Сдавшийся в плен

1.
Сдающийся в плен поднял руки в жесте "ханде хох" и сделал шаг в сторону ожидающего конвоя. И только в этот момент понял, что бредни магов "Аненербе" о реинкарнации сбылись. Как будто бы и не было тех лютых холодов под Сталинградом, присвоения ему звания фельдмаршала  с подспудным приказом фюрера застрелиться, статуса «личного гостя Сталина» в подмосковном санатории, лечения в Ялте, зала суда в Нюрнберге, где он давал свидетельские показания, покаянно-умиротворённых  послевоенных лет в Дрездене, мрамора могильной плиты на кладбище в Ницце. Фридриху как -то тесновато было в этом теле, а тем более в форме с нашивкой с "вилами" и надписью "Азов". В шерстяной шапочке на голове, а не в фуражке с тульей было не то что  холодно, а даже жарко. Солёный  ветерок доносил дразнящие запахи моря.

      Не очень нравилось фельдмаршалу это новое вместилище его арийского духа. Вызывало оно у него даже чувство брезгливости. Но он не волен был распоряжаться вращением колеса Кармы. Его неупокоенный дух притянули эти самые «вилы» тризуба да эсесовский череп в виде нашивки на камуфляжную  куртку «азовца». Так его влило в это ещё совсем молодое тело и закупорило в нём, что полководец не мог шелохнуться: «скафандр» оказался не по росту- жал подмышками, астральное тело так упиралось в потолок темечка, что приходилось подгибать ноги, надломившись в коленях. На полусогнутых и доковылял  он до борта машины, -и ,чертыхаясь, полез в кузов.

Многие ощущения  снова повторились с надоедливой монотонностьюзаевшей патефонной пластинки. Было дело -он вселился в девушку в черном платье и хинджабе, взорвавшую пояс шахидки возле кафе в многолюдном городе. Он  даже не успел насладиться этим молодым гибким телом, насмотреться на отражение в стекле витрины – черные, как афганская ночь глаза сверкающие в «амбразуре»  траурного  кокона. Рвануло , так, что вывалило на асфальт собственные фиолетовые кишки. Вытекая из тела, как воздух из лопнувшей шины, Фридрих мог увидеть -как валятся на мостовую – женщина с детской коляской, болтавшая по сотовому телефону девушка, дядька, с головы которого повалилась сорванная взрывом шляпа, а сама оторванная голова мячиком покатилась вдоль бордюра.   В другой раз это случилось в горном ущелье.  И угораздило же его переместиться в отстреливавшегося до последнего патрона горца-бородача! Привычно повинуясь команде «руки вверх» - боевик  на самом деле воздел руки к Всевышнему , и , шевеля шепчущими молитву губами, шагнул за край обрыва. Прежде чем полететь, кувыркаясь, вниз он много чего тогда увидел, что стал ценить с тех пор больше чинов и наград.  Облачко над вершиной горы. Сосёнка , вцепившаяся корнями в камень. Парящий в вышине орёл, как бы высматривающий -где он выронил из когтей свою обрамлённую дубовым венком свастику? Вот и всё ,  на что он успел наглядеться перед тем, как ему опять пришлось покинуть живое, пульсирующее горячей кровью тело. Вроде и совсем немного. А подишь ты- всё перевернуло в его сознании вверх тормашками- Гитлера, Третий Рейх, его генеральскую карьеру.
 
Небритые щёки азовца были  Фридриху привычны. Как и урчание в животе от съеденного накануне варева из эрзац -пайка. Всё это было и под Сталинградом, где русская зима сварила его армию в котле окружения- и щетина на небритых щеках, и омерзительный запах собственного немытого тела, и предварявшие сдачу в плен обещания командования прорвать  кольцо блокады. Правда, теперь  мороз не пощипывал уши, весеннее тепло  веяло  приятным бризом, гарь пожаров, пороховой дым  и вонь от разлагающихся трупов, смешиваясь с запахами цветущих абрикосов и береговой тухлятины создавали тошнотворный коктейль или, как говорили русские, «ёрш». Этим «свежим воздухом», как оказалось, дышать было даже тяжелее, чем удушливыми миазмами катакомб Азовстали, где  гнили заживо раненные , разлагались «двухсотые», а невыносимое амбре от нечистот было таким, что с умилением вспоминалось, как мгновенно каменели на морозе кучи, образуемые вокруг окопов мучимыми диареей героями вермахта.


2.
- Фамилия, имя -должность?- глядя на сдавшегося в плен, оттарабанил  лэнээровский подполковник Семён Приходько, позывной Гром. Он говорил сквозь противоковидную маску и потому видны были только его недобрые, с жестоким металлическим блеском синие глаза да ежик седых волос отросшей на шишковатом черепе с оттопыренными варениками ушей.
-Ихь бин …Вообще-то я Фридрих Паулюс, -промямлил несчастный.
-А по документам вы Гаврило  Хвёдоровыч Дубовенко, командир батальона «Азов»…Позывной Черешня…
-Это только одна из моих бренных оболочек,-пробормотал пленный, разглядывая карту боевых действий на стене за спиной дознавателя.  Повторяющий цвет глаз майора осколок Азовского моря – разбросанное в беспорядке домино жилых  кварталов с прожилками ведущих к пляжам улиц. Угловатые очертания промзоны.  Порт. Где-то он это уже видел и что это ему напоминало. Ах, да! Сталинград. Берег Волги. Бои за каждый дом и даже этаж. Они не сдавались. Гремели снаряды, полоскали огнём «Катюши», прозванные абверовцами оргАнами Сталина. И мы не сдавались. И вот-итог...
- Он заговаривается. Контуженный, ослабленный голодом и обезвоживанием! Так что будьте милосерднее , пленный нуждается в медицинской помощи…
- Мне понятна ваша гуманность, товарищ военврач, но это военный преступник, террорист!-громыхнул Гром.
За установленным в уцелевшем спортзале школы столом  матово поблескивал двумя звёздочками на погонах– подполковник  в камуфляже с белой повязкой на рукаве,  зеркалил происходящее очками в пластмассовой оправе военный медик в не первой свежести халате ещё трое суток назад потерявшем свою первозданную белизну , излучал  блик заглядывающего в разбитое окно солнца колпачок авторучки  что-то пишущего следователя военной прокуратуры, отражал происходящее  изготовленным из гильзовой меди крестом  священник. На море в этот день штормило и врывающийся в спортзал ветерок загибал чаячье крылышко бумаги. Капитану приходилось  прижимать  к полировке учительского стола непокорный лист начатого уголовного дела.
Следователь Семён Мирошниченко не смотрел на пленного, но видел в полировке столешницы и застёгнутого на все пуговицы себя , и пленного – обнажённого по пояс для осмотра  и протоколирования татуировок, и продолжателя дел Асклепия и Пирогова  Константина Михалыча Белых, и полковника , и часть нескончаемой шеренги ожидающих  опроса и осмотра сдавшихся в плен.
«Символ «чёрное солнце» на левом плече, «волчий крюк» -на правом, орёл со свастикой в когтях  -на груди, эсесовский череп и руны-молнии на правом предплечье, изображение идола Перуна -на левом предплечье, Валькирия , уносящая душу воина-берсёрка в Вальхаллу -на спине»,- ложились на бумагу убористые строчки.
- Да тут прямо-таки ворох нацистских символов! Эдна эта клювастая кура чого стоит! В котёл бы её раненым хлопцам для бульёну!- словно хватив горилки без закуски, поморщился полковник.- Не нужно доказывать, что это нацик…
-Матёрый зверюга! – произнёс Мирошниченко, переведя взгляд с простёртых  по лопаткам крыльев Валькирии  на оскалившегося волка на пояснице…
- Прямо-таки оккультный жрец!- озадаченно поворошил бороду молоденький батюшка, отец Иосиф. – Живая  книга Мёртвых да и только!

- Так гуторишь-ты сам Фридрих фон? – прохрипел подполковник.
-Без фон…Я не дворянин…
Это проклятое «фон», бароны, фамильные гербы, неприступные замки с готическими стрельчатыми окнами и когтистыми карнизами. Всегда одно и тоже…Вот и тогда, когда он вышел сдаваться  в подвале сталинградского гастронома к нему обратились, произнеся это «фон». 
 Фридрих увидел в очках - зеркалах военврача - и чистый, как помыслы юноши, прямоугольник неба в раме окна с летящей чайкой, и себя -не себя , а этого самого Черешню, и сгрудившихся за ним азовцев, среди которых были и две женщины -снайперши, наворачивающих теперь  про то, что они -сёстры милосердия и беременны на третьем месяце…Фридрих увидел в пропастях  обрамлённых пластмассой стёкол- всех этих бритоголовиков  с кровавым блеском факелов в  зрачках, чешуистой змеёй движущихся под монументом  Ридной Укрины по Площади Незалежности. Майдан кипел.  Всё как в Мюнхене 33-го…Топот  марширующих ног. Вскинутые в зиговании руки…
- Не называйте меня , фон…Нихт-фон. Капут-фон…
-Почему же?
-Потому что во-первых я пролетарского происхождения, а во -вторых…
Ну как им объяснить – это «во вторых», и что-«в третьих»?  Разве , что только вот этот православный попик, в алтаре церкви которого Черешня проделал дыру, ахнув по златокупольной из «Джовелина», словно то был не храм , а танк, -что то поймёт в причудах тех самых «фонов», хранивших в коридорах фамильных замков металлолом рыцарских доспехов, совершавших безумные ритуалы  с верою в вечные перерождения реинкарнации. Это они в замке с «чёрным солнцем» посреди тевтонского зала произвели ритуал сожжения его волос из медальона жены, произведя его в Вечные Скитальцы. Сейчас бы покоился под хладным камнем могильной плиты рядом с жёнушкой на курортном кладбище, вдыхал бы ароматы возлагаемых благодарными потомками цветов, так нет…
И это только «во- первых» и «во - вторых». А «в -третьих»  опять таки – эти «фоны». На фоне жирных индюков генералов  с прусской штабной выучкой он выглядел этаким рвущимся в небо журавлём. Романтиком. Музыкой шаловливого Моцарта, отрицающего тяжеловесность рационального Баха.

- Он утверждает, что до вселения в Черешню, пребывал в телах шахидки  Гюльнары Садыковой и ваххабита Саида Гусейнова…
-Если бы  только! -вздохнул Фридрих.
Ну может ли он объяснить им, что в круговерти кармических перерождений приходилось ему вселяться и в птиц, и в кошек, и в собак…Вот только что -перед тем как стряслось с ним это последнее вселение -он втёк сначала в попугая в клетке девочки -беженки, чудом вырвавшейся из катакомб «Азовстали», потом в  кота-полуперса на руках мальчика -в потоке машин на дороге в сторону Таганрога, а затем в ризеншнауцра, стерегущего валяющихся в кювете его мёртвых  хозяина и хозяйку.
-Н-да! Даже не раздвоение, а растроение личности, - пожевал губами медик.- Шизоидно параноидальные проявления на фоне конгетивного диссонаса…
- Мятежный дух, неупокоенный!-  осенил себя крестным знамением  батюшка, словно перед ним разворачивалось некое кино , смонтированное из эпизодов-мыслей Фридриха.
 
3.
 Мелькали – штаб  со склонившимися над картой со стрелами танковых клиньев генералами и самим Фюрером, бесконечная лента военнопленных , обмороженных, укутанных в женские платки. Влез в кадр энкавэдэшник в штатском, сопровождающий Фридриха в прогулках по набережной Ялты, наплыли оскаленные  горгульи на фасаде собора в Нюрнберге, оскалился по-бульдожьи Борман , орущий , что это мол он, он-Фридрих, придумал провальный план Барбаросса!
   С улицы в спортзал врывался ласковый тёплый ветерок. Хотелось растянуться на пляжном песочке и , грея свои старые кости, ни о чём не думать. Но не думать было невозможно. С потолка спортзала свисало уцелевшее  гимнастическое кольцо.  Второе обрезало осколком  снаряда.  Фридриху казалось -то  не кольцо, а  петля виселицы…