Прасковья Луполова. История о подвиге дочерней люб

В 1806  году французская писательница Мари-Софи Коттен  впервые описала события, которые по сию пору практически до сих пор  не известны  у нас. Её  история под название «Елизавета или ссыльные в Сибири» за очень короткое время была переведена практически на все европейские языки. Она изрядно нашумела тогда не только в Европе, но и в самой России.
Книга Котен рассказывала о драматической  судьбе  шестнадцатилетней  девушки, названной   ею Елизаветой, которая  пешком  прошла расстояние в три тысячи верст  из  далекой Сибири   в  Петербург.
Такой подвиг в царской России действительно совершила юная девушка по имени Прасковья. 

Имеющиеся фрагменты истории реальной судьбы  Параши Сибирячки, а такое имя ей дали в народе, укладывается в пару страниц машинописного текста.  Однако в зарубежной литературе тех лет появилось несколько  жизнеописаний  и даже пьес, посвященных подвигу этой отважной девушки,  где каждый писатель  видел и описывал её жизнь по-своему, естественно, что-то домысливая. 
В России эту  драматичную историю для театра под названием «Параша-сибирячка» (Русская быль в двух действиях)  изложил  в 1836 году писатель и историк Николай Полевой.
Известно, что эта пьеса была любима императорской семьей и то, что император Николай Павлович с дочерью – великой княжной Марией Николаевной лично присутствовал на премьере.

Когда судьба забросила меня в сибирский городок Ишим,   там я  увидел памятник  Прасковьи Луполовой, выполненный  Вячеславом Клыковым. Не иначе, как и этого талантливого скульптора заинтересовал образ и судьба этой удивительной девушки.
Экскурсовод сказала и о том, что о ней в нашей стране практически ничего не известно. Тогда-то я  и задался целью, если даст Бог, попробовать написать небольшую повесть о жертвенном подвиге этой самоотверженной девушки для нашего подрастающего поколения.

Вторая причина моего интереса к этому образу заключалась в том, что история Прасковьи Луполовой, нечаянным образом, стала частью судьбы  Пушкинской Маши Мироновой.  Оказывается, об истории подвига дочерней любви Прасковьи Луполовой  поэту и писателю Александру Сергеевичу на одной из встреч в северной столице рассказал начинающий сибирской поэт-сказочник Петр Павлович Ершов. 
На вопрос Пушкина, почему он сам не хочет написать повесть о своей отважной землячке?  Петр Павлович ответил, что ему пока ближе  стихотворный язык, а в результате  Прасковья Луполова стала прообразом литературной и любимой миллионами читателей героини повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка»  –  Маши Мироновой.
Однако же вернемся к  судьбе Прасковьи Луполовой, также посвятившей свою жизнь поиску справедливости.
Так вот, о справедливости.
Согласно имеющимся официальным документам, Григорий Луполов был родом из малороссийских дворян.  В  чине драгунского поручика, он проявлял изрядную храбрость при осадах Измаила и Очакова.
В 1789 году, будучи полковым казначеем в Елисаветграде (ныне Кировоград, Украина) по злому навету был обвинен в покупке краденных лошадей и присвоению себя части казенных денег, а в результате, по приговору военного суда был сослан, с лишением чина и дворянства, в далёкую Сибирь.

Но  эта история с полковым казначеем, думается мне, что  была полностью придумана  тайной полицией по той лишь причине, что  она случилась с польским шляхтичем, более того с крестником императрицы Екатерины, который женившись на фрейлине императрицы имел неосмотрительность принять участие в восстании своего друга Тадеуша Костюшко.
И тогда Екатерина, лишив его семью всех земель, а его наград и званий, под чужой фамилией ссылает Станислава в Сибирь уже под именем Григорий Луполова.
Почему именно Григория? Просто Екатерина, благословив сей брак, сначала привела его к православной вере, где он был окрещен под именем Григорий.

Доказательство тому является тот факт, что наша героиня каким-то образом сумела прочитать уже вышедшую тогда в России книгу Мари-Софи Коттен.
В документальном фильме «Параша Сибирячка» историк и литературовед Татьяна Павловна Савченкова (г. Ишим), много лет занимавшаяся изучением жизни Параши Сибирячки вспоминает, что однажды Прасковья, уже будучи белицей (лицом, готовящимся к принятию монашества) одного  из женских монастырей, узнала, что в альманахе «Аглая» (1808 г.)    есть словесное упоминание о ней.   Имелось в виду опубликованное в нём письмо некоего англичанина, который с ней действительно встречался и даже оставил словесное описание её портрета, которое и было опубликовано в альманахе «Аглая».

 Судя по фильму, во время этой встречи Прасковья рассказала англичанину о том, что   она недовольна финалом  французского романа. 
— Зачем она выдала меня замуж за сына Тобольского губернатора, — с явным недоумением говорила она. — Вполне можно было закончить этот роман сценой моего пострига в женском монастыре…
И заметьте, что во время той беседы она, искренне расстроившись на некоторые неточности в изложении своей судьбы, при этом ни слова  в беседе с англичанином не посетовала на  то,  что Мари-Софи Коттен сделала её дочерью польского шляхтича и фрейлины императрицы.
Могла бы и сказать, что она дочь драгунского поручика,  проявившего изрядную храбрость при осадах Измаила и Очакова. И, что  гордиться своим отцом, который был по злому навету обвинен в покупке краденных лошадей и присвоению себя части казенных денег… И о том, что она сама  ищет теперь монаршей помощи в возвращении родителей из ссылки.
Но не сказала всего этого…
Так как знала, что её родители были не простыми людьми. Плюс манеры общения, утонченная речь и знание иностранных языков, уважительные отношению по отношению друг к другу, что с детства окружало Прасковью лишь говорило об их благородном происхождении и о том, что в судьбе её родителей есть какая-то тайна.

Плюс в романе Котен даны очень точные описания природы тех мест, где в ссылке находилась семья Луполовых. Даже упоминается необыкновенный вид местных карасей… А ведь карась изображен и на гербе Ишима.  И откуда обо всём этом, скажите мне на милость, могла столь достоверно знать французская писательница? Это я в защиту достоверности самого романа Котен.

А то, что наши  исследователи до сих пор говорят о ней, как о Прасковье Луполовой  так для этого у них  есть все основания:  ведь в Сибирь они действительно приехали в полной секретности и  под  фамилией Луполовых, указанных в паспортах, которые были им выправлены  перед отправкой в ссылку.  И, как мне видится,  им  просто в голову не могла прийти версия о том, что в жизни Параши Сибирячки есть некий польский след.
К сожалению, документальных подтверждений этих событий не всегда удается найти или  их просто не сохранилось, а потому предалось забвению. 

Работая над повестью, я постарался наиболее полно отобразить, как время описываемых событий, так и бесподобный подвиг Прасковьи Луполовой.
Что-то приблизил к реалиям нашей жизни, что-то и сам домыслил.   
В результате  на свет появилась, обещанная мною, повесть, в  которой предлагаю вам своё  видение жизни и смерти юной сибирячки Прасковьи Луполовой, а  допущенные мною вольности – они ведь от любви и восторга перед нашей героиней и её деяниями.


Глава первая.
КРЕСТНИК ИМПЕРАТРИЦЫ
Эта драматическая история началась в 1795 году, в тот самый год, когда Речь Посполитая в виде самостоятельного государства медленно, но верно исчезала с карты Европы.
Польшу уже в третий раз делили ее соседи: Пруссия, Австрия и Россия. Как и всегда резали по живому.
Казалось бы, событие для нас обыденное, Россия и сама ужималась то под монголами, то под Литвой и шведами, не говоря уже об участии самой Польши в трагических событиях царствования на Руси трех самозванцев под именами Лжедмитрия и поддерживаемых польской знатью. Добавьте сюда французов во главе с Наполеоном, затем армии Антанты и немцев в войне 1941-45 годов.
Почти всегда одной из основных  задач тех  интервенций было насаждение в православной стране католической веры. Именно насаждение, так как католики Запада оказались даже пострашнее монгольской орды, что, наложив руки на золото и серебро, не касались ни храмов, ни нашей веры. Посланцы католицизма воистину мечом и огнем жаждали обратить народные массы в свою веру, а необъятные просторы русской земли поделить между собой, как это постоянно происходило в Европе.
 Странно, но иногда создается такое впечатление, что все напрочь забывали слова известного христианского завета: чего ты не хочешь, чтобы сделали тебе, того не делай по отношению к другому...
Хотя мотивационный повод у России  и ее участия в разделе Речи Посполитой был самым, что ни есть пристойным, а фактический протекторат России выразился, в частности, в том, что императрица Екатерина II при поддержке Пруссии принудила Станислава Понятовского, ставшего, не без решительной поддержки России, королем Польши и Великим князем Литовским, решить наконец «диссидентский вопрос», то есть православных и протестантов уравнять в правах с католиками. 
Ответом консервативной шляхты стали «Барская конфедерация» и последовавшая за этим партизанская война против русских войск. Таким образом, польские католики с оружием в руках выразили нежелание урезать свои права и даже сидеть за одним столом с православными.
Описывать восстание под руководством Тадеуша Костюшко не есть наша задача. Но в его рядах, более того, одним из его верных сподвижников был некий именитый шляхтич. Они вместе, с разницей в два года, окончили Рыцарскую школу в Варшаве. Сегодня она была бы названа военной академией, где готовили офицеров генерального штаба, так как помимо военных предметов им преподавали всемирную историю и историю Речи Посполитой, математику, философию, право, экономику, польский, латинский, немецкий и французский языки.
И еще, что не менее важно...
Станислав, а так звали того шляхтича, до этих событий уже несколько лет, как жил в России.
В то самое время, как другой Станислав — Август Понятовский и будущий король Польши был аккредитованным при дворе Екатерины еще в качестве посла Саксонии. Одним из его личных секретарей и был молодой польский красавец. Правда о том, что он являлся незаконным сыном саксонского посла, многие догадывались, но старились не говорить. 
И вот в России этот  Станислав младший влюбился и даже получил благословение императрицы на свой брак с одной из её фрейлин — Феодорой Черкасовой.
Через несколько лет у них родилась красавица дочка, которую по просьбе жены назвали в честь святой мученицы Параскевы. Жена рожала в Малороссии, у своих родителей. Там же прошли и все первые годы жизни чудесного ребенка по имени Прасковья, или Прасковьюшка, как её с любовью называла мать.
Понятие «Малороссия», дорогой мой читатель, появилось в русском языке на рубеже XVII—XVIII веков и связывается исследователями с историческими процессами, происходившими в это время вокруг Киева и на почве объединения Малороссии с великороссами, причем под общим монархом и православной верой.
И вот этот Станислав, обласканный Екатериной, не иначе как по молодости, примкнул-таки к восстанию друга по Рыцарской школе, которым  был Тадеуш Костюшко. 
И вдруг императрица видит его фамилию среди фамилий арестованных участников подавленного восстания.
Екатерина не смогла простить ему такой неблагодарности.
Более же всего её сразило то, что одним из условий их брака был переход молодого поляка в православную веру с именем Григория.   Причем его крестной была сама государыня Императрица Екатерина II, которая узнает об активном участии крестника в военных действиях на стороне католиков.
Станислава, в результате, лишили чинов и званий, а также и всех угодий, подаренных им с женой, и поздней осенью 1798 года по этапу сослали в Сибирь.
Верная и любящая жена с дочерью, которой было всего четырнадцать лет, последовала за мужем.
Мало того, в сопроводительных документах им велено было жить под чужими фамилиями, в нескольких верст от общественных поселений и со строгим запретом кому-либо вступать в общение с ними.
 Уточняя, в Сибири они приехали уже, как супруги Луполовы.
Кстати, напомню, что верста — это единица измерения расстояния, используемая в те времена. Она равнялась пятистам саженям или тысяче пятистам аршинам и составляла в нынешнем обозначении 1066,8 метра, то есть чуть больше одного километра.
И выжили-то они чудом в первый год ссылки лишь по той причине, что оказался необычайно длинным тот ссыльный этап: то старший офицер серьезно занемог, то лед на реке вдруг стала опасным для перехода ссыльных и ждали наступления морозов, то чумной отряд путь преградил и не дал возможности для дальнейшего продвижения...
В результате чего к городку с названием Ишим они вышли лишь по весне, а потому и оказались спасенными.
Воистину, слава Богу!

Глава вторая
ИШИМ
Чтобы было понятно, с чем именно столкнулись родители Прасковьи Луполовой, да и сам ребенок, хочу тебе немного рассказать о том суровом крае, где они, хорошо воспитанные и много лет прожившие при царском дворе, неожиданно для себя оказались.
Округа Ишимская, расположенная на юге Тобольской губернии, получила свое образование после завоевания Царства Сибирского, и русские селения стали появляться на землях, где ранее кочевали киргизы и калмыки, начиная с 1600-х годов.
Плоская ишимская лесостепь, продуваемая северными арктическими ветрами, — песчаная и щебнистая, а значит, и негодная к возделыванию. Леса на северной части уезда чаще березовые, а значит, и места те болотистые. Именно поэтому на каждую квадратную версту там приходится не более одной живой души. Из промысла крайне прибыточным было бы скотоводство, если бы не частый падеж скота, а более всего лошадей.
Хотя есть реки и озера. Одна из рек называется Ишим. Она могла бы быть судоходной, и это решило бы многие проблемы края, если бы ее течение не преграждали настроенные пруды мельниц.
Теперь два слова о климате. Он при постоянной атмосфере, как считают медики, здоров, и многие люди доживали там до глубокой старости. Но и чрезвычайно непостоянен. Обильные снегопады сменяются затяжными летними и осенними дождями. Или начавшаяся оттепель вдруг огорошивает всех резкими заморозками. Зимой там сорокаградусная стужа, а летний жар приносит с собой полчища гнуса.
К моменту приезда Луполовых в Ишим он уже более десяти лет как был городом. Имел фортификационный ров и вал с деревянными башнями.
Изначально в Ишиме было четыре улицы, но две, с названиями Береговые, как свидетельствуют летописи, были оторваны и унесены одним из весенних паводков вместе с домами. Кстати, и с деревянной церковью, которую смыло при том сильном наводнении. Причиной тому было то, что город, окольцованный рекой, представлял собой вид полуострова, а река по весне зело и мощно разливалась.
В центре города были казенный дом, винный и соляной магазины, питейный дом и острог, обнесенный высоким бревенчатым тыном, на 100 арестантов. Хотя случаи воровства, а тем более разбоя здесь были крайне редкими. Правда, для беглых и бродяг жители, по доброте своей, даже клали на окошко небольшие ковриги хлеба, дабы те не заходили во дворы, а довольствовались тем, что им подавали. Хотя с наступлением холодов, чтобы сохранить жизнь, беглые чаще всего сами приходят в тот же острог.
Но даже всем этим не имело права пользоваться семейство Луполовых. Для всех, согласно сопроводительным документам, они были хуже прокаженных, общение и помощь которым могли караться смертью.
О чем-то знал тобольский губернатор, получивший личное послание из Санкт-Петербурга. Он же и распорядился на первое время снабдить ссыльных Луполовых мукой и необходимым платьем на разное время года.
Но и это еще не все.
Господь воистину и в тот момент не оставил их в беде. Сопровождавший их солдатик караульной службы где-то раздобыл и дал им кремневое ружьишко, крепкий топор да кованых гвоздей, моток бечевы для обустройства, а также несколько кусочков сахара для Прасковьи. И, прощаясь, не мог сдержать слез, глядя на юное дитя, на этот чудный и нежный, уже начавший распускаться цветок, коему далее предстояло возрастать на суровой сибирской земле.
Вывезенные за город, Луполовы со своим скромным скарбом были оставлены прямо посреди степи. Как я уже говорил, слава Богу, что в те места уже пришла весна. Деревья и почва начали покрываться зеленью. Оживала природа и вместе с ней весь живой мир. Даже самая ничтожная козявочка этой холодной части земли была счастлива теплу весеннего солнца. Но не наши бедные изгнанники...
Первую ночь они провели у небольшого костра, сжигая то, что можно было сжечь из своего небольшого багажа.
А утром Григорий, каким-то своим необъяснимым чутьем и не иначе как навыками профессионального воина, вместо того чтобы идти на юг, повел свою семью на север.
Ближе к вечеру они увидели каменную гряду, которая могла защитить их от жестоких северных ураганов, небольшой оазис из сосновых деревьев и озеро.
Григорий действительно не ошибся. С помощью топора он ловко и быстро построил небольшую хижину и покрыл ее озерным тростником.
Строение изначально предполагало наличие двух небольших жилых помещений, между которыми было пространство, называемое в деревнях сени, а уже через них был вход в обе комнаты и выход на улицу.
Именно в нем Григорию вместе с женой и дочуркой предстояло теперь доживать свой век.
Пока шла стройка, сосновая щепа давала возможность поддерживать огонь, который был так необходим ребенку, и кипятить воду, которую они присыпали мукой. В результате получалось некое подобие мучной каши...
Еще несколько дней у Григория ушло на то, чтобы осмотреть места, которые они выбрали для своего выживания.
На противоположной стороне озера он обнаружил могильные холмы. Часть из них были разрыта, и останки мертвых лежали на земле. Целый день понадобился Григорию, что выдолбить необходимое углубление в еще мерзлой земле и опустить туда кости мертвых.
А чуть далее он наткнулся на остатки того, что ранее, очевидно, было древним поселением.
Сей город был полностью засыпан песком, но в центре возвышался купол небольшой каменной церкви, который венчал металлический крест.
Григорий перекрестился и вошел в купольное оконце того, что оставалось от храма, который также был полностью заполнен песком. Но при этом отметил, что это место могло при необходимости спасти их от снега и ветра.
О своих находках вечером он рассказывал Феодоре и Прасковье, которая слушала его с раскрытым ртом.
— Удивительно, что в этих безлюдных местах когда-то была жизнь, — начала Феодора. — Удивительно и то, что город выстроен из белого камня, который и в губернских городах по сию пору является большой редкостью.
— Ты права, любовь моя, — вторил ей любящий муж. — Думаю, что не ошибусь, если выскажу предположение, что мы находимся на месте прохождения одного из караванных путей в Китай. И этот город, не иначе как принадлежавший древним русам (русинам) и покрытый сейчас песком, очевидно, хранит многие тайны происшедшей здесь трагедии.
Вскоре Григорий начал выходить на охоту. И семья наконец-то смогла вкусить немного жареного мяса птицы и мелких зверей. Феодора после этого словно ожила, оттаяла, в ее движениях уже не было механической отрешенности... Она снова с любовью взглянула на дорогого Григория.
Так прошел первый год их ссылки. За это время Григорий многое передумал о своей жизни. И если бы кто-то сказал ему, что его блистательная карьера завершится в этом Богом забытом месте, он ни за что бы этому не поверил.
Однако сохранившиеся в нем понятия о чести и геройстве, о добродетелях, которые он выказывал и ставил превыше всего, его личная энергия в борьбе за жизнь и спасение семьи, с одной стороны, а также кротость, послушание и нежность любимой им Феодоры — с другой, естественно, повлияли и на характер их взрослеющей дочери Прасковьи.
Её характер с каждым годом становился более твердым, но и одновременно чувствительным, а жизненная энергия облагораживалась ангельской кротостью и нежностью, берущими свои истоки от её любящего сердца.
Единственное, чего была лишена юная сибирячка, — это самой возможности посещения церкви и принятия святого причастия, к которым была приучена с раннего детства, когда Феодора приносила младенца в храмы златоглавого Киева.
Когда Прасковье исполнилось пятнадцать лет, с разрешения родителей она стала уходить под купол той самой, найденной отцом, церкви.
И находясь там часами среди безмолвной тишины, она каждый раз погружалась в воспоминания раннего детства. И замирала, когда начинала слышать знакомое и памятное песнопение, и даже ощущала запах церковных благовоний.
А когда Феодора перед сном читала ей святое Евангелие, то юной девочке казалось, что чей-то другой голос слышит она, что этот голос обращается только к ней, согревая ее сердечко живительным теплом и надеждой.
Прасковья, это чудное дитя, в те годы уже знала наизусть Псалтирь и все четыре Евангелия, а также усвоила его истины, а именно: что нельзя жить только для себя и что всех нужно любить, со всеми быть кроткой и ласковой, а более помогать и жалеть тех, кого некому было пожалеть.
Так и возрастала она подобно солнечному лучику, оделяя вниманием, теплом и любовью своих родителей. Взрастала, как полевая былинка, что изо всех сил тянется к свету, вбирая его в себя, становясь тверже и выше. И все было бы хорошо, не окажись она вместе с родителями в этой глухой и пустынной части Российской империи. Однако должен заметить, что ее здоровье с каждым днем крепчало от волшебной чистоты полезного сибирского воздуха, а помогая матушке в ее работе по обустройству сада и огорода, она чувствовала, что благодарная земля давала ей силы для жизни в этом суровом краю.
Параша, Прасковья, Прасковьюшка, Параскева...
Почему именно Прасковья, спросите вы, и кто же та святая, именем которой была наречена девочка?
Дело в том, что роды Феодоры пришлись на пятницу, а это имя в народе было связано часто со святой Параскевой, часто именуемой Пятницей. Как гласит предание, святая мученица Параскева родилась в годы царствования императора Диоклетиана в городе Инокий (Малая Азия) в семье богатого сенатора, но уже в ранней юности посвятила себя аскетической жизни. Родители святой особо почитали день крестных страданий Господних — пятницу, потому и назвали родившуюся дочь Параскевой. Когда император Диоклетиан начал жестокое гонение на христиан, то юная дева была схвачена, претерпела жестокие мучения и вскоре была обезглавлена.
Такая вот судьба юной мученицы... Но если святая сама посвятила себя аскетической жизни Христа ради, то для нашей Прасковьюшки предельно скромный образ жизни был предопределен самой судьбой или, что точнее, Провидением, скорее всего, на всю ее последующую жизнь. Как видите, выбор имени оказался совсем не случайным. Я бы даже сказал, промыслительным.
Девочка росла. И поверите ли вы, но за все эти годы она, кроме своих любимых родителей, не встретила ни одной живой и сострадательной человеческой души.
Птицы стали первыми друзьями, потянувшимися к одинокому подростку. С ними она научилась общаться, их слышать и понимать, с ними делиться крошками своей скудной еды. Одна из синичек каждое утро встречала ее у крыльца избушки и сопровождала полный день.
Безобидный ужик всегда выползал из-под их дома на крылечко, когда Прасковья выходила на улицу.
Цветы поворачивали свои желтые головки в ее сторону, когда она приходила в сад поухаживать за ними.
Рыбки окружали ее маленький челнок, когда она каталась на озере. Казалось, что вся природа оживала в ее присутствии.
Лишь любимые ею матушка и батюшка, улыбаясь, скрывали свои слезы и печаль, ибо не о такой судьбе для своей любимой и единственной дочери думали они, оплакивая расставание с родным отечеством.
Глава третья
ВСТРЕЧА С ВОЛЧИЦЕЙ
Прошло еще несколько лет. Однажды Прасковьюшка, гуляя по лесу, забрела довольно далеко от дома и вышла к берегу незнакомой ей доселе реки.
Она уже собиралась повернуть домой, как увидела крохотный живой клубок, который скатывался с обрыва прямо в воду.
Смелая девочка, даже не думая о своей возможной гибели, сама скатилась с крутого обрыва и бросилась за кутенком в воду, забыв о том, что не умела плавать. Вода мгновенно залила нос и уши, а перед глазами были лишь пузыри и зелень водорослей. Но вот ее голова оказалась на поверхности быстрой реки, и она успела увидеть серый комочек, который, очевидно, даже еще не догадывался о том, что попал в беду. Девушка протянула к нему руку и успела ухватить за загривок, а потом, каким-то необъяснимым чудом, течение реки закружилось и прижало их к берегу, а ноги нащупали дно, и она выбралась на твердую землю.
Параша выпустила спасенного ею волчонка на землю и лишь после этого увидела на взгорке взгляд матерой волчицы, устремленный на нее. Очевидно, она все это время шла вдоль берега и была свидетелем тому, как это человеческое дитя спасло ее собственного детеныша. Белая звезда во лбу той волчицы еще долго потом была в памяти девочки.
Волчица медленно спустилась к ним. Серенький мокрый комочек мгновенно закосолапил в ее сторону и сразу же принялся за сосцы волчицы.
Параша улыбалась, смотря на эту умиротворенную идиллию: успокоенная волчица кормила свое дитя.
И счастливая девочка, уверовавшая в то, что нашла себе новых друзей, начала карабкаться вверх, чтобы вернуться домой.
Она встретится с волчицей еще раз, через полтора года. Это случится зимой, а пока...
Вернувшись домой, она еще с улицы услышала разговор своих любимых родителей.
Батюшка сетовал.
— Как же, будучи столь просвещенной, она не могла понять, что я защищал свою родину, что наши веры, как корни единого и могучего древа, коим является Бог, должны не разделять, а соединять нас. Что и для нас святы те же Божии заветы, которые были заповеданы еще Моисеем.
— Не расстраивайся, дорогой мой муж, — отвечала ему Феодора. — Господь милостив, может быть, все еще и вернется на круги своя...
— Не напоминай мне про Бога, любимая моя жена... Ладно я, грешный и честолюбивый, но почему из-за меня должны страдать вы? Особенно наша дочь, которая с раннего возраста только и живет именем Христа распятого...
Ничего не ответила Феодора любимому мужу, тянувшему из последних сил непомерную ношу их общей планиды, кем-то одобренной на небесах.
Под словом «планида», мой юный читатель, обозначаются такие слова, как «блуждать» и «скитаться». Оно связано также с понятием злого рока или судьбы, от которой невозможно увернуться. «Такая у него планида», — говорят люди, считающие, что от судьбы никуда не деться.
Когда родители уснули, девушка, подметив их расстройство, скрываемое от нее, встала на колени.
— Господи, спаси моих родителей, — тихо просила она. — Матерь Божия, укрепи их в вере. Святой угодник Божий, заступись за них в своих молитвах перед Творцом.
До самого рассвета стояла она на коленях, с твердостью своего любящего сердца выговаривая слова этой простой молитвы, а слезы умиления текли из очей ее.
Кто бы мог поверить, что искренняя любовь к своим родителям, желание им счастья и покоя могли подвигнуть это юное создание на сей жертвенный подвиг.
Возможно, что тому есть простое объяснение. Ведь кроме своих любимых родителей Прасковья более никого не знала. Они были ее кормильцами и единственными защитниками, воспитателями и покровителями. Естественно, что на них было обращено и всё её ответное чувство. А если предмет чувственного внимания один, то и чувства проявляются ярче, осязаемее и нежнее.
Прасковья действительно всем была обязана своим родителям. А когда миновали ее детские лета, то разум стал подсказывать ей, что в судьбе ее любимых родителей есть некая тайна, которая и является причиной их частой печали. И что такое родное отечество, которое оплакивали они, она еще не ведала.
Так, в размышлениях и молитвах юной девы минуло лето, отцвела осень и на землю снова пришла зима. В рождественские праздники Феодора испекла пирог с рыбой и родители поздравили Прасковью с пятнадцатилетием.
Именно в ту зиму Прасковья снова встретилась с волчицей.
Тому предшествовало то, что сын тобольского губернатора, молодой юноша по имени Александр, вместе с друзьями поехал охотиться на оленей. Они увлеклись, а из-за юношеской бравады не послушались опытных охотников, в результате чего были застигнуты начавшейся бурей, которая их разметала по степи.
Когда Александр понял, что остался в степи совсем один, то увидел первый серый силуэт, появившийся на горизонте.
«Волки!» — понял смелый юноша.
Это действительно были волки, которые начали окружать одинокого всадника.
В это же самое время где-то недалеко охотился и сам Григорий. Начиналась буря, и Феодора начала волноваться за мужа. Видя беспокойство любимой матушки, девушка, одевшись, быстро встала на лыжи и ушла в поисках отца.
Вскоре она услышала испуганное ржание коня, а вот и он сам пронесся мимо.
«Где-то рядом волки, — поняла она. — Но и тот, кого, очевидно, скинула лошадь».
Раздавшийся рядом выстрел показал, что девушка была права. И она смело направилась на звук выстрела, испрашивая у Бога помощи незнакомцу, оказавшемуся в беде.
Александр, будучи сброшенным лошадью, уже хорошо видел волков, медленно обступающих свою возможную добычу.
Первым выстрелом он надеялся привлечь внимание охотников и друзей, которые должны были уже разыскивать сына губернатора.
Стая от выстрела лишь замерла на какое-то мгновение, а потом продолжила движение. Теперь их разделяло не более двадцати метров, и юноша даже мог видеть их глаза. Он произвел второй выстрел, уже по ближайшему волку, но промахнулся.
В тот-то момент Александр увидел матерую волчицу, что стояла за оцеплением волчьей стаи. Очевидно, что именно она и руководила ими.
Александр быстро перезарядил ружье, но что-то в этой суете оказалось ошибочным. Последующий выстрел разорвал ствол, а удар, полученный по голове, оглушил юношу, и он упал на снег.
Звери, выждав после очередного разрыва пули некоторое время, стали продолжать стягивать петлю вокруг сына губернатора.
И когда они уже были готовы наброситься на него, между ними и лежавшим на снегу человеком вклинилась Прасковья.
Ей хватило нескольких мгновений, что оценить ситуацию.
Какое-то внутреннее чутье подсказало ей встать на колени и на время уподобиться хищному зверю.
Увидев, что появился еще некто, также претендующий на эту добычу, волки вновь ощетинились, готовясь к битве.
И тут девушка заметила волчицу с белой звездой во лбу.
— Мать-волчица! — крикнула ей Прасковья, перекрывая шум вьюги. — Именем Создателя всего живого, отдай мне этого человеческого детеныша, как некогда я спасла твоего волчонка.
И теперь уже замерла сама, понимая, что лишь доли секунды отделяют ее от собственной гибели.
Вдруг волки, чуть поджав хвосты, повернули вспять, а вскоре и вовсе пропали в снежной метели.
Оставалась лишь волчица.
— Спасибо тебе, мать-волчица! — произнесла девушка, склоняя перед ней свою голову.
Когда Прасковья подняла голову, то и волчицы уже не было.
В этот момент Александр открыл глаза и увидел лицо склонившегося перед ним Ангела.
Этим ангелом, как вы поняли, была Прасковья.
— Кто вы? — тихо вымолвил он.
— Прасковья Луполова, — ответила она и радостно улыбнулась, понимая, что к юноше вернулось сознание.
В это время совсем рядом раздался звук охотничьего рожка, и на снежной целине показались всадники, которые двигались в их сторону.
Когда они нашли сына губернатора целым и невредимым, Прасковьи рядом уже не было.
— Она спасла мне жизнь, — это были первые слова, которые Александр сказал своим спутникам.
— Ты видел призрака? — уточнили они, предполагая, что именно некий призрак испугал коня, сбросившего своего всадника.
— Я видел Ангела! — ответил Александр, вновь и вновь заставляя память держать перед глазами образ лика своей удивительной спасительницы.
Вернувшись домой, Прасковьюшка с радостью обнаружила, что отец уже дома. Но она не стала ничего рассказывать родителям о своей встрече с волчицей, дабы не волновать их лишний раз.
Глава четвертая
В ПОИСКАХ СВОЕЙ СПАСИТЕЛЬНИЦЫ
Сам не свой в тот день вернулся домой и сын губернатора.
Отцу уже кто-то успел рассказать о странном поведении юноши на охоте. И теперь он сам ждал рассказа о случившемся от своего сына.
Когда он услышал, что спасительницей его единственного сына была некая Луполова, то был чрезвычайно встревожен этим. Он подробно расспросил сына о месте их охоты, а потом, что-то сопоставив, весь день ходил задумчивым.
Когда через некоторое время сын снова собрался ехать в степь, то губернатор нашел убедительный предлог, чтобы задержать его дома. Он и так видел, понимал, что в последние дни мысли его сына и наследника витали где-то очень далеко. Он стал задумчивым, прекратил гулять и веселиться с товарищами. Из его головы все не уходил удивительный образ земного ангела, которым стал для него лик юной незнакомки, встретившейся в степи.
Пришла весна. Прилетели птицы. В гнездах терпеливо высиживались птенцы, а на озерах вскоре появились выводки белых лебедей. Эти еще бурые умилительные комочки плыли за белоснежной матерью и более напоминали тех самых гадких утят из сказки Ганса Христиана Андерсена, не принятых и не понятых обитателями скотного двора.
Возможно, что и наша Прасковьюшка была бы таким же гадким утенком, окажись она вдруг в кругу своих одногодков. В любом случае, она была не от мира сего. У нее не было желания иметь игрушки, чтобы скрашивать ими свое одиночество. В ее помыслах не было и желания оказаться, например, где-то на балу, чтобы танцевать и веселиться со сверстницами. Она, повзрослевшая не по годам, всю свою нерастраченную любовь и нежность решила посвятить лишь Богу и родителям. И тот ее поступок, связанный со спасением незнакомого юноши, показывал лишь наличие в ней женского, я бы даже сказал, формирующегося материнского начала, в котором была скорее жертвенность, а не мгновенно вспыхнувшее влечение к увиденному молодому незнакомцу. Более того, она вскоре даже забыла про него.
Однако Александр не забывал своей спасительницы. И в какой-то момент губернатор решился приоткрыть сыну часть известной ему правды.
— Сын мой, — начал он. — Видя твое смятение и благородное желание воздать незнакомке за свое спасение, я хотел бы сказать тебе несколько слов о тех поселенцах, кои носят фамилию Луполовы. По крайней мере, еще никто не отменял полученный мною императорский указ, а значит, они по сию пору подлежат изоляции от общества. Всякий дерзнувший выйти с ними на контакт с целью оказания им помощи и просто общения подлежит смертной казни. И, видит Бог, что я не хотел бы такой участи для своего сына.
— В чем же они провинились, отец? — вопрошал юноша.
— Это государственная тайна. Я могу лишь предполагать, что это каким-то образом связано с польским вопросом. По крайней мере, многие из благородных семейств шляхты Речи Посполитой разбросаны по разным уголкам Сибири. Но ни одни из них не подлежат столь строгой изоляции.
Услышав это, юноша схватился за голову.
— Она же еще девочка... В чем может быть ее вина?
— Думается мне, что нет никакой ее вины, сын мой, — продолжал губернатор. — А вот ее отец — явно шляхтич. И, скорее всего, непростой. Императрица Екатерина, как мне стало доподлинно известно, недавно скончалась. Упокой, Господи, ее душу! Нужно немного подождать. Возможно, что будущий император смилуется над поляками и им будет дозволено вернуться на родину. А пока я просил бы тебя... Нет, не забыть про свою спасительницу, а молиться за нее...
— Благодарю тебя, отец! — воскликнул благородный юноша и со слезами на глазах припал к груди родителя.
В один из дней, когда Прасковьюшка была в куполе полюбившегося ей храма, небо вдруг стало черным, а свирепые ветра начавшейся бури стали сотрясать древнее строение, каждую минуту грозя обрушить его сохранившийся купол.
Однако же сердце юной девушки было спокойно. Она давно вверила себя в руки Божии и искренне верила, что ее жизнь еще нужна для спасения любимых родителей. И даже сейчас, под раскатистыми и хлесткими ударами весеннего грома и начавшегося хаоса стихий, она спокойно заснула подобно страннику, отдавшему себя под защиту всемогущего Бога. И видела чудный сон... В том сне она шла навстречу величественному Императору. И, подойдя, припала к Его стопам со словами: «Помилуйте, Христа ради, моих родителей...»
Когда она очнулась от этого странного сна, то заметила луч солнца, что пробился в оконце купола и теперь высветил ее скромное ложе. Она еще долго лежала, пытаясь понять увиденное и одновременно мысленно утверждаясь в том, что сей сон был не иначе как пророческим, что он показывал ей единственный путь спасения близких и любимых ею людей.
Казалось бы, тебе, мой дорогой читатель, можно было бы и усомниться если не в том увиденном сне, то хотя бы в том, что юная девушка так легко претерпевала зимнюю стужу, позволяя себе спать без привычных нам теплых пуховых одеял и перин. На это замечу, что любое дерево, пересаженное в чужой климат, действительно сохнет и даже часто гибнет, в то время как молодой росток из его корня быстро привыкает к новому воздуху и в короткое время становится способным поддерживать то самое древо, что питает сей росток и до поры защищает, укрывая своей тенью.
Но теплая погода тех суровых мест оказалась крайне короткой. Создавалось такое впечатление, что сказочные братья-месяцы весны, лета и осени куда-то в тот год явно торопились, что, не успев вступить в свои права, они тут же передавали их последующим месяцам.
Дедушка-ветер сетовал, что его так рано разбудили разметать листву деревьев. Луна постоянно зевала от недосыпа из-за разыгравшейся временной круговерти и прикрывала свою зевоту пеленой облаков. А те плакали, что им не дали вволю понежиться в лучах летнего солнца. И те слезы проливались на землю, как из худого ведра.
Целый год Александр был практически под домашним арестом в доме своего отца. Конечно же, его окружали друзья. Батюшка не скупился устраивать в доме частые танцевальные балы и маскарады, надеясь, что сыну приглянется кто-то из молодых барышень... Но юноша, очевидно, был-таки поражен стрелой Амура и думал только о своей спасительнице.
И вновь пришла зима с ее лютым холодом и метелями. Жизнь в Тобольске словно замерла. Хотя... Шведские военнопленные за лето возвели несколько каменных строений, которые, буквально на глазах, преобразили этот второразрядный город, известный всем лишь тем, что с него начиналась сибирская ссылка. И мало кто знал, что в Тобольске в то время уже существовал свой театр и даже выпускался литературный журнал.
Александр, после долгого перерыва, попросил отца отпустить его в степь. Тот согласился, надеясь на благоразумие сына, так как от двора императора Павла I было получено повеление поступать в отношении Луполовых еще строже...
Утром следующего дня Александр выехал из Тобольска, не предполагая, что и Григорий Луполов в это же самое утро, на рассвете выйдет охотиться на медведя.
Какими же промыслительными, оказывается, бывают наши шаги. Так случилось и здесь: за сотню верст, из точки А в точку B вышел человек, чтобы на пересечении в некоей точке С встретиться с таким же, нечаянно вышедшим ему навстречу, из точки D...
А пока...
Трое тунгусов с рогатинами стояли рядом с Георгием, с уважением глядя на его кремневое ружье.
— Так, стало быть, медведь велик? — уточнял Григорий.
— Как заревел, — начал один из них, — так жилки задрожали. Мы знаем, что твоя винтовка еще не давала промаха, но наша не пойдет сегодня с тобой... Наша пойдет за тобой...
— Договорились! Куда идти? — снова спросил Григорий у тунгусов.
— Как пройдешь через чащу, увидишь большую падь... Там его берлога.
— Ступайте за мной на расстоянии.
— Неужели смерти не боишься? — спросил тот тунгус, что был постарше всех.
— Смерти не боится только глупец! А я так уже давно ее жду, да нейдет, проклятая за мной...
Туман спадал. Зимний утренник покрыл инеем вершины деревьев, и теперь тонкие ветви просто гнулись под их тяжестью. Весенний наст был крепким, ветер сделал его гладким, как зеркало, но Григорий быстрым шагом шел через редкий лес.
Вот и берлога. Первые лучи солнца помогли увидеть некое легкое марево над входом, что могло означать лишь одно — медведь был дома.
Григорий снял с плеча ружье и положил его на землю, а сам с одной рогатиной приблизился к входу в берлогу.
Но и медведь не стал заставлять себя ждать. Не иначе как матерый почувствовал человеческий запах. Но запах тот был ему незнаком, он отличался от привычного запаха туземцев, которых не раз рвал и калечил этот лесной великан.
И медведю стало просто любопытно увидеть того, кто посмел сегодня потревожить его покой.
Григорий понял, что медведь выходит, и сделал два шага назад, поближе к ружью, которое теперь было просто необходимо, если, конечно же, не попытаться на глазах тунгусов сразиться с медведем в более честном поединке: с рогатиной и ножом.
И тут шальная, молодецкая мысль обуяла офицера. Когда-то еще в этой жизни придется помериться силами с хозяином леса. Он еще крепче перехватил рогатину, достал из сапога армейский тесак. И теперь ждал, ждал, когда медведь вылезет из своей берлоги.
Медведь выполз и, увидев человека, мгновенно поднялся на задние лапы, в результате чего оказался на две головы выше своего противника.
Эту разницу заметил и Григорий. Но не нападал, наблюдая за зверем и выжидая благоприятного момента. И вскоре зверь предоставил ему эту возможность. Тонкий нюх дал ему понять, что где-то рядом с бесстрашным человеком находятся тунгусы. Он лишь чуть повернулся к Григорию боком, как тот вонзил свою рогатину в бок хозяина леса.
Медведь от такой неожиданности взревел и присел.
Используя рогатину повторно, Григорий, уравнявшись со зверем в росте, со всей силой ударил медведю в шею, но тот, лишь взмахнув лапой, сломал рогатину, как соломинку, и снова начал подниматься в полный рост.
Теперь у Григория оставался лишь тесак.
Зверь сделал первый шаг в его сторону, и вдруг за спиной Григория раздался чей-то выстрел.
Медведь словно натолкнулся на невидимую стену и начал медленно оседать.
Григорий оглянулся.
В двадцати метрах от него стоял молодой человек с новейшим пехотным гладкоствольным ружьем.
— Кто тебя просил стрелять, такую шкуру попортил... — произнес Григорий, которому неожиданно даже стало жаль исполина.
— Он мог вас разорвать, — ответил сын губернатора.
— Это еще бабушка надвое сказала. Да и невелика была бы потеря. Лучше уж умереть сразу, чем влачить нищенское существование.
— А вы случайно не Григорий Луполов?
— Вам, сударь, лучше не знать, кому именно вы сегодня попытались спасти жизнь.
— Мой батюшка — губернатор этого края. Он мне рассказывал о вас. Извините, что сразу не представился, — Александр. Услышав рев медведя, я подумал, что кому-то может понадобиться моя помощь.
— Не ждите от меня благодарности, молодой человек, я уже забыл это слово. Тем более, когда в качестве благодарности за свою преданность ты лишен чинов, званий и награжден ссылкой в эти места.
— Я слышал...
— Вы слышали? Вы слышали только то, что и я сам с удивлением о себе слышу. Впрочем, забудьте об этой моей мимолетной слабости. Считайте, что я вам ничего не говорил.
Григорий подошел к лежавшему на земле медведю и какое-то время молча смотрел на него.
— Жаль, что шкуру испортил, — повторил он, а потом тем самым тесаком отсек медвежью ляжку, взвалил себе на плечи и пошел в глубь леса.
— А мясо? — спросил его Александр.
— Тунгусы заберут.
Александр оглянулся и увидел уже поднявшихся из-за кустов рослых мужчин. И тогда он улыбнулся, понимая, что Григорий был-таки в этом поединке с медведем не один.
Тунгусы быстро освежевали тело медведя и с уважительным поклоном положили шкуру к ногам молодого стрелка. А тот взвалил ее на круп лошади, сел в седло и вскоре догнал Григория. После чего какое-то время просто ехал рядом.
Так случилось, что путь их проходил мимо все той же церквушки в занесенном песками древнем городе.
Александр поразился увиденному. Он даже остановил свою лошадь и спешился, чтобы осмотреть то, что было под возвышающимся над песком куполом, как услышал голос, звучащий из его глубины.
— Батюшка, это вы?
Григорий, услышав голос своей дочери, остановился, а затем обернулся и увидел ее выходящей из-под храмового купола.
Каково же было удивление молодого Александра, когда он увидел в девушке свою спасительницу.
Такие совпадения просто невозможны, скажете вы и будет правы... И все же сие произошло!
— Ах, это вы! — с удивлением воскликнула девушка, узнав молодого человека.
Отец тогда не придал значения словам дочери, а вскоре их всех троих приняла в свои объятия Феодора.
А когда Феодора узнала, что молодой человек сегодня на охоте спас жизнь ее мужу, то тут же со словами благодарности припала к его ногам и стала орошать их слезами.
— Оставьте, — произнес смущенный этим Александр. — Ибо малая услуга, которую я, не иначе как по воле Бога, оказал вашему мужу, право же, не стоит такой цены.
Услышав о том, что молодой человек спас сегодня ее отца, и Прасковья смотрела на Александра с живейшей признательностью.
А он вновь видел в этом лике своего Ангела-спасителя. И все его помыслы вдруг стали подчинены лишь одной мысли: помочь этим несчастным, но в то же время сильным духом людям вернуться домой.
Уже за скромной трапезой, что совершалась после короткой молитвы, Григорий, вспомнив их встречу, спросил у молодого человека.
— Я так понимаю, что вы уже имели честь встречаться с нашей дочерью?
— Это не совсем то, о чем вы, возможно, думаете, — начал свой ответ сын губернатора. — Дело в том, что прошлым годом и также зимой ваша смелая дочь спасла меня от стаи волков.
Родители Прасковьи переглянулись.
— Вы не поверите, — продолжал Александр. — Друзей скрыла вьюга, вдобавок меня сбросила лошадь, и пистоль, когда я пытался выстрелить в волка, разорвалась так неудачно, что я потерял сознание... И если бы не ваша дочь...
При этих словах Феодора перекрестилась.
— Думаю, что вам пора собираться в дорогу, — неожиданно произнес Григорий. — Я дал слово офицера вашему отцу, что не буду никого принимать в своей хижине. Моя дочь спасла вашу жизнь, вы сегодня сберегли мою. Теперь мы в расчете. К тому же небо прояснилось, и вы сумеете добраться домой дотемна.
— Вы правы! — начал Александр уже от порога. — Прощаясь, я хочу сказать, что мне известны повеления двора, к вам относящиеся, хотя я не ведаю их причин, побудивших моего отца к такой строгости по отношению к вам. Но если я сумею хоть как-то улучшить ваше бедственное положение, — верьте, я не оставлю вас без своего участия.
И быстро вышел.
В доме какое-то время стояла полная тишина.

Глава пятая
ПАСПОРТ ДЛЯ ПРАСКОВЬИ
Естественно, что девушке пришлось рассказать своим родителям всю историю, связанную с волчицей. И про волчонка, и про то, как она бросилась за ним в воду, как отдала его матери-волчице... И о том, как та, уже в свою очередь, не тронула молодого незнакомца, за которого смело вступилась Прасковья.
— Нужно возблагодарить Господа за все, — негромко начала Феодора. — Давайте вместе помолимся за чудесное спасение и этого волчонка, и Прасковьюшки, что не утонула, и за того молодого человека, чью жизнь она спасла... И за твое, Григорий...
После молитвы, утомленные событиями дня, все легли спать.
В комнате родителей какое-то время шел негромкий разговор.
— Обещайте мне, — молвила Феодора, обращаясь к мужу, — что более вы не пойдете на медведя и не станете впредь подвергать опасности свою жизнь, единственное богатство, которое осталось у меня на этой земле.
— Милая Феодора, — отвечал ей Григорий. — Из-за меня вы лишились положения в обществе, стали изгоем в своем блистательном роду. Что вам в моей жизни? Если она, паче чаяния, прервется, вы с Прасковьюшкой еще сможете испросить монаршего благословения и вернуться домой.
— И даже не помышляйте об этом и не рискуйте более своей жизнью ради такого поворота событий. Наш брак освящен церковью. Не станет вас — не будет смысла и в моей жизни... А то, что касается отечества, то я не помышляю о каком-либо ином отечестве без вас.
— Дорогая Феодора! Если вы думаете, что эти слова укрепляют меня, то вы ошибаетесь. Они подобны тому яду, что на кончике кинжала с каждым вашим словом вонзается в мой мозг, медленно, но верно, поражая сердце и всё тело. Добродетели, о которых вы говорите, приводят меня в отчаяние, когда я понимаю, какая страшная судьба — остаться в неизвестности и прожить жизнь без любви — уготована нашей любимой дочери.
Ничего не ответила на это Феодора, лишь глубоко вздохнула и устремила свой взор к небу. Она понимала, что ее сердце истерзано, а красноречия, способного утешить супруга, не хватает. Оставались только вера и слезы, которые она часто проливала в его отсутствие.
Не заснул и Григорий, который сегодня искренне испугался появлению в их избушке губернаторского сына. Он ведал, что дочь его чрезвычайно чувствительна и трепетна, что она способна влюбиться в сего молодого человека и что эта любовь в конечном итоге будет без всякой надежды на взаимность.
И даже не столько на взаимность, так как Александр, не иначе как уже очарованный своей юной спасительницей, вряд ли когда-либо получит батюшкино благословение на брак с дочерью ссыльного. И если даже он сбежит из дома против воли губернатора, то всё одно они будут несчастны в своих вечных скитаниях.
Не спала в своей комнатке и Прасковья. Она вновь и вновь вспоминала увиденный ранее сон и то, как она шла навстречу Императору, и то, как умоляла его о прощении своих любимых родителей. И с каждой минутой утверждалась в своих помыслах, что сие возможно, что Господь не оставит ее на этом пути и Сам подскажет возможное решение.
Утром следующего дня в доме губернатора состоялся не менее напряженный разговор.
— Александр, я вижу, что тебе не пользительны поездки по степи, — начал отец. — Вместе с тем не мною установлены порядки содержания ссыльных. Сам Меншиков со своим семейством не так давно влачил такое же бедственное положение. Меншиков, сподвижник и фаворит государя Петра Великого... Жена Меншикова, любимица Петра — княгиня Дарья Михайловна скончалась по пути в эти места. Царство ей небесное! В Березово Меншиков сам построил небольшой дом и церквушку, часто повторяя памятные всем слова: «С простой жизни начал, простой жизнью и закончу...» И умер, не дождавшись милости, пятьдесят лет назад от оспы, охватившей тогда наш край. Меншиков!.. А ведь никто не посмел протянуть ему руки и тем самым ослушаться царева указа. А ты, как я понимаю, все хлопочешь о Луполовых...
— Прасковья — эта невинная жертва судьбы — спасла мне жизнь... — начал в ответ Александр. — Или для вас сие не столь важно?
— Не смей говорить так! — возвысив голос, произнес губернатор. — И моли Бога, что молва об этом еще не дошла до ушей тех, кто был бы не прочь занять мое место. Вот тогда мы все сами станем ссыльными. Или ты этого и добиваешься?
Александр некоторое время молчал, понимая, что отец прав, а затем сказал.
— Дозвольте мне съездить попрощаться с ними.
— Поезжай! Но дай мне клятвенное слово, что это будет в последний раз. И спроси, какой особой милости желают они от губернатора за спасение сына.
— Благодарю вас, отец! И обещаю, что эта встреча будет последней! — воскликнул Александр и вскоре, оседлав коня, уже мчался в полюбившуюся ему степь. Тем более что он догадывался, где непременно сможет увидеть свою спасительницу.
И оказался прав. Прасковьюшка с утра помогла матушке по хозяйству и испросила разрешения помолиться в своем любимом храме, который стал для нее вторым домом и домашней церковью.
Вскоре и Александр приблизился к куполу храма. В этот день он и сам не заметил, как оказался в погребенном под песком городе. Лишь беспокойство терзало его и желание как можно скорее увидеть это нежное создание, которое было так непохоже на всех его знакомых девушек. И это было воистину так. Прасковья была набожна, он видел ее предстоящей в молитве перед Богом. Она, имея нежное и любящее сердце, почитала своих родителей. Она была простосердечна и добра до такой степени, что это понимали даже лесные хищники. Ко всему прочему, она была еще и очень красива, как и всякое творение, в котором сохранился образ и подобие Создателя.
Войдя под храмовый купол, Александр увидел юную сибирячку, кротко спящую у подножия алтаря. И, не говоря ни слова, пораженный увиденным, он опустился перед ней на колени. Но вскоре отвел свой взгляд чуть в сторону, как бы понимая, что не смеет столь откровенно рассматривать сию божественную невинность.
— Вы! — с радостью произнесла девушка, лишь открыв глаза и увидев Александра.
— Несчастная! — нечаянно вырывается у юноши.
— Я знала, что вы беспокоитесь обо мне! — ответила девушка.
Движимые равным благочестием и уважением, они какое-то время сидели рядом, склонив головы и с нежностью глядя друг на друга.
И вдруг Прасковья понимает, что молодой сын губернатора, встретившийся на ее пути, и есть тот самый Ангел, обещанный ей Богом, и который должен будет помочь ей освободить из неволи ее родителей.
Она и до этого искренне желала их возможной встречи, ибо хотела открыть Александру свой сон и попросить его покровительства в своем намерении совершить путешествие в Петербург для встречи с Императором.
— Милостивый государь, — начала Прасковья. — Если бы вы знали, как я рада нашей встрече. Мне очень, очень нужна ваша помощь в деле спасения моего отца.
Александр, услышав эти слова, даже перекрестился. Сказать, что они его расстроили, было бы неправильным, но явно ввели в замешательство. Однако молодость берет верх, и он произносит в ответ следующие слова:
— Я клянусь быть послушным вам до конца своей жизни.
— Тогда слушайте, чего именно я хочу просить от вас, — начала Прасковья. — С того времени, как я стала себя понимать, все мои помыслы заняты лишь мыслями о благоденствии моих родителей. В их благополучии вижу я смысл всей своей жизни. Вы сами имели возможность видеть, как они несчастны. Господь призывает меня к ним на помощь. Ответьте честно, вы можете разделить со мной мою судьбу?
— Я внимательно слушаю вас... — произнес сын губернатора, еще не догадываясь об истинной цели своей спасительницы.
— Александр, я хочу идти в Петербург и просить у Императора прощение для своих родителей.
От этих слов Александр даже немного опешил.
— Вы правда мне поможете?
— Всё, что будет в моих силах... — промолвил ей в ответ Александр.
— Мне хочется быть уверенной, что мое отсутствие не навредит родителям. И еще... Я не знаю дороги... Вы смогли бы указать мне путь, чтобы я могла доставить свое прошение прямо в руки государя Императора.
— Вы не понимаете, чего хотите... — начал Александр. — Император Павел за что-то разгневан на вашего отца.
— Право же, я не знаю, в чем состоит вина моего родителя. В нашем доме никогда не говорили об этом.
— Как же, не зная настоящего имени и достоинства своего отца, вы будете хлопотать о его помиловании?
— Еще не ведаю, но верю, что мир не без добрых людей. Знаю и то, что он не виноват...
— Я постараюсь узнать обо всём, что вы просите. Но сможете ли вы пройти более трех тысяч верст, которые разделяют Ишим и Санкт-Петербург?
— Думаю, что тот, Кто посылает мне это испытание, даст мне и необходимые силы.
— Я вам верю, но вот погода... Она совсем не благоприятна для начала столь длительного путешествия. Скоро начнутся дожди, и дороги станут непроходимыми.
— Любое промедление лишь усугубит положение моих родителей, — произнесла в ответ смелая девушка.
— Хорошо, я вернусь домой и поговорю с моим отцом. Он человек доброжелательный и великодушный. Поверьте, число несчастных значительно увеличилось, если бы на его месте был кто-либо другой, не имеющий столь ранимого и доброго сердца. И еще... Я должен попросить у вас прощения, так как мои изначальные чувства к вам были не только братскими. Я хочу, чтобы вы знали, что если вдруг настанет то самое время, когда ваши родители будут иметь возможность вернуться на свою родину, то вспомните меня, которому вы спасли жизнь и который почувствовал в своем сердце вспыхнувшую к вам любовь... И согласен был бы на уединенную и даже бедную жизнь, но лишь рядом с вами.
Говорить далее Александр не смог, дыхание от волнения перехватило. При этом каким-то внутренним своим чувством он уже понимал, что действительно видит Прасковью в последний раз.
Девушка несколько мгновений была неподвижна. Услышанные слова о любви к ней были неожиданными и неведомыми той, кто знал лишь любовь к Богу и родителям. И пока её родители в беде, её сердце просто не могло вмещать иную любовь. Более того, она вдруг поняла, что ей не должно более оставаться наедине с этим молодым человеком, дерзнувшим рассказать ей о своих вспыхнувших чувствах.
И она поднялась, чтобы попрощаться и уйти домой.
— Простите, если я обидел вас, — произнес на прощание Александр. — Видит Бог, что мое сердце чисто и открыто перед вами, а сам я, кроме права на величайшее почтение к вам, не смею более ни на что надеяться. И поверьте, что с этой минуты все мои мысли будут заняты лишь поиском путей, способных помочь вам исполнить свой долг.
После эти слов они расстались.
Александр возвращался домой и ещё не знал, что ждёт его.
Оказывается, во время его отсутствия губернатор, пытаясь спасти сына от возможного опрометчивого поступка, подготовил письмо своему другу детства, которое Александр должен был сам же доставить в Петербург. Этим рекомендательным письмом губернатор просил о сиюминутном зачислении Александра в гвардейский полк с присвоением ему соответствующего табелю о рангах чина и звания.
И утром следующего дня после короткой, но серьезной беседы Александр, выполняя волю отца, выехал в столицу.
Единственное, в чем слегка покривил душой губернатор, так это в том, что сказал неправду. Он сообщил сыну, что его срочная отправка в Петербург вызвана депешей самого государя Императора, призывающего Александра ко двору.
Прошло несколько дней.
Возвращение Александра затягивалось, и томительное ожидание Прасковьи начинало превращаться в настоящую муку. Её постоянное уединение в купол старинного храма, задумчивость — сестра  печали и тоски — стали поводом для беспокойства родителей.
— Не заметила ли ты перемены в нашей дочери? — спросил как-то Григорий жену.
— Если ты говоришь о ее задумчивости, когда она находится рядом с нами, то я бы предположила, что ее признаки проявились сразу же после того, как сын губернатора покинул наш дом. Я помню, что еще до того, как стала твоей законной супругой, видя тебя во дворце, мои щеки всегда покрывались румянцем, а взор искал только тебя. А теперь точно такие же признаки любви вижу я у нашей дочери.
— Это меня больше всего и беспокоит. Неужели небесами ей суждено быть счастливою, лишь подобно тебе...
— Но я счастлива...
— Счастлива в ссылке?
— Человек, если в его сердце есть любовь, сможет жить в любом месте, — произнесла Феодора и нежно обвила шею мужа своими руками.
«Боже, что же я с тобой сделал?» — подумал Григорий, увидев изнуренные тяжелой работой некогда утонченные руки свой жены.
Однако же, как вы догадываетесь, источником тоски и слез Прасковьи была не любовь к сыну губернатора, а иные, более благородные и святые чувства. Она не ведала того, что молодого человека уже давно нет в Тобольске, а вообразила себе, что Александр, не узрев ответного чувства к себе, просто забыл про ее существование. И Прасковья, не теряя надежды на успех задуманного ею путешествия в Петербург, продолжала молиться, испрашивая себе помощи в задуманном подвиге.
Но вот в Сибирь пришла весна 1803 года.
Солнышко мгновенно растопило снег, и земля покрылась нежной зеленью. Вскоре, оглашая землю своими пронзительными криками, появились птицы.
Они носились вокруг Прасковьюшки с каким-то недоуменным криком, в котором она так и слышала вопросы: ты еще здесь? ты еще не ушла? смотри, не пропусти столь благоприятное время для начала своего путешествия!..
В тот день вся семья работала в саду. И когда ближе к полудню Феодора ушла разогревать обед, Прасковья подошла к отцу.
— Батюшка, — начала она. — Отпустите меня, Христа ради, в Петербург.
Григорий замер, услышав слова дочери. Однако же первою его мыслью было то, что повзрослевшая дочь не хочет более претерпевать суровые испытания их поселения.
— Куда же ты пойдешь, любовь моя? — спросил отец.
— К Императору. Господь призывает меня исполнить свой священный долг и вымолить вам у него прощение...
Какое-то время один огорошенный услышанным, а вторая смелостью содеянного, глядели друг на друга.
И вдруг раздался голос жены и матери.
— Идите скорее в дом, — звала их Феодора. — К нам из Тобольска приехали какие-то люди...
— Александр! Это Александр приехал! — воскликнула девушка, и первая бросилась к дому.
Однако же, когда они подошли к дому, то там были люди в мундирах и даже солдаты, а когда Григорий и Прасковья вошли в свой дом, то увидели седовласого человека уже в парадном мундире, при орденах и шпаге.
Это был, как понял Григорий, губернатор Тобольского уезда и отец Александра.
Неожиданно для женщин, он низко склонил голову перед Луполовым и начал говорить, обращаясь к Григорию со следующими словами.
— Милостивый государь! Вот уже более двадцати лет, как Российский Двор направил меня в должности губернатора заниматься попечением этого обширного края. Сегодня, осматривая сей дальний округ, я посчитал возможным добраться до вашего дома, чтобы лично поблагодарить вашу дочь за спасение моего единственного сына и выказать свое живейшее участие в вашей дальнейшей судьбе.
— Благодарю, но с вашим сыном мы рассчитались особым случаем: моя дочь спасла его жизнь, а он мою. Так что вы нам ничего не должны. Да и от Российского Двора я давно не ожидаю каких-либо милостей, равно как и правосудия...
— Хочу, чтобы вы знали: после смерти государыни императрицы Екатерины II Тадеуш Костюшко,  после того как дал верноподданническую присягу, был освобожден из пребывания в ссылке императором Павлом I.
— А что с Речью Посполитою, будет ли она восстановлена в границах 1772 года?
— Нет... А вот Манифест о свободе вероисповедания в Польше для католиков и православных вышел, как и амнистия для сосланных поляков, принимавших участие в восстании Костюшко. Но ваша фамилия, к сожалению, в сопроводительных документах не числится.
— Кто бы в этом сомневался. Отец и я были у Павла как бельмо на глазу.
— Поверьте, мне больно, что я не могу покровительствовать вам настолько, чтобы это было достойным вас и вашей семьи.
— Верю, но и вы мне поверьте, я здесь счастлив. Счастлив хотя бы потому, что мы здесь одни... И мы свободны!
Губернатор еще раз оглядел скромную комнату, в которой они стояли. Посмотрел на Феодору и Прасковью, которые в этот момент были подобны двум жертвенным голубицам, смирившимся со своей судьбой и вверившим себя в руки отца и мужа, который хотел показать, что его дух превыше сего несчастья и нищеты.
После чего обратился к Прасковье.
— Сударыня! — начал он. — Мой сын Александр вас знал, помнит и никогда не перестанет за вас молиться.
О, как же тут встрепенулась юная дева, как распахнулись ее глаза, как мгновенно наполнились они слезной влагой, готовой перевалиться через край и разлиться по удивительно-нежному лику юной страдалицы. Сердечко ее замерло в готовности услышать ответы на так часто задаваемые себе вопросы...
— Как только он вернулся от вас, то получил от государя Императора повеление срочно явиться ко Двору, где он в настоящее время несет караульную службу. Недавно я получил от него письмо, а в нем была записка для вас. Позвольте мне вам ее передать, — сказал он и вручил девушке конверт.
А затем обратился снова к Григорию.
— Милостивый государь! Вы знаете, что я имею строжайшее повеление от Императора, чтобы вы в своем доме никого не принимали. Однако до нас дошли сведения, что старинным торговым путем от китайских границ в Россию идут миссионеры. Так что если кто-либо из этих странников постучится в ваши двери, вам дозволено дать им приют. И еще, мне нужно сказать вам несколько слов наедине...
— Прасковьюшка, — начал Григорий, обращаясь к дочери. — Я смотрю, что ты с нетерпением ждешь нашего с матушкой благословения на прочтение этого послания. Ступайте вместе на двор и там секретничайте, а нам с господином губернатором нужно немного побеседовать наедине.
Как только Феодора и Прасковья вышли, губернатор снова обратился к Григорию.
— Милостивый государь! Не знаю, известно ли вам благое желание дочери вашей добиться для вас помилования в Петербурге? По крайней мере, об этом мне сообщил мой сын. Это вам решать. От себя лишь могу помочь в следующем. В сопроводительных бумагах Российского Двора имя вашей дочери Параскевы, не иначе как по воле Божией, не упоминается вовсе, а сие означает лишь одно: в отличие от вас, она не является ссыльной. Я, принимая во внимание ее возраст, позволил себе выправить паспорт на имя Параскевы Луполовой, дабы в дальнейшем она, с вашего благословения, разумеется, имела право сама распоряжаться своей судьбой и возможностью для путешествий.
Они еще немного поговорили, после чего губернатор, передавая Григорию паспорт его дочери, вновь склонил перед Луполовым свою седую голову, а затем вышел.
Как только губернатор со своей свитой уехал, в дом буквально ввалились радостные Феодора и Прасковья.
Григорий еле успел спрятать в карман паспорт своей дочери.
До этого, еще находясь на улице, Прасковья дрожащими руками распечатала письмо и несколько раз прочитала строки, написанные рукой Александра.
«Милостивая государыня, свет очей моих и радость родителей! Позвольте мне сказать вам, что перед своим внезапным отъездом в Петербург я поведал батюшке о вас. Когда он услышал от меня вашу историю, то слезы навернулись у него на глазах. Он обещал мне обязательно приехать в Ишимский округ и навестить вас, чтобы передать вам от меня эту весточку. С этого момента считайте меня вашим другом и братом, защитником и путеводителем. Надеюсь, что вы побережете и моего отца, а потому прошу вас по прочтении сжечь сие письмо. Если оно нечаянно попадет кому-то в руки, если кто-то узнает, что мы принимаем участие в вашей судьбе, то мой отец погибнет».
И войдя в дом, она испросила разрешения уединиться в своей комнате, чтобы еще несколько раз перечитать полученную весточку от сына губернатора.
Феодора подошла к мужу
— Что тебе сказал губернатор? — спросила Феодора у мужа.
— Тадеуша освободили...
— Екатерина? Не может этого быть...
— Екатерина мертва!
— Упокой, Господи, ее душу! — произнесла Феодора и перекрестилась
Григорий перекрестился вслед за ней.
— Значит, Императором стал Павел? — уточняла жена. — Кто бы знал, что от него будет зависеть наша судьба.
— Был Павел... Несчастный... — вымолвил Григорий. — Его судьба оказалась значительно горше нашей. Сейчас, как я понимаю, Императором стал его старший сын Александр...
— А что с отцом? — снова спросила Феодора мужа. — Он все еще в Петербурге?
— Губернатор лишь сказал, что его смерть для всех была неожиданной. Я думаю, что после смерти Екатерины именно Павел больше всего хотел моего забвения...
— Вот уж воистину, не копай яму другому, сам в нее непременно попадешь, — сказала Феодора и еще раз перекрестилась.

Глава шестая
ГОСТЬ В ДОМ — БОГ В ДОМ
Это утро застало Григория и Феодору в постели. Полученные ими вчера от губернатора новости потрясли обоих. Отверженные, они и не ведали о том числе событий, которые произошли за это время в столице. И что каждое из них, так или иначе, касалось тех, кто был им близок и кого они хорошо знали и любили.
И даже проснувшись, каждый был еще полон дум о дне завтрашнем.
— Мне кажется, что Бог предоставляет нашей дочери возможность избежать забвения и одиночества, — неожиданно произнес Григорий, очевидно, поразмыслив о вчерашней просьбе самой Прасковьи отпустить ее в Петербург и в связи с полученнием от губернатора паспорта для нее. Он неожиданно увидел в этом некую промыслительность, а потому и начал именно с этих слов разговор с женой.
— О чем ты? — спросила жена.
— О нас с тобой, о нашей старости и даже смерти. Мне бы не хотелось, чтобы Прасковья похоронила нас здесь обоих и воистину осиротела.
— Не пугай меня, любовь моя...
— Феодора, я должен тебе признаться, что давно чувствую некую слабость, овладевшую мной. И если бы не этот юноша, то я был бы уже разорван тем медведем... Я не хотел тебе этого говорить, но думаю, что настало время. Тем более что у нашей дочери появился такой защитник, как Александр. Юноша смелый и благородный.
— Ты думаешь, что она действительно влюблена в него? — уточнила Феодора.
— Я думаю, что она ищет его помощи в некоем важном деле, которое хочет предпринять.
— И что же именно она хочет? — уже чуть встревожено спросила Феодора.
— Я так понимаю, что она искренне надеется возвратить нам с тобой свободу.
— И таким же образом?
— Она хочет идти в Петербург и просить аудиенции у Императора...
— Станислав! Что это значит? — взволнованно воскликнула Феодора, назвав мужа его родным именем. — Она пойдет туда одна? Пешком? Но это невозможно, и я не могу дать ей на это своего согласия. Она еще дитя...
— Говоришь, дитя? Я на своем веку еще не видел такое дитя, которое было бы способно подчинить своей воле матерую волчицу. Ее вера, как я понимаю, начинает творить настоящие чудеса...
— Ты знал о ее желании и все это время молчал?
— Нет, любовь моя. Лишь вчера перед встречей с губернатором она мне в этом сама призналась.
— И ты ее благословил?
— Я пока ничего ей не ответил, но хочу, чтобы ты об этом знала.
 
Последующие три дня прошли в полной тишине. Было видно, что каждый из них хотел что-то сказать друг другу, но в последний момент не осмеливался нарушить сложившуюся в доме гармонию отношений, построенных на любви и уважении.
Прасковья замерла в ожидании ответных слов отца. Она понимала, как ему трудно принять любое решение, и не торопила его. Главное, что он знал о ее твердом намерении совершить сие благородное дело, какой бы ценой и пересудами это ни обернулось для самой девушки.
Григорий, чье мужество и душевная стойкость ранее не могли быть поколеблены никакой добродетелью, в нескольких словах своей любимой дочери вдруг услышал ангельские нотки. И уже не сомневался в крепости ее духа, как и в благородстве самой цели сего путешествия. И теперь лишь искал нужные слова для Феодоры.
Феодора же просто закрылась от обоих.
И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Господь в конце лета не привел в их дом странника. Очевидно, одного из тех миссионеров, о которых им накануне сообщил губернатор.
Ты же, мой дорогой читатель, очевидно, помнишь известное выражение: «Гость в дом — Бог в дом!» Однако пусть все идет своим чередом...
Утомленный странник, не иначе, что по одному лишь наитию, вот уже более двух месяцев шел из Китая в Россию по пути, который существовал лишь на древних картах Поднебесной. Да и ту карту он видел лишь один раз, да и то мельком. Но когда он увидел занесенный песком древний город, купол с крестом, венчающий степь, и понял, что не сбился с пути, то возблагодарил Господа.
Когда же он услышал еще и доносящееся из-под купола песнопение, то и вовсе прослезился. Сначала он подумал о том, что голод и жажда, его спутницы, дразнят монаха звуковыми галлюцинациями. Однако же остановился и прислушался. Чей-то негромкий, но звонкий и мелодичный голос действительно доносился из останков древнего храма.
Тогда монах снова перекрестился, а когда пение знакомого тропаря закончилось, то воскликнул.
— Христос посреди нас! — и замер в ожидании ответа.
— Воистину так! — раздался в ответ тот же мелодичный голос.
— Кто ты, отзовись! Если юноша, то будь мне спутником, если девица, то младшей сестрой во Христе, Господе и Боге нашем. Если ты матушка, то дай покой моим ногам, кои месят сей степной песок уже который год. А если батюшка, то пригласи к огню и отогрей мое бренное тело.
Вышла тут наша Прасковьюшка из-под купола, и удивился старец и легкому платьицу, что явно не по погоде было на ней, и тонкому стану, и алым щекам.
— Тепло ли тебе, девица? — с удивлением спросил он незнакомку.
— Тепло, дедушка! Я сызмальства привычная и к холоду, и к зною.
— Не скажешь ли ты мне, есть ли тут поблизости поселение, чтобы мне немного передохнуть с трудной дороги?
— Ступайте к нам, так как на этом пути вам более не встретится поселений.
Так миссионер оказался в избушке Луполовых. Правда, Григорий и Феодора были на озере, но Прасковьюшка быстро разожгла огонь и поставила греться воду.
Все это время, казалось бы, не очень старый монах, правда, убеленный сединами, внимательно наблюдал за юной хозяйкой.
Потом она поила его чаем из трав, которые сама запасала впрок. И монах сбор тех травы одобрил, почувствовав, как вместе с чаем наполняется он живительной силой, присущей многим травам Сибири.
Когда монах отогрелся, Прасковья спросила его:
— Куда вы идете, дедушка?
— Так на родимую сторонушку, дочка.
— Далека ли она?
— Слыхала ли ты о таком граде с названием Киев?
— Как не слыхать, если все мое детство прошло на берегу Днепра. Там, в златоглавом Софийском соборе Киева меня и окрестили в православной вере.
— Рад за тебя, счастливое дитя! — произнес монах и спросил: — Но как же ты оказалась в этом далеком и дремучем краю?
И так как родители все еще не вернулись с рыбалки, то доверчивая девушка поведала страннику все, что знала о судьбе своих любимых родителей и о том плане, который наметила к осуществлению.
— Грустную историю ты мне поведала, божие дитя, — произнес монах, выслушав историю семьи Луполовых. — Но одно я знаю точно, что Господь своих не оставляет. Я мог бы стать твоим спутником, но на такое путешествие нужно родительское благословение.
— Батюшка вроде бы согласен на это, а вот матушка очень обеспокоена и расставанием, и опасностями сего пути... Хотя, если она узнает, что я буду с вами, то возможно, что и даст нам свое благословение.
— Тогда нам осталось лишь дождаться твоих родителей. А пока, если ты не против, покажи мне ваше хозяйство, сад, огород... Это такая редкость в этих краях — найти кого-то, кто любит землю и умеет с ней обращаться.
Он и далее ей что-то говорил, а Прасковьюшка уже в мыслях своих унеслась куда-то далеко-далеко. Она верила, что матушка Пресвятая Богородица будет сопровождать ее на протяжении всего ее пути, а в самом Петербурге ее обязательно встретит и во всем поможет сын губернатора — Александр.
Когда миссионер и Прасковья вернулись в дом, то у крыльца уже были родители. Григорий развешивал на просушку сеть, а Феодора разбирала пойманную рыбу, определяя, что на готовку, а что на заготовку к зиме.
— Мир вашему дому! — произнес странник, подходя к хижине.
— С миром принимаем, — отозвалась на знакомое приветствие Феодора.
— Дозвольте представиться. Меня зовут брат Павел. Я возвращаюсь на родину из русской общины в Пекине.
Григорий внимательно оглядел странника с седой бородой, а если слегка и согбенного, то, очевидно, не от возраста, а более от возложенных на себя вериг.
Странник продолжал рассказ о себе.
— Я — дворянин и до монашеского пострига жил в миру. Как капитан действующей армии, воевал с князем Григорием Александровичем Очаков...
— Князь Потемкин брал Очаков? — с интересом спросил Луполов.
— Да, в 1792 году крепость пала.
— А мы здесь, отрезанные от всего мира, ничего этого не ведаем, — произнесла Феодора. — Отче, а не могли бы вы нам сказать причину, по которой вы оставили службу? Ведь к этому времени вы уже вполне могли иметь чин полковника.
— Вы правы, сударыня! Однако же должен вам признаться, что битва сия отличалась страшным кровопролитием. Огромное число жертв понесли обе стороны, к тому же погибло практически все мирное население.
— Какой ужас! — воскликнула Феодора.
— Воистину, это был ад! Но я тогда был молод, сам напрашивался на опасные операции и вылазки в тыл. Перед самым падением Очакова мы с молодым князем Репниным попали в засаду и оказались в плену. Варвары изувечили нас, и пять последующих лет пленения превратили нас с князем из бравых офицеров в больных и дряхлых стариков. Но нам удалось бежать. Можно сказать, что я на своих плечах вынес князя на родину... И он умер уже в своей кровати. Упокой, Господи его душу! Хотя, должен признаться вам, что и вынес-то его лишь по той причине, что пообещался Богу уйти в монастырь, если Он поможет нашему побегу из варварского плена.
— А что за русская община в Китае?
— Это не менее трагическая история нескольких казаков из крепости Албазан.
— Мне хорошо известна история с осадой крепости Албазан — этого опорного пункта на реке Амур, — произнес Григорий. — Цынский Китай пытался тогда воевать с Россией за ее порубежные города. Осада Албазана длилась более года, если мне память не изменяет. Разрушить крепость так и не удалось, хотя китайцы по Амуру привели свои суда, но их ядра вязли в земляных оборонительных валах крепости... И если бы не холод и цинга, да полное истощение защитников крепости, то китайцы никогда бы не одолели ее...
— Они крепости и так не взяли. Гарнизон сам сжег свой бастион, — закончил монах. — Однако несколько десятков казаков, в числе которых был и священник местной церкви, были взяты в плен и оказались в Пекине, где со временем создали русскую общину. Туда-то я и ходил, чтобы передать им книги и богослужебную литературу.
— И куда же теперь лежит ваш путь? — спросила монаха Феодора.
— В Киев.
Григорий взглянул на Феодору, но та быстро отвела свой взор в сторону, словно бы уже понимая помыслы мужа.
Страннику на ночь выделили половину Прасковьи, а она, по приступкам, забралась на полати, занимающие свободный верх небольшой комнаты от печи до противоположной стены. В любом случае там было тепло. И если даже на них никто не спал, то там чаще всего лежала часть хозяйской одежды, которая всегда была сухой и теплой.
Когда после утренней молитвы монах вышел на улицу, то застал там Григория, который колол дрова.
— Бог в помощь! — прозвучал его голос.
— И вам того же. Тем более что у вас впереди трудный и длинный путь, — ответил Григорий и, отложив топор в сторону, спросил: — А как вы вышли на нас?
— В Китае видел карту с указанием этого древнего торгового пути. Ранее он был известен многим. Города и богатые селения стояли вдоль его дорог. Но золото и жажда наживы сделали свое дело, и люди из-за золота начали убивать друг друга... Но я хотел бы поговорить с вами о другом. Я не великого благочестия человек и не такой уж большой молитвенник, но я заметил беспокойство и даже смятение в вашей душе. Чем оно вызвано, если это не секрет?
— Думаю, что вы уже и сами догадались. Вы уже видели мою дочь. Вот она и есть самое мое большое наказание.
— Побойтесь Бога, сударь! Как же можно... Ваша дочь так добра, мила и благочестива...
— Да. Она добра и благочестива, вы это верно подметили. Но она — дочь ссыльного! Что ждет ее, уже испытавшую бесславие с самой колыбели? Она полюбила божий мир, и он отвечает ей любовью. Но есть другой мир, который всегда будет настигать, дразнить и отвергать ее. И что будет с ней, когда мы умрем? А всему этому причина лишь я один.
— Господи, — вдруг начал монах, опускаясь на колени. — Услышь меня, дай моим словам силу убеждения о Твоем милосердии и милости юного Императора Александра. Продли еще мою жизнь, чтобы я успел помочь его дочери в ее благом желании вернуть всех на родину.
А затем монах медленно поднялся с колен и добавил, обращаясь уже к Григорию.
— Дайте ей шанс исполнить свой дочерний долг и испытать милосердие монарха.
— А как же Феодора?
— Если в ее сердце есть любовь, — начал свой ответ странник, — то она смирится и простит. Пусть и не сразу. Если вы не будете против, мы уйдем завтра на рассвете. Так что побудьте этот день вместе.
Все так и произошло. Феодора ничего не подозревала. Григорий глаз не отрывал от дочери, а она, словно предчувствуя дальнюю дорогу, была в тот день особенно внимательна к любимым родителям, нежна и ласкова.
Правда, с утра она, по просьбе странника, отвела его в древний город, где он хотел бы помолиться.
В куполе храма Прасковьюшка припала к ногам странника.
— Дедушка, так вы возьмете меня с собой? — спросила она.
— Да знаешь ли ты, как далеко отсюда Петербург? Где ты найдешь столько сил, чтобы одолеть расстояние, равное половине Европы?
— Я молода, я дойду, главное, что вы знаете дорогу.
— Знать дорогу мало, дочь моя, — говорил монах, глядя на нее с сострадательностью. — Нашим пристанищем будет темный лес, а камни будут нам вместо подушек. Но и это еще не все. Лихие люди и звери будут идти по нашим следам, чтобы поживиться. Двери домов будут закрыты перед нами, и люди будут гнать нас от себя, как прокаженных.
— Я согласна, дедушка, — вымолвила девушка с глазами, полными слез.
Монах смотрел на нее и поражался силе духа и дочерней любви этого кроткого создания.
Вечером все снова встретились за общим столом. Феодора испекла пирог с рыбой и щедро оделяла его кусками своих любимых — Григория и Прасковью. Досталось от ее щедрой руки и гостю.
— Да не оскудеет и далее рука дающего, — произнес сытый монах, выходя из-за стола.
— Ступайте отдыхать, брат Павел, — произнесла Феодора. — Вам на рассвете в дальний путь отправляться.
— Пожалуй, что вы правы, матушка, — согласно молвил монах. — Да и когда-то еще придется под крышей ночевать, — и ушел на половину Параскевы.
Григорий проснулся еще до рассвета и стал одеваться.
— Куда ты? — спросила его Феодора.
— Спи, любимая. Я немного провожу монаха.
Григорий вышел в сени и увидел, что в комнате Прасковьюшки, где ночевал брат Павел, теплилась свеча. Григорий тихо постучался и вошел в комнату дочери.
— Доброе утро, брат Павел!
— Воистину доброе! — ответил монах. — Что вы решили, отпускаете ли вы со мною свою дочь?
В этот момент скрипнула дверь. Григорий обернулся и увидел свою Прасковьюшку, уже собранную в дорогу и с небольшой заплечной котомкой.
— Батюшка, ваши повеления всегда были для меня священными, — с порога начала девушка. — И если вы прикажете мне остаться, то я останусь. Но вы видите, что я буду не одна в этом путешествии. Мне недостает лишь вашего благословения.
— И хлеба... — произнес в ответ Григорий, а потом добавил. — Протягивая руку, ты будешь просить его у других... Деды твоей матери, некогда владычествовавшие в этой стране, и мои деды, правившие Польшей, увидят наследницу своего имени, просящую милостыню...
— Рядом с просящими милостыню всегда стоит Христос! — произнес миссионер как бы в защиту девушки. — Он равно питает как богатых, так и бедных.
— Любимый мой отец, — произнесла Прасковья. — Поверьте, бедность и несчастье никогда не помрачат блеск и чистоту нашего рода. Многие великие люди, подвергшись несчастью, просили себе помощи. Я же буду просить ее не для себя, а для своих родителей. И если в моих жилах действительно течет такая благородная кровь, то, поверьте, я буду достойна своих предков. И еще... Я верю, что Бог наградит вас свободою за покорность Его воле.
И после этих слов девушка бросилась в ноги отца.
— Возьми, моя любимая дочь, все мое богатство, что хранил я на черный день, — сказал Григорий, поднимая дочь на ноги и протягивая ей серебряный рубль, а потом достал из кармана ее паспорт и добавил: — Этот документ, удостоверяющий твою личность, выправил для тебя сам губернатор. Береги его. Он упасет тебя от многих сложностей в пути. Спрячь его надежнее... И будем выходить.
Прасковьюшка взяла серебряный рубль и паспорт, а отцу передала свернутый листок бумаги.
— Отец, отдайте это письмо моей матушке, когда вернетесь домой. И скажите ей, что я будут молиться, дабы она простила меня за то, что я покинула наш дом без ее благословения.
Они, памятуя старинный русский обычай, еще присели перед дорогой, а затем, перекрестившись, вышли из избушки, которая до сего дня для Прасковьюшки воистину была колыбелью.
И не ведали того, что Феодора не спала, а стояла за дверью соседней комнаты, а значит, слышала весь их разговор и, зажав руками рот, с трудом сдерживала сердечную боль и нахлынувшие слезы.

Глава седьмая
ПЕРВЫЕ ОБРЕТЕНИЯ И ПОТЕРИ
Когда Григорий вернулся, то нашел жену на берегу озера. О чем думала Феодора, в полном одиночестве сидя на остром камне — любимом месте дочери и глядя в холодную воду, можно было лишь догадываться. Возможно, что о предательстве мужа, который все сделал за ее спиной, а возможно, что уже заочно оплакивала горькую судьбу дочери, слепо доверившейся своей вере. И кого в этом винить, если не себя. И что ждет ее через некий короткий срок, когда она вдруг останется одна на этом свете...
— Прости меня, любимая, — услышала она за спиной голос Григория. — Ты сама знаешь, что воля любого человека свята. Наша дочь выбрала для себя этот путь, а Господь помог ей найти спутника и верных друзей, которые позаботятся о ней. Тем более что теперь она знает, какая кровь течет в ее жилах. Это поможет ей в трудные моменты. А мы денно и нощно будем вместе молить Создателя, чтобы Он и впредь не оставлял нашу дочь Своей любовью и заботой... Иди ко мне, дорогая моя Феодора, дозволь мне поцеловать твои руки, прижать тебя, как ранее, к своей груди, чтобы почувствовать тепло твоей любви.
Прасковьюшка же вместе с братом Павлом были в забытом городе. Она не могла, да и не хотела уйти, чтобы еще раз не заглянуть в свой храм, годами намоленный ее детскими и наивными молитвами.
Они вместе совершили молебен по случаю праздника Рождества Богородицы и были готовы отправиться в дальнюю дорогу.
— Дедушка, — произнесла Прасковья, обращаясь к монаху. — Мне известны все уголки леса, все болота и топи, которых нам надо будет избегать, так что я пойду впереди.
— Я не против, но только позволь мне сначала обрезать твои косы, чтобы ты более походила на подростка. Поверь, но так нам будет спокойнее пройти весь этот путь.
Девушка, после короткого раздумья, согласно кивнула-таки головой.
— Я понимаю твои сомнения и не сомневаюсь, что Господь и матушка Пресвятая Богородица и волосу не позволят упасть с твоей головы, но, как говорят в народе, береженого Бог бережет. На этом пути нам могут встретиться и инородцы, как ваши тунгусы, и сбежавшие колодники. Эти распутные люди имеют привычку скопляться и чинить грабежи. Вот и не хочется лишний раз искушать их образом юной девы.
И вскоре они вышли в путь.
Первые три дня пути прошли на одном дыхании. Однако же мысли об оставленных родителях вновь и вновь посещали любящую дочь. И она поделилась этой тревогой с монахом.
— Сие есть подтверждение тому, — начал брат Павел, — что они в эти моменты не иначе как слезно молятся о тебе, мысленно находясь рядом и укрепляя тебя в твоем решении. Но если ты вдруг решилась вернуться домой, то я не стану препятствовать тому.
— Нет, брат Павел, не о возвращении я думаю. Сегодня я еще более укрепилась в своем желании, если предприятие мое закончится удачно, то постричься со временем в монахини.
— Вера твоя спасет тебя, дочка! По крайней мере, я в этом уже не сомневаюсь, — сказал он, перекрестился, и они продолжили свой путь.
В течение месяца шли они в основном лесами, или преодолевая каменистые кручи, или переправляясь вплавь через небольшие реки, на их пути изредка встречались небольшие селения. Люди, видя монаха и его молодого помощника, охотно давали им пристанище на ночь. Хотя где-то их принимали за беженцев и даже бродяг, что несколько огорчало Прасковью.
На привалах монах, чтобы укрепить в девушке мужество, охотно рассказывал ей истории из Священного Писания, где повествовалось, что Господь всегда награждает тех, кто почитает своих родителей.
Вскоре они увидели пограничный столб, показывающий, что они вышли к границе Тобольской губернии.
Девушка понимала, что в этот момент они как бы вступают в другую часть света. Загадочная Европа, со слов матушки, всегда славилась своим просвещением. Это она помнила. Но вот найдет ли она в столице созвучный отзвук своему любящему сердцу, кого-либо, кто не посмотрит на ее бедность и слабость, чтобы оказать ей свое покровительство. С этим, вероятно, мог бы справиться Александр, но найдет ли она его в столице, ведь она даже не спросила его фамилии.
Однажды Прасковьюшка попросила монаха рассказать немного о той стране, из которой он вышел.
— Эта страна называется Китай, — начал монах и рассказал ей о трудностях пути, им переносимых, о том, что когда он переходил великие китайские степи, нашел там богатую землю, куда еще не отважился прийти ни один русский купец, как видел Двор Пекинский и удивлялся тому, как обширные познания о мире граничили там с суровостью нравов. Поведал и о том, как он давал навыки земледелия кочующим племенам, объясняя, как сделать им свои земли плодоносными, о том, как те, кого он называл братьями, становились часто его мучителями, а главное, везде и всегда, даже в ямах, куда его сажали, рассказывал им о Боге. И был рад, когда видел, как в том или ином семействе вместо холодной надменности люди вдруг начинали чувствовать благоговение к невидимому, но уже познанному ими Богу. И еще он рассказал о том, как за две тысячи верст от родного отечества он, под чужим небом, на одной из горных вершин Китая водрузил Крест и был искренне счастлив за результаты своей миссии.
Вскоре они вышли к небольшому городку под названием Камышлов. В храме Покрова Пресвятой Богородицы, выстроенном на месте бывшего острога, им дали приют. Они переночевали, а потом на утренней службе причастились святыми дарами... И были в тот день, как никогда, счастливы. К тому же на этом как бы заканчивался один из самых длинных их переходов, так как далее города и селения чередой выстраивались на их пути.
Прасковьюшка приободрилась, но, как это часто бывает, случилась беда. Да и не простая, а настоящая.
На пятый день, как они отошли от Камышлова, их настигла сильная буря. Ветер с силой гнул деревья, а когда начался еще и ливень, то монах предложил Прасковьюшке сойти с дороги и далее идти лесом, который будет укрывать их своей ветвистой кроной. Что они и сделали.
Кто же ведал, что сила ветра будет такой, что сломает стоявшее позади них дерево. Из-за воя бури они не услышали момента треска и самого падения, но брат Павел вовремя почувствовал опасность и, обернувшись, лишь успел прижать к себе девушку, приняв всю силу удара и тяжесть ствола дерева на свои плечи. Бывший воин выдержал удар, но внутри что-то, очевидно, надломилось или лопнуло, что сказалось через пару дней, когда шаг монаха стал все труднее, дыхание прерывистым, а боль в груди просто нестерпимой. Но он, закаленный жестокостью неволи, продолжал идти и, боясь напугать юную свою спутницу, молчал о случившемся.
Вскоре Прасковья и сама поняла, что с миссионером что-то не так. Пот все чаще выступал на его лице, а шаг сделался медленным и неровным.
— Батюшка, что с вами? — спросила она его на очередном привале.
— Беда, дочка! — тихо ответил он. — Ноги не слушаются...
Прасковьюшка, еще не ведая, в чем причина недомогания, быстро пошла в поле искать известные ей лечебные травы.
Монах остался один.
— Господи! — начал он, обращаясь к Богу. — Не страшна смерть, когда многие годы моей жизни были посвящены Тебе. И без роптания исполняю твою волю, но если бы Ты возвратил мне здоровье, чтобы проводить эту несчастную до цели ее путешествия, я умер бы спокойно.
Как только девушка вернулась, то разожгла костер и быстро нагрела воды для трав, дала им немного настояться, а потом кружку с отваром подала брату Павлу со словами:
— Прими, дедушка, Христа ради, этот отвар из полевых трав, который облегчит твою боль.
— Господи, прими тело и душу этого дитя. Вручаю ее Тебе, памятуя слова, что стакан воды, поданный Твоим именем, не останется без благодеяния. Будь ее покровителем и далее. А тебе, дочка, скажу следующее: в пути тебя ожидают великие испытания твоей веры и любви. Время сейчас тревожное. Но самые серьезные испытания выпадут тебе в столице, где обольщение станет преследовать тебя на каждом шагу. Найдутся такие люди, которые захотят твою бедность и само положение употребить себе на потеху. Помни, что лишь стоит тебе пойти на поводу у лживых обещаний и суетного богатства, как вмиг оступишься, порок закружит тебя так, что забудешь про все на свете, а это непременно принесет смерть тем, кто даровал тебе жизнь и кто живет лишь надеждой на тебя. Но ты, я думаю, справишься... А теперь прими от меня этот образок Пресвятой Богородицы, пусть он теперь помогает и согревает тебя, — в этот момент голос его пропал, и он, не закончив фразы, потерял сознание.
— Господи, не оставляй бедной Параскевы — первое, что произнесла девушка, бросив взгляд в небо.
Не приходя в сознание, брат Павел умер на рассвете следующего дня.
Весь день ушел на то, чтобы девушка с помощью крепкой коряги выдолбила в земле углубление, а затем натаскала камней, чтобы прикрыть сверху тело монаха и воина. И всю последующую ночь, и новый день, и еще одну ночь, опять-таки по памяти, она читала над могилкой Псалтирь по усопшему и спасшему ей жизнь брату во Христе Павлу. И откуда сила-то бралась, и бодрость духа, и стойкость в вере...
И еще... Все это время небольшой мотылек летал вокруг Прасковьюшки.
«Не иначе как душа усопшего брата моего во Христе Павла с благодарностью за все содеянное мною напоминает мне о нем?» — подумала девушка.
А поутру Прасковьюшка снова отправилась в путь, уже на свою Голгофу.
Юную девушку, выглядевшую, как переросток, без спутника-монаха, понуждаемую голодом и усталостью, теперь сурово и с презрением гнали от своих домов, что встречались Прасковьюшке на ее пути. К тому же, таская камни и погребая монаха, она так вымазалась и испачкала свое верхнее платье, что выглядела настоящей замарашкой, в которой не было ничего благовидного.
Серебряный рубль ее отца смог бы изменить к ней отношение, но Прасковья берегла его, как зеницу ока... Это был ее оберег, это была память о том, кто отдал ей свое последнее, как та библейская вдова, что положила две свои лепты в церковную кружку, оставив себя без пропитания.
Кстати, мой юный читатель, выражение «беречь, как зеницу ока» действительно взято из Библии. Цитата полностью звучит так: «Он нашел его в пустыне безводной, жаждущего от зноя, ограждал его, смотрел за ним, хранил его, как зеницу ока своего». То есть как зрачок глаза своего. Но и все предложение словно бы описывало положение нашей путешественницы Прасковьюшки, мучившейся от зноя и не имевшей, где преклонить главу свою, но, безусловно, остававшуюся под призором Того, Кто ее вел и любил. Ибо Прасковьюшка не роптала, а все более укреплялась в правильности своего решения, понимая, что треть пути позади, что путь к вызволению родителей стал значительно короче, что Господь и далее не оставит ее.
И все эти дни рядом с ней порхал тот самый мотылек, заставляя Прасковьюшку, глядя на него, улыбаться, несмотря ни на что...

Глава восьмая
ПЛОХИЕ — ХОРОШИЕ ЛЮДИ
Под утро, выползая из-под разлапистых корней могучей ели, стоявшей на краю крутого оврага, Прасковья увидела, что вся земля покрылась первым снегом...
Последующую часть пути предстояло идти через гористую местность, но и до нее еще нужно было дойти.
А тут новое приключение. Идя через лес, она услышала людские голоса. И тогда она поднялась на кручу, с которой и надеялась увидеть живое лицо и, даст Бог, расспросить людей о дороге...
Действительно, в низине она увидела трех человек, и даже горевший костер. Продрогшая за ночь в земляной норе, Прасковьюшка с радостью бы погрелась у огня, ничего более для себя не желая. И в тот же миг нога соскользнула с покрытого первым снежком валуна, и она, сама того не ожидая, скатилась с той кручи прямо под ноги этих людей...
Когда она попыталась встать и стряхнуть снег со своего платья, то увидела перед собой трех мужчин разных возрастов, да и одетых во что попало.
— Ты кто такой? — строго спросил ее тот, что был у них за главного, принимая Прасковьюшку за подростка.
— Дяденьки, скажите Христа ради, как мне пройти в Петербург, мне к Императору очень нужно, — потупив глаза, отвечала им Прасковьюшка.
Грубый смех был ответом на мольбу юной девушки.
— Я и есть Император, — произнес второй.
И вновь лес огласил их раскатистый злой смех. Однако за тем смехом ни лихие люди, ни Прасковья не услышали, как за спиной девушки раздвинулись кусты и на поляну вышел хозяин леса — бурый медведь.
А потому и смех тот животный вмиг оборвался.
Появление медведя лихие люди восприняли как нечто сверхъестественное, как покровительство этому юному страннику не иначе как лесных духов. А так как у них кроме дубинок ничего не было, что могло бы помочь им одолеть косолапого, то они, забыв про все на свете, что было мочи и сломя голову бросились наутек.
— Куда же вы, дяденьки? — только и успела спросить Прасковьюшка, как снова увидела знакомого мотылька.
— Мотылек, миленький? Кто же покажет мне дорогу?
А мотылек летал вокруг, словно бы подсказывая девушке, что той следует обернуться.
Вскоре Прасковьюшка обернулась-таки вслед за мотыльком и увидела уже сидевшего за ее спиной медведя и порхающего перед ним мотылька, который, очевидно, что-то рассказывал мишке про юную странницу.
Прасковьюшке хватило духу не испугаться. Она медленно перекрестилась, а затем, оглянувшись, быстро подошла к костру. Увидела на пеньке брошенную лихими людьми краюху хлеба. Взяла и разломила его поровну, а затем без страха подошла и доверительно протянула одну половинку медведю со словами:
— Возьми этот в дар от питающего нас Спасителя.
Мишка заглотил подарок девушки, что-то проурчал, очевидно, прося ее впредь быть более осторожной в лесу, и вскоре скрылся за кустами.
Лишь после этого Прасковьюшка перевела дыхание. И улыбнулась, вновь увидев рядом своего спутника — порхающего мотылька.
Она снова подошла к костру и протянула к огню свои озябшие ладони. А когда немного отогрелась, то увидела на пеньке не менее двух рублей мелочью. Но не трогала их до самого утра в надежде, что разбойники еще вернутся за своим оставленным добром.
Но и поутру никто полянку не пришел. Тогда, вновь возблагодарив Бога, Прасковьюшка сложила все до последней копеечки в платочек и убрала его в свою котомку. А потом поднялась на кручу, то увидела вдали дым, что шел не иначе как из трубы, а следовательно, впереди были люди. И обрадованная девушка пошла в их сторону.
Мы же вернемся в Ишим. Сорок дней с того дня, как дочь покинула дом, Феодора хранила молчание и держала пост. Она даже перешла жить в комнату Прасковьи.
Дважды обрывалось сердце матери, чувствовавшее приближающуюся к дочери беду. А сколько раз она просыпалась в ночи, представляя, что сейчас ее дочь, в дождь и снег, пусть и не одна, но дрожит от голода и холода под каким-то кустом.
И понимала, что ей оставалось только молить Бога, что она и делала.
А когда знакомая и почти ручная синичка прилетела и села на подоконник, а потом уже не оставляла Феодору, куда бы она ни пошла, как ранее и Прасковьюшку, то она увидела в этом благую весточку от родной дочери и, немного успокоившись, вернулась в свою комнату.
Григорий принял ее в свои объятия.
— Милая моя, Феодора, — сказал ей муж. — Прошу тебя, умерь свой страх. Прежде, нежели она покинула нас, я смог увидеть и почувствовать ее душу. И отпуская ее, мое сердце было спокойно. Поверь, наша дочь не останется в безызвестности. Явление такого рода добродетели в человеке — это одно из проявлений Божественной справедливости, можно даже сказать, некоего чуда, которому изначально должно совершиться на земле по воле Божией. И я верю, что рано или поздно небесное правосудие свершится. И мы еще обнимем свою дочь и вернемся на свою родину.
Однако беды Прасковьюшки продолжались. Осень давала о себе знать. Путь до увиденного жилья оказался не столь близким, как казался поначалу. Ноги девушки замерзли и онемели. И она, подойдя к крыльцу первой же стоявшей на дороге избы, смогла лишь опуститься на ступеньки.
Вышедший бородатый мужик сперва грубо отогнал ее, а когда увидел, что она уже и идти-то не может, то сам же подозвал, сказав: «Ну что с тобой делать? Пойдем к моей старухе».
Прасковьюшка вошла в дом, даже не обратив внимания на то, что мужик накрепко запер за ней входную дверь и закрыл ставни окошек.
Хозяйка дома какое-то время придирчиво смотрела на оборванца.
— Откуда идешь? — спросила она.
— Из Ишима... в Петербург... — ответила Прасковья.
— Для такой дороги много денег нужно. Они у тебя водятся?
— Люди добрые оставили мне два рубля на пенечке... — начала девушка.
— Тебе? — уже смеясь над гостем, переспрашивала старуха.
— Да, — отвечала доверчивая девушка.
— На пенечке? — продолжала переспрашивать хозяйка.
— Да, бабушка...
— Бабушка... — передразнивая, засмеялся теперь и мужик.
— Не лги нам... — вдруг услышала Прасковьюшка голос старухи и задрожала от страха. Но сняла свою котомку и достала узелок с двумя рублями лихих людей.
— Вот, примите Христа ради, — сказала она, отдавая им деньги лихих людей. — А мне дайте лишь отогреться, и завтра утром я снова продолжу свой путь в Петербург...
Пока старик пересчитывал мелочь, старуха отрезала и дала ей ломоть хлеба.
— Ешь, чего Бог послал, — сказала она. — Да залезай на печку.
С этим куском хлеба она на печку и залезла, да вот только уснуть не смогла, так как через некоторое время хозяева, решив, что она уснула, с зажженной лучиной приступили к осмотру ее котомки.
Кровь застыла в жилах бедняжки, и лежала она на печи, как говорится, ни жива, ни мертва.
Но ничего не нашли хозяева ни в ее башмаках, ни в той котомке, кроме нескольких предметов женского обихода и, немного тому удивившись, вскоре сами ушли на ночлег.
Прасковьюшка облегченно вздохнула и наконец-то смогла заснуть.
Утром старуха сама разбудила гостя.
Старик сидел за столом.
— Вставай, пострел, — сказала старуха. — Да рассказывай, как на духу, кого ты обворовал и чьи женские вещи лежат в твоей котомке?
Слезла Прасковьюшка с печи и сначала к образам подошла, что в красном углу того дома были. Перекрестилась с тремя земными поклонами, чем изрядно удивила хозяев, а потом им все откровенно о себе и рассказала. И о том, что она девушка, и зачем идет в Петербург...
А затем уже стала благодарить хозяев за ночлег и прощаться, чтобы идти дальше.
Грохнул тут старик кулаком по столу и говорит.
— Неси, старая все, что в доме есть, да накрывай стол. Корми эту пигалицу, а то ведь она до Петербурга, видит Бог, не дойдет, первым же ветром ее сдует...
Подхватила тут старуха ухват, вытащила из печи горячий чугунок щей, а мужик хлеба свежего уже ломтями режет, а потом открыл подпол и нацедил гостье полную кружку домашнего кваса.
И пока девушка ела, то оба смотрели на нее зело жалостливо, понимая, каков путь ей еще предстоит пройти.
При расставании старуха рассказала Прасковьюшке, что объявился в округе воришка и что они гостью за него приняли... И попросила у нее не только прощения, но и молитв ее уже за себя и за старика.
А старик вернул ей узелок с мелочью, и они распрощались.
Когда Прасковьюшка, отойдя от дома, решилась-таки посмотреть, сколько же с нее за ночлег взяли, то к радости своей обнаружила сверх своих двух рублей еще сорок копеек, которые положили в ее узелок, уже от себя, старик со старухой.

Глава девятая
ОВЕЧИЙ ТУЛУП
Дальнейший путь девушки лежал в сторону Екатеринбурга.
Между тем ее настигала зима. Не иначе как сама Снежная королева приезжала поглядеть на смелую путницу, с трудом переставляющую ноги в глубоко выпавшем снегу. Она уже и студеной поземкой ее пугала, и вихревым хороводом, и ледяными сосульками на деревьях, но девушка в своих башмачках упорно двигалась к намеченной цели.
К счастью Прасковьюшки, в одной из деревень она застала обоз с продуктами, которые везли в Екатеринбург к Празднику Рождества Христова. Параша упросила взять ее с собой, еще не ведая о новом бедствии, с которым она столкнется.
Как ни укутывал ее возница, но рогожа не могла защитить ее от стужи. На третий день пути Прасковьюшка так закоченела, что на ближайшем постоялом дворе даже не смогла сама сойти с воза.
Когда девушку привели в избу, хозяйка постоялого двора заметила, что у нее отморожена щека, и стала заботиться о бедняжке да совестить молодых мужиков, что сами в шубах, а юношу везут без теплой одежды.
— Сегодня вы поможете этому несчастному путнику, — увещевала их она, — а завтра кто-то другой, может быть, за многие версты отсюда, так же по-христиански поступит по отношению к кому-то из ваших детей...
Призадумались они.
Когда хозяйка постоялого двора догадалась, что перед ней девушка в мужском платье, уже сама стала просить извозчиков сжалиться над путником и накануне Рождества Христова совершить доброе дело...
И тут один из извозчиков и говорит.
— Давайте, братья, станем поочередно давать ей свои тулупы, а сами дорогу в одну версту попробуем идти без шуб. Я так первым дам ей свой тулуп...
Мужики тут же подсчитали, сколько каждому из них придется пройти в одном зипуне, подумали и согласились.
Чтобы тебе, мой дорогой читатель, было понятно, какое именно благородное дело задумали эти совестливые люди, я тебе немного расскажу, как в Сибири в те времена одевались. Зипуном называлось платье мужчин, пошитое из домашнего грубого сукна. Под ним была рубашка с глухим воротом, закрывающим шею. А сам зипун перепоясывали шерстяной опояской. Затем надевался кафтан внакидку или в рукава. Зимой поверх этого носили овчинные тулупы, а вместо шапки — малахай. Малахай был взят за образец у восточных народов. Это шапка на меху с длинными лопастями, прикрывающими обе щеки, затылок и лоб. В дорогу извозчики дополнительно надевали широкие кожаные или холстинные шаровары, называемые чем-бары. Их надевали после шубы, упрятывая в эти самые чембары всю нижнюю часть шубы, а потом еще и туго перепоясывались, тем самым не давая холодному воздуху проникать под шубу.
Поутру, надев на Прасковью теплый тулуп, извозчик, укутавшись рогожей, которой прежде прикрывалась девушка, сел на облучок, и обоз двинулся в путь на Екатеринбург. Вот так весь тот морозный январский день поочередно совершенно незнакомые люди, лишь движимые желанием сделать доброе дело в канун христианского праздника, везли девушку до Екатеринбурга.
Там-то Прасковьюшка и открылась им. Собираясь идти в храм, девушка умылась и надела платье, что было в ее котомке. И двенадцать молодцев словно окунулись в сказку про диких лебедей, когда увидели на постоялом дворе, как их спутник вдруг преобразился в прекрасную и юную девушку. И поразились нежной красоте Прасковьюшки, воистину ставшей им теперь сестрицей, и благородству ее души, когда узнали, с какой целью она идет пешком аж из самого Ишима...
И поднявшись, все низко поклонились ей в пояс, а она пообещала им, что будет молить Бога, чтобы и обратный путь ее спасителей был благополучным.
Тот самый возница, который первым дал ей свой тулуп, прощаясь, сказал:
— Найди, сестричка, в городе госпожу Милину. Она, как нам известно, известная помощница странникам.
А вечером, тепло попрощавшись со своими спутниками и узнав, где стоит церковь, она ушла на праздничное рождественское Богослужение. Увидев большое стечение народа, девушка вначале оробела. Более того, многие из-за котомки на ее плечах стали обращать на нее внимание. Прасковьюшка забилась в дальний угол, чтобы быть подальше от любопытных глаз, и замерла, услышав памятные песнопения своего детства, убаюкивающий треск свечей и запах благовоний.
И так простояла всю службу, не смея и головы поднять, пока ее не окликнул чей-то женский голос:
— Откуда ты?
— Из Ишима, — ответила девушка, все так же не поднимая глаз.
— И куда? — снова вопрошал все тот же голос.
— В Петербург, хочу просить Императора о милости для своих родителей, находящихся в ссылке...
— И с кем же ты едешь в Петербург?
— Три месяца шла с братом Павлом. Он был миссионером в Китае, но дорогой ослаб и, спасая мне жизнь, был покалечен, а вскоре и умер у меня на руках. Далее более месяца шла одна. А до Екатеринбурга меня обозники с собой взяли, что продукты на праздник Рождества Христова к вам везли...
— Так ты почти полгода из Ишима пешком шла?
— Да, матушка!
— А в городе, где остановилась? — продолжал вопрошать Прасковью все тот же голос.
— Извозчики мои хвалили госпожу Милину. Да вот не ведаю, удастся ли мне ее разыскать. Да и не до меня, поди, сейчас людям, когда в каждом доме праздник.
— Напрасно они тебе хвалили Милину, не такая уж она и добродетельная, — вновь раздался все тот же голос. — Но если ты пойдешь со мной, я дам тебе пристанище...
Прасковья подняла глаза и увидела женщину, которая стояла перед ней.
— Я не ведаю, матушка, как вас величать, — начала Прасковьюшка, — но думаю, что не следует нам в такой праздник укорять кого-либо. Пусть Господь Бог судит госпожу Милину, если тому есть причины, а мы лучше давайте вместе помолимся за нее.
Удивили эти слова незнакомую женщину, согласившуюся предоставить кров для странницы. Поразило ее и то, как незнакомка мгновенно опустилась на колени перед иконой Богородицы и как тут же зазвучали слова ее сугубых молитв с упоминанием о совершенно незнакомой ей рабе Божией Милиной...
И по дороге до дома женщина та уже сама стала благодарить Господа, который в этот праздничный день послал ей в дом это божие дитя.
А когда они вошли в богатый дом, Прасковьюшка услышала, как служанка обращалась к женщине, которая привела ее в свой дом, как к госпоже Милиной.
— Я и не сомневалась, что госпожа Милина очень добра и отзывчива на чужое горе, — сказала Прасковья и поцеловала руку хозяйки дома.
После чего Прасковьюшку приняли в доме как родную.
За праздничным обедом она, по просьбе хозяйки дома, рассказала о несчастной судьбе своих родителей.
Тронутая такими подробностями, также видя расстроенное состояние и простуду юной путешественницы, которой предстоял еще дальний путь, а на дворе была лютая сибирская зима, добродетельная хозяйка уговорила гостью побыть в ее доме хотя бы до весны, чтобы полностью вылечиться.
И Прасковьюшка согласилась. И вскоре поняла, что в этом доме она стала по-настоящему счастлива. Вскоре Милина заметила, что девушка и рукодельная и трудолюбивая, но образования ей явно не хватало. И она наняла для Прасковьи репетитора. Через месяц, благо, что в детстве она уже начинала читать, девушка легко разбирала молитвослов, который ей подарила ее благодетельница.
— Как счастливы, — с благодарностью говорила она, — должны быть люди, которые знают грамоту. С каким же усердием мы можем теперь молиться Богу, имея ясное представление о христианской вере и любви. И благодарить, благодарить Отца Небесного за Его к нам милосердие...
Еще через месяц ее память восстановила французский язык, к тому же она уже знала, как вести себя в обществе, когда случится возможность быть представленной самому Императору.
Конечно же, Прасковьюшка с нетерпением ждала весны. И когда в ее окошко постучалась знакомая синичка, Прасковьюшка поняла, что пора собираться в дальнейший путь.
Как ни горевала добрая Милина, как не желала сделать Прасковьюшку своей наследницей и оставить в своем доме хозяйкой всего ее богатства, но горящие глазенки милой странницы, дождавшейся весны, говорили сами за себя.
И когда она узнала, что один из ее добрых знакомых по торговым делам едет до Нижнего Новгорода, то собрала Прасковьюшку в дорогу и поручила девушку тому совестливому купцу. Они отправились в путь и ехали лихо, благо, что дорог еще не коснулась весенняя оттепель.

Глава десятая
ДОЧЬ ГОРОДНИЧЕГО
Вот так, что называется, с Божией помощью, по сибирскому ссыльному тракту они, преодолев пояс Уральских гор, вскоре благополучно добрались до Перми. Правда, сей город в отличие от Екатеринбурга Прасковье не понравился: улицы там были узкими, а рядом с редкими каменными палатами стояли лачуги бедняков. Однако же пробыли они там всего один день. Теплая весна позволяла им далее плыть по реке Каме на барках аж до Казани. Купец сговорился, и они отправились в дальнейший путь по воде. Но доплыли лишь до Сарапула.
Почему так? Ее сопровождающий в дороге захворал. Болезнь не унималась, и купцу явно требовалось медицинское вмешательство. А потому, остановившись в Сарапуле, пригласили местного лекаря, а тот, осмотрев больного, потребовал его срочной госпитализации. Параша не посмела оставить помогавшего ей человека в беде одного и самостоятельно продолжить путь. И на какой-то срок вынуждена была сама остаться в Сарапуле.
Днем она сидела в коридорах больничного покоя, ожидая новостей, а вечерами уходила за город. Там, на берегу реки, ей удалось найти чей-то шалаш, оставленный еще с прошлого лета. В нем она и ночевала, потому как проживание в местной гостинице было бы просто для нее разорительным.
Однажды, проснувшись и выйдя из шалаша, Параша увидела незнакомую девушку, которая купала коня в нескольких метрах от нее. Она была в одной рубашке, к тому же намокшей, и ее тело плотно облегала влажная ткань.
— Простите, ради Бога, — смущенно произнесла Прасковья и снова юркнула в шалаш.
Незнакомка обернулась на звук и успела заметить, что кто-то находится в шалаше.
— Выходите, сударь, если вы не хотите иметь неприятности! — произнесла она, взяв в руки шпагу и обнажив лезвие. — Я дочь местного городничего Надежда Дурова, с кем имею честь общаться?
Параша вышла из шалаша, не смея поднять глаз, так как девушка, назвавшаяся дочерью городничего, все еще оставалась в одной рубашке.
— Мое имя Прасковья Луполова, — начала она. — Оно вам ничего не скажет. О себе могу сообщить, что я дочь ссыльного. Уже более года как я иду из Ишима в Петербург с целью испросить у Императора прощение своему отцу...
— Одна?
— Большей частью да...
— Такой разряженной и через Уральские горы? Не поверю!
— В самом начале пути моим покровителем был миссионер, возвращающийся из Китая, брат Павел. Он, дабы избежать лишних соблазнов в пути, посоветовал мне переодеться в юношескую одежду, сам же и остриг мои волосы.
— Так ты прошла весь этот путь, переодевшись в юношу? — переспросила Надежда.
— Именно так! В Екатеринбурге одна благочестивая женщина приняла участие в моей судьбе, дала мне это платье и сопровождающего, но при подходе к вашему городу он заболел. И я снова осталась одна.
— Меня не очень легко удивить, но тебе это удалось. И потом, долго ли ты будешь пялиться в землю?
— Вам бы следовало что-то надеть на себя... — начала Прасковья.
— Ты права, я как-то об этом даже не подумала.
Дурова отошла на пару метров к тому месту, где лежала ее одежда. Мгновенно сбросила мокрое белье на землю и надела одежду, более соответствующую своей утренней прогулке на лошади. А потом снова подошла к Прасковье.
Тогда Прасковьюшка подняла голову. И заметила, что Надежда почти одного с ней роста, однако возрастом явно старше. Лицо девушки был смуглым и с оспинками, разбросанными по всему лицу. Но в нем было что-то необъяснимо притягательное и более напоминающее юношескую браваду. И еще ее умение управляться с конем и шпагой, а также решительность, так несвойственная девушкам, явно понравились нашей сибирячке.
— Как дочь ссыльного не смогу пригласить тебя в наш дом, — начала Дурова.
— Оставьте. Ночи уже теплые, хотя я и к холодам привычная.
— Так ты надеешься на милость Императора Александра? — продолжала вопрошать Надежда Дурова.
— Больше не на кого, надеюсь припасть к его ногам и смиренно просить о прощении.
— Он удивителен, — негромко произнесла Надежда. — Скажу тебе по секрету, я как увидела его портрет, так сразу же в него влюбилась.
— А разве сие нам позволительно? — с удивлением вопрошала Прасковья.
— Любить Императора — это наш долг! И эта любовь подвигает нас на подвиги...
— Пожалуй, а я вот молюсь за него. Прошу у Бога для него сострадательного сердца и милосердия к своим подданным...
— С тобой все понятно, — произнесла Надежда. — Кстати, а кто твой отец и почему он в ссылке?
— Почему он в ссылке, того я не ведаю. А в остальном... Он был при дворе последнего польского короля Станислава Потоцкого, матушка Императрица Екатерина II была его крестной, за него же выдала замуж и одну из своих фрейлин, которая и стала моей матушкой...
— Воистину чудны дела твои, Господи... Вот уж не ожидала встретить здесь особу королевских кровей, — произнесла Надежда. — Я сейчас отъеду, но ближе к вечеру обязательно вернусь и привезу тебе что-нибудь из вещей, более подходящих для такого пути. А это платье сохранишь, будет в чем во дворец идти...
И ведь действительно приехала.
Она привезла Прасковье темных тонов грубый холщовый сарафан, шелковый платок и крепкие башмаки. Сама же быстро разожгла костер, а затем предложила Прасковье еду, которую привезла с собой.
И совсем удивила нашу сибирячку, когда осталась у костра на всю ночь, чтобы охранять ее покой.
Утром, когда она вышла из шалаша, Надежда уже хлопотала у костра. Когда Прасковья умылась и подошла к костру, Дурова, щелкнув шпорами своих миниатюрных сапожек, подала ей кофе.
— Кофе готов, ваше сиятельство, — произнесла она, улыбаясь.
— Оставьте, милая моя сестрица, какое уж тут сиятельство, когда около десяти лет мы были лишены человеческого общения и даже возможности принимать в своем доме странников.
— А каковы ваши отношения с родителями? — задала вопрос Дурова.
— Самые что ни на есть добрые. В любви, послушании и согласии с их волею я жила все эти годы.
— Как же ты, наверное, счастлива, — негромко, вероятно, думая о чем-то своем, произнесла Надежда.
— Я души в них не чаю, более в любимой матушке, а они отвечают мне своим теплом и лаской.
— Как бы и я хотела иметь такую матушку...
— Что-то случилось? Она у вас умерла? — с замиранием сердца спросила Прасковья.
— Лучше бы умерла...
— Господи, да как же так можно, — произнесла ранимая услышанным Прасковья.
— А можно выбрасывать годовалого ребенка на проезжую дорогу только по той причине, что он не родился мальчиком?
— Боже милостивый... И что же было дальше?
— Окровавленную и уже посиневшую от голода и холода меня нашли на дороге проезжавшие мимо гусары. Седло, — продолжала говорить Дурова, — стало моею первою колыбелью; лошадь, оружие и полковая музыка — первыми детскими игрушками и забавами...
Услышав слова такого признания, Прасковьюшка уже не могла сдерживать нахлынувших слез. Она подсела к самому несчастному из человеческих созданий, лишенному с раннего детства материнского тепла и любви, и нежно обняла ее.
А Надежда продолжала говорить так, словно бы исповедалась встречной незнакомке, поразившей ее силою своей воли, любовью к Богу и родителям.
— Я ведь уже и замужем не по своей воле побывала, и ребеночка без любви родила. Но не смогла жить с мужем и снова сюда вернулась. Батюшка был рад тому несказанно, а матушка лишь разгневалась, столь явно она меня возненавидела.
— И как же теперь, что ты будешь делать? — все еще шмыгая носом, поинтересовалась Прасковья.
— Встретила бы я тебя чуть пораньше, с тобой бы в Петербург пошла. Была бы твоим рыцарем и оруженосцем. Да вот беда: влюбилась я в казачьего есаула, а их полк вскоре покидает Сарапул. Все думала, до встречи с тобой, как мне с ним уйти, да ты помогла...
— В чем же, сестричка? — спросила ее Прасковьюшка.
— Вспоминая твою историю, переоденусь, пожалуй, что и я в казачье платье. Стану тем, кого так хотела видеть моя мать. Конь и жених у меня уже есть, оружием я владею достаточно ловко...
— Надежда, я вдруг случится людей убивать, грех-то какой...
— А ты, божие дитя, молись за меня. Глядишь, Господь и не даст мне взять этот грех на свою душу.
Здесь, мой любезный читатель, я должен приоткрыть тебе одну тайну... Дочка сарапульского городничего Надежда Дурова, переодевшись вскоре в мужское платье, добралась с возлюбленным есаулом до кавалерийского Коннопольского уланского полка, где бород не носили, и, назвавшись сыном помещика Александром Соколовым, попросилась там на службу. Последующая судьба её была, прямо скажем, необычной. Участвуя в битвах при Гуттштадте и Фридлянде, она всюду обнаруживала храбрость. За спасение в разгар сражения раненого офицера была произведена в унтер-офицеры. И, что поразительно, участвуя в этих сражениях, она действительно ни разу не пролила чужую кровь. И в заключение добавлю. Слух о кавалерист-девице дошел-таки до Александра I. Он пожелал видеть Надежду, которая, как вы уже знаете, была тайно в него влюблена...
Император, пораженный самоотверженным желанием молодой женщины служить родине на военном поприще, разрешил ей, к ее несказанной радости, остаться в армии.
Во время Отечественной войны 1812 года, уже в чине поручика, она служила ординарцем у фельдмаршала Кутузова, который хорошо знал, кто она...
Так нечаянная встреча Прасковьюшки с Надеждой Дуровой круто изменила всю жизнь дочки сарапульского городничего. Жизнь, прямо скажем, трагичную, но это уже другая история.
Однако вернемся к нашей героине.
Уже в полдень Прасковьюшка снова была уже в палате, где лежал ее знакомый купец, что направлялся в Нижний Новгород. Доктор сказал ей, что тот идет на поправку.
Радостной вошла Параша в его палату и вдруг слышит:
— Извини, дочка, но не смогу я дальше пойти с тобой. Болезнь и костоправы требуют моего немедленного возвращения в Екатеринбург и серьезного лечения.
Вечером Прасковья и Надежда сидели на берегу реки и смотрели на звезды. Куда они унеслись в своих помыслах, одному Богу известно. Так и просидели рядом всю ночь, чтобы на рассвете расстаться. Правда, в свете костра было видно, как над их головами кружился знакомый нам мотылек.
Расстались они без лишних слов, лишь пристально вглядываясь в лики друг друга, словно желая запомнить их такими, какими они были в то памятное утро.
У каждого из них впереди был свой и явно непредсказуемый путь.
Прасковьюшка шла на Казань, придерживаясь ссыльного пути.
К полудню девушка вошла в дубовую рощу и сделала привал. И хотя деревья еще были без листвы, её все равно поразили эти крепкие, сучковатые деревья. Они, очевидно, были сродни людям, которые проживали под их кронами. Народу, взраставшему на этой земле, невысокому ростом, коренастому и с мощными корнями традиций, которые помогали им жить, бороться и побеждать, отстаивая свои земли.
И тут же вспомнился Прасковье Ишим, корабельные сосны, стоявшие вокруг дома, под которыми прошло её детство, и редкие березовые рощицы, словно сестрички-невольницы, заброшенные на эти суровые болотистые земли по велению не иначе как злых волшебников. Оказывается, как много могут сказать деревья.
И как бы в подтверждение тому, она увидела несчастных ссыльных, скованных попарно.
«Куда ведут этих несчастных, — думала Прасковья, выйдя на дорогу и отдавая им хлеб, который ей принесла Дурова. — И в чем их вина? И действительно ль она столь велика, чтобы крепких и здоровых людей отрывать от их корней, а по сути, лишать живительной энергии родной земли-кормилицы, любви и тепла близких, обрекая на непомерный труд и медленное вымирание в чужих, не приспособленных для жизни этих людей степях или тайге? А может быть, таким образом решались иные задачи, уже государственного толка, когда за любую провинность можно было арестовывать, формировать и перебрасывать целые группы мастеровых и толковых людей на окраины границ для строительства новых дорог, крепостей и острогов, а в последующем на этих же местах возводить и новые города?»
После таких мыслей девушка не могла не вспомнить и о своих оставленных в Сибири родителях.
«Как-то они там? Увижу ли я их, услышу ли их ласковые слова?»
 
В отсутствие любимой дочери Григорий и Феодора стали более сдержанными в своих отношениях. Губернатор, как только дороги стали проходимыми, прислал им мебель и книги. И теперь они каждый вечер читали, скрашивая этим дни ожидания известий от родной дочери.
В один из вечеров, сидя у огня, горящего в печи, Григорий решился рассказать жене то, что она еще не знала...
— Все мое преступление, милая Феодора, просто ты об этом никогда меня не спрашивала, состояло в том, что я любил свое родное отечество, равно как и ты любишь и вспоминаешь о своем.
Представь себе, что в твой дом входят совершенно незнакомые люди, и каждый из них забирает себе лучшие комнаты и залы, в которых ты и твои родители провели своё детство, в которых они любили и растили своих детей. И говорят, что все это тебе уже не принадлежит, что у тебя теперь будет другой царь, и даже другая вера. А твой король и даже отец, думая лишь о собственной судьбе, молчаливо соглашается разделить твой дом на части, вместо того чтобы поднять свой народ против этих самых трех Держав и возвратить Польше ее существование и само имя. Или, по крайней мере, чтобы достойно умереть за свой дом и свободу! И вот, с горсткой пламенных патриотов, мы выступили против России, забравшей себе земли, где владычествовали мои предки. Но наши усилия оказались тщетны, к тому же нас предали. И вскоре я оказался в Петропавловской крепости, лишенный воздуха и света, но не надежды. Меня дважды тайно вывозили во дворец, где меня посещали императрица Екатерина и мой отец. Она готова была даже простить меня, если я дам клятву в верноподданности. Я не смог дать им того, что они от меня так ждали. И тогда было решено предать меня забвению, отправив в Сибирь под чужим именем и лишив общения с людьми...
Поверь, я бы давно уже нашел достойную смерть, если бы рядом не была ты с моей любимой дочерью. Верная моя супруга, ты, еще не ведая, что нас ждет, поехала вслед за мной, более повинуясь влечению своего сердца, а не долгу супружества. Это не в упрек. Ты уже давно прощена за это своими страданиями...
Но напрасно супруг хотел успокоить ее, напоминая Феодоре все их общие несчастья. Она больше не слышала его голоса. Любовь к Григорию потеряла свою силу и уже не трогала ее сердце.
Горесть матери, разлученной с дочерью, оказалась превыше его утешений. И ей даже казалось, что каждый  вздох будет последним вздохом её жизни. Она не умерла лишь по той причине, что в ней еще теплилась надежда на новую встречу с дочерью. И она жила этой надеждой...
 
Вскоре ссыльный тракт, по которому шла Прасковьюшка, вывел ее к постоялому двору. Рядом с небольшим домом стоял арестантский возок. Вероятно, что кто-то с минуты на минуту и под конвоем должен был вскоре отправиться в дальний путь.
Она постучалась в дверь.
— Еще кого-то нелегкая принесла, — пробурчала пожилая и властная хозяйка, открывая двери.
— Я Прасковья Луполова, — ответила ей девушка. — Иду из Ишима в Петербург, просить помилования своему батюшке...
Услышав эти слова, благородного вида седой старик, сидевший за столом с кандалами на руках, обернулся в ее сторону.
— Ты, дочка, действительно идешь из Сибири просить помилования для своего отца? — спросил он путницу.
— Да! — ответила Прасковья, подходя к огню очага.
— Возможно, что и моя бедная дочь смогла бы сделать такое, — продолжал он. — Но ее вырвали из моих объятий и даже не сказали, что меня везут в вечную работу на Нерчинские заводы. Утром меня повезут дальше, и мне останется лишь умереть там с горя.
В это самое время дверь постоялого двора распахнулась, и вошел фельдъегерь.
— Обед мне и накормите коня, — строго произнес офицер связи, предварительно оглядев комнату постоялого двора.
— Может быть, отдохнете до утра? — спросила его хозяйка. — Есть теплая комната.
Офицер согласно кивнул головой.
— Показывайте комнату и обед принесите мне туда же.
Старушка ушла с нечаянным путником показывать ему его комнату. Когда они ушли, Прасковья обратилась к ссыльному.
— Не знаю, как вас звать и величать, — начала она, — но теперь, зная место своей ссылки, вы могли бы написать ей письмо и передать с этим нарочным.
— Для того чтобы передать письмо моей дочери в Вильно, я должен заплатить курьеру большие деньги, но у меня совсем нет денег...
— У меня есть два рубля, подаренные мне лихими людьми, может быть, они спасут и вас.
Они дождались хозяйки, та дала им лист бумаги и перо. А запечатанное письмо курьеру отнесла уже сама Прасковья, так как от ссыльных брать что-либо для передачи категорически запрещалось.
Офицер взял деньги и письмо от девушки, дал слово отправить его в Вильно уже из Москвы. И Прасковьюшка, довольная содеянным, спустилась вниз.
— Ты что, отдала ему все свои деньги? — воскликнула с тревогой старуха-хозяйка, не ведая, чем теперь путница расплатится за свой постой.
— У меня осталось сорок копеек, которые мне дали в одном селе сердобольные хозяева. Может быть, этого хватит?
— Хватит, но только на ночлег...
— И на том спасибо, — смиренно произнесла девушка.
— Господи, не перевелись еще на нашей земле благородные и праведные люди, — громко воскликнул ссыльный, подняв руки к небу. — Сегодня ты послал мне надежду в лице этого Ангела чувствительности. Слава Тебе!
Но тут отворилась одна из дверей, и показалась голова младшего офицера, сопровождающего ссыльного.
— Девушка, отойдите, с ним не велено общение, — сказал он Прасковье.
Прасковьюшка отошла в угол, на который ей указала хозяйка, чтобы там, на широкой лавке, провести наступающую ночь.
Утром постоялый двор покинули два возка, которые поехали в прямо противоположные стороны. На одном из них в Сибирь везли благородного и, очевидно, знатного старика, а на втором его письмо родной дочери, адресованное в литовский град Вильно.
Прасковьюшка проводила взглядом оба возка.
Неожиданно возок с курьером остановился.
— Сударыня, — услышала она обращенные к ней слова. — Куда вы держите путь? Я мог бы подвезти вас.
— В Казань, — доверчиво откликнулась на его вопрос Прасковья. — Но у меня уже не осталось денег.
— Полно, неужели вы думаете, что я не понял, за чье письмо вы мне заплатили. Не беспокойтесь, оно будет отправлено адресату. Садитесь, прошу вас...
И действительно тот офицер вскорости довез нашу путешественницу до Казани. Почему он это сделал, можно лишь догадываться. Скорее всего, он был сражен мужественным поступком юной девушки, отмахавшей более половину Сибири одна и пешком, о чем ему, конечно же, утром на ушко поведала хозяйка постоялого двора.
Правда, должен заметить, что у Прасковьюшки были деньги, которые ей дала с собой Милина. Но они, вместе с серебряным рублем отца, были ее неприкосновенным запасом. Хотя, если бы курьер поднял цену за доставку того письма, думаю, что решительная девушка пожертвовала бы и ими...
 И через день, уже в Казани, она оказалась на купеческом судне, которое медленно тянулось вверх по течению реки, где гужевыми лошадьми, а где людьми, называемыми бурлаками. Так, плывя вверх по Волге, прошел целый месяц, в течение которого Прасковьюшка отказывала себе почти во всем, так как берегла оставшийся у нее отцовский рубль.
А тут новая беда случилась с нашей путешественницей. Увидев на горизонте Нижний Новгород и желая поскорее пристать к берегу, кормчий, поворачивая судно большим рулевым веслом, по неловкости, а более в спешке, столкнул в воду Прасковью и еще двух пассажиров. Слава Богу, из воды их вытащили, но, не имея возможности переодеться, девушка весь день оставалась в насквозь промокшей одежде.

Глава одиннадцатая
МОНАСТЫРЬ НА БЕРЕГУ ВОЛГИ
Когда они подплывали к Нижнему, Прасковья увидела на высоком берегу Волги монастырь. И когда ее высадили на берег, то пошла в его сторону.
Войдя в храм Крестовоздвиженского монастыря, она вновь услышала умилительное пение и вспомнила о своем обете постричься в монахини. И теперь, слушая церковное пение, все более укреплялась в своем решении.
«Господи, когда я управлюсь с делами по облегчению участи своих родителей и возвращению их из ссылки, — мысленно говорила она, — то я посвящу весь остаток своей жизни только Тебе, чтобы иметь возможность воссылать благодарственные молитвы за ниспосланные мне милости».
Однако к концу службы Прасковьюшка почувствовала, как ее ноги становятся ватными, а вскоре она и вовсе опустилась на пол и потеряла сознание.
Очнулась она в келье. Словно через туманное стекло увидела каких-то людей рядом и услышала их разговор.
— По паспорту она дочь капитана Луполова, — говорил мелодичный женский голос.
— Что скажете, доктор? — раздался второй, более уверенный голос.
— Вряд ли она выживет до утра, но и перевозить в больницу ее в таком состоянии было бы безжалостно, так как может умереть в любой момент.
— Позовите сестру Антонину, — обратился с просьбой к кому-то все тот же уверенный голос. — А ты, сестра Ефросинья, определись с сестрами на чтение канона при разлучении души от тела и последования на исход. А там посмотрим, на все воля Божия...
— Звали меня, матушка Игуменья? — услышала Прасковья еще чей-то голос.
— Звала. Посмотри, сестра Антонина, на сердешную. Выстыла вся. Сможешь ли ей чем помочь?
— Попробую, матушка.
— Тогда Бог в помощь! — произнесла она.
И Прасковьюшка поняла, что уверенный голос принадлежит настоятельнице этого женского монастыря.
— Вы считаете, что простая монахиня знает что-то, чего не знаю я? — с удивлением спросил доктор.
— Вы ее все одно уже похоронили... Пойдемте, я вас лучше наливочкой домашней угощу.
Прасковьюшка слышала, как после ухода Игуменьи и доктора сестра Антонина стала отдавать сестрам какие-то распоряжения. А вскоре почувствовала, как с нее снимают всю одежду и оборачивают в ледяную простыню. И тут девушку просто заколотило. А потом на нее уже пластами стали стлать одно за другим одеяла. Прасковья сначала лишь ощутила на себе их непомерную тяжесть, а вскоре почувствовала, как стала выступать испарина, да не просто, а чуть ли не ручьями... И она впала в забытье.
 
Беду с дочерью за многие сотни верст почувствовало и материнское сердце Феодоры. И это вдобавок к тому, что жизнь несчастных Георгия и Феодоры стала и без того очень тягостной. Они практически не общались. Феодора вновь заперла себя в броню из обид, ушла в комнату дочери и выходила лишь для того, чтобы выполнить обязанности хозяйки дома и жены.
Но вот что интересно, поляк и, изначально, католик Станислав после всех событий, что были сопряжены с уходом дочери в Петербург, этого, по словам Феодоры, безрассудного предприятия, неожиданно для нее вдруг взял в руки православные книги и стал больше внимания и времени уделять молитвам. Более того, утро каждого воскресного дня, в любую погоду и время года, он теперь встречал с молитвенником под сводом того самого купола, который был родным местом для его любимой Прасковьюшки. А если и выходил теперь на охоту, то крайне редко и лишь по необходимости пополнить в доме запасы еды.
 
Юная сибирячка очнулась через три дня.
Все так же звучал голос кого-то из монахинь, читающих Псалтирь, а когда она открыла глаза, то увидела перед собой знакомого мотылька.
И слезинка неожиданно навернулась. Прасковьюшка чувствовала во всем теле тепло и легкость, казалось, только захотеть, и она станет порхать столь легко и свободно, как мотылек, ассоциирующийся у нее с душой покойного монаха.
Узнав о выздоровлении юной странницы, все сестры монастыря собрались у ее кельи. Вскоре пришла и мать-настоятельница.
— Жива, голубиная душа! Куда же ты путь держала?
И вновь Прасковьюшка стала пересказывать перипетии судьбы своей несчастной семьи. У всех монахинь глаза уже на мокром месте, все удивлялись стойкости духа юной девушки, прошедшей пешком чуть не половину державы Российской.
После этого окрепшую и вставшую на ноги девушку осыпали ласками, многие интересовались подробностями ее путешествия. Она отвечала на их вопросы со свойственной ей простотой и верой в Божественный промысел, что заставляло монахинь вновь и вновь проливать слезы умиления.
Поправлялась она, правда, медленно, а потому большую часть времени проводила в келье игуменьи. Старой монахине нравилось слушать то, как девушка по памяти вечерами рассказывала ей целые главы из Святого Евангелия, и искренне хотела оставить ее в своем монастыре.
Вскоре Прасковьюшка и сама рассказала ей о своем обете постричься в инокини и сказала, что хотела бы именно в этом монастыре выполнить свое обещание Богу, но сначала ей предстояло путешествие в Петербург для встречи с Императором.
В течение трех месяцев, находясь в монастыре, Прасковьюшка — это божие дитя — строго исполняла все правила и обязанности монастырской жизни, стараясь многому научиться у сестер-монахинь.
Когда же санный путь установился, добрая настоятельница, провожая Прасковьюшку в дорогу до Москвы, дала ей письмо к одной своей старой знакомой, где ее примут как родную.
Затем сестры отслужили напутственный молебен, по окончании которого проводили Прасковью до монастырских ворот и там уже разревелись, видя, как полюбившаяся им сестра во Христе садится в крутые сани с попутчиками, которых подобрала ей в дорогу сама матушка Игуменья.
Вся следующая неделя прошла в пути.
Везде, где они останавливались, богато убранные дома были полны куда-то спешащих людей всякого рода и сословия. А цены за постой были столь высоки, что несчастная понимала: если бы не помощь незнакомых и сердобольных людей, то питаться бы ей одной черствой коркой и спать под елкой, укрываясь от зимних метелей.
Ночами, в незнакомом месте девушка часто предавалась размышлениям. Она уже увидела свет, насмотрелась на отношения между, казалось бы, близкими людьми, которые разнились с тем, что она видела в своей семье, ей были непонятны мотивы капризов и неуважительное отношение их деток к еде и хлебу, а главное, она почти ни от кого из них не слышала слов благодарности Творцу.
Но вот и Москва. Когда они въехали в город, неожиданно для Прасковьюшки ударили в колокола. Да не в одном, а почитай во всех храмах златоглавой Москвы. Зимний град с его великолепными домами, улицами с витринами магазинов и нарядным народом очаровал девушку своей величественностью, пышностью и красотой. Три дня, что она пробыла в гостях у знакомой матушки Игуменьи, были словно сказка. Ей показали город, Кремль и его храмы, а также помогли накупить нарядов для возможной встречи с Императором, а вскоре, как только представился случай и нашлись попутчики, она с новыми рекомендательными письмами уже ехала в Петербург.
Правда, купец с женой, в собственном экипаже которого Прасковьюшка отправлялась в Северную столицу, были, мягко говоря, неверующими. И когда Прасковьюшка увидела на дороге стоявший храм и перекрестилась, то купчиха тут же строго зыркнула на нее глазами, а затем задернула шторки стекол экипажа.
Целых двадцать последующих дней Прасковьюшка провела в дороге, словно мышка. Мысленно молилась, благо, что знала наизусть молитвенное правило, мысленно же и осеняла себя крестным знамением, не желая дразнить хозяев экипажа.
Правда, когда они доехали до въезда в столицу, ей сказали, чтобы дальше она добиралась сама.
Прасковьюшка вышла из кареты.
— Спасибо вам, люди добрые, за помощь, — начала она, а далее сказала вдруг то, о чем даже сама не ведала, пока не услышала. — Послушайте меня, пожалуйста. Дело, по которому вы приехали в столицу, неправое, вы здесь все деньги свои потеряете. Лихие люди задумали обмануть вас. Возвращайтесь лучше домой, сыночек ваш младшенький в горячке слег. Смирите себя и попросите у Господа для него спасения. Я тоже стану молиться за него...
— Сумасшедшая! — услышала Прасковья в ответ.
Дверца захлопнулась, и лошади помчались дальше.
— Несчастные, — тихо промолвила девушка. — Даже собственное дитя им не жалко.
Все так и произошло. Они действительно лишились всех своих денег, а когда приехали в Москву, то увидели младшенького своего уже в гробу. Три дня ревели, как белуги, не понимая, за что именно Господь их так наказал. А потом вдруг вспомнили слова той «сумасшедшей» и призадумались. А утром, после того как предали сыночка земле, вновь пришли в церковь уже для собственного покаяния.

Глава двенадцатая
ДОЛГОЖДАННАЯ СТОЛИЦА
Можно было бы сказать, свершилось! Наша сибирячка через полтора года оказалась в Петербурге.
В кармане рекомендательные письма от екатеринбургской благодетельницы Милиной и еще одно от московских для княгини Юсуповой. Три рубля денег, не считая серебряного рубля батюшки и... полная неизвестность, где и как искать адресатов в этом многолюдном городе.
Полдня потолкалась Прасковьюшка в чужие двери в поисках жилья, но как только она произносила имя Императора, то эти двери тут же перед ней и затворялись. Однако голод и холод стали напоминать о себе. На одной из площадей она увидела костер и трех стоявших солдат. Прасковьюшка набралась смелости и подошла к ним, чтобы немного обогреться.
— Кто такая? — строго спросил ее самый молодой из них.
— Прасковья Луполова, — отозвалась девушка.
— Была бы у меня такая дочь, что по ночам гуляет, давно бы выпорол, — произнес второй, что был постарше.
— Я пришла из Сибири просить у Императора милости для своего отца и не знаю, где мне его найти.
Солдаты от этих слов невольно усмехнулись.
— И чего только люди не придумают, чтобы раздобыть денег, — произнес третий солдат.
— Боже мой, неужели Ты оставил меня и не придешь на помощь? — громко воскликнула встревоженная случившимся девушка. — Клянусь Богом, что я не солгала вам и действительно пришла из-за Тобольска, чтобы спасти своего отца, капитана Луполова.
— Ты действительно капитанская дочка? — уже уточнял старший из них.
— Да! Мне нужно спасти отца, и я не хочу умереть, прежде чем не выпрошу для него помилования.
— Тогда пойдем, — сжалившись над несчастной судьбой девушки, сказал ей третий солдат. — Я отведу тебя в дом, где сам снимаю комнату.
 Хозяйкой того съемного дома оказалась некая Фекла Федосеевна. Она внимательно оглядела постоялицу, которую привел ей солдат, а затем, посмотрев паспорт, отвела девушку в небольшую комнату, более напоминавшую чулан, где взяла с нее наперед два рубля денег и ушла, напоследок сказав, чтобы приезжая поздно не возвращалась и никого к себе не приводила.
И началась жизнь Прасковьюшки в столице. Все, к кому она на улице попыталась на следующий день обратиться за помощью, считали ее за попрошайку. В лучшем случае давали мелочь, но чаще просто проходили мимо.
Пришлось Прасковьюшке вернуться на площадь к знакомым солдатикам.
— Смотрите, божие дитя вновь объявилось! — сказал пожилой солдат.
— Неужели выгнали? — поинтересовался тот, что был самым молодым.
— Ну что, дочка, что опять случилось? — спросил ее провожатый.
— Поблагодарить вас пришла и совета спросить. Адрес мне нужно найти. Письмо у меня к одним людям. Да сколько ни пыталась узнать, а все лишь спешат мимо пройти, — сказала Прасковья и показала солдату конверт.
Тот внимательно посмотрел на адрес и ответил.
— Так ты прямо на этой улице и стоишь. Вот тот дом двухэтажный, в него тебе и нужно. Ступай, и Бог тебе в помощь! — сказал солдат и улыбнулся.
А вот и парадное крыльцо нужного Прасковьюшке дома.
— Сударыня, — увидев молодую просительницу, начал старый дворецкий. — Здесь не место просить подаяния, ступайте к церкви.
— У меня письмо к вашей хозяйке от госпожи Милиной из Екатеринбурга, — произнесла в ответ Прасковья и подала дворецкому конверт с рекомендательным письмом.
Тот взял письмо и важно удалился.
Девушка немного взбодрилась, но оказалось, что рано.
— Велено вам передать, что этими вопросами занимается Сенат, — сухо проговорил вернувшийся дворецкий. — Подайте туда свою просьбу, а более вам хозяйка помочь не сможет, так как уезжает в Москву.
И закрыл перед Прасковьюшкой дверь особняка.
 
Ни с чем вернулась Прасковьюшка к солдатикам.
— Что головушку повесила? — спросил ее молодой солдатик.
— Барыня в Москву уезжает, не до меня ей сейчас, — ответила ему девушка.
— Не повезло тебе, дочка, — с сочувствием утешал ее старый солдат. — А ведь и то верно, что сегодня, почитай, вся знать в Москву вслед Императору поедет.
— У меня еще одно письмо есть, посмотрите, где это, — сказала Прасковьюшка и передала солдату свое второе рекомендательное письмо, уже от матушки Игуменьи.
— Это, дочка, на Васильевском острове. Но там лишь особняки вельмож и членов царской семьи, они, думаю, и сами уже в путь на Москву собираются. Хотя поспеши, может быть, и застанешь еще кого на месте...
И объяснил Прасковьюшке, как ей добраться до берега Невы.
— Дядечки-солдаты, а как вас зовут, чтобы было за кого помолиться? — спросила Прасковьюшка перед расставанием.
— Егор, Кузьма да Антип, — мгновенно отозвался молодой и добавил. — А я к тому же и холостой...
— Не смущай дитя, сумасброд, сам говорил, что у тебя в каждом городе невеста есть, — сказал тот солдат, что был постарше.
— Нет у него никого, это он все о себе придумывает, — вдруг сказала Прасковьюшка, взглянув на молодого солдатика. — Сердце у него чистое, вот к нему все наносное и не прилипает. А любовь он свою обязательно найдет. И детишек у него будет много. В этом и будет его счастье. Но сначала войну пройдет. Тяжелую и жестокую, и даже ранен будет в руку...
— С кем же та война будет? — спросил ее старший из них.
— С дьяволом во французском обличье, — сказала Прасковьюшка, затем поклонилась им в пояс и пошла по указанному ей направлению.
Солдаты молча перекрестились.
 
В это самое время в доме Феклы Федосеевны шел разговор между матерью и дочкой.
— Что-нибудь узнала от этой нищей сибирячки? — спрашивала мать дочь.
— Слышала только, как она весь вечер молилась и плакала.
— И зачем я ее только приютила, все моя доброта...
— Маменька, она же нам за квартиру заплатила, — с удивлением воскликнула дочь.
— Заплатила, заплатила... Ты только никому так больше не скажи, а то будут думать, что она богата. Я тут на ее имя уже понемногу на вспомоществование сироты от местных благодетелей собираю...
— Как можно, матушка... — встрепенулась дочь.
— Все можно, что не корысти ради... Даром, что ль, я кормить ее должна? А то пешком она из Сибири пришла, а может быть, и не шла, а ехала. Да и не одна, а с кавалером, который ее тут бросил. Никому сегодня, дочка, верить нельзя.
— А если она правду говорит? Все равно я бы так не смогла, — рассуждала девушка. — Пешком, чтобы попросить прощения своему отцу.
— Да я уже о ней позаботилась, скоро Аполлинарий Григорьевич придет, пусть на нее посмотрит.
— Как же можно, матушка, — попыталась возразить ее взрослая дочь. — Она же еще ребенок...
— А что такого я сказала? — взорвалась хозяйка и уже в полный голос. — Молится она... В ноги надо людям падать, пороги обивать и ручки целовать.. Помогите сироте горемычной, сжальтесь, не дайте пойти по миру...
— Так она же не за себя просит, матушка...
— Не знаю, за кого она просит. А ты не встревай. Навязали себе на шею Бог знает кого.
Не прошло и получаса, как Прасковья была уже на берегу Невы. Она успела заметить, как несколько перевозчиков, народ явно опытный и бывалый, умудрялись-таки за большую цену срочно доставлять тот или иной вид товара на остров, но о людях речь не шла. И когда Прасковья попыталась сесть в одну из лодок, то ее грубо вытащили на берег.
— Дяденьки, мне на остров очень нужно...
— Только через неделю, как лед станет, — был ответ.
— Но я не могу ждать целую неделю, — начала она. — Вот уже более года добираюсь я из Ишима в Петербург, чтобы встретиться с Императором и просить Государя о помиловании моих родителей, сосланных в Сибирь...
Она продолжала и далее взывать к ним со словами о помощи, но, очевидно, перевозчики не поверили словам расстроенной девушки. Да и кто бы поверил в то, что даже представить нельзя, чтобы юная девушка за целый год, да еще и пешком совершила такой переход.
Опустилась тогда Прасковьюшка на колени, воздев руки к небу, и стала молиться Богу. И даже когда удивленные увиденным перевозчики ушли в дом, который служил им рабочим пристанищем, она все еще продолжала свою молитву.
Через час один из них вышел на крыльцо.
Прасковьюшка все так же стояла на коленях.
Еще более удивился этому перевозчик. А вскоре и вовсе подошел к ней.
— Я вижу, что ты и Бога любишь, и родителей чтишь. Давай дождемся утра, а там, если Бог даст, может быть, и сможем переправиться на Васильевский остров.
— Только у меня денег мало, — произнесла она в ответ.
Перевозчик лишь улыбнулся.
— Приходи завтра к семи утра...
Прасковьюшка по пути к дому, уставшая и голодная, нашла утешение своей измученной душе в храме. Церквушка та была небольшой и уютной, а главное, в ней было тепло. Именно в таких местах рядом неожиданно могут оказаться богатый и бедный, несчастный и счастливый. Они несут сюда свое горе и счастье, получая взамен сострадание и утешение. Когда служба уже закончилась, а Прасковьюшка все еще продолжала стоять на коленях, к ней обратился местный батюшка.
Ему она и показала свою последнюю надежду и последнее рекомендательное письмо. Батюшка объяснил ей, что адресат сей живет на Васильевском острове, но предупредил, что лед на реке Нева еще ненадежен и идти по нему опасно. И лучше переждать наступления морозов... И напоследок благословил странницу, которая, как он уже успел понять, избрана самим Провидением, дабы явить миру простую истину о том, что не золото и достаток нас соединяют, а лишь чистота наших сердец и христианская любовь к ближнему. Этой неотмирной любви, оказывается, воистину все подвластно...
 
Когда Прасковьюшка вернулась в свою каморку, то Фекла Федосеевна немного побрюзжала и предупредила квартирантку, что ее уже ждет важный человек и возможный ее благодетель.
Прасковьюшка согласно кивнула головой, нырнула в свой чуланчик и уже там снова стала просить помощи у Спасителя, дабы и ночью подморозило, и адресат был бы на месте...
Она и не ведала, что в доме уже готовился торг, предметом которого была она сама. И действительно, в гостиной был накрыт стол, за которым сидели хозяйка и ее гость, некто Писулькин.
— Так расскажите, матушка Фекла Федосеевна, поподробнее мне, кого вы нынче призрели Христа ради, что за сиротка, молода ль, красива?
— Вы пока пейте, не стесняйте себя, а я за ней быстро схожу, сами увидите и обо всем ее расспросите, но товар, я вам скажу, первосортный: наивная, доверчивая и очень послушная.
Когда Прасковья спустилась в гостиную, то увидела невысокого и полноватого человека с залысинами. И все бы ничего, да вот только глаза были какие-то странные, у девушки даже сложилось впечатление, что глядя на нее, он ее словно бы раздевал.
— Вот, рекомендую вам сиротку... — начала хозяйка и тут же добавила, обращаясь уже к квартирантке. — Кланяйся, сударыня, кланяйся: это твой благодетель Аполлинарий Григорьевич Писулькин.
Прасковья неловко склонилась, а точнее, опустила голову, так как уж больно бесцеремонно разглядывал ее этот незнакомец.
— А что, правда, что в Сибири ездят на медведях? — спросил он и сам же рассмеялся своему вопросу.
— Да не молчи, упрямая! — вновь напомнила о себе Фекла Федосеевна. — Счастье само тебе в руки идет. Будешь жить у Аполлинария Григорьевича как у Христа за пазухой...
— Постойте, матушка. Пусть она для начала хотя бы скажет, кем был ее отец. Вероятно, проворовавшимся чиновником?
— Я не знаю, — тихо ответила Прасковья.
— Но фамилия и имя-то у него есть?
— Григорий Луполов...
— Уже что-то. Ну а бумаги-то у вас по его делу есть?
— Нет!
— Странно. Но с кем-то вы сюда приехали, кто-то вам благодетельствует в этом деле? — продолжал сыпать вопросы Писулькин.
— Я пешком пришла, а помогает мне Бог, посылая помощь от добрых людей!
— Пешком? Как такое возможно? Вы что-то недоговариваете? Не понимаю. Кто именно снабдил вас средствами на дорогу?
— Отец, он дал мне серебряный рубль. Потом лихие люди оставили на пенечке два рубля, но я их отдала ссыльному, потом...
— Сумасшедший дом какой-то! — воскликнул Писулькин. — И вы будете меня уверять, что с этим рублем вы дошли до Петербурга?
— Да! И даже сумела его не потратить, — спокойно ответила девушка.
Услышав эти слова, Аполлинарий Григорьевич отвел Феклу Федосеевну в сторону:
— Она либо полная дура, либо опасная плутовка. Это же надо, чтобы так простушкой прикидываться.
— Да что вы, отец мой, — попыталась спасти положение хозяйка дома.
— Она нам голову морочит. Из Сибири, без денег, сама не знает, куда и к кому идет.
— Да ее повнимательнее поспрошайте, может, что и прояснится, — чуть ли не скулила старуха.
— А как же вас родная мать так вот отпустила? — снова вопрошал Прасковью Писулькин.
— Я с монахом ушла, а ей письмо оставила...
— С монахом? Так вот в чем все дело. Это многое объясняет, но в то же время и настораживает. Не хватало, чтобы она вам тут родила от этого монаха.
Фекла Федосеевна взмахнула руками.
— Зачем вы так? — произнесла девушка. — Он меня от смерти спас. И если бы остался жив, то мы бы уже давно к Императору попали...
— Что значит к Императору?
— Я приехала просить у него помилования для своего отца.
— Прощайте, Фекла Федосеевна. Будем считать, что я у вас не был и всего этого не слышал. К Императору она, видите ли, собралась. Блаженная! Да кто тебя к нему пустит? Не ожидал я от вас такого, Фекла Федосеевна, не ожидал.
И Писулькин быстро покинул сей дом.
Лишь в дверях еще звучал голос хозяйки:
— Кормилец наш, отец благодетель, на кого же ты меня оставляешь...
Вернувшись, Фекла Федосеевна потребовала, чтобы квартирантка в сей же миг покинула ее дом, пока она не вызвала полицию.
Несколько минут хватило Прасковьюшке, что оставить тот чулан. Она снова ушла в зимнюю ночь, а вслед ей неслись обидные слова хозяйки:
— Из Сибири она... Экая разборчивая барышня...
Пришедший поутру лодочник увидел сидевшую на своей котомке девушку.
— Давно ждешь? — спросил он.
— Всю ночь, — ответила Прасковьюшка, а у самой зуб на зуб не попадает.
— А что так?
— Хозяйка меня выгнала.
— Не заплатила, что ль? — уточнил перевозчик.
— Два дня назад за месяц вперед с меня взяла...
— Совсем у людей совести не стало, как я погляжу, — сказал перевозчик, посадил девушку к себе в лодку и начал выплывать на середину реки. — Однако же нам с тобой сегодня повезло: мороз ночью крепкий ударил. Так что молись, чтобы и далее нам во всем удача была.
Через несколько минут обшитая жестью носовая часть крепкой лодки уперлась в льдины. Молодой человек вылез на одну из них. И когда понял, что утренний мороз хорошо сковал их, помог и Прасковье выйти из лодки. Затем посадил ее на свои крепкие плечи, а в руки взял весло, чтобы балансировать, перепрыгивая, при необходимости, со льдины на льдину... И, сам перекрестившись, без всякого приключения донес девушку до противоположного берега.
Диву дались его товарищи, уже высыпавшие на берег и с тревогой наблюдавшие за происходящим.
А Прасковьюшка, исполненная признательности, уже кошелек свой вынула.
— Оставь эти деньги себе, — произнес перевозчик. — Они тебе в Петербурге непременно понадобятся. А в знак благодарности помолись за меня и детишек моих.
— Как мне вас величать, добрый молодец? — спросила девушка.
— Николаем...
— Я не забуду вас, Николай. И расскажу о вашем подвиге своим родителям. Воистину мое доброе намерение услышано Богом, и помощь самых разных людей следует за мною на всем пути моего странствия...

Глава тринадцатая
МИЛОСТЬ ИМПЕРАТОРА
На этот раз двери богатого особняка сами отворились перед ней, и она увидела швейцара в раззолоченном кафтане, треугольной шляпе и с булавой в руках.
Приняв его за хозяина, Прасковьюшка поклонилась.
Старик-дворецкий улыбнулся ее простоте и спросил:
— Не ты ли будешь Параскевой Луполовой?
— Так меня матушка с батюшкой величают, — ответила девушка и подала ему рекомендательное письмо от матушки Игуменьи.
— Совсем, смотрю, ты, пигалица, замерзла, — сочувственно произнес жалостливый старик.
Прасковьюшка лишь головой кивнула.
— Пока хозяева перед дорогой завтракают, пойдем ко мне, доченька, я тебя горячим чаем напою, да и отогреешься заодно.
Прасковьюшка и отогрелась, и даже немного поспала в теплой комнате дворецкого, пока он снова не пришел за ней.
— Пойдем, дочка, тебя ждут.
Они шли по каменным полам и укрытым коврами широким лестницам, через залы и переходы дворца княгини Юсуповой. Мимо картин в золотых рамах и огромных застекленных окон с нежнейшими воздушными шторами.
Но вот старик подвел ее к одной из дверей и дал понять, что ей нужно в эту комнату. И сам отворил перед ней же дверь.
Девушка вошла и чуть было не зажмурилась от увиденной божественной росписи потолков и стен, дивясь красоте лепнины и самого зала, подсвеченного сотней горевших свечей в витых люстрах.
В глубине зала, у камина, в мягких креслах сидели две женщины. А так как дворецкий уже успел сообщить Прасковье, что хозяйки дома княжеского рода, то она поняла, что перед ней, следовательно, были старая княгиня и ее дочь.
— Я давно тебя ждала, милая моя путешественница, — произнесла молодая женщина, которой и было, как поняла девушка, адресовано письмо настоятельницы монастыря. — Мне о тебе написала матушка Игуменья... Так вот ты какая, оказывается.
После этих слов, вспомнив нечто знакомое из далекого-далекого детства, Прасковьюшка сделала необходимый по случаю приветствия членов царской семьи книксен с легким поклоном головы.
Обе княгини улыбнулись.
— Я восхищена и хвалю предпринятые тобой усилия. Вижу, что они имеют своим истоком нежную твою любовь к родителям, и сделаю все, что будет в моих силах.
— Благодарю вас! — произнесла в ответ Прасковьюшка.
— Где ты остановилась, милое дитя? — последовал новый вопрос молодой хозяйки дома.
— Нигде... — ответила девушка.
— То есть?.. А эту ночь...
— Я провела на берегу, чтобы поутру переправиться через Неву.
— Не может быть... Ты шла по льду?
— Да, правда, не сама, мне помогал один благородный перевозчик.
— Сначала пешком через всю Сибирь, да в придачу к тем испытаниям еще и тут по льду Невы. Воистину Господь вас бережет.
Старая княгиня, услышав это, какое-то время внимательно рассматривала гостью, а потом спросила у дочери:
— Так это она — дочка того польского красавца?
— Нет, матушка, — ответила ей дочь. — Это его внучка и дочка молодого Станислава.
— Того, что был побочным сыном Потоцкого?
— Да, и дочка фрейлины Черкасовой...
— Я помню ее, набожное создание, — продолжала воспоминания старая княгиня. — И как только эту красавицу Феодору угораздило выйти за Станислава, ума не приложу. Хотя это все дело рук Екатерины. Упокой, Господи, ее душу. И вот теперь бедняжка мается вместе со Станиславом где-то в Сибири.
Она еще раз и повнимательнее попыталась всмотреться в лик девушки.
— Подойди поближе, милое дитя, чтобы я могла тебя разглядеть. Так это ты прошла всю Сибирь, чтобы выхлопотать прощение для Станислава? Ты смелая девочка и умница. В Москве я приглашена на обед к вдовствующей Императрице и замолвлю там за тебя слово... А теперь ступай, милое дитя. Нам нужно собираться к отъезду. И еще... За время нашего отсутствия пусть девушку приоденут, чтобы было в чем ей выйти во дворец.
Сердечко Прасковьюшки при этих словам забилось, румянец выступил на щеках. Неужели начинают сбываться все ее тайные и многолетние планы облегчения участи своих любимых родителей?
— Дворецкий тебе покажет комнату, в которой ты будешь жить до тех пор, пока положительно не разрешится твой вопрос, — сказала ей молодая княгиня и перепоручила ее дворецкому.
Так для Параши началась новая жизнь. Сказать, что она радовала девушку, — вряд ли. Ей не дозволялось что-либо делать самой, так как для этого было большое число слуг. Те слуги были исполнительны, но молчаливы.
За богато накрытым столом она каждый раз чувствовала себя скованной и даже стеснялась вкушать выставленные перед ней блюда, помня, что в это самое время родители ее едят простые лепешки.
Приходили портные и так же молча снимали с нее мерки для пошива платья.
Иногда Прасковье даже казалось, что про нее забыли в этом огромном доме. Но это было не так. Старая княгиня сдержала свое слово и рассказала Императрице об изумительном самоотверженном поступке юной сибирячки. Милосердная Монархиня приняла близко к сердцу историю о судьбе Параскевы и повелела княгине по возвращении в Петербург представить ей эту необыкновенную девушку.
Здесь, мой юный читатель, я должен тебе сообщить, что Вдовствующая Императрица Мария Федоровна стояла у истоков Императорского Благотворительного общества. Оно было основано год назад ее сыном Александром I на добровольные частные пожертвования и было призвано оказывать помощь нуждающимся без различия пола, возраста и вероисповедания от младенческого возраста до глубокой старости. Так что судьбы страждущих, как младенцев, так и престарелых, всегда были предметом ее внимания.
Именно к ней в назначенное время и повезли Парашу-сибирячку. Везли ее теперь в карете. Старая княгиня сидела рядом и часто повторяла:
— Будь спокойна, Царица примет тебя, как родная и добрая матушка.
На этот раз через Неву они ехали по мосту.
И девушке вдруг показалось, что они вознеслись над землей, что ангелы-хранители подняли карету на воздух и теперь несут их через широкую ленту реки, мимо закованных во льду величественных кораблей, экипажей и людей, что наблюдали за этим парением. И все остальное в этот день было таким необычным, словно Прасковьюшка окунулась в какую-то волшебную сказку.
У нее действительно кружилась голова от увиденного убранства дворца.
Проводя Прасковью через тронный зал, ей указали на то место, где сидит Государь.
— Неужели я вижу престол венценосного Государя? — воскликнула она и, опустившись на колени, переполненная радостным и трепетным волнением, поцеловала ступеньки, ведущие к трону.
— Батюшка, матушка, знаете ли вы, где теперь находится ваша дочь?
Сказанное ей было столь искренним и волнующим, что даже сопровождавшие ее придворные дамы прониклись невольным сочувствием к юной сибирячке.
Но вот они дошли до покоев Императрицы.
Матушка великих государей Мария Федоровна с ангельской добротой приняла Прасковьюшку и долго расспрашивала о родителях, об их жизни в Сибири и обстоятельствах ее путешествия. Она вздыхала и прикладывала платок к своим глазам, воистину сопереживая всем опасностям, которые были на пути у этой смелой девочки. И в конце их встречи пообещала Прасковьюшке поговорить о ее родителях со своим Державным сыном.
На вопрос старой княгини, как ее приняла Царица, у Прасковьюшки перехватило дыхание, и она бросилась целовать ей руки, орошая их слезами своей искренней благодарности.
А чуть позже, когда девушка успокоилась от волнения, она слово в слово повторила для своих гостеприимных благодетелей весь свой разговор с Императрицей.
А потом начались дни томительного, но и радостного ожидания. Чтобы скрасить ее волнение, молодая княгиня несколько раз возила Прасковьюшку в Эрмитаж. Эти бесценные рукотворные сокровища пленили девушку. Видя огромные, в полстены, картины, она с легкостью угадывала, какой именно библейский сюжет изображен на них. А главное, она старалась больше слушать. И то, что рассказывали в Эрмитаже, и то, о чем беседовали образованные люди, собиравшиеся чуть ли не каждый день в гостиной старой княгини.
И ждала, ждала весточки из дворца. Старая княгиня в один из дней сказала ей, что Александр Благословенный уже начал изобильно изливать Монаршие щедроты. И что многие ссыльные уже получили свободу и дозволение вернуться на родину.
Когда указ об освобождении ее отца был послан в Сибирь, Государь Император повелел объявить эту радостную весть Параскеве. И поручил узнать, нет ли у нее собственной просьбы о себе самой.
Тому порученцу юная девушка изволила ответить еще одной просьбой, что если великодушному Государю угодно оказать ей еще одну милость, то она осмеливается умолять Его о помиловании того самого благородного ссыльного, которого она встретила в пути и который был направлен на заводы Нерчинска и которого в Вильно ожидает дочь, единственное его сокровище.
Государю было доложено о благородном чувстве юной просительницы, которая вновь просила не за себя, а за другого. И Он исполнил ее просьбу.
Перед тем как Прасковьюшка покинула дом, ставший ей родным, молодая княгиня оформила все бумаги, восстанавливающие имя ее матушки Феодоры Черкасовой на часть земель и поместий, которые теперь по праву вновь будут принадлежать ее родителям.
Триста рублей от себя в дорогу Прасковьюшке передала матушка Императрица и еще двести старая княгиня.
И, написав письмо родителям, попросив их о встрече в том самом монастыре на высоком берегу Волги, что под Нижним Новгородом, сама Прасковьюшка пешком пошла на богомолье в Киев.
 
Прошло ровно два года с того дня, как дом Григория и Феодоры покинула их любимая дочь. Надежды на ее возвращение, а тем более на благополучный исход ее путешествия уже не оставалось. И теперь они, каждый в своей комнате, просто ждали смерти как закономерного результата ошибок своей молодости.
Когда поздним вечером раздался стук в их дверь, то и открывать кому-либо уже не хотелось. И если бы не настойчивые удары, то Григорий так бы и не поднялся с кровати.
Он открыл дверь и увидел фельдъегеря.
— Луполовы? — спросил он.
— Да! — ответил Григорий.
— От Государя Императора пришел именной указ о вашем прощении. Вот паспорта и деньги на дорогу. Вы свободны, — сказал он, отдал честь и ушел.
Григорий, с документами и деньгами в руках, медленно опустился на крыльцо и впервые в своей жизни почувствовал, как по его щекам потекли горячие слезы.
Он слышал и плач Феодоры.
И этот плач радости, помноженный на боль от всего пережитого, вновь объединил эти два сердца, эти две истосковавшиеся души.
На следующий день в гости и с поздравлениями приехал губернатор Тобольска. И неожиданно пригласил Григория, уже как Станислава, на охоту. Начиналась новая жизнь, а когда через некоторое время пришло письмо и от дочери, то они стали собираться в дорогу для встречи с ней в монастыре под Нижним Новгородом.
Туда же из Киева приехала и Прасковья. Она своим письмом из Киева предупредила и матушку Игуменью, что собирается навсегда поселиться в ее обители.
В одеянии белицы вошла она в келью к Игуменье и увидела там своих родителей. Сначала она подошла к настоятельнице под благословение, а лишь потом припала к груди Феодоры.
Григорий был несказанно рад появлению любимой дочери, но и изрядно встревожен, увидев на ней монашескую одежду. И он понял, что им вскоре снова предстоит разлука.
«К чему послужила нам столь желанная свобода, если все труды любимой дочери привели к тому, что мы снова и уже навсегда с ней разлучаемся?» — с грустью думал любящий отец. Девушка не менее своих родителей чувствовала грусть от предстоящей разлуки, но, показывая себя верной данному Богу обету, старалась сама не придаваться скорби и поддерживала матушку добрыми словами.
Вместе с Игуменьей она проводила родителей до монастырских ворот, передала им все документы на владение землей в Малороссии и деньги, пожертвованные ей в Петербурге.
И после многократных объятий и пролитых слез Григорий и Феодора сели в повозку и расстались со своей дочерью уже навсегда.
 
Известно, что Феодора вернулась на родину и жила там благочестиво, занимаясь благотворительностью.
А Григорий вернулся в Сибирь, в свою избушку. И продолжал охотиться. Он полюбил принимать в своем домике странствующих путников. Подолгу и со вниманием расспрашивал их об иных землях. И однажды ушел по той самой караванной дороге, что вела торговцев когда-то в Китай. И более его никто не видел. Но через десяток лет прошел слушок, что в китайской армии появился новый военачальник. Бесстрашный и умный полководец из польской шляхты... Хотя это может быть и простым совпадением.

Глава четырнадцатая
ПОДВИГ ВЕРЫ И ЛЮБВИ 
Прошло полгода нахождения Параши-сибирячки в Крестовоздвиженском монастыре Нижнего Новгорода. Однажды, имея надобность побывать по делам в Петербурге, настоятельница взяла с собой в дорогу и Прасковьюшку. Игуменья, что уж таить, имела надежду на то, что появление там любимицы, расположившей к себе сердца многих особ царской фамилии, принесет выгоду монастырю. И Прасковья действительно стала усердной просительницей. Ей помогали, на ее просьбу откликались, хотя и замечали, что лицо девушки увядало. Но это увядание так сочеталось с кротостью и благочестием просительницы, что на нужды ее монастыря денег не жалели.
В одном из домов, куда она приехала по рекомендации молодой княгини Юсуповой, она среди гостей неожиданно увидела сына тобольского губернатора — Александра. Он возмужал, имел даже отличия за службу. И не узнал в будущей монашенке той девочки, что некогда спасла ему жизнь.
И когда Прасковьюшка проходила по гостям, принимая пожертвования, молодой офицер неожиданно для нее повернулся к ней спиной, увлеченно что-то объясняя своей молодой спутнице.
Прасковья остановилась напротив него и неожиданно сказала то, что услышали и иные гости:
— Сударь, однажды Господь спас вам жизнь. Суровое испытание ждет вас и в новой войне. Но вы останетесь жить и даже увидите своего ребенка, если не станете забывать Того, Кто вам эту жизнь подарил, — сказала она и быстро вышла.
Все присутствующие в зале замерли. Такого еще не было, чтобы кто-то из монашествующих так открыто пророчествовал. Более того, чтобы такое говорили при присутствующих. Не дерзость ли это?
Стали выяснять, кто эта монахиня. И тогда по рядам прошло, что это не иначе как Параша-сибирячка, прошедшая пешком от Тобольска до Петербурга и обласканная Императором.
Тут-то и понял молодой Александр, к кому спиной он повернулся.
Бросился он искать свою спасительницу, но не найдя ее следов, вернулся в гостиную. И там поведал историю о том, как эта юная девочка спасла его от стаи волков.
С этого дня свидетельства о будущих пророчествах молодой монахини из-под Нижнего Новгорода стали передаваться из уст в уста. Вспомнили и о купце, не послушавшемся Прасковьи и в результате потерявшем все свое состояние, и о солдатиках, которым вскоре предстоит встать на защиту Отечества против дьявола, облаченного во французский мундир...
И к дверям ее гостиничного номера устремились влиятельные вельможи.
Не всем отвечала Прасковьюшка, а лишь тем, кто просил помощи Христа ради, в чьем сердце еще жила вера в Бога, а значит, и действенной могла быть ее помощь.
Однажды, возвращаясь с какого-то приема, увидела она у крыльца гостиницы, в которой они остановились, молодую девушку в нищенской одежде, которую уже собрался гнать стоявший при дверях швейцар.
Прасковьюшка склонилась над ней, а та подала ей бумагу, в которой рассказывалось, что ее отец разбит параличом, а сама она больна и не в силах более помогать ему.
Вспомнила наша сибирячка себя, некогда находившуюся в подобном положении. И вместе с девушкой приехала к ее отцу, а затем отвезла обоих в один из сестринских приютов, передав в руки лекарей и оплатив из тех денег, что у нее были с собой, их лечение и содержание.
Однако настоятельница, собрав и без того богатые пожертвования, это запомнила. А вернувшись в монастырь, не сумела или не захотела простить Прасковьюшке ее участие крупной суммой денег в судьбе больного отца и его дочери. А потому на ее просьбу постричься в монахини до истечения срока, назначенного для белицы, она ответила отказом.
Кстати, белицы, дорогой мой читатель — это молодые женщины, живущие до своего монашеского пострига в монастырях или скитах.
Вскоре по совету врача Прасковья вынужденно переезжает в Новгород, где климат для нее был мягче. Игуменья, видя, как тает Прасковьюшка, не иначе как от чахотки, не стала возражать против этого и сделала все необходимые распоряжения.
 Все монахини той женской обители, в которую приехала наша сибирячка, посчитали ее вступление в их монастырь особенной Божией милостью и сами спешили выполнять возложенные на нее обязанности, видя слабость известной на всю страну страдалицы. Да и местные доктора, если честно, перестали надеяться на благополучное разрешение ее болезни.
Хотя сама Прасковьюшка не думала о близости смерти. Более того, она по весне собиралась навестить любимую матушку в ее имении в Малороссии.
В ноябре она еще ходила по монастырским коридорам, закутавшись в шубу, подаренную ей старой княгиней. Наступившая зима напоминала ей о Сибири, в которой она провела почти всю свою жизнь.
А в один из начальных дней декабря Прасковьюшка не встала с кровати. Собравшиеся в ее келье сестры сами нараспев начали читать слова пристойных случаю молитв. Но она взмахнула рукой и попросила их петь тише, чтобы не мешать ей молиться... Вечером они, со слезами на глазах, разошлись по своим кельям. А утром уже не застали более удивительную и нежную душу. Говорят, что ее правая рука покоилась на груди со сложенными перстами. Видно, что она до последней минуты творила крестное знамение.
Так и умерла, как Невеста Христова, воистину, как Ангел чувствительности и христианского сострадания.  В любви к Богу и почитания родителей.
Нежная, наивная, честная и милая нашему сердцу подвижница. Удивительный цветок, возросший на сибирской земле и растопивший на тысячи верст очерствевшие людские сердца. Давший и каждому из нас пример жертвенной любви и христианского милосердия. Такой ее и помнят в Сибири вот уже более двухсот лет...
По одной из версий, княгиня Феодора Черкасова вскоре продала свои имения и переехала под Новгород, пожертвовав большие средства тому монастырю, чтобы иметь возможность до конца своих дней быть рядом с могилкой любимой дочери.
Если кто-то из вас захочет-таки найти ее могилку, то знайте, что ее можно увидеть по тому, знакомому нам, мотыльку, что всё это время  так вьется над прахом Прасковьюшки — воистину, этого Ангела сострадания.


Эпилог

В 1930 года  тот Десятинный монастырь был закрыт, а во время Великой Отечественной войны и вовсе разрушен.
Сейчас на  месте, где была могила Прасковьи Луполовой одни руины.  В результате,  о Параше Сибирячке, казалось бы, практически забыли.
И вдруг в фондах Новгородского музея  случайно находят стеклянный  негатив, на котором изображена утерянная, но  восстановленная по памяти очевидцев,  плита с могилы Прасковьи Луполовой и картина на которой она была изображена в монашеском одеянии на фоне Рождественского монастыря и места своего последнего пристанищу. 
Не иначе, как Прасковьюшка была избрана самим Провидением, дабы явить миру простую истину о том, что не золото и достаток нас соединяют, а лишь чистота наших сердец и христианская любовь к ближнему.
Подвиг её дочерней любви показал всему миру, что жертвенной любви воистину  подвластно всё!
Парашу Сибирячку помнят в Сибири вот уже более двухсот лет...
Надеюсь, что  теперь будут помнить и новые поколения в современной России.