От истоков своих Часть 2 Глава 8 Тимка Хохлов

          Лето первого года существования колхоза «Светлый путь» выдалось дождливым и холодным. Хлеба погнили на корню. Уж так ждали колхозники урожая, но выдался он очень плохим, на трудодни начислять было нечего. Под дождём и холодным ветром всё лето строили жильё погорельцам колхозники, отдавая этому занятию каждую свободную минуту. Однако к жатве было построено только двенадцать домов.  С трудом удалось сохранить сено, не успевшее просохнуть в такую мерзкую погоду.
      Маркел похудел от бесконечных забот и напряжённого, почти круглосуточного труда. Но больше всего напрягало его бессилие перед людьми. Обещанной хорошей зарплаты не было. Не было даже плохой, делить крошечный урожай не пришлось. Его весь отдали в счёт плана по хлебозаготовкам. Тяжело было смотреть колхозникам в глаза, где немым укором стоял вопрос: «Как жить? Чем кормить семьи?»
Опять запасали люди траву и грибы, какие могли найти в лесу, зима обещала быть снова голодной.
 На собраниях всё чаще сельчане требовали выхода из колхоза, работать бесплатно, за «палочки» не хотел никто.

          – Энто чаво жа получатси? Работали, как лошади, почитай, без выходных, а за работу значитси, едять тя мухи, шиш? И дажа без масла? Нет, такой расчёт мяне и вовси не устраиват! И потому я, как идейный труженик, заявляю, едять тя мухи, полный протест! И желаю из такого колхоза выйтить опять в единоличники! – бузил Василий Кирюхин.

Его поддерживали несколько человек, категорически требуя расчёта зерном или деньгами.
 А тут ещё, как на грех, сгорела одна из скирд необмолоченного зерна от удара молнии. Вот угораздило же быть поздней грозе! Беды цеплялись друг за друга, свиваясь в тугой венок. Словно сковывали они железной хваткой молодой колхоз, не давая вздохнуть, распрямить плечи труженикам.
 
          – Чем жа мяне утешить вас, дорогие мое, – говорил председатель уже без улыбки, – Неужто не понимате, што энто погода, язви иё, виноватая. Рази ж у вас, когда ишшо вы единоличниками были, не случалось недорода? Вота картоху сымем, все получать свою долю. Соломы можем ишшо дать, а боле ничё нет, проститя мяне, – поклонился он в пояс собравшимся в правлении колхоза сельчанам.

          – Да, ладныть, председатель, не кланяйси, как перед баряме. Нешто мы не понимам, – виновато бурчали колхозники.

 "Самое время бумагу отправить, – думал злорадно Тимофей Хохлов, не забывший обиды на Маркела, – всё лето заставлял корячитьси от зари до зари, а всё впустую. Ну, теперя ты уж по - иному запоёшь, как тябе ОГПУ* за грудки возмёть".

Тимка переписал свой донос на Маркела, добавив в него ещё «проступков» председателя, обвиняя его в саботаже, недосмотре и нерадивости. 
На другой день, обвязав голову бабьим платком, Тимка отпросился в район, в больницу, ссылаясь на острую зубную боль. Он бросил письмо в почтовый ящик и, ликуя в предвкушении грядущих событий, отправился в обратный путь.
      Тимка родился в семье крестьянина-середника. Жили его родители справно, как и другие. Богатства не накопили, но и в нищету не скатывались. В семье росло четверо детей. Тимка был самым младшим и самым хитроватым. Он рос жутко ленивым, и не раз получал от отца плёткой за свою лень. Но эти наказания не исправили его характера, он изыскивал разные отговорки и способы увильнуть от учёбы, а потом и от работы. Как говорят: в семье не без урода. Так и остался Тимофей неграмотным, беспросветным лодырем в хорошей, работящей семье. Родители страдали множеством болезней и тихо упокоились друг за другом.  Сестра вышла замуж и жила в другой деревне в своей новой семье. Братья переженились, оставаясь в родительском доме. Тимка вначале жил вместе с ними, недовольствуя, что его обделили, не выделив отдельного угла.
 Когда началась гражданская война, Тимка сразу же записался в Красную Армию.

 "А чаво? – думал он, – Тута и одёжа и кормёжка дармовая. Да к тому жа и почёт. А на рожон пушшай другия лезуть. А я како нито в сторонке перекантуюси, ума хватить".

      Воевал он ни шатко ни валко, прячась за спинами героев, не гнушаясь и предательством во спасение своей шкуры. Был случай: захватили его в плен беляки. Так на первом же допросе выдал Тимка все секреты, какие знал: и где его отряд базируется, и численность его и вооружение. Решил: сама судьба его к белым направила. "И тута и кормёжка и одёжа бесплатны, и даже лучшее, чем у красных. Остануся в белых, ничем не хуже", – думал Тимка, лёжа на соломе в сарае для арестованных.

Его намерениям не суждено было исполниться. Налетел на белых другой отряд красноармейцев, разгромил его, перебив всех до единого.
Тимка, наблюдая сквозь щель в стене сараюшки за схваткой красных с белыми, тут же придумал, как выставить себя героем в этой ситуации. Он обрыскал весь сарай и нашёл-таки небольшой камень.
Закрыв глаза, он с ожесточением и злостью бил себя по конечностям, по пальцам рук и ног, по груди, даже по голове раз ударил, чтобы оставить следы «побоев». Ему удалось рассечь лоб до крови и он вымазал ей лицо. Таким образом, он имитировал свежие следы жестоких побоев.
В душе Тимофея был огромный ком обид на красных. "Всё из-за их, – злобно думал он, привыкший сваливать вину на других, – оне нам жисти спокойной не дали. Тольки оне во всех бедах виноватые, из-за их боль энту терплю".

Когда Тимку освободили из плена, он прослыл героем, пострадавшим от беляков. Тимка вышагивал гоголем по расположению отряда и наслаждался вниманием и славой. 
Вернувшись с граждансой войны, он занял одну из пустующих изб (много изб освободилось в голодный 1921 год). Немного погодя женился на Палаше, но оставался всё тем же, самовлюблённым лодырем, как и прежде. Тихая Палаша одна волокла на себе всё хозяйство, как могла.

При создании в селе колхоза, в Тимке сразу же зародилась мысль, которая не давала ему покоя: "Так вота же она, жисть привольная! Ежели в председатели попасть, то ни в чём нужды не будеть. Ешь чаво хошь, живи ровно барин, и главно – работать не надыть. Вота она жизня, рядом совсем, – вновь и вновь возвращался к привлекательным мыслям в своём мозгу Тимофей, – тольки крепко подумать следоват, как энтого всего добитьси?"

И вот, кажется, его время пришло. Теперь-то он точно председателем станет. Не зря же он, подобно змее, шипел в уши колхозников всякие гадости про председателя, закрепляя свои слова жгучим напитком. Настроение у Тимофея значительно улучшилось, и он распевал во всё горло песни, трясясь в телеге по размокшей от дождей дороге.

       …В сарай, где всё ещё обитала семья Маркела, явились работники ОГПУ в кожанках и кожаных кепках с наганами на боку, предложив ему проследовать с ними. Любаша, стояла, прижавшись к мужу, понимая, что уведут его сейчас надолго, а может, навсегда.
 
          – Боже мой, боже мой! – шептала она, – За что? За что?

          – Твоя жена верующая? – метнул грозный взгляд на Любашу один из визитёров.

          – Уезжай! Завтра же! – тихо шепнул Любе муж.

          – Ну, кака же она верушша? – ответил он, – Энто с испугу поди, несёть чё не попадя.

Алёнка крепко спала на деревянных нарах, сколоченных Маркелом. Отец с нежностью взглянул на дочь, стараясь запомнить её родное личико.

          – Можно узнать, за чаво мяне? – спросил Маркел.

          – Вам всё объяснят на месте, – непривычно вежливо ответил сотрудник ОГПУ.

Обыск закончился через считанные минуты, обыскивать было нечего: нары, служившие постелью, грубо сколоченный стол и два табурета, на одном из которых стояла небогатая посуда.

          – Живут, как в хлеву, – брезгливо процедил один из огэпэушников.

Накинув короткий армяк, Маркел в сопровождении двух конвойных вышел из своего жилища. На улице распогодилось, небо было чистым и звёздным, без единого облачка. Маркел на минуту застыл, созерцая его.

"Вот хоть бы шшас вёдро постояли, картоху, да свёклу посуху убрать", – подумал он и тут же получил тычёк в спину, понукающий его идти вперёд.

      В камере ОГПУ, куда привели Маркела после долгой дороги, народу было немало. Друзья по несчастью, потеснившись, предоставили ему небольшое пространство на полу. Маркел опустился на корточки рядом с молодым мужиком с большими, почти чёрными ладонями.

          – Слышь, друг, ты куришь? – спросил сосед.

          – Нет, – односложно ответил Маркел.

          – Вот, беда-то! Курить, страсть как, хочется! Хоть бы крупинку табачка пожевать, – сокрушался он, – а тебя за что взяли?

          – Не знаю, – хмуро ответил Маркел, – за невыполнение плана по хлебозаготовкам должно, али за скирду хлеба, котора в грозу полыхнула, али ишшо за чё. А ты за чё тута сидишь?

          – Тракторист я, – рассматривая свои чёрные ладони, ответил мужик, – а трактор, понимаешь, такой плохой дали. Полдня рукояткой крутишь, пока его заведёшь. Все матерные слова употребишь, не заводиться зараза! Так вот я как-то сказал, что когда в Красной Армии служил, на американском тягаче ездил, пушку таскал. Так вот он от стартера мгновенно заводился. И надо же было мне, дурню, похвалить эту американскую технику. Донесли на меня, что я советскую технику хаю, и восхищаюсь заграничной. В иностранные шпионы записали. А я в жизни своей ни одного иностранца не видал никогда, – закончил свой рассказ тракторист.

Люди, согнанные в камеру, были в основном из деревень, сельские. Их исповеди трогали сердце Маркела.
      Маркел был осужден за вредительство и угнан в лагерь в Сибирь на долгие двадцать лет. Хорошо ещё, что не расстреляли. Его жена Люба с дочкой Алёнкой уехали далеко в Оренбургскую область, и следы их затерялись.
      Через пару дней после того, как Титовы из деревни уехали, состоялось очередное собрание колхозников. Выбирали нового председателя.
Прения во время выборов были бурными. Друзья Тимки Хохлова, подогретые его обещаниями создать им всем райские условия жизни, драли изо всех сил глотки, а иногда и ворот рубахи, расхваливая его на все лады. Большинством голосов Тимку избрали в председатели, даже не подозревая на какую кабалу себя обрекли.

      Как же круто повернула жизнь в колхозе «Светлый путь» и для нынешнего председателя Тимки Хохлова и для простых колхозников, послушных как стадо баранов пастуху. Каждый день новый председатель Тимофей Фомич требовал к своему столу жареную или варёную курицу. Нет курицы – дайте кусок мяса, пышных пшеничных булок и самогону. У Тимки началась не жизнь, а малина.

 "Боже ж мой, я и не знал, что так жить можно!" – удивлялся и радовался он, как несмышлёный ребёнок.

 Жена его Палаша, не выдержав осуждающих взглядов и разговоров за спиной, а так же самодурства мужа, ушла от него к своей одинокой матери в маленькую избёнку. Жила как все, влача полуголодное существование. А Тимофей, пребывая в нетрезвом состоянии, совершенно распустился, полагая, что такая жизнь будет теперь у него всегда. 
     Сено, заготовленное в зиму, почти всё сгнило в стогах под дождём. Коровы и лошади на колхозной ферме погибали от голодухи, а рядом в стогу под навесом стояло сено, которое Тимофей не разрешал скармливать скоту без его ведома. Начался неимоверный мор среди животины.
      Картошку стали убирать после заморозков, погубили большую часть урожая.
Рожь посеяли прямо в грязь, не дав земле даже день для просыхания.
Новый председатель, казалось, задался целью угробить колхоз окончательно и извести голодом всех сельчан. Ежедневно собирал он подать среди сельчан в виде набора продуктов.
 
          – Чавой-то ты, Катерина, мне принесла, всего пять яиц? – спрашивал он одинокую колхозницу, вдову красного командира, погибшего на гражданской войне.

          – Так нету ничё, Тимофей Фомич. Детей кормить нечем. Картохи, что за трудодни обешшалиси дать, и той не дали. Что жа нам с голоду пухнуть?

          – Чаво? – водил грозным взглядом председатель, опершись на стол, – Знашь чаво нести надо? – вопрошал он, – Так сполняй, как все! – уже рычал он на женщину, не обращая внимания на её слёзы.

          – Вота ишшо, жалобить меня вздумала, – усмехнувшись, взглянул он на друга своего Савелия, такого же пьяного, как он, – а игде Клавка-то? Чавой-то долго она нонче собиратьси, шалава…

      Клавдия слыла в селе бабой разбитной, не упускавшей случая позабавиться с мужиками. Она никогда не была замужем и никогда не рожала. Девственность она потеряла в пятнадцать лет. Уже тогда поняла она: каким мощным инструментом для управления мужским полом наградила баб природа. К тому же и внешность её была подарком: лицо белое с яркими губами и тонким носом было украшено смоляными бровями вразлёт. Большая, упругая грудь выпирала из тесной кофты. Талия так и манила обхватить её рукой. Юбка в лёгкую складку только подчёркивала крутые бёдра и округлый, как орешек, зад. Походка её была игрива, как у молодой кобылицы. Через Клавдию прошло почти всё мужское молодое поколение села, кому страстно хотелось постичь азы любовной науки.
      Когда к Клавке пришёл Савелий за продуктовым оброком для председателя, она лишь масляно улыбнулась. В ответ на просьбу сказала, что отнесёт ему всё сама. Принарядившись и захватив с собой запеченную в печи курицу, пошла к Тимофею.

          – Здравствуй, дорогой ты наш председатель, – ласково пропела она, жмурясь, как кошка масляными глазами, – вот принесла курочку тебя подкормить. А то от трудов своих совсем оголодаешь.

Тимофей, увидев Клавдию, невольно замурчал от удовольствия. Его разожравшееся мурло с маленькими глазками расплылось в довольной ухмылке.

          – Клавдеюшка, до чё ж ты хороша. Погладить тебя нито…– он плотоядно облизал мгновенно высохшие губы, – садись поближе, кошечка моя, – с придыханием прошептал ей в ухо председатель, оглаживая плечи Клавдии.

Затем рука Тимофея опустилась до груди, прошла по затвердевшим соскам и стремительно скользнула вниз.  Подол юбки взметнулся вверх, оголяя белые колени женщины уже слегка раздвинутые.

         – Раздевайся! – нетерпеливо приказал он, подталкивая Клавдию к кровати, всё больше повинуясь зову плоти.

Тимка тогда кроме курицы получил от Клавдии и другие услуги и остался этим очень  доволен. И сейчас он томился в ожидании ласк Клавдии, в которых она была большая умелица.

          – Слышь, Тимофей, из Губкома бумаги пришли, отчёт требують по животноводству, по сдаче зерновых и ишшо до чёрта каких отчётов. Чаво писать-то? Дела-то плохи. Скота почитай не осталоси. В амбарах ничё нету. Как отчитыватьси-то? – спрашивал пьяный Савелий.

          – Да чёрт яго знат, как отчитыватьси. Напиши чё нить. Нарисуй им тама каки нито цифры. «До бога высоко, до начальства далеко», как бають. Можа и пронесёть, – ответил беззаботно Тимофей.

Увидев в окошко плывущую павой Клавдию, он торопливо добавил:

          – Да, ступай ужо, составляй отчёты. Да счетовода нашего Костылева Порфирия в помощь позови, глядишь чаво подскажеть. Ну, давай, давай! Неколи мяне чичас, – подталкивал он Савелия к низкой двери из избы.

          – Здравствуйте вам! – пропела Клавдия.

          – Здравствуй, Клавдеюшка, – ответил Тимка, – ты по какому вопросу к мяне?

Понимающе ухмыльнувшись, Савелий вышел на улицу и поспешил в правление.

      Голова у Савелия разламывалась от непосильной задачи составить отчёты. К тому же похмелье давало о себе знать. Была и ещё одна проблема больше других злившая Савелия: их счетовод категорически отказался писать придуманные цифры в отчёте.

          – Нет, – заявил он, – на подлог я не пойду, хоть убейте. Не стану я ваши дела замазывать.

          – Да мы ж тебя со свету сживём, – заявил Савелий, – ты энто понимашь?

          – Всё равно, ни одну бумагу с враньём не подпишу, – упёрся Порфирий.

          – Ну, погодь, ишшо спохватишьси, да поздно будеть, – угрожающе наклонился над Порфирием Савелий.

Сейчас он злобно пыхтел над бумажками, не зная, как их правильно составить. Кое - как закончив свою работу далеко за полночь, Савелий вытянулся на деревянном небольшом диване, не желая идти домой. Бумаги были отправлены в Губком на следующий день.
 А к вечеру в колхоз неожиданно нагрянула Губкомовская комиссия. Их встретил опухший от многодневной пьянки председатель, распространяя вокруг  волны стойкого самогонного перегара.
      Только начав проверку, комиссия определила Тимку под арест. И поползли по деревне слухи, что плачет по нему подрасстрельная статья. Савелий сначала прятался в своём погребе. Измучившись за сутки неизвестностью о своём будущем, и не ожидая ничего хорошего, он ночью пробрался в свой сарай. Долго сидел на опрокинутом ведре, рыдая и размазывая пьяные слёзы кулаком по щекам. А поутру его нашли в петле уже остывшего. Проверка была недолгой. Члены комиссии содрогнулись от того в каком состоянии нашли колхозное хозяйство. Тимку, вызванные сотрудники ОГПУ, вывели во двор и расстреляли прилюдно. Перед казнью он ползал на коленях, вымаливая прощение у колхозников и работников Губкома и ОГПУ.
Люди молчали. Не было никого, кто пожалел бы его сейчас. Даже его жену Палашу жёг только стыд и ничего более.

      На смену Тимке Хохлову в село на место председателя прислали городского десятитысячника Константина Завьялова. Новый председатель, в чёрном форменном кителе без знаков отличия, прежде всего, положил на стол наган. А уж потом достал из чёрного портфеля бумаги. Его выступление было коротким и сухим, в котором как приказ и призыв прозвучало громче других одно слово: работать.
 И снова сельчане, затянув потуже пояса, взялись за работу. Никакого улучшения в их жизни не предвиделось.
 Новый председатель вёл работу напористо. На первом же колхозном собрании он внёс предложение опять распределить больной и ослабленный голоданием скот по частным дворам. Колхозники и ухаживали и кормили скот своим кормом, чтобы совсем не потерять скотину. А косить не разрешали. Так что косили тайком по оврагам, да болотам, скотину жалели. Но продразвёрстку никто не отменял. Вот и сдавали всё и за личное хозяйство и за колхоз. Если у колхозника была усадьба соток сорок, то за неё надо было платить налог: 32 кг мяса, 75 яиц, даже если кур нет, и если есть корова – 220 литров молока. Всё, что оставалось после уплаты налога, крестьяне старались продать. Ведь у них, как и у всех людей, была масса потребностей в других вещах.
     В то время государство, не справляясь с финансовыми трудностями, решило выпустить билеты государственного займа. Эти билеты привозили в деревни представители Губкома.

          – Покупай билет, Василий, – твердил председатель колхознику, тряся перед ним пачкой облигаций.

          – Так на чё жа я куплю его? Денег-то, едять тя мухи, нискольки нету, – растерянно бормотал Василий.
 
          – Так тебе государство через десять лет вдвое, втрое вернёт. Ну, берёшь, что ли?

          – Нету у мяне денег, дитям ничё купить не могу, ни одёжи, ни обутки, – сморщился Василий, потирая кулаком глаза, – не заставляйти мяне, не то утоплюся от жизни эдакой.

          – Да, полно Василий, иди, раз своей выгоды не понимаешь, – отступился неожиданно председатель.

 "Да. И что мне теперь с билетами этими делать? – думал невесело он, – Тут ещё план на зернозаготовки вдвое повысили против прошлогоднего. А старики говорят, что по приметам следующий год страшно голодным будет. Всех недород ждёт. Тут самому впору топиться".
На пороге был 1931 год…

*ОГПУ – объединённое государственное политическое управление.

Продолжение... - http://proza.ru/2022/09/24/360