Про мужчину, женщину и мальчика, ставшего юношей

...Не я посадил это дерево,
но теперь вижу, каким оно выросло.
К. Ковини



У Са́нчика и Валюши был сынок — Ванечка. Ему не было и
трёх лет, когда я впервые переступил порог дома Гриневских
ради медицинской консультации Санчика, которая по сведе-
ниям её личного паспорта именовалась: Гриневская Алек-
сандра Яковлевна. Страдала молодая женщина от паничес-
ких атак, развившихся у неё годами ранее после трудных
родов. Приходилось мне отхаживать и её мужа — Вален-
тина Петровича, с юности мучимого тяжёлыми приступами
мигрени. Позже я стал семейным доктором Гриневских. И даже
успешно врачевал всех их многочисленных родственников.

Валентин Петрович на своей начальствующей должности
был строгим человеком, командовавшим своими подчинён-
ными. Он являлся генеральным директором крупной ком-
пании, название которой и сегодня у многих на слуху́.
До́ма же он был искренне весёлым, особенно с сыном.
Близкими он именовался Валечкой или Валюшей. В их
семье в обиходе частенько использовались уменьшительно-
ласкательные формы личных имён. Меня же величали так:
Доктор Костюша. Ну, что поделать?! Спасибо, что назы-
вали меня так, почти всегда, заочно.

Валентин Петрович любил катать сына Ванечку на своей
широкой спине. В такие минуты кристальной трезвости
он воображал себя конём. Храпел, вздыбливался на коленях
и громко ржал на манер взбесившегося рысака.
— У вас дома всё в порядке или таки уже нет?! – спросит позвонив-
шая по мобильному телефону соседка с нижнего этажа, — у вас
топот и ржание, как на конюшне.
— Благодарю вас, Эмма Львовна, всё у нас очень хорошо, –
отвечал орловский рысак.

Сразу после разговора Валечка превращался в тихую букашку.
Ссадив с себя сына, он ложился на спину, сгибал руки-ноги
в суставах и слабо трепыхался на полу под бубнение: — Я – букашка.
А потом за ним приезжали... персональный водитель с охран-
ником, и «букашка» устремлялась выполнять бытовые обязан-
ности, которых у Гриневского было в избытке: полететь за
подгузниками и детским питанием, покопашиться в аптеках,
под вечер доползти и до химчистки, чтобы забрать собственное
пальто.

Маленький Ванечка очень любил представление «Букашка».
Смеялся так, как неподдельно умеют хохотать только дети.
Плакал, когда представление заканчивалось. Заказывал у отца
«Букашку» в любое время суток. Санчик рассказывала о том,
как пару раз посреди ночи, усевшись на горшок, криком ребёнок
донимал отца:
— Па, бука́, бука́!..

Рос Ванечка в любящей семье и, кажется мне, он во всём
походил на своего отца: в подвижности и озорстве. Будучи
смышлёным ребёнком, он сызмальства все свои детские
уловки с толикой артистизма демонстрировал родителям.

Ванечку никогда не били. Когда же его за провинности выса-
живали, то есть, водворяли на диван и запрещали вставать с
места, — он обыкновенно сползал с сидения оттоманки на пол и,
встав на колени, — едва только завидев в коридоре мелькнувшую
тень отца <тот ещё Гамлет!> — раскачивался, как синагогальный
раввин на би́ме, требовал себе пощады и нараспев возглашал:
— Нек-нек-нек-не-е-к!

И опять звонила соседка:
— Что у вас за очередной ки́пиш? Кого-то решили убить
перед сном?
— Благодарю вас за участие, Эмма Львовна, всё хорошо, –
басовито произносил Валентин Петрович.

Дети, скажу вам, весьма производительны на слова́ в ту пору,
когда только учатся говорить. Помню, как Гриневская записывала
слова́ сына в тетрадь: «бих» — печенье, «абодь» — автобус,
«пось гудё́ний» — пылесос гудящий...

Когда Ване исполнилось три года, он стал называть меня так: Коть.
Когда ещё подрос, то уже членораздельно выговаривал:
— Пойдём гулять, Кот Котофеич? – и лукаво смотрел на меня.

В раннем детстве Ванечки с «пось гудё́ним» — пылесосом —
произошла неприятная история. Суть её в том, что привязавшись
к бытовому чуду техники, гудящему и жужжащему, Ванечка не мог
пережить расставания с любимой игрушкой ни на минуту. Выключен-
ный пылесос им извлекался из шкафа в прихожей и выкатывался на
середину одной из комнат. Сев верхом, как на коня, ребёнок пере-
двигался на красном аппарате, отталкиваясь ногами. Ему нравилось
усаживаться и на работающий пылесос. Так он катался на нём по квартире
во время уборки. Мальчик буквально стал жить с пылесосом: проснувшись,
он бежал к шкафу и доставал пылесос. Перед прогулками он занимался
с электроприбором. Не станет ничего есть, пока не прижмёт к себе
полюбившуюся технику. Родители извелись. Они, решив, что круглосу-
точная привязанность сына к пылесосу ненормальна, — стали прятать
шайтан-машину на антресоли. Ванечка в минуты лишений задирал фут-
болку и поглаживал ладонью живот. При этом он принимался сосать
большой палец свободной руки. Палец во рту не таял. Ребёнок интенсивнее
причмокивал и натирал голый пупок. При этом он раскачивался, замерев
на одном месте. В эти часы — во время «пылесосной абстиненции» —
он отказывался даже от «би́ха» с «пю́хом»: от печенья с банановым пюре.
Тут-то по звонку прилетал я, как Карлсон с крыши, со своими микстурами и
грелками, с пилюлями и клизмами... Исцелял малыша, так сказать.

Лечение же этого пылесосного недуга, помимо применения лёгких
седативных средств, включало в себя ещё кое-что: регулярное
«потребление» жужжащего устройства по три раза в день. Я счёл
бессмысленным нервировать ребёнка и рекомендовал прибор не прятать.
Сам периодически звонил по телефону и интересовался ходом лечения.

— Благодарю вас за внимание, Константин Викторович, всё
хорошо, – вежливо отвечал мне грозный Валентин Петрович. — Убираемся
по три раза в день. Квартира сияет от чистоты, как хрустальный сортир.

Прошли годы. Санчик с Валечкой развелись. Дружеское участие
раввина московской хоральной синагоги и приходского батюшки
не остановило падения брачной башни, как оказалось, вытесанной
не из слоновой кости. Катаясь на лыжах в Куршавеле, Валечка
повредил позвоночник и, как следствие, собственный «хитиновый
отросток». Сло́вом, мужская сила навсегда оставила «букашку».
И его Санчик, скажу вам, пошла «мотыля́ть».
— Доктор Костюша, а как на счёт пошалить? – так она бралась
обмахивать своими любовными крылышками меня.
По статусу семейного врача мне приходилось отвергать её откровенные
предложения.
— Сохраним наши отношения приличными! – помню, как день ото дня всё
чаще и решительнее произносил я.

Но Валечке и без моей помощи было суждено превратиться
в «жука-рогоносца».

Порушенный прелюбодеянием брак никого из бывших су-
пругов не сломил. Валентин Петрович не утратил своей ре-
лигиозности, чаще ходил в церковь и читал духовную ли-
тературу. Своих подчинённых он привычно костерил на
чём свет стоит, лишал премий и, изыскав веский повод,
безжалостно увольнял. Достигнув своего пятидесятилетия,
он и сам был смещён с должности. Отставка отразилась на
его самочувствии: приступы мигрени участились. Валентин
Петрович сумел устроиться на должность охранника авто-
стоянки. «Живу в обнимку со шлагбаумом» – так шутил он.
Гриневский не клял своей судьбы, по-прежнему вёл трезвый
и ночной образ жизни и сторонился всякого женского общества.

Александра Яковлевна увлеклась икебаной. Потом орига́ми,
начав складывать фигурки из бумаги. Работала консультан-
том по подбору персонала в консалтинговом агентстве. В
свободное время посещала художественные выставки и встре-
чалась с подругами. С годами же утратила прежнюю свою
привлекательность и очень переживала по этому поводу. В
одной из комнат квартиры она соорудила иконостас во всю
стену. Неистово молилась, расцеловывая иконы, до и после по-
сещения премьеры в любимом театре, постановки в котором
осуществлял один скандальный режиссёр-экспериментатор
с нестареющим одутловатым лицом. Поутру шла в приход-
ской храм, где во время литургии признавалась на исповеди
в мелких бытовых грешках, в великих амурных грехопаде-
ниях, в собственных неведомых провинностях и... причаща-
лась.

Подрастающий Ванечка общался со своим отцом, как ни в
чём не бывало. Дружил, пропитавшись его манерами и
переняв все его повадки. Был он строгим молодым чело-
веком, не ругался матом и никогда ни с кем не дрался. Он
использовал не кулаки, но голову и кишечник. Натирания
живота даром не прошли. Итак, по материнской воле Ванечка
в детстве был определён учеником в православную школу.
Окончив её, превратившись из мальчика в юношу, он
решил поступать на экономический факультет одного из
московских вузов. Посещал занятия на подготовительном
отделении при университете, занимался английским язы-
ком с репетитором и подпевал там и тут на кли́росах
многочисленных московских храмов. Так он подрабатывал.
Мог бы прислуживать в алтаре, но он решил петь, не
имея слуха и голоса. И он пел. Был Иван, на мой взгляд,
хорошим сыном: помогал деньгами как мог и болезненному
отцу, и своей одинокой матери.

Мы встречались с Иваном, когда я приезжал к ним как их
старинный семейный врач. Он вырос, и давно узнав его, я
мог лучше других разглядеть в нём холодный интеллект,
подвижность ума и любовь к озорству. Как и живость
его натуры с чрезмерной ранимостью. Свою болезненную
ранимость он успешно скрывал, как многие из его сверст-
ников, за ширмой юношеской немногословности и сдер-
жанности с посторонними людьми, в особенности со взрос-
лыми. Я не был посторонним, и со мной Ваня всегда был
открытым юношей. Узнал я от него, что приглянулась ему
Танечка — девушка с клироса. И, как я понял позже,
пел он «на хора́х» только там и тогда, — где и когда
появлялась Татьяна, сошедшаяся с кем-то из певчих.
Иван этого не замечал и не хотел признавать выбора Татьяны,
отчаянно искав с ней встреч. Само пение как искусство его
не интересовало. Богослужений он не любил, а священников избегал.
Вероучительные книги его мало занимали. Собственно, это всё,
что я понял о православных интересах Ванечки, метившего
в финансисты.

Однажды, чтобы передать кое-какие медицинские журналы
Санчику, я условился с Ваней встретиться на территории
одного из московских храмов. После воскресной службы
Ваня вышел ко мне весьма угрюмым и сообщил о расстава-
нии со своей неразумной избранницей. Мрачная торжествен-
ность наполняла его сдавленный голос:
— Мне кажется, что с Таней теперь навсегда «гык». Что зна-
чило: «покончено». Иван не оставил привычки обогащать
свою речь выдуманными словечками.
— Почему ты вдруг так решил?
— Теперь я понял, что она окончательно спелась с Игорьком.
— Ну, а ты не горюй, – беспечно сказал я.
— Я, знаете ли, пускал им сегодня ветры... Этой прелестной
парочке...
— Что ты им пускал?
— ...Жалею об одном том, что каждый раз получалось у меня
как-то слабо, невыразительно — словно исподтишка.
— Ты о чём?
— Разве непонятно?! Я говорю об утробных газах, выходя-
щих из меня прямо во время литургии: сначала под стих
«Бог дая́й отмщение мне и покори́вый люди под мя», – Иван
расхохотался, — потом под каждое «аминь» и угомонился я
на «и всех, и вся». Вообразите: выпускал шептунов. Вспучило
мне брюшко после домашних оладий на кефире со сгущён-
кой, – ликует Иван. — Я понимал, что сладостный дух незримо
накрыл всех певчих, и внимательно наблюдал за их лицами, но
чаще поглядывал на Таню и Игоря. Приметил: переглядываются
голубки́, – рассказывает Иван, — так мне вдруг стало весело!
Созерцаю неразлучную парочку; как они перемигиваются, морщатся,
на соседей по клиросу смотрят искоса. «Кто учуди́л?» – думают.
Взглядами пытаются выявить проказника... Безуспешно! И я
безнаказанно всю службу портил им воздух!
— Всякое бывает, – говорю я, резко меняя тему неприятного
разговора, — на-ка вот, Александре Яковлевне журналы передай! – и
вручаю ему сумку с книжонками. — Скажи, что в другой раз ей будет
куда проще самостоятельно скачать из интернета электронные версии
популярных медицинских журналов.
— Константин Викторович, подтвердите: правда, ведь какой
полезный орган — кишечник?! Газы разят крепче сло́ва и ку-
лака, – Иван продолжает рассуждать вслух о своём. — Крепче
кулака!..
— А ты их, погоди-ка, бить намеревался?
Ваня загрустил и призадумался, ответив неспешно:
— Нет, но и оставить их без отмщения я не мог.