Каникулы у бабушки

Звон наддверного колокольчика для кошек, несмотря на его древность, было отлично слышно даже на другом конце поля.

– Хелен!

…впрочем, голос бабушки в громкости ему мало уступал. Звенящий и скрипучий, как ржавая дверная петля.

Из высокой травы, не стригшейся, похоже, вообще никогда, сначала показалась копна тёмных волос. Затем блеснули на солнце заклёпки джинсового комбинезона и короткие белые рукава. Девочка обернулась.

– Хелен, еда на столе!

Женщина, стоявшая на ступеньках веранды загородного дома, выражала недовольство, кажется, каждой морщинкой на старческом (кто-нибудь мог бы выразиться "иссохшем и дряхлом") лице. И чем ближе подходила девчушка, тем сильнее это лицо морщилось.

– Что я тебе говорила про волосы?! – старуха взмахнула рукой. – Посмотри, ты вся в траве. А это что?!

Её внучке едва исполнилось шесть. Темноволосая и темноглазая, она росла шустрой и гибкой – и потому легко увернулась от поражённой артритом руки:

– Меня зовут Джек, ба! Хелен – это тётка из магазина с теми страшными сумками!

– Не неси чушь, – отрезала ба и распахнула дверь в дом. – Причеши свои патлы. А то клянусь Христом, я отрежу их садовыми ножницами. И руки помой! Еда стынет.

Не отрежет. Джек точно знала. Максимум, чего бабушка смогла бы добиться – это заставить дочь сводить внучку "подравнять кончики". Мать Джек не раз говорила, что считает волосы на голове каждой женщины богатством, которым может распоряжаться лишь их владелица.

-----

– А когда мама вернётся? – уже за столом поинтересовалась девочка.

Ба дожевала блинчик и пожала плечами:

– Когда закончит работу. Или когда твой непутёвый папаша надоест ей своим нытьём окончательно.

– Папа не ноет и маме не надоест, – невозмутимо возразила Джек. С бабушкой они виделись нечасто, но та хаяла отца при каждой встрече. Достаточно, чтобы перестать реагировать на эти нападки слишком эмоционально.

– Ну конечно, не надоест. Твоей матери только и подавай то грязных хиппи, то сектантов-сатанистов.

– Что такое "сатанистов"?

Старуха отставила кружку в сторону:

– Это самые отвратительные, мерзкие люди. Они проводят свои ритуалы на кладбищах в полночь, призывая дьявола, мажутся кровью чёрных кошек и проклинают младенцев.

Джек не поняла половины слов, но по тону отчётливо поняла: ба сильно не любит тех, кто проводит ритуалы с кошками.

– Всех их ждёт адское пекло, – бабушка взяла новый блинчик, едва не закапав сиропом скатерть. – Иисус покарает их, они умрут и попадут в Геенну огненную, где будут гореть вечно.

"Вечно" – это дольше, чем Джек могла сосчитать, а считать она умела, по её мнению, неплохо. Да и "Геенна" – наверняка не то место, где папа или она сама хотели бы оказаться.

– Иисус не покарает папу, – как следует обдумав услышанное, выдала Джек спустя пару минут. – Он любит кошек. И почему Иисусу не нравятся ритуалы? На них люди просят духов помочь. Послать хороший урожай. Или удачу. Или много денег. Ну… чтобы купить что-нибудь нужное тем, кого любят.

Лицо старухи, поначалу смотревшей на внучку снисходительно, с каждым её словом становилось всё темнее. Под конец Джек даже показалось, что ба вот-вот упадёт без сознания. Или задохнётся и умрёт.

– Что ты сказала? – хриплым – ещё более хриплым, чем обычно, – голосом переспросила та.

– Что ритуалы не все плохие, – с детской непосредственностью повторила девочка. – Есть хорошие. Как Пасха или День благодарения.

Для своих пяти лет Джек, по заверениям и родителей, и учителей, была довольно смышлёным ребёнком. Смышлённым, но недостаточно, чтобы понять причину, заставившую пожилую женщину медленно встать. А ещё тот немаловажный факт, что убеждённая католичка в четвёртом поколении никогда не примет факт, что её дочь могла всерьёз увлекаться викканством.

– Кто тебе это рассказал? Отец?! Ублюдок-сатанист, я ведь знала! Я говорила Анике, что этот выродок втянет её в свою богомерзкую кодлу!

Девочка удивлённо наблюдала, как старушка с прытью юной лани рванулась куда-то в гостиную и вернулась с чётками, продолжая вопить на все лады о сектах, непутёвой дочери и сектантской семейке её мужа. Полированные деревянные бусины тепло пощёлкивали друг о друга в трясущихся руках.

– Что он тебе ещё наговорил?! – ба подскочила к отпрянувшей от неожиданности и едва не свалившейся со стула внучке, всунула чётки ей в руки. – Это всё ложь! Всё, что он тебе говорил! Завтра мы идём к отцу Малкольму! Нет, мы идём сейчас же!!!

– Ба, перестань! – Джек видела отца Малкольма – высокого мужчину, всегда одетого в чёрное. Бабушка называла его "священником". Про священников Джек знала, хотя почти никогда не бывала в церкви. – Папа ничего плохого не говорил! И мама ничего не говорила! Мы просто положили по колоску и яблоку на тот красивый камень дома, чтобы…

Старушка взвыла. Таких звуков Джек от неё ещё никогда не слышала. Будто бабушка позаимствовала на время голос пса-пастуха с соседнего ранчо. Сдёрнув девчушку с тут же отлетевшего в сторону стула, она поволокла её через гостиную к лестнице.

Что в этот момент кричала ба и что ей в ответ вопила сама Джек, девочка почти не запомнила. Споткнувшись на ступеньках, она содрала кожу на лодыжке и повисла в руках старухи, но та даже не замедлилась.

Протащив ребёнка через два пролёта наверх и толкнув рассохшуюся деревянную дверь, бабушка, всегда с охами бежавшая за перекисью и бинтом, стоило Джек грохнуться на дорогу с велосипеда, швырнула внучку на пыльные доски пола, ни на миг не задумавшись, как сильно та может удариться. Чётки потерялись где-то на лестнице, нога жутко саднила. На залитых слезами щеках ощущалась прилипшая к мокрым дорожкам плотная многолетняя пыль.

Услышав, как захлопнулась дверь, Джек села и огляделась.

На чердак поднимались, лишь чтобы забросить в свободный угол очередную коробку со старьём. Многие из них коротали здесь не первое десятилетие. Единственное маленькое окно в противоположной стене законопатили после бури, ещё когда дочь старухи ходила в среднюю школу. Мучнистую темень, воняющую истлевшим старушечьим платьем, разбавляли лишь тонкие лучики вечернего солнца, пробивающиеся сквозь щели вокруг оконной рамы.

До сих пор ба не запирала внучку – ни в чулане, как это принято в некоторых семьях, ни в подвале, ни на чердаке. Пару раз отвешивала подзатыльник, и то только для устрашения. В основном бабушка практиковала наказание в виде принудительных работ по дому, самых противных – протирание посуды в шкафу, стирка, мытьё кладовки от мышиного помёта. Сегодняшнее происшествие было совершенно из ряда вон.

В глубине дома слышались тяжёлые шаги и скрежет нечта тяжёлого по полу. Ковролином второй этаж затягивать не стали, и перемещения бабки с её неведомыми грузами звучали, как шаги неведомого чудища.

Джек вытерла рукой зачесавшийся от пыли мокрый глаз и потёрла саднящую лодыжку. Пыль залепила свежую ссадину и теперь скатывалась противными волокнистыми червяками.

Что-то грохнуло у самой лестницы. Джек не успела испугаться: дверь распахнулась. Привыкшие к полутьме детские глаза в первые секунды приняли очерченный тусклым светом силуэт в проёме за горбатого двухголового тролля-недоростка. В следующий миг "тролль" с чавкающим звяком бросил у стены раскладную лежанку и снова исчез на лестнице.

Джек отодвинулась подальше.

"Тролль" тем временем возвращался. Натужно хрипя, медленно, боясь оступиться, старуха втащила на чердак громоздкий деревянный ящик с маленьким глянцевым экраном. Ба гордилась этим телевизором – его пару лет назад привёз ей старший сын, работавший на радиоэлектронном заводе. Только вот зачем она приволокла его сюда?..

– … ба…

Старуха в очередной раз скрылась на лестнице и вскоре снова поднялась – с коробкой, из которой торчали какие-то картины, книжки и большой крест из гостиной. В отличие от лежанки и телевизора, с коробкой бабушка обращалась очень аккуратно. Поставив ту недалеко от входа, старуха включила свет. Тусклая лампочка в голом патроне, кое-как закреплённая на стропилах, тут же тихо затрещала, сжигая налипшую на стекло пыль. Запахло палёными нитками.

– Ба, ну ты чего? – снова тихо позвала Джек.

Старуха вытащила из коробки крест, тяжёлой поступью пересекла помещение и водрузила его на треснувшую полку в углу у окна. Здесь, на едва освещённом пыльном чердаке, лакированное деревянное распятие с золотой фигуркой Иисуса казалось особенно большим. Раньше Джек любила порассматривать тонко и точно вырезанные на нём детали, сейчас же скрюченная человеческая фигурка на кресте скорее пугала, чем завораживала.

– …всё, всё зло, всю тьму изгоню, не отдам этому выродку душу моей внучки… – скрипела старуха, поочерёдно вытаскивая и расставляя на полке и ящиках иконки, буклеты, листовки и книжки со светлыми одухотворёнными лицами на обложках.
– Ба, пожалуйста, можно, я пойду в свою комнату?

– Здесь теперь твоя комната! – гаркнула в ответ старуха, и Джек невольно шарахнулась.

Пыль, поднятая снующей туда-сюда бабушкой, забила не только глаза и нос, но и, кажется, уши, и даже в рот пробралась. Девочка чихнула и швыркнула носом.

– Здесь же грязно.

– В душе твоей грязно, вот что важнее!

Кое-как справившись с проржавевшим механизмом раскладной лежанки, бабушка задвинула её к стене недалеко от уставленного крестами и иконами угла. Очередь дошла до телевизора. Розетки на чердаке не оказалось, а удлинителя хватило только до середины помещения.

Джек хотела было спросить, что ей тут делать, но вопрос заглушил хрипящий ор из динамика. Выбрав какой-то религиозный канал, бабушка выкрутила громкость и ушла, захлопнув дверь.

Сколько продлилось её невольное знакомство с телепроповедниками, Джек не знала. Час, может, два. А может, и больше. Бабушка больше не приходила. Лучики из трещин в раме успели погаснуть, а от мерцающего света старой лампочки под потолком глаза заслезились ещё в первые минуты. Попытавшись открыть дверь, Джек поняла, что ту заперли снаружи. Лежанка ужасно скрипела при любом прикосновении, вторя дребезжанию чересчур громкого звука телевизора. Проповеди сменились новостями о Ватикане, затем пришло время каких-то странных песнопений.

Жуткая ссора с бабушкой – пусть строгой, даже суровой, но всегда готовой встать стеной за внучку, – сделала усталость от пошедшего дня невыносимой.
Но стоило Джек выключить телевизор, свет и лечь спать, старуха тут же возникла на пороге. Крича о зле, демонах и прочей христианской ахинее, она схватила первую попавшуюся в руки книжечку с рекламой местного прихода и отхлестала девочку, после чего, пообещав все кары небесные, если та снова выключит телевизор, включила и его, и свет, и снова удалилась.

Ещё несколько раз за последующие дни Джек пробовала выключать хрипящий ящик – и каждый раз оплеухи от ба становились всё ожесточённее. Под конец, измотанная круглосуточным оглушительным рёвом динамика, мерцающим экраном с вещающими про Христа проповедниками и трескучей тусклой лампочкой, Джек, слыша шаги в глубине дома, не могла избавиться от образа отвратительной сухой и пыльной старухи с огромными пустыми белыми глазами и неестественно огромным разинутым ртом, из которого несётся дребезжащий ор молитв и проповедей о сатанистах.

Мать приехала скоро. Хотя это "скоро" в сознании Джек превратилось в столетия ужаса в ожидании чудовища, в которое слились для неё когда-то любимая бабушка, телевизор, тусклая лампочка и пыльный чердак. Её забрали оттуда без криков и причитаний. Тишина, пришедшая на смену телевизору, оглушила не хуже рыка динамика в первые часы.

Но детская психика гибкая. Да и родители – разумные, мудрые люди – не стали мучить ребёнка ни расспросами, ни разговорами. Вместо этого они постарались наполнить жизнь шестилетки новыми – светлыми – впечатлениями.


Намного позже, вспомнив во сне пережитый шок, Джек проснулась в слезах. А наутро, допивая свой кофе, пожелала безумной старухе самую непростую смерть из всех возможных, выключила собственный телевизор – большой и всегда работавший на нижней грани громкости, и вышла из дома.

День обещал пролететь незаметно. А вечером ждала встреча – гораздо более интересная, чем детские кошмары о личном бугимене.