Заключение. В плену его человеческого обаяния

Начало: «Б. Г. Кузнецов как социолог науки» http://proza.ru/2022/09/23/168


Представляя Б.Г. Кузнецова в начале этой книги, я привел слова Нобелевского лауреата Ильи Пригожина об интеллектуальном обаянии Б.Г., которое обладало каталитическим действием, и назвал ряд имен крупных физиков и историков науки, признававших это свойство личности Кузнецова. Если учесть, что в ранней молодости он постоянно общался с такими выдающимися исследователями и мощными личностями, как Вернадский, Комаров, Кржижановский, Иоффе, Ферсман, встречался с народовольцами А.Н. Бахом и Н.А. Морозовым, хорошо знал А.И. Опарина и О.Ю. Шмидта, а также многих выдающихся физиков, энергетиков, деятелей культуры и искусства, если вспомнить, что уже 20-летним, в студенческие годы, он активно преподавал философию и экономику людям старшим его, то можно допустить, что такими коммуникационными способности он был наделен с рождения.
Ниже будут рассмотрены фрагменты воспоминаний нескольких людей, знавших Б.Г. Кузнецова, беседовавших с ним в домашних обстоятельствах не только по историко-научной тематике, и это поможет понять его человеческое обаяние, которое, прежде всего, конечно же, было интеллектуальным, но не только. И, поскольку я сам ощущал это обаяние и прекрасно его помню, то, не боясь субъективности, она здесь абсолютно уместна, сначала расскажу о Б.Г. сам.


Я жил в Ленинграде, но достаточно часто бывал в Москве; до начала 1960-х его семья жила в центре города на Большом Спасоглинищевском переулке, а потом переехала на Новопесчаную улицу, недалеко от станции метро «Сокол». Я стал осваивать Москву в начале 60-х и тогда останавливался на Спасоглинищевском, где мне ставили раскладушку в кабинете Б.Г., позже я жил в квартире его брата и двоюродной сестры на Живописной улице, когда еще не было станции метро «Щукинская» и весь район воспринимался как огромный парк. Но, если я оставался на ночь у Кузнецовых, то мне отдавался диван в кабинете Б.Г.
Б.Г. был среднего роста, подтянутый, в юности и молодости он и его брат занимались спортом, в их домах были шведские лестницы, гантели, эспандеры, они всегда старались хорошо, по-щегольски одеваться. В довоенные годы друзья Б.Г. сравнивали его с известными американскими киноактерами. Даже дома, совсем не потому, что я приходил, Б.Г. всегда был в свежей рубашке и начищенной обуви. Я не помню его без галстука, в мятых домашних брюках и тапках. Я стал бывать в Москве в начале 1960-х годов, и тогда у нас не могло быть историко-научных разговоров, но я всегда получал в подарок новые книги и постепенно осваивал их содержание. Я не помню разговоров с Б.Г. о политике, о быте; его мысли были в другом пространстве. На его столе почти всегда был только что начатый или завершавшийся текст: ровные, почти без помарок строчки мелких букв. Он рассказывал мне о том, что в тот момент его волновало, и он не очень беспокоился относительно того понимал ли я его. Похоже, он проговаривал только что написанное или то, что ему предстояло написать.


Очевидно, что наш разговор не мог быть дискуссией, но это не была и лекция. Как я понимаю теперь, я был свидетелем рождения «арабесок» (см. выше), ибо эта форма дискурса была адекватна характеру размышлений Кузнецова. И фактически, Б.Г. не учил и не информировал меня, его рассказ – без специального намерения – порождал во мне какие-то мягкие, незатухающие и совсем не обязательные ассоциативные процессы. В годы студенчества меня интересовали совсем другие научные проблемы, но когда я в конце 60-х работал над кандидатской диссертацией по использованию факторного анализа при изучении личности человека, я, по рекомендации известного советского психолога Б.Г. Ананьева, попытался рассмотреть генезис этого математико-статистического метода. И здесь во мне стало «просыпаться» услышанное от Кузнецова.


Последующие после защиты три десятилетия я занимался далекими от истории науки вопросами, но все равно, бывая в Москве, я заходил к Кузнецову, часто получал его новые публикации и слушал его новые арабески. И – совсем неожиданно для себя, через два десятилетия после смерти Кузнецова, уже живя в Америке, и – не планируя этого – погрузился в изучение становления и эволюции американских опросов общественного мнения и развития послевоенной советской социологии, тогда во мне ожила память о беседах с Б.Г., и я стал снова перелистывать его книги. Я привез их с собой, не предполагая заниматься историей науки, а лишь как память о нем. Прошедшие полтора десятилетия показали, что в моих исследования мне более, чем тексты Кузнецова, нужно мысленное общение с ним, пребывание в поле его интеллектуального и человеческого обаяния.


Теперь обратимся к воспоминаниям о Кузнецове, сначала – двух ученых, тесно общавшихся с ним, знавших его работы и глубоко понимавших их научное и культурологическое значение.
Уже само название эссе В.Я. Френкеля, написанного к 90-летию Б.Г: «Высоких званий не имел, но было имя» [1], подчеркивает сущностное в личности и деятельности Кузнецова; его имя не было обременено описанием должностей, степеней и званий (хотя все это он имел рано, задолго 40 лет), но было известно лишь благодаря служению науке. Виктор Яковлевич Френкель – доктор физико-математических наук, профессор, физик и историк физики, сын выдающегося советского физика Я.И. Френкеля, отлично понимал масштаб и значение исследований Кузнецова и часто бывал у него дома в обеих квартирах и очень зримо описал оба кабинета Б.Г. В «старом» - огромный, во всю длину комнаты, стол, вдоль которого Б.Г. перемещался в течение недели. Добавлю, никакого монументально-профессорского кресла не было, чтобы держать спину, он тогда работал, сидя на, по-моему, небольшой круглой табуретке. В «новой» квартире они беседовали на диванчике «за сундучком». Френкель писал: «большой кованый сундук, с которым, думалось мне, отправлялись в дальние путешествия в конце XVIII — начале XIX века. Что находилось в нем (рукописи?) — я так и не узнал». Внесу ясность, ничего особенно там не находилось, когда я приезжал, то держал в нем выдававшиеся мне подушки, одеяло и прочее.
По наблюдениям Френкеля, главным для Кузнецова-историка было проникновение в труды классиков естествознания. Чтение этих работ выстраивало в длинные логические или же ассоциативные ряды (цепочки) мысли великих ученых и философов. Память у него была удивительной, раз прочитав чью-либо заинтересовавшую его работу, он запоминал ее навсегда — со всем богатством содержащихся в ней мыслей и наблюдений. Сравнение и сопоставление их, обогащенное собственными идеями, составляли основу его работ. Он любил пересказывать прочтенную в одной из книг о Моцарте фразу о том, что великий композитор обладал способностью в одно краткое мгновенье — озарение — услышать всю еще не написанную им симфонию. И далее: «Можно сказать (разумеется, правильно понимая масштабы личностей), что в результате подсознательных и вполне сознательных размышлений об интересовавших его на данный момент вопросах Борису Григорьевичу тоже являлась в один миг охваченная его мыслью будущая книга. После чего оставалось только ее написать!».


Владимир Семенович Кирсанов, сын многолетнего друга Б.Г. поэта Семена Кирсанова, знал Кузнецова с детства. Он стал физиком, защитил кандидатскую диссертацию, а потом под влиянием бесед с Кузнецовым серьезно углубился в историю науки и защитил докторскую диссертацию по материалам анализа рукописей Ньютона. В преддверии столетия своего наставника и старшего друга Кирсанов писал: «Есть люди, само существование которых может рассматриваться современниками как редкая удача, счастливое совпадение. Их значение выходит далеко за рамки опубликованных книг и конкретных научных результатов. Присутствие такого человека в профессиональном коллективе – залог здорового климата, предпосылка творческих удач. В советской истории науки таким человеком был Борис Григорьевич Кузнецов» [2]. Приведу слова Кирсанова об отношении Б.Г. к своим коллегам: «Борис Григорьевич был человеком необычайно общительным, деятельным и доброжелательным, я бы даже сказал, деятельно-доброжелательным. Он не писал отрицательных рецензий и помогал людям, если мог. Благодаря Б.Г. в нашем институте появился Юшкевич, благодаря Б.Г. Кедров стал директором <…>. Он помогал Полаку после его возвращения в Москву из лагеря, Библеру, когда у того не сложились отношения с начальством в Институте всеобщей истории, да всего и не перечислить». При этом, замечу после войны никаких высоких должностей Кузнецов не занимал в Институте истории естествознания и техники АН СССР. И закончу цитирование эссе Кирсанова его словами о природе творчества Кузнецова: «...мне кажется, если придерживаться высоких критериев, то его нельзя назвать ни историком науки, ни философом в строгом смысле этого слова — он был, прежде всего, и по преимуществу профессиональным мыслителем, — т.е. человеком, основной смысл жизни которого заключался в постоянной работе мысли; предмет обдумывания мог быть самым различным, он менялся от времени ко времени, потому так сложно четко обозначить его специальность в привычном для нас наборе терминов. Была ли наука (в первую очередь физика) предметом его интересов? Да, конечно. А философия? И, безусловно, философия. И история, и экономика, и логика. И еще многое другое, например, жизнь, смерть, любовь, понимаемые не просто как философские категории, а как нечто большее». В моем понимании, все сказанное Владимиром Кирсановым открывает многие грани образа Кузнецова, раскрывающие смысл слов «человеческое обаяние».


Под влиянием Кузнецова историками физики стали еще два исследователя, начинавших свой путь в науку как физики. С ними, обратив внимание на их публикации, я познакомился в этом году в веб-сети при работе над биографией Б.Г.
Отправив 6 марта по электронной почте письмо Сергею Ростиславовичу Филоновичу, я через несколько дней получил очень информативный для меня ответ: «Очень рад Вашему письму: оно как бы весточка о человеке (и даже семье), который мне бесконечно дорог как друг и учитель. С Борисом Григорьевичем я был знаком и, тешу себя надеждой, дружен в течение многих лет. Примерно с 1970 года до его смерти. Борис Григорьевич и Римма Леонидовна [БД: Р.Л. Нарышкина – жена Б.Г. Кузнецова] входили в большую компанию московской интеллигенции, членами которой были и мои родители, а когда я подрос, стал и я. В нее входили преимущественно (но не исключительно) художники и искусствоведы (в частности, Д.Краснопевцев, И.Г.Меркурова, Н.М.Костина). Встречались в разных домах, в том числе и на Песчаной у Кузнецовых. <…> В свое время я даже переводил статьи Б.Г. на английский язык (в частности, его работы по необратимости времени). Благодаря Б.Г. я начал сотрудничать с сектором истории физики и механики ИИЕТ, где в конечном счете защитил докторскую диссертацию. Он же был "крестным отцом" моей первой книги, которая вышла в свет, когда мне было 26 лет».


Уже после выхода первых моих статей о Б.Г я познакомился с живущим в Америке историком физики Геннадием Гореликом, который в своем первом письме сообщил мне о Кузнецове: «Еще студентом я читал его статьи и книги, а лично познакомил с ним меня мой доброжелатель и его почитатель, трудяга историк науки У.И. Франкфурт, вскоре после того, как я стал "соискателем" в ИИЕТе. Б.Г. неожиданно тепло отнесся ко мне и к моим первым шагам в истории науки. Не раз я был у него дома, беседовали о науке и жизни, в сопровождении изысканного ликера. И еще более неожиданно предложил мне написать научно-популярную книгу на тему диссертации. Это была моя первая книга "Почему пространство трехмерно?" <…> Очарование его личности, восхитительная ирония, глубина и живость мысли живут в моей душе». И через несколько дней, после ознакомления с первой частью этого текста: «...огромное Вам спасибо за возможность ближе познакомиться с человеком, о котором всегда помнил с большим теплом, но только сейчас осознал его значение в моей жизни. Я всегда думал, что у меня не было «научного руководителя»: формальный руководитель подписывал все нужные бумажки, но был для меня лишь очевидцем советской истории. Теперь же, прочитав Вашу статью и поразмыслив над собственными воспоминаниями и некоторыми архивными документами (вроде стенограммы защиты), понял, что своим научным руководителем могу и хочу считать Б.Г. Его совершенно неформальное и очаровательное воздействие было вдохновляющим, освобождающим и подстрекающим к нахально-смелым вопросам».


Я уже достаточно продолжительное время знал Линн Виссон (Linn Vysson), переводчицу ООН, когда 1 июля 2012 года получил от нее «мейл» со словами: «Между прочим, забыла Вам сказать, что я перевела книгу Б.Г. «Разум и бытие» (Reason and Being)». Потом оказалось, что Линн знала также жену и брата Б.Г. А вообще они познакомилась еще в октябре 1968 г., когда Б.Г. приезжал в Бостон для участия в конференции “Development of Modern Science”, проводившейся American Academy of Arts and Sciences. Поскольку английский, французский и русский – родные языки Линн, и она – специалист по русской поэзии, в разное время я спрашивал ее, говорила ли она с Б.Г. по-французски и какую поэзию он любил. Линн ответила, что он отлично говорил по-французски, а вот ее ответ на мой другой вопрос: «А насчет поэзии – он знал, что я писала о Есенине, не скрывал, что от него далеко не в восторге! Без энтузиазма также относился к Пастернаку. Но любил Пушкина, кое-что даже знал наизусть. Неплохо относился к военным поэтам – Самойлову, Симонову».
А в 2013 году Линн познакомила меня со своей давней подругой, российским лингвистом и переводчицей Леонорой Александровной Черняховской, которую ее московские друзья просили позаниматься с Б.Г. разговорным английским, они говорили на многие общие и профессиональные темы и подружились. Лишь нехватка места ограничивает мое цитирование щедрых воспоминаний Черняховской о Б.Г., отберу лишь то, что напрямую соотносится с замыслом этого параграфа, надеясь на то, что позже смогу использовать и многое другое.


28 сентября 2013 г.: «Я даже не могу сформулировать, в чем был его магнетизм. Он поразил меня, с самого начала, своей эрудицией. Я таких людей не встречала ни до, ни после знакомства с ним. И очень увлекательный собеседник, сам тоже очень увлекающийся. И потрясающее чувство юмора, и обширнейший круг интересов. О чем только мы с ним не беседовали! Мы ведь не сразу перешли к отношениям учитель-ученик. Вначале просто разговаривали на всякие темы, например, он очень ярко и с юмором описал историю, в результате которой его кот Василий, который был неизменным молчаливым участником наших встреч, стал именоваться "фокстерьер Вася Кузнецов". (Если интересно, расскажу потом). Но главное, конечно, что меня потрясало и завораживало – это его удивительно широкий кругозор, глубина его знаний».
Несколько позже я получил такую историю: «Однажды летом, когда были открыты все окна, Вася решил прогуляться по карнизу вдоль фасада (очень узкому, кстати). А в кабинете Б.Г., откуда он начал путешествие, почему-то окно закрыли. И он решил завершить поход в кухне соседей, впрыгнул в окно, на кухонный стол. А там стоял таз со свежесваренным вареньем, еще горячим, и Вася угодил прямо в варенье! Бедному коту нужна была срочная помощь. Б.Г. стал звонить в ветеринарную клинику, чтобы срочно вызвать врача на дом. А ему сказали, что на дом они посылают врачей только к собакам, а к кошкам – нет. Такая вот дискриминация. Когда Б.Г. описал им ситуацию, они сами ему посоветовали оформить вызов как к собаке. Назвали Васю фокстерьером, потому что небольшого размера животное, спросили адрес и фамилию владельца, и завершили разговор так: "оформлен вызов по такому-то адресу (дело было на Соколе), к пациенту фокстерьеру Васе Кузнецову". Так это имя к нему и приклеилось навсегда!»
2 октября 2013 г. «О Б.Г. : Насчет магнетизма Вы, конечно, правы. Я тогда не анализировала ничего, была очень увлечена и своей работой, и вдруг неожиданно открывшимся мне удивительным собеседником. <…> мне кажется, нас объединяло стремление к свободе. Я не знала тогда подробностей его биографии в молодые годы, но он часто говорил о том, что сожалеет, что наши временные пласты пересеклись так поздно. (У Брэдбери есть на эту тему рассказ, кажется, "вино из одуванчиков", но точно не помню, о странной дружбе старушки и подростка.) <…> Сейчас, когда Вы написали мне о любви Б.Г. к свободе и о некоторых подробностях его биографии, которые я не знала, я понимаю, что кроме научных интересов, нас объединяло некоторые черты характера. Тогда я об этом, конечно, не думала. Мы это и не обсуждали. Как ни странно теперь вспоминать, на личности никогда не переходили. <…> Наше общение продолжалось года с 1977 или 1978, точно не помню, и продолжалось до ухода Б.Г. Когда я ехала в автобусе со стоящим рядом гробом, я понимала, что это не просто человек ушел, а завершился громадный пласт и моей жизни. И так оно и было».

                * * *

Вскоре после смерти Б.Г. я спросил его брата Мусю (Моисея) - повторю, они были двойняшками, всегда были дружны и бесконечно внимательны друг к другу, часто ли он ходит на кладбище... его ответ я не могу забыть: «Зачем? Ведь это не Боречка...». Боречкой был тот, чей голос, смех, улыбку, всегдашнюю погруженность в какой-то лишь ему знакомый мир... не отпускала память Муси. И, конечно же, в книгах брата он прежде всего видел его самого.
Завершая предисловие к названной выше книге «Идеалы современной науки», Б.Г. Кузнецов писал: «... историк современной науки находится в привилегированном положении: он может не только читать статьи и книги своих героев, но и беседовать с ними» [3, с. 5]. Работая над этим текстом, я находился в «особо» уникальном положении: я читал и перечитывал некоторые статьи и книги моего героя и беседовал с ним. И эти мысленные беседы были продолжением многих и многих реальных. Пусть, поначалу, в силу возраста, а потом – из-за отсутствия необходимых знаний и научного опыта, я далеко не все понимал. Все равно, я находился в поле его интеллектуального и человеческого обаяния, которое не исчезает, но наполняется новым пониманием. Так случилось, что под влиянием Б.Г. я стал заниматься историей социологии и одним из важнейших инструментов методологии моего исследования стало общение с моими героями.


Почти четыре года сбора информации о жизни Б.Г., перечитывание его важнейших книг – были чудесным временем общения с ним, он начал по-новому раскрываться мне в этих мысленных диалогах. Кузнецов занимался эволюцией фундаментальной науки, и его героями были гении мысли и духа. Мало кто рискнет зайти в это исследовательское пространство. Но отношение Б.Г. Кузнецова к процессу познания и раскрытия мира ученых – урок для всех, кто пытается заниматься историей науки.


Литература

1. Френкель В.Я. Высоких званий не имел, но было имя // Вестник Российской Академии Наук. Том 63. № 10. 1993, с. 903-908. http://marie-olshansky.ru/ct/bio.shtml.
2. Кирсанов В. С. Слово о Борисе Григорьевиче Кузнецове. Исследования по истории физики и механики: [ежегодник] / Редкол.: А. Т. Григорьян (отв. ред.) и др. АН СССР. Ин-т истории естествознания и техники. — М.: Наука, 1985 http://litbook.ru/article/7359/.
3. Кузнецов Б.Г. Идеалы современной науки. – М.: «Наука». 1983.