Отомстил

Покаяться  можно.
По  силам  ли  измениться?
(К.Ковини)



У  Са́нчика  и  Валюши  был  сынок  —  Ванечка.  Ему  не  было  и  трёх  лет,  когда  я  впервые  приехал  к  Гриневским  консультировать  Санчика.  По  паспорту  —  Гриневскую  Александру  Яковлевну,  страдавшую  паническими  атаками.  Позже  консультировал  и  главу  семейства  —  Валентина  Петровича,  с  юности  мучимого  мигренью.  В  конце  концов,  я  стал  их  семейным  врачом,  консультируя  в  том  числе  всех  многочисленных  родственников. 

Валентин  Петрович  на  своей  начальствующей  должности  был  строгим  человеком,  командующим  своими  подчинёнными.  Он  являлся  генеральным  директором  крупной  компании,  название  которой  у  многих  на  слуху́. 
До́ма  же  он  был  искренне  весёлым,  особенно  с  сыном.  Близкими  он  именовался  Валечкой  или  Валюшей.  В  их  семье  в  обиходе  использовались  уменьшительно-ласкательные  формы  личных  имён.  Меня  называли  "доктором  Костюшей".  Ну,  что  поделать?!  Спасибо,  что  именовали  меня  так  заочно.

Так  вот,  Валентин  Петрович  любил  катать  сына  Ванечку  на  спине,  сказываясь  "коняшкой".  Храпел,  вздыбливался  на  коленях  и  громко  ржал  на  манер  рысака.

— У  вас  всё  в  порядке? –  спросит  позвонившая  по  мобильному  телефону  соседка  с  нижнего  этажа,  —  у  вас  топот,  как  на  конюшне.
— Благодарю   вас,  Алла  Львовна,  всё  хорошо,  отвечал  Валечка-конь. 

Сразу  после  разговора  он  превращался  в  тихую  букашку.  Ссадив  сына,  он  ложился  на  спину  и,  сгибая  руки-ноги  в  суставах,  медленно  шевелил  ими,  приговаривая:  "Я  —  букашка!"  А  потом  за  ним  приезжали...  персональный  водитель  с  охранником,  и  "букашка"  отправлялась  по  делам.  А  их  у  Гриневского  было  много:  съездить  за  подгузниками,  прикупить  детского  питания  и  забрать  из  химчистки  собственное  пальто.
Надо  сказать,  что  Валечка  никогда  не  пил.

Маленький  Ванечка  очень  любил  представление  "букашка".  Смеялся  так,  как  неподдельно  умеют  хохотать  только  дети.  Плакал,  когда  представление  заканчивалось.  Заказывал  у  отца  "букашку"  в  любое  время  суток.  Рос  он  смышлёным   мальчиком  и,  кажется  мне,  всем  удался́  в  отца:  подвижностью  и  озорством.  Был  он  самым  обыкновенным  ребёнком,  и  сызмальства  все  детские  уловки  с  толикой  артистизма  демонстрировались  им  его  родителям. 

Ванечку  никогда  не  били.  Когда  его  за  провинности  "высаживали"  —  то  есть,  сажали  на  диван,  не  позволяя  вставать  с  места, —  он  обыкновенно  сползал  с  дивана  на  пол  и,  стоя  на  коленях,  увидев  в  коридоре  показавшуюся  тень  отца  <тот  ещё  Гамлет!>,  раскачивался  как  синагогальный  раввин,  нараспев  возглашая: "нек-нек-нек-не-е-к!" 

И  опять  звонила  соседка: 
— Что  у  вас  за  ки́пиш?  Кого-то  решили  убить  перед  сном?
— Благодарю  вас,  Алла  Львовна,  всё  хорошо, –  отвечал  Валентин  Петрович  басовито, —  живём-попукиваем. 

Дети,  –  скажу  я  вам,  –  сами  того  не  ведая,  изобретательны  на  слова́  в  ту  пору,  когда  они  учатся  говорить.  Я  помню,  как  Санчик  записывала  слова  сына  в  тетрадь:  "бих" —  печенье,  "абодь"  —  автобус,  "пось  гудё́ний"  —  пылесос  гудящий... 

Ване  исполнилось  три  года.  Меня  он,  хохоча,  называл  "Коть".  Когда  же  ещё  подрос,  то  членораздельно  выговаривал:      
— Пойдём  гулять,  Кот  Котофеич? –  и  лукаво  смотрел  на  меня.

В  раннем  детстве  Ванечки  с  этим  "пось  гудё́ним"  (пылесосом)  произошла  неприятная  история.  Суть  её  в  том,  что  привязавшись  к  бытовому  чуду  техники,  гудящему  и  жужжащему,  Ванечка  не  мог  пережить  расставания  с  любимой  игрушкой  ни  на  минуту.  Даже  выключенный  пылесос  им  отыскивался  в  шкафу  и  выкатывался  на  середину  комнаты.  Сев,  как  на  коня  верхом,  ребёнок  передвигался  на  красном  аппарате,  отталкиваясь  ногами.  Ему  нравилось  усаживаться  на  работающий  пылесос  и  кататься  верхом  по  комнате  во  время  уборки.  Но  понравилось  кататься  и  вне  уборки.  Всегда,  одним  словом.  Мальчик  стал  буквально  жить  с  пылесосом:  проснувшись,  он  бежал  к  шкафу  и  доставал  пылесос.  Перед  прогулками  он  занимался  с  электроприбором.  Не  станет  ничего  есть,  пока  не  прижмёт  к  себе  полюбившуюся  технику. 

Родители  извелись.  Они,  решив,  что  круглосуточная   привязанность  сына   к  пылесосу  ненормальна, —  стали  прятать  шайтан-машину  на  антресоли.  Ванечка  в  минуты   лишений  задирал  футболку  и  начинал  поглаживать  ладонью  живот.  При  этом  он  принимался  сосать  большой  палец  свободной  руки.  Палец  во  рту  не  таял,  и  ребёнок  интенсивнее  причмокивал  и  натирал  пупок.  При  этом  он  раскачивался,  стоя  на  одном  месте.  В  эти  часы  —  во  время  "пылесосной  абстиненции"  —  он  отказывался   даже  от  "би́ха"  с  "пю́хом"  —  от  печенья  с  банановым  пюре. 

Тут-то  и  возникал  я  со  своими  микстурами  и  грелками,  с  пилюлями  и  клизмами,  —  лечил,   так  сказать.  Лечение  же  этого  пылесосного  недуга,  помимо  применения  лёгких  седативных  средств,  включало  в  себя  ещё  кое-что:  регулярное  потребление  включённого  "пось  гудё́ния"  по  три  раза  в  день.  Я  нашёл  бессмысленным  нервировать  ребёнка  и  рекомендовал  пылесос  не  прятать.  Сам  периодически  звонил  по  телефону  и  интересовался  ходом  лечения.    
— Благодарю   вас,  Константин  Викторович,  всё  хорошо! – отвечал  мне  Валентин  Петрович.  — Убираемся  по  три  раза  на  дню.  Всё  блестит  от  чистоты.  По  нужде  сходить  страшно.

Прошли  годы.  Санчик  с  Валечкой   развелись.  Раввин  московской  хоральной  синагоги  не  остановил  падения  брачной  башни,  как  оказалось  построенной  не  из  слоновой  кости.  Катаясь  в  Куршавеле   на  лыжах,  Валечка  повредил  позвоночник,  а  через  него,  –  так  получилось, –  "хитиновый  отросток".  Короче,   мужская  сила  навсегда  оставила  "букашку".  И  его  Санчик  пошла,  –  скажу  я  вам,  —  "мотыля́ть".  Бралась  обмахивать  веером  своих  любовных  крылышек  она  и  меня,  но  по  статусу  семейного  врача  мне  приходилось  отвергать  её  откровенные  предложения,  сказываясь  не  её  "мотыльком":
— Сохраним  наши  отношения  в  рамках  приличия!  –  помню,  высокопарно  предлагал  я.  И  порой  решительно.
Муж  же  её  со  временем,  волей-неволей  превратился-таки  в  "жука-рогоносца".
         
Порушенный  прелюбодеянием  брак  никого  из  бывших  супругов  не  сломил.  Валентин  Петрович  чаще  ходил  в  церковь  и  читал  духовную  литературу.  Своих  подчинённых  костерил  на  чём  свет  стоит,  лишал  премий  и,  в  конце  концов,  безжалостно  увольнял.  Однажды  вышестоящее  руководство  уволило  и  его  самого.  Возраст,  знаете  ли.  Увольнение  отразилось  на  его  самочувствии:  приступы  мигрени  участились.  А  было  Валентину  Петровичу  уже  за  пятьдесят.  Работать  же  он  стал  охранником  автостоянки.  «Живу  в  обнимку  со  шлагбаумом»  —  так  шутил  он.  Судьбу  свою  он  не  клял.  Вёл  по  прежнему  трезвый  образ  жизни  и  избегал  женского  общества. 

Александра  Яковлевна  увлеклась  икебаной.  Потом  орига́ми,  начав  складывать  фигурки  из  бумаги.  Работала  же  консультантом  по  подбору  персонала  в  консалтинговом  агентстве.  В  свободное  время  посещала  художественные  выставки  и  встречалась  с  подругами.  Утратила  прежнюю  привлекательность  и  очень  переживала  по  этому  поводу.  Её  бывший  муж  так  описывал  её  внешность:  «вся  сморщилась,  как  курага».  В  одной  из  комнат  квартиры  она  соорудила  иконостас  во  всю  стену.  Неистово  молилась,  расцеловывая  иконы,  до  и  после  посещения  премьеры  в  любимом  театре,  постановки  в  котором  осуществлял  один  молодой  и  скандальный  режиссёр-экспериментатор.  После  вечернего  спектакля  поутру  посещала  приходской  храм,  где  во  время  Литургии  исповедовалась  о  мелких  прегрешениях  и  причащалась.

Подрастающий  же  Ванечка  общался  со  своим  отцом,  как  ни  в  чём  не  бывало.  Дружил,  пропитываясь  его  манерами  и  перенимая  его  повадки.  Был  он  строгим  молодым  человеком.  Не  ругался  матом  и  никогда  ни  с  кем  не  дрался.  Он  использовал  не  кулаки,  но  голову  и  кишечник.  Натирания  живота  даром  не  прошли.  По  материнской  воле  Ванечка  в  детстве  был  определён  учеником  в  православную  школу.  Окончив  её,  превратившись  из  мальчика  в  юношу,  он  решил  поступить  на  экономический  факультет  одного  из  московских  ВУЗов.  Посещая  занятия  на  подготовительном  отделении  при  университете  и  занимаясь  английским  языком  с  репетитором,  он  подпевал  там  и  тут  на  кли́росах  многочисленных  московских  храмов.  Так  он  подрабатывал.  Мог  бы  прислуживать  в  алтаре,  но  он  решил  петь,  не  имея  слуха  и  голоса.  И  он  пел.  Был  Иван,  на  мой  взгляд,  хорошим  сыном:  помогал  деньгами  как  мог  и  болезненному  отцу  и  своей  одинокой  матери. 

Мы  встречались  с  Иваном,  когда  я  приезжал  к  ним  как  их  старинный  семейный   врач.  Он  вырос,  и  давно  зная  его,  я  мог  лучше  других  разглядеть  в  нём  холодный  интеллект,  подвижность  ума  и  любовь  к  озорству.  Как  и  живость  его  натуры  и  чрезмерную  ранимость.  Свою  болезненную  ранимость  он  успешно  скрывал,  как   многие  из  его  сверстников,  за  ширмой  юношеской  немногословности  и  сдержанности  с  посторонними  людьми.  Обычно  со  взрослыми.  Я  не  был  посторонним,  и  со  мной  Ваня  был  открытым  юношей. 

Узнал  я  от  него,  что  приглянулась  ему  Танечка  —  девушка  с  клироса.  И,  как  я  понял  позже,  пел  он  "на  хора́х"  только  там  и  тогда,  —  где  и  когда  появлялась  Татьяна,  сошедшаяся  с  кем-то  из  певчих.  Иван  этого  не  замечал  и  не  хотел  признавать  выбора  Татьяны,  отчаянно  ища  с  ней  встреч.  Само  пение  как  искусство  его  не  интересовало.  Богослужений  он  не  любил.  Священников  избегал.  Вероучительные  книги  его  мало  занимали.  Собственно,  это  всё,  что  я  понял  о  православных  интересах  Ванечки,  метившего  в  финансисты. 

Однажды,  чтобы  передать  кое-какие  медицинские  журналы  его  матери,  мы  с  Ваней  условились  встретиться  у  входа  в  храм,  что  в  Тропарёво.  После  службы  Ванечка  вышел  весьма  угрюмым  и  сказал  мне  о  расставании  с  Татьяной  с  какой-то  мрачной  торжественностью  в  голосе. 
— Мне  кажется,  что  с  Таней  теперь  навсегда  "гык"!  Что  значило:  "покончено".  Иван  не  оставил  привычки  обогащать  свою  речь  выдуманными  словечками. 
— С  чего  ты  вдруг  решил?
— Теперь  я  понял,  что  она  окончательно  спелась  с  Игорем.
— Ну,  а  ты  не  горюй! –  глупее  я  ничего  сказать  не  мог.
— Я,   дядя  Костя,  пустил  им  сегодня  духа... этой  прелестной  парочке.
— Чего  ты  им  пустил?  Кого?
— Жалею  об  одном,  что  получилось  это  не  громко,  а  тихо  и  будто  исподтишка.  Я  хотел  чтобы  громыхнуло  на  весь  храм.  Не  получилось. А  вышло  как-то  подленько...
— Ты  о  чём?
— Разве  не  понятно?!  Я говорю  об  утробном  газе,  вышедшем  из  меня  прямо  во  время  службы.  Под  глас  шесты́й  конда́ка  «не  пре́зри  грешных  молений  гласы́»! –  и  Ваня  расхохотался. — Представляете,  пустил  шептуна́.  Пучит  меня  с  домашних  оладий  на  кефире  со  сгущёнкой, –  радуется  Иван  и  продолжает:  — Понимая,  что  сладкий  дух  незримо  накрыл  всех  певчих,  я  наблюдал  за  их  лицами.  Вижу,  переглядываться  стали, –  продолжает  Ванечка, —  так  мне  стало  весело...  Вижу  Игоря  с  Таней... перемигиваются,  морщатся,  соседей  оглядывают.  Кто  учуди́л?  Ищут  проказника.   
— Всякое  бывает, –  говорю  я,  стараясь  сменить  тему  разговора, —  на-ка  вот,  журналы  Александре  Яковлевне  передай! –  и  вручаю  ему  пакет  с  журналами.  —  Скажи,  в  другой  раз  ей  самой  проще  будет  в  Инете  скачать.
— Дядя  Костя,  скажите,  а  ведь  хорошее  изобретение  кишечник?!  Газ  разит  крепче  сло́ва  и  кулака, –  продолжает  Иван  рассуждать  вслух.
— А  ты  их  бить  намеревался?
Иван  загрустил  и  призадумался.
— Нет,  конечно.  Но  оставить  их  без  отмщения  я  не  смог!