Бруно Шульц

Бесконечно вдохновенный и вдохновляющий Бруно Шульц… Перечитывание сборника «Уцелевшее» завершено. Но что же говорит нам этот легкокрылый провозвестник таинственных областей жизни вне границ ее привычных, устоявшихся воплощений? В чем суть его неуловимого таланта? Основные темы дошедших до нас рассказов можно обозначить так: подпольная жизнь света (великая ересь) и параллельные регионы времени, где обретается некое сверхмощное, неисполнимое Событие. По всей видимости, в истоке столь загадочного предмета для обдумывания – глубоко личный опыт встречи с чем-то поистине ослепляющим, чему никогда, заведомо не вместиться в пределы реальности и книги, как мы привыкли их мыслить. «Коричные лавки» и «Санатория под клепсидрой» – прежде всего благодарность за этот дар, а также попытка вернуться в область его чистого сияния дорогой воображения.

Шульц детально запечатлевает на обыденных вещах различные физические и духовные оттенки света. Но одно дело – сам свет, а другое – то, на что он кладет свое отражение, чем разрождается в мире. Одно дело – лицезреть его с закрытыми глазами, другое – раскрыть их после этого. Писатель и пытается вспомнить ту темноту, что находилась некогда в сердце самого света, ощутить ее там, где она, очевидно, может быть уже лишь в частичной форме – в полутенях угасания. Творчество как воспоминание о минувшем великом полдне жизни. Письмо в тени навсегда не исполнившегося… Эту вожделенную область я бы назвал запредельностью трансцендентального воображения, вотчиной странного, неканонического лейбницеанства, апологией первой материи или верой в существование бесчисленных альтернативных измерений творения по ту сторону его идей. Определенно, Шульцем двигала божественная ностальгия по этой темной стороне света, где вещи даются во всей своей виртуальной многозначности и индивидуальности, как бы спектрализуясь в некоем онтологическом распылении («всякому жесту – свой актер»). Своего рода неустойчивый, склонный к расходящимся путям платонизм в действии. При этом темы искусственности и маскировки весьма важны для его стиля.

Читая Шульца, я понимаю: есть закон преломления потустороннего в посюстороннем. Иными словами, утраченная темнота света, конечно, позади, но бывает в году и самая светлая зимняя ночь. Ночь, когда на фоне невозможного загорается в душе огонь и под пылающим его перстом пробивается росток призвания. Тогда мы вспоминаем что-то, приблизительное представление о чем может дать отношение сына к отцу. И в этом надежда, ангельский след и подсказка для здешней жизни. Точка личного совпадения и отражения. Даже преисподняя мира, по Шульцу, не так темна, ибо в ней беспокойное роение фосфоресценции. Как тут не вспомнить нашего Александра Блока: «И что поделаешь право, если отменный порядок милого дольнего мира в сны иногда погрузит, и в снах этих многое снится…» Только все это уже не сон. И пусть, возможно, в чем-то рассказы являют собой неровную дорогу разлучения – сколько достоинства в этом авантюрном движении по тупиковым ветвям времени!

Да, несмотря ни на что, логика поисков вослед самой светлой ночи в году отражает в себе логику утраченной темноты света. Но что мы чувствуем, когда читаем Шульца? Я бы, несколько играя словами, назвал это вымиранием внутренних очей мрака – постепенным проникновением в них общедоступного белого света дня. И это прекрасно показано в экранизации «Санатории» Хаса. Разочарование, если уж его не избежать, происходит, таким образом, не в Книге, а в мире. Но никакая разлука не является окончательной. На смену исконному черновику творения приходит светопись духа. И здесь важны как контрасты, так и непрерывность: контраст Книги и мира, но и непрерывность (пусть мгновенная, подобная жизни феникса) Книги и слова. И читатель – свидетель: эта жизнь слова не напрасна, ибо способна укрепить в решимости. Конечно, душа несет в себе разрыв, но ведь и Бог прошел через него, творя мир и отчуждая себя в его превратностях. Даже если с точки зрения реальности налицо поражение, движение письма способно разворачиваться неспешно и уверенно, дышать, переходя от освещенных, расцвеченных поверхностей к складкам материи, каковые после чтения Шульца еще не раз представятся менее глубокими и значительными в сравнении с чем-то, что носит название возвышенного.