Японский орнамент

     При раскопках в префектуре Аояма был найден предмет непонятного назначения. Археологи долго качали головами, поглаживали его холодную поверхность, разглядывали смутную игру бликов. Изящный металлический росчерк, похожий на тангутский иероглиф «гхаш», с подвешенной остренькой ромбовидной пластинкой зловещего вида. Только год спустя, в библиотеке императрицы Сасэко было найдено объяснение, жутковатое, впрочем, как многое, что всплывает из глубин времени.

     В правление сёгуна Хасегава, в третьем году Эры Священного Сокровища, его люди, выполняя приказ господина, высадились на отдаленных островах Дзюйкаку, чтобы покрыть их полями, дорогами, форпостами центральной власти, накрепко связать их с метрополией. На островах они нашли почти полное безлюдье, замок местного барона Мацудайра, его самого, прикованного к постели параличом, и самое неожиданное и страшное – его слуг, оёдзаку-сима. В современном понимании, это были самураи, но самураи-мутанты, невиданная порода, выведенная Угао-ика ( на окинавском диалекте «рожденным от спрута» ) – колдуном, служившим еще прадеду последнего барона. Карлики, они часто в битве изображали ежа, свернувшись в шар, покрытый броней из смазанных ядом игл, и катящийся на врага. В качестве боевых животных оёдзаку-сима использовали кошек и летучих мышей, и не было силы, способной остановить их сокрушающую атаку. Кошки, неся на себе воинов, размахивали хвостом, в который был вживлен длинный зазубренный шип ската из залива Отоми. Укусы боевой летучей мыши вызывали раны, не заживавшие годами, и в трети случаев переходившие в скоротечную проказу - проклятие южных префектур. Но самое удивляющее и одновременно отталкивающее – это был особый обычай сеппуку, который даже у видавших виды стражей-оберегателей сёгуна вызывал дрожь и желание забыть увиденное.

      Оёдзаку-сима, готовясь к почетному уходу, собирались в полдень в тени старой сливы, и ждали, когда посланец барона принесет им «гхаш». Колдун Угао выковал этот инструмент, привезя из Тибета тайный сакральный смысл росчерка – «плавающий в стонах». Гхаш был слегка изогнут, почти не заточен, формой напоминал ритуальный кинжал вакасадзи, которым пользовались полудикие обитатели Хоккайдо, отчасти – серьгу из левого ушка иокогамских блудниц, и содержал надпись, которую никто, кроме давно сгинувшего колдуна, не мог растолковать.

    Сеппуку начиналась в час самой короткой тени, оёдзаку приступал к нему, пытаясь медленными пилящими движениями вскрыть себе живот. Пытаясь – потому что гхаш был безнадежно туп, и первые повреждения эпидермиса случались не ранее двадцатой минуты. Друзья и домочадцы при этом, в отличие от неподвижности и молчания, предписанных столичным уставом, весело беседовали, вспоминая вкус маринованных крабов, особенно жирных в этом году, необыкновенно злобного соседского хорька-крысодава, жару, дожди, и прочее, и прочие, и прочая… Герой, обычно часа через три, начинал впадать в забытье, не выпуская из рук окровавленный гхаш, и лишь изредка тихо постанывая. Старики смутно помнили, что нелепая линия знаков на подвеске была призывом к Демону Послеполуденной Муки, который должен придти, полюбоваться, напиться сукровицы и упокоить жертву. Его еще звали Быстрое Решение Проблемы, но для самурайского уха в этом было нечто недостойное, нечто от гайдзинов – чужаков из-за моря. После долгожданного перехода умирающего в надземный мир, его сведенные пальцы разжимали, гхаш тщательно вытирали о затылок и шею трупа, оборачивали в шелк и уносили в восточную комнату баронского замка.

     Гхаш был выкраден из императорского музея уже через неделю после его помещения в витрину. Слухи о его копиях, имевших бешеный успех в стране северных варваров, наполнили столицу, но было уже поздно…