Воспоминания бегучей большухи

Одно из первых воспоминаний. В тяжелом неудобном пальто выхожу гулять во двор — это пространство между двумя деревенскими домами — и уверенно направляюсь в палисадник, где в заборчике отодвигается доска. Без труда прохожу в образовавшуюся дыру, ноги скользят по грязи, я падаю в лужу и с ревом возвращаюсь в дом, ожидая заслуженного наказания за нарушение запрета выходить со двора на улицу. Но мама, к моему удивлению, не ругает меня, а наоборот, утешает.

Как меня обычно наказывали за уход со двора, я не помню, а вот счастливая неожиданность с несостоявшимся наказанием запомнилась на всю жизнь. Тогда я еще не понимала, что мама не могла знать, в какую лужу и при каких обстоятельствах я упала, я верила, что мама знает обо мне всё.

Было мне года три, не больше, потому что мы с мамой жили тогда в селе Ингаш. День, когда мы поехали к папе, я тоже помню, а к папе в Красноярск из Ингаша мы поехали, когда мне еще не было четырех лет.

В том, что меня в трехлетнем возрасте выставляли во двор гулять одну, нет ничего необычного. Наверно, в то время было принято оставлять малышей одних или, в лучшем случае, со старшими детьми. Уже в Красноярске я гуляла, то есть дышала воздухом, на пару с девочкой на год моложе меня, в неогороженном дворе, образованном двумя длинными одноэтажными деревянными бараками и рядом сараев. Соседка, мать девочки, так же как и моя мама, с чистой совестью оставляла ее без присмотра и обвиняла четырехлетнюю меня, если мы уходили со двора:
— Опять большуха увела ребенка!

Семейная легенда в маминых устах гласила, что я была необыкновенно бегучей, и стоило ей на миг отвернуться, как я убегала, так что приходилось меня искать.

Сейчас, взрослой, я думаю, что маму все же отличало легкомыслие, граничащее с безответственностью, и даже происшествие, случившееся еще в Ингаше, о котором я не помню и знаю только по маминым рассказам, не могло ее научить, что опасно оставлять ребенка без присмотра.

Летом 1959 года, накануне моего третьего дня рождения, я потерялась. Родители безуспешно искали меня. О пропавшей девочке несколько раз объявляли по радио. К утру следующего дня мама и папа уже отчаялись.

Рядом с селом был лагерь. Заключенные работали на лесоповале. Там же работал вольнонаемным инженером папа, по распределению после Лесотехнического института. На заключенных и грешили мама с папой, думали уже, что ребенка похитили и замучили.

Утром они подошли к незнакомым мужчине и женщине, возившимся с мотоциклом на улице недалеко от нашего дома, и спросили, не видели ли они девочку. Женщина ответила, что ее муж, пьяный, вчера принес домой одну и объявил:
— Это моя дочь, и если ты ее не примешь, я уйду от тебя.

«Похититель» жил в деревне, по сибирским масштабам недалеко от Ингаша. Через Ингаш он проезжал по дороге к себе домой из другой деревни, от любовницы, и жена была в курсе. Мужик подобрал меня на улице, когда заглох его мотоцикл. Пошел к железной дороге и попросил подвезти его с дочкой на дрезине (тележке, на которой ездят по рельсам). А на другой день его жена и шурин (брат жены) отправились на поиски мотоцикла, и я в мой день рождения воссоединилась с родной семьей.

Помню, что в Ингаше мама запрещала мне выходить со двора на улицу, пугая пьяницами: «пьяница заберет». И для меня «пьяница» стал синонимом «чужого дяди». Став постарше, уже в Красноярске, я верила, что в Ингаше живет очень много пьяниц. Но ингашские пьяницы не были похожи на красноярского пьяницу — как я сейчас вспоминаю, совсем молодого парнишку, который шел, шатаясь, падая и опять поднимаясь, через дворы между бараками, а мы, ребятня, бежали вприпрыжку за ним и кричали:
— Пьяница, пьяница за бутылкой тянется! Бутылка не дается, пьяница дерется!
Благодаря дразнилке я могла быть абсолютно уверенной, что он и есть тот грозный пьяница, которым пугают маленьких детей. Я была самой младшей в компании и боялась этого ставшего реальностью пьяницу, но скакала впереди всех, а когда «пьянице» удавалось встать на ноги, в панике бросалась назад, за спины товарищей.

Не только мифический пьяница угрожал забрать меня, но еще и милиция. Причем милиция могла забрать меня не только с улицы, как пьяница, но и из дома, если я шалила и не слушалась («Перестань, а не то милиция заберет»).

Настоящий милиционер в Ингаше жил в избе напротив нашей и был отцом нескольких детей, младшая из которых, Таня, была моей ровесницей. Я знала, что дядя Толя — милиционер, но не догадывалась, что милиционер имеет прямое отношение к милиции. Как-то раз меня и Таню оставили на его попечение, и когда он призвал нас к порядку, я сделала вид, что звоню по телефону:
— Милиция, милиция, заберите дядю Толю!

Про папу мне говорилось, что он охотник. Меня и Таню занимал вопрос, кто главнее, охотник или милиционер. Таня пребывала в убеждении, что милиционер главнее всех, а я в этом сильно сомневалась и спросила маму, может ли охотник застрелить милиционера. Мама рассеянно, не вникая в суть вопроса, ответила утвердительно. Я тут же с триумфом заявила Тане:
— Мой папа — охотник, и он твоего милиционера застрелит.

Идея застрелить милиционера принадлежала мне одной. Что касается папы, то он даже охотиться перестал после моего рождения.
— Не могу я в зайцев стрелять, — говорил он. — Они такие глупые — как наша Ленка.
Но характер у папы был тяжелый. Внешне он походил на писателя и актера Василия Шукшина, потому что часто «играл желваками», так же как Шукшин. Желваки — это мышцы, приводящие в работу челюсть, и «желваками играют» при сдерживаемой ярости, когда с трудом удерживаются от удара в нос собеседнику.

Однажды папа не удержался от рукоприкладства в споре с начальством, и ему сказали увольняться по собственному желанию, если он не хочет, чтобы его посадили. Папа уволился и уехал из Ингаша в Красноярск, а мама с ним ехать отказалась. Я всего этого не помню, но, должно быть, папа приезжал в Ингаш и уговаривал маму переехать к нему, а также агитировал меня:
— Скажи маме, что хочешь к папе.
Позже при их ссорах, редких, но страшных, мама, со злыми слезами на глазах, упрекала меня:
— Это ты просилась к папе! Вот и не плачь, вот тебе твой папа!

А на самом деле (об этом рассказывала мама мне, уже повзрослевшей) к примирению с папой ее подвигли, во-первых, конфликт с директором школы, где она работала, и, во-вторых, слова десятиклассника, только что получившего двойку:
— Ее муж бросил, она и бесится.
Для мамы решающим часто было то, что подумают и что скажут о ней посторонние люди, и своим переездом к мужу она доказывала всем ингашцам, что никакая она не брошенка.

***

Ранние воспоминания похожи на сны тем, что интересны только самому вспоминающему. А мне еще интересна логика памяти. Почему из памяти исчезают одни события и остаются другие? Например, я совсем не помню поездку на дрезине с чужим дядей, не помню разлуку с папой и то, что я просилась к нему, но хорошо помню, как тем же летом — когда мне исполнилось три года — меня и других детей построили парами, торжественно повели из яслей в детский сад и привели в большой двор, поросший травой. Дальше двора я не попала, вернулась с двумя воспитательницами обратно в ясли, где в привычной комнате находились непривычно маленькие и глупенькие детки. На ковре я обнаружила порванную в клочки мою новую книжку «Три поросенка» и заревела. Эту книжку я взяла с собой утром в ясли, но не подумала взять с собой в детский сад, и теперь она была безвозвратно уничтожена.

В три года я не спрашивала, но недоумевала: что всё это значит, с детским садом? Когда я подросла, мама объяснила, что в детском саду не хватило одного места, и меня как самую послушную и беспроблемную оставили в старшей ясельной группе, куда в тот день перевели несмышленых двухлеток, и среди них я стала большухой.