Дом на улице Соборной

Улица  Соборная, одна из первых улиц старого русского Стерлитамака, была центральной, осевой, разделяющей город на две примерно равные половины. Начиналась она от причала на реке Ашкадар и поднималась на запад, к величественному кафедральному Казанскому собору с золотыми куполами. По правую руку располагался мой родовой дом по маминой линии, примерно в 300 м от собора и в 50 м от реки. Этот дом для меня был вторым по значению в моём детстве.
В нём в мою бытность проживала самая старая представительница моей расширенной семьи – прабабушка Мария Николаевна Лаврентьева (1886-1966+), с младшим сыном Алексеем Ивановичем Лаврентьевым и его семьёй, а в задней половине дома – средняя дочь Марии Николаевны, моя бабушка по материнской линии, Алевтина Ивановна Родионова (урождённая Лаврентьева), с мужем Николаем Степановичем Родионовым.

В 1938-м Казанский собор был варварски взорван безбожниками, а улица Соборная переименована в Садовую.

Дом стоит до сих пор, правда перестроен и отделан новыми хозяевами до неузнаваемости.

Дом на Садовой (Соборной) во многом был схож с родовым домом на улице Пушкина (Набережной), но и заметно отличался от него. Прежде всего, он был больше, добротнее, представительнее. По прямой расстояние между домами составляло всего 160 м, но место расположения дома на улице Садовой было более удачным, во многих отношениях.

Если дом на улице Пушкина стоял в пределах широкой ашкадарской поймы и время от времени подтоплялся во время наводнений, то дом на улице Садовой -- на коренном левом берегу реки, на возвышении, вода сюда доходила очень редко. Почва на приусадебном участке дома на Пушкина была аллювиального происхождения, песчаная, а на Садовой – глинистая.

Учитывая то, что именно в этой части города пересекались старинный Оренбургский тракт и восточный, «парадный» вход в город со стороны реки, место это на Садовой (Соборной) было обжито с момента основания города. В бабушкином огороде мы находили довольно много медных монет, датированных годом основания русского Стерлитамака и позже, большинство в идеальном состоянии (очевидно они не успели побывать в обращении), а также пушечные ядра, пули и другие артефакты, проливающие свет на древнюю историю города. Попадались и человеческие косточки, прабабушка Мария про них говорила: «Это угры».

Построен этот дом был также после Большого стерлитамакского пожара, в 1909 году, моим прапрадедом Николаем Михайловым, на месте старого дома, который сгорел. Низовые пожары в степном городе случались довольно часто. От пожаров все спасались у воды. В 1908-м Михайловы не только спаслись сами, но и успели вытащить самые ценные вещи, в первую очередь самовар, иконы, книги. Даже огромный платяной шкаф дотащили до берега реки. В нём сложили пожитки, подальше от глаз воришек и некоторое время ночевали сами.
Николай Михайлов служил приказчиком. После пожара его работодатель помог деньгами на строительство нового дома. Это было характерно для старого, патриархального Стерлитамака: богатые люди не бесились с жиру, а делились богачеством с теми, кто на них работал, занимались благотворительностью, вкладывали деньги в развитие родного города.

В моём домашнем архиве хранится любопытный документ: «духовное завещание», которое оставила моя прапрабабушка Наталья Васильевна Михайлова. Духовными такие документы назывались потому, что текст их начинался со слов: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа...». Для верующих людей эти слова были самой надёжной клятвой. Завещание было составлено стерлитамакским нотариусом Адамом Адамовичем Милюшем, 16 мая 1919 года. Адрес дома был указан на «улице Соборной». С 5 апреля по 25 мая 1919 года город занимали колчаковцы. В отличие от печально прославившегося Комуча, в компании с чехами, колчаковцы восстанавливали в занятых районах законность и порядок. Поэтому моя прапрабабушка, Наталья Михайлова, сочла этот момент наиболее благоприятным, чтобы распорядиться нашим родовым домом, отписав его дочери. Решение было правильным, завещание при советской власти никогда не было оспорено или поставлено под сомнение.

Дом на улице Соборной (Садовой) был построен более основательно, чем дом на улице Пушкина: под железной крышей, без завалинки, но с фронтальным цоколем, высокие и широкие ворота, заложенные изнутри во весь проём массивным брусом; просторные сени с окнами (летом это была скорее веранда, где можно было пить чай, там же был чулан); во дворе -- питьевой колодец, амбар с глубоким погребом. Этот дом был повыше, чем дом на ул. Пушкина, грамотно сориентирован -- фасад и парадный вход с южной стороны, веранда с восточной. Дореволюционные деревянные дома в русской части Стерлитамака были поставлены таким образом, что парадный вход всегда находился на правой стороне дома. Все, кто заходили чрез парадный вход, попадали в сени и затем поворачивали налево, чтобы пройти чрез внутреннюю дверь в жилую часть дома, то есть двигались против часовой стрелки, как заходят в олтарь и двигаются в его пределах в православных храмах. Дом христианина в православии считается малой церковью. 

По правой стороне от дома, на одной с ним линии, шёл забор, калитка, затем мощные, высокие ворота, рассчитанные на проезд гружёной подводы. Если парадный вход был закрыт, шли чрез калитку, по двору, поворачивали налево в боковую дверь с крыльцом.

Коротко о русской «оконной» традиции. В русских домах окно исполняло роль ока, отсюда и произошло его название. Окна — это глаза русского дома. Именно поэтому их всегда украшали резными наличниками, подобно тому, как глаза украшены ресницами. В окна смотрели из дома на мiр Божий. На ночь окна закрывали ставнями, подобно тому, как глаза закрываются веками. Пространство русского дома символизировало внутренний мiр человека. Непрошенное вторжение в жилище извне, включая подглядывания в окна, считалось великим кощунством. 

При этом дверь русского жилища, как правило, всегда была открыта для гостей. Если погода позволяла, двери оставляли открытыми нараспашку, в соответствии с библейским преданием, повествующим как Аврааму явились три ангела в образе путников. Православные христиане всегда должны быть готовы к встрече Троицы. Поэтому в фасаде традиционного русского дома три окна.
(Эти традиции, как и многие другие, в начале 1960-х, на моих глазах, начали исчезать. Парадные двери забивали наглухо, перестали закрывать окна ставнями, начали их зашторивать).

Дом на улице Садовой (Соборной) имел крепкие деревянные ставни с железными запорами, резные наличники и карнизы, подпол, просторный чердак. На входе в жилую часть дома -- классическая русская печь сложной конструкции, с широкими полатями, целая фабрика по отоплению жилища, производству пищи, оздоровлению, созданию уюта и комфорта, особенно для детей и стариков. Правильно протопленная печь держала тепло в доме почти сутки, даже в трескучие морозы, с расходом максимум в две охапки дров.

Дом был полон старинными артефактами, инструментами и утварью: огромный старый сундук с традиционной русской одеждой, гири и гирьки с царскими орлами, профессиональный купеческий безмен, старинная посуда, книги в кожаных переплётах. Перед иконами горели негасимые лампады.

 Мне посчастливилось отведать стряпню прабабушки Марии, которая придерживалась очень строгих, древних русских традиций. Готовила она в настоящей русской печи, дореволюционной кладки, на дубовых дровах. Пекла хлеб, пироги в горниле, там же готовила щи, кашу, картошку в старинных чугунках. Кашу, мясо часто томила на лавке, укутав тулупом. Томлёная пшённая каша запомнилась особо, я полюбил её на всю жизнь и часто сам готовлю.

Дом был полон старинными артефактами: инструментами и утварью: огромный старый сундук с традиционной русской одеждой, гири и гирьки с царскими орлами, профессиональный купеческий безмен, старинная посуда, книги в кожаных переплётах. Перед иконами горели негасимые лампады.

В тёплом, сухом подполье жили куры. Пространство подполья было весьма узким, поэтому меня, как самого маленького, посылали на сбор яиц из гнёзд. В награду я получал невероятно вкусный гоголь-моголь из ещё тёплых яиц.

Старинный амбар из дубовых брёвен был полон тайн. В сумраке углов можно было обнаружить таинственные предметы: прялка, кнут, граммофон, трофейная пишущая машинка "Ундервуд", старинные настольные часы, связка украшенных причудливыми узорами мельхиоровых подстаканников. Под потолком были развешаны ряды сухих гроздьев калины и банных дубовых веников, которые наполняли амбар неповторимым, умиротворяющим запахом глубокой, былинной старины.

Задворки дома и огород спускались в ложбину, некогда представлявшую собой старицу (меандру) Ашкадара и уходившую далее на север. Ранней весной она наполнялась водой и здесь иногда можно было плавать на лодке. С заднего двора дома на С-З хорошо просматривался широкий «конный двор», одно из старейших мест Стерлитамака, именно здесь был древний «Ашкадарский ям».

До революции обитатели дома на улице Соборной жили предпринимательством, как и очень многие в старом Стерлитамаке. Люди они были хорошо воспитанные, высоконравственные, грамотные, работящие. Родом из Тамбовской губернии, все члены семьи отличались высоким ростом, спокойным характером, добродушием, были глубоко верующими людьми и вели себя по-христиански и на людях, и дома, держались с достоинством, уважали себя и других. Как представители великорусской культуры, поддерживали образцовый порядок и чистоту в доме и на дворе. Цепных псов никогда не держали. Имели свой колодец и парадный вход, что было признаком определённого статуса домовладельцев. На «Фонтан», близ Казанского собора, за водой ходили жители победнее или те, кто не мог, по разным причинам, пользоваться колодцем.

У многих домов в Стерлитамаке после гражданской войны сменились хозяева, их парадные двери оказались заколоченными непривычными к ним бывшими сельскими жителями. В доме на Садовой продолжали пользоваться парадным входом, пока была жива прабабушка Мария, я это хорошо помню. На парадной двери, до капитальной реновации дома новыми хозяевами, в 2010-м, сохранялись две большие, деревянные, резные прописные литеры: «Н» и «М» (Николай Михайлов, который поставил этот дом).

Мой прадед Иван Лаврентьев работал приказчиком (его рабочее место было в двухэтажном кирпичном доме Баязитова, на Базарной площади, дом этот и по сей день стоит, в хорошем состоянии, в городском сквере у кинотеатра «Салават»). Сразу после революции Иван Лаврентьев решил переждать смутные времена в более спокойных местах и убыл пароходом в город Рыбинск Ярославской губернии. Моя прабабушка, его супруга, Мария Лаврентьева, на этом очень настаивала. Но от судьбы не уйдёшь. На чужбине Иван Лаврентьев стал жертвой холеры, которая тогда бушевала по всей России и скончался. Где похоронен, неведомо, предположительно в городе Рыбинске Ярославской области. Его приятель позже передал вдове обручальное кольцо и серебряный портсигар покойного. На память о нём также остались старинные часы, которые мой двоюродный старший брат благополучно разобрал, теперь хранит, как реликвию, корпус часов.

Прабабушка Мария Лаврентьева осталась одна, с тремя малолетними детьми на руках: старшая дочь Вера, средняя Алевтина и сын Алексей. Моя бабушка была средней (как и моя бабушка в семье Ивлевых), ей в 1918-м было 6 лет, младший, Алексей, родился в марте 1918-го. Как они выживали, одному Богу известно. Покойному мужу Мария осталась верна до конца своих дней. При советской власти семья претерпела от властей определённые притеснения, по причине «неправильного» классового происхождения. Так, мою бабушку Алевтину вытурили из Женской гимназии.

Прабабушка Мария всегда была при церкви, даже во времена самых лютых гонений. После разгрома Казанского собора, прихожанкой которого она была (собор располагался в 200 м от дома Лаврентьевых), а позднее и Свято-Татианинского храма, она укрывала у себя дома священные книги, церковную утварь, иконы, а также приютила диакона Владимира Сергеевича Погорелова. Некоторое время у неё на дому служили Литургии и обедницы. Тогдашние власти рассматривали это как преступление, поэтому принимались меры предосторожности.
К Марии Николаевне собирались якобы гости: священник, диакон, монашествующие, мiряне, довольно часто дети. Дочки и сын Марии Николаевны также принимали участие в службах. На столе всегда стоял горячий самовар и что-то к чаю. Внука, моего двоюродного брата, Сашу, сажали на крылечке, у парадного входа, с наказом: -- если заметит что-то подозрительное -- то бегом домой, в этом случае все садились за стол и пили чай. Таким образом удавалось избежать больших неприятностей.

Для меня прабабушка Мария Николаевна, или, как мы её называли, «бабуля» стала единственной ниточкой, которая напрямую связала меня с неповреждённой великорусской культурой и никогда не прерывавшейся православной традицией. Благодаря ей и моей маме я принял таинство Святого Крещения и воцерковился на первом году жизни.

Хорошо помню, как бабуля опрыскивала меня святой водой, когда что-то плохое со мной случалось (всегда немедленно помогало). В её комнате были настоящие старинные иконы (как память о прабабушке я храню принадлежавшую ей венчальную пару икон: Господь Вседержитель и Владимирская Богоматерь). У прабабушки Марии я впервые в жизни раскрыл старинные книги на церковно-славянском языке. (Старославянский-церковнославянский язык сразу после революции был запрещён, все типографские шрифты уничтожены. Этим языком я овладел уже в зрелом возрасте, полвека спустя).

Прабабушка Мария никогда и ни на что не жаловалась, одевалась строго, всегда с покрытой головой, никогда не повышала голоса, была немногословна, приветлива, лицо имела светлое, спокойное, осанку прямую, держалась с достоинством. До последнего дня работала по хозяйству, дом содержала в идеальном порядке. К своей кончине подготовилась, когда совсем ослабела, отказалась от госпитализации со словами: «Не поможет. С вешней водой уйду». Отошла Мария Николаевна ко Господу в пасхальную седмицу, в возрасте 80 лет, в собственном доме, в окружении семьи, непостыдно, безболезненно и мирно. Отпевали её в молельном доме у кладбища. Все храмы Стерлитамака к тому времени были разгромлены, разграблены, церковные здания разрушены. Тем не менее, панихиду по Марии Николаевне отслужили по всем канонам, пел церковный хор в полном составе.

На момент моего рождения, дом был поделен на две половины: в передней, кроме Марии Николаевны, жил её сын Алексей Иванович с семьёй. Супруга Алексея Ивановича, Галина Юльевна, очень милая, добрая женщина, была моей крестной матерью. Происходила она из семьи репрессированных поволжских немцев, о чем есть документы. В 1947 году, в возрасте 28 лет, распоряжением МВД СССР от 10.04.46, Галина Юльевна Палкина была взята на учёт спецпоселения по месту жительства в городе Стерлитамаке, как «член семьи немецкой национальности». Освобождена распоряжением того же МВД СССР от 08.04.54.

Это распространялось и на детей. Сын Галины Юльевны, Александр, мой двоюродный брат, родившийся в 1949-м, в городе Стерлитамаке, «на спецпоселении», был репрессирован с момента рождения «по национальному признаку» и реабилитирован одновременно с матерью, после смерти Сталина. Отец Александра, Алексей Иванович, был православным, природным русаком, с корнями в Тамбовской губернии и записать его сына в «немцы» было верхом кретинизма. Алексей Иванович и Галина Юрьевна официально зарегистрировали брак только в 1954 году, раньше было невозможно.

Вся эта свистопляска с репрессиями по национальному признаку была следствием безумного политиканства в состоянии “административного восторга”. Поволжские немцы, точнее немецко-говорящие выходцы из Европы, осели на территории Башкирии со времён Екатерины Второй, были широко представлены в Стерлитамаке, приняли православие, обрусели и ничем не отличались от остальных добропорядочных граждан, считавших Россию своей Родиной. В детстве у меня были друзья и школьные преподаватели с немецкими корнями, все они были достойными людьми. Когда в 1991 году Галина Юльевна и её сын Александр получили из посольства ФРГ готовые аусвайсы-паспорта с их именами и предложение переехать на «историческую родину», они отказались, как и многие другие, оказавшиеся в подобной ситуации.

Лаврентьевы были чрезвычайно добрыми, гостеприимными, радушными, жизнерадостными людьми и с удовольствием принимали меня в гости. Младший их сын, Александр Лаврентьев, был старше меня, и я у него впервые увидел такие привлекательные и ценные для каждого мальчишки того времени вещи как аквариум, гитару, магнитофон, переносной радиоприёмник «Альпинист», впервые услышал песни бардов и «Битлз». Для меня он был старшим братом, охотно возился со мной, показывал, что к чему.

Задняя половина дома, по старорусским традициям, отошла младшей дочери Марии Николаевны – Алевтине Ивановне, моей бабушке. Жила она с мужем, Николаем Степановичем Родионовым. Первый муж бабушки, мой родной дед, Иван Петрович Гнедков, одним из первых ушёл на фронт и пропал без вести, после того, как санитарный поезд, в котором он находился, был разбомблен. Об интереснейшей судьбе моего названного деда, Николая Степановича, можно прочитать в моей новелле «Подарок маршала».

Моя бабушка, Алевтина Ивановна Родионова, урождённая Лаврентьева (1912-2003+), или, как мы её ласково называли, «бабуся», родилась в Стерлитамаке, в сословии мещан. После революции пережила гонения, обрушившиеся на её семью, но выучилась и рано начала работать. Отличалась тихим, спокойным характером, выдержкой, хорошими манерами, всегда говорила ровным, мягким голосом, ни разу я не слышал от неё грубого слова.
Помогала нищим и убогим, подкармливала голодных, была светлой, доброй душой. Любила принимать гостей, накрывала стол по всем правилам русского гостеприимства, с белоснежной скатертью, салфетками, фарфоровыми супницами и серебряными приборами (дедушкин трофей из Германии). Готовила и пекла очень хорошо, вкусно, а пироги, печенье, торты вполне профессионально, ибо в молодые годы работала на хлебокомбинате.
Отличалась аккуратностью и честностью, долгие годы, до самой пенсии, проработала главным бухгалтером культпросветучилища.

С моим названным дедушкой Николаем Степановичем (мы его называли «дедя», и был он ничем не хуже родного), они достойно прожили долгую и честную супружескую жизнь и скончались в родных стенах мирно и безболезненно, исполненные дней.

Формально они не были православными прихожанами (ходить было некуда, все храмы в Стерлитамаке тогда были закрыты), но в них было больше христианства и настоящей любви, чем во многих ревностных православных нашего времени. Никогда я не слышал от них грубого или неприличного слова, осуждения кого бы то ни было. Никогда и ни с кем они не ссорились, не ругались, тем более друг с другом. Говорили мало, следили за словами. Каждое воскресенье принимали гостей, в первую очередь старшую сестру Алевтины Ивановны, Веру Ивановну, муж которой, Пётр Григорьевич Куракин, был самым именитым инженером Стерлитамака, ещё царской выучки, автором проекта знаменитой подвесной грузовой канатной дороги для содового комбината.
При этом мои бабушка и дедушка прожили жизнь невероятно тяжёлую и трудились буквально до последнего часа (жили в своём доме, без удобств). Никому и ни на что не жаловались и не роптали. Сложа руки никогда не сидели. Если были дома, что-то обязательно делали по хозяйству.

Оба отошли ко Господу сразу после Пасхи Христовой, скончались непостыдно, мирно и безболезненно, в родных стенах. Погода тогда была тихой, тёплой и солнечной, за окнами дома стояли яблони в белом цвету. Дедушка переселился в небесные селения первым. Война и полвека тяжёлой работы, ранения и травмы забрали силы. Стариков в преклонном возрасте тогда лечили скорее символически.

Бабушка прожила подольше, самостоятельно справлялась с хозяйством. Тёплым, солнечным майским утром вышла во двор, прибралась, сгребла граблями прошлогоднюю траву (в возрасте 91 года), вернулась домой, поговорила по телефону с дочкой (моей мамой) и прилегла отдохнуть. Мама пришла в обед её проведать, а она лежит со сложенными на груди ручками, улыбается, как будто спит...

Поколение наших выживших в испытаниях бабушек и дедушек было молчаливым. Они не вели дневников, не хранили писем, не писали мемуаров, не пускались в воспоминания, даже в узком кругу. Можно только догадываться, какие трагедии и потрясения они пережили во время революции, гражданской войны, двух мiровых войн, репрессий, голода, немыслимо суровых законов и ломки привычных народных устоев и образа жизни. При этом они сохранили в себе человеческое достоинство, способность сострадать, видеть в людях только хорошее, не озлобились и не «отолстели сердцем». Их поколение было последним на Руси, которое сохраняло наиболее трудно достижимую древнерусскую доблесть -- смиренномудрие.
Царствие им Небесное!