ДАР. Глава 1

Hoc erat in fatis

Было мне в то лето семнадцать лет. Как и каждые каникулы этого времени года, я отдыхал в небольшой деревушке Куравицы, где испокон века коренного населения редко набиралось более ста человек, о чем свидетельствовали ведомости переписи населения аж с тысяча семьсот затертого года. Зато желающих провести отпуск жителей ближайшего мегаполиса, было хоть отбавляй. Они на летний период увеличивали народонаселение Куравиц многократно. К таким дачникам я и относился, правда, за давностью лет проживания, вполне канал чуть ли не за местного.
Быстро промелькнуло босоногое детство, оставшись в памяти сплошным ярким всполохом; отрочество с его наивными влюбленностями в тощеньких безгрудых девах пронеслось, и вот уже встал извечный вопрос юности: кем быть? Впрочем, выбора у меня не было – служение государству было мне предначертано не свыше, но родителями, что, в конечном счете, для меня было одним и тем же.
Отучившись на полном государственном обеспечении и казарменном положении два года в Нахимовском училище, перешел в высшее морское и к периоду, с которого начинаю повествование, уже успел окончить первый курс. Отсидев в отпускное время пять суток на гарнизонной гауптвахте за самоволку, я наконец-то получил разрешение убыть на заслуженный отдых сроком на оставшиеся двадцать пять дней. Конечно же, поспешил в родную деревню.
Так вот, было мне почти восемнадцать. Жизнь в деревне была веселая, бурная, драчливая и пьяная. Я не то чтоб был пристрастен к вину, но от совместных выпивонов с ребятами не отказывался, дабы не выглядеть белой вороной, и, надо признаться, иногда чувство меры мне изменяло. Только не надо думать, что я в семнадцать лет только и делал на отдыхе, что веселился с друзьями. От природы тонкокостный и невысокий я был в первую очередь озабочен своей физической подготовкой. Постоянно бегал, качался «железом», занимался рукопашным боем и достиг в этом определенных успехов. На какой-то период времени у меня даже появилась кличка – «Рэмбо». Но не об этом сейчас.
Где-то в середине отпуска познакомился я с миленькой девушкой Линой, как и я, снимавшей дачу в Куравицах. Было ей шестнадцать, как Шекспировской Дездемоне, и она в свою очередь проявила интерес ко мне неподдельный. Знакомство произошло совершенно неожиданно, и мне, излазившему и исколесившему всю деревню вдоль и поперек, знавшего каждого жителя в лицо, а абсолютное большинство по имени, оставалось только удивляться: как я не замечал ее раньше? Это была моя первая настоящая любовь и волею судеб, сыгравшая в моей жизни роковую роль. Вероятнее всего, этого было просто не избежать.
Юношеская страсть была пылкой и всепоглощающей. Нацеловавшись и до боли измяв нежное тело в своих объятиях, я мчался по освещенному лишь светом Луны тракту, в деревянный домик на краю села, с таким восторгом в груди, с такой решимостью и готовностью к подвигам, что даже злобные деревенские псы, спускаемые хозяевами на ночь с цепей, в испуге шарахались в стороны. Отоспавшись, я с трудом высиживал тактичный период времени, чтобы не показаться слишком заинтересованным и нетерпеливым, и, дождавшись когда, по моему мнению, Лина может появиться на улице, летел к ней на крыльях любви. И все повторялось. День за днем. О, как их было мало!
Вино и любовь – смесь гремучая, и хотя вселенские часы отсчитывали глобальное время, как и всегда, для меня оно ускорилось многократно. Отпуск промелькнул мгновенно. Она осталась отдыхать, я убыл в училище, горько сожалея, что приходится оставлять девушку одну.
Любовь иссушала меня в прямом и переносном смысле: я худел и мучился от необоснованной ревности, додумывая сам возможные варианты ее измен. Но если кто-то говорил что худое про мою Лину, я не верил и затыкал обидчика, нередко при помощи кулаков. Думать о ней плохо мог кто угодно,тут и я был не исключением, но говорить, не смел никто. Исключение составлял только мой единственный друг Дима, которому я поручил присматривать за ней. О нем пойдет речь позже.
В тяжелых буднях обучения морским науках, любовь была моей единственной отрадой и, парадокс, она же мучила меня и жгла изнутри. Спокойствие, которым так гордился и которое так лелеял, покинуло меня; на смену ему пришла постоянная тревога от того, что могу потерять ту, которую искал всю жизнь. Она ведь не была обязана ждать.
В мыслях я десятки раз разрывал наши отношения, но облегчение мое при этом было наигранным, и я понимал, что взаправду никогда этого не сделаю. Дабы не упрекать себя потом в бездействии и нерешительности, я попытался как-то разом все прекратить, но Лина, покорно согласившись, попросила меня еще об одной ночи. На лице ее я заметил хорошо скрытую хитрую улыбочку. И все понял. После этого навсегда оставил попытки отделаться от жгучего чувства.
Как-то в один из курсантских краткосрочных отпусков я несколько неумеренно принял горячительных напитков в деревенском клубе и возвращался к себе вполне счастливый, но не летящей походкой, а слегка пошатываясь. Фонари на проселочной дороге отродясь не горели, но по счастью Луна в этот период была полной и облака не мешали ее мертвенно-бледному свечению.
Повернув в прогон, чтобы срезать путь, я вдруг чуть не столкнулся с какой-то старухой. Согбенная в спине, в какой-то немыслимой хламиде времен крепостного права, она стояла, опираясь на суковатую палку. Голова была закутана в темный платок, и я не мог видеть ее лица, только большой хищный нос и отсвечивающие Лунным блеском глаза. Ни дать, ни взять – баба Яга.
– Извините, – сказал я и, сделав шаг в сторону, попытался обойти ее сбоку.
Она с неожиданным проворством заступила дорогу. Я повторил маневр, но она вновь оказалась на моем пути.
– Что вам, бабуля?– Задал я резонный вопрос.
Никогда не забуду я этот голос и те слова, которые услышал секундой позже. Я не мог видеть шевеление губ старухи, но мне казалось, что они были плотно сомкнуты, а голос шел откуда-то из области живота. Глухим шёпотом, но абсолютно четкой дикцией бабка вещала:
– Пятнадцать лет спокойствия и счастья отпущены, год прошел. Потом в смятении быть душе твоей, не потеряй ее. Дар, что не познан тобой еще, не растрать на недоброе. Прости всем, ибо не их вина, а твоя обида будет говорить в тебе.
Она замолкла. Хмель, как ветром, выдуло из головы моей, и едва оторвав, казалось, приросшие к земле ноги, я, слегка задев старуху плечом, двинулся вперед.
– Фу-ух,– выдохнул, – стебанутая.
Я повернул голову назад, но, к моему большому удивлению, никого там не увидел. Развернувшись обратно, чуть не вскрикнул от неожиданности и испуга. Старуха стояла прямо передо мной. В полуметре.
– А не совладаешь с собой, – прошелестела она, продолжая непонятную отповедь,– найди мужество все исправить. Как – поймешь сам.
И шагнула сквозь меня, будто сквозь дым прошла.
Оглянуться я не решился. «То ли я так нарезался, то ли Луна так на старух действует» – подумал, и уже без всяких сюрпризов добрался до дома и завалился спать.
Наутро похмелье отодвинуло на второй план воспоминания о ночной встрече, к вечеру стало казаться, что это просто плод моего воображения. Потом я вернулся в училище, и бытовые будни окончательно стерли события ночного приключения из памяти. Но слова навсегда остались где-то в подкорке головного мозга.
___________________________

Жизнь шла своим чередом. Я постигал науки в своем училище, Лина в техникуме приборостроения. Основная составляющая моей жизни мало изменилась с приходом в нее девушки: я занимался спортом, сдавал зачеты и экзамены, писал стихи и песни, музыку к ним, хохмил с друзьями, устраивал чудаковатые выходки вместе с ними, бегал в самоволки, звонил родным и друзьям по «гражданке». Раз, а то и парочку в неделю ко мне приходил Димка, приносил чего-нибудь вкусненького – его мать по-своему любила меня и иногда жарила курочку. Мы подолгу стояли в холле КПП и вспоминали беззаботную деревенскую жизнь. Родители приходили реже, но приносили вечно голодному курсанту еды куда основательней, к тому же они подбрасывали деньжат, а на них можно было перекусить в курсантском ЧПОКе  или офицерской столовой.
Но теперь у меня была Лина, и волей неволей моему другу и родителям все чаще приходилось обходиться без меня на выходных. Да и в самоволки я все чаще и чаще бегал не к ним, а к моей любимой. После вечерней поверки, я перелазил через четырехметровый забор и мчался по набережной Невы к ее дому и, перепрыгивая через несколько ступенек, взлетал на четвертый этаж. Под утро мы засыпали, ненадолго, потому что мне надо было к шести быть в училище, на утреннем построении. Вспоминается случай, когда нас чуть не застукала ее мать, и я был вынужден около часа своим телом вытирать пыль под кроватью Лины, а потом быстренько одеться и выскочить в коридор к входной двери, типа только зашел. Мама была очень удивлена таким ранним визитом и поспешным уходом.
Я был молод, жаркие ночи с Линой и многокилометровые пробежки не сильно утомляли тренированное тело. Забор я перемахивал за секунды и крадучись пробирался в роту. А уже через час – полтора клевал носом на лекциях в аудитории. Учиться более или менее прилично помогала отменная память, натренированная на стихах и книгах. Я плохо понимал технические предметы, зато мог выучить наизусть целый учебник, содержащий ответы на экзаменационные вопросы.
Димка злился на Лину. Мы родились с ним в одной квартире на улице Марата, и хотя жизнь развела нас по разным местам обитания, были очень привязаны друг к другу. Вместе пили, дрались спина к спине, строили планы на будущее. И, вдруг, она! В его схему нашей дружбы Лина не входила. Но я уже не мог без нее: без ее серо-стальных глаз, чуть с горбинкой носа, завитков ее волос, вкрадчивого голоса, мягкого податливого тела. Моему другу пришлось смириться, но давалось это ему с трудом.
Красота Лины была какой-то дьявольской. Было в ней что-то такое, что приковывало глаз и не давало оторваться.
– Ты б хоть фотку показал своей красавицы, – ухмылялись с недоверием ребята в курилке.
Я выпросил фотографию. Это было профессиональное постановочное фото, где ей было лет семнадцать. С него смотрело сатанинской красоты юное лицо молодой девушки в обрамлении завивающихся локонов волос.
– Вот, любуйтесь. – Я протянул фотографию однокашникам.
Бабником я никогда не был, Лина была вообще моей первой девушкой, и всем было интересно: кто это там на меня клюнул. Ребята рассматривали снимок, вырывая его другу друга. Я неожиданно испугался – вдруг порвут. На секунду мне показалось, что если снимок будет разорван, Лина уйдет из моей жизни, и не только из моей, а вообще. Я растолкал парней.
– Эй, эй! Хватит, порвете!
Выдернул фотографию из рук одного из них. Раздался противный треск. Я похолодел. И вдруг с поразительной ясностью, без тени малейшего сомнения, осознал – то, что мне показалось минутой раньше, вовсе не пустая выдумка! Неужели!!! Я опустил голову и посмотрел на свою руку, сжимавшую фото. Она была лишь надорвана. Разрыв касался завитков прически, не тронув самого изображения. «Слава Богу, – подумал я, – ничего не случится» – и мгновенно успокоился.
– Чего ты «пургу метешь», – не поверили мне однокашники, – это ты открытку какую-то переснял.
– Оригинал сегодня на КПП придет, – напустил я на себя равнодушный вид, их слова мне явно польстили, – выходите посмотреть.
Шло время: тянулись дни, проходили недели, мелькали месяцы. Мы с Линой, находясь каждый в своем мире, пытались строить нашу общую жизнь: встречались, занимались любовью, ходили на концерты и выставки. Наши родители познакомились, и на семейном совете было принято решение, что о свадьбе говорить рано. Лине надо было окончить техникум, мне – хотя бы четвертый курс училища. Вняв голосу разума, пришлось смириться и нам.
Я не замечал других девушек, полностью растворившись в своей избраннице; она, в свою очередь, говорила, что не может теперь смотреть ни на каких парней и мурлыкала при этом чуть слышно слова популярной в то время песенки: «О, этот парень с гитарой, откуда он взялся такой». Каждый миг без нее я считал безвозвратно потерянным и забивал это время учебой, спортзалом, периодическими вечеринками с друзьями по училищу, встречами с Димкой, написанием стихов и песен. Некоторые из них я писал о ней, абсолютное большинство – для нее.
___________________________

Помимо Димы был у меня еще один близкий и столь же давний друг из Куравиц. Уже восьми месяцев отроду мы лежали с ним в одной коляске, и наши бабушки поочередно качали ее. Звали его Андрей. Каждое лето мы проводили вместе, ссорились, спорили, даже дрались, но неизменно мирились вечером, а утро следующего дня было для нас всегда прекрасно. В отличие от Димы, с Линой он ладил хорошо.
Была у него одна страсть – мотоциклы, и соответствующая ей кличка «Рокер». На 12-летие отец подарил ему свой старенький, но вполне себе рабочий мотоцикл «Иж Юпитер» и с тех пор Андрей все свободное время проводил рядом со своим железным конем. Гонял по деревне, распугивая собак и зазевавшихся бабок, катал сверстников и ребят постарше, периодически пытался научить вождению меня, но я не имел к этому ни склонности, ни желания.
В восемнадцать лет пришла повестка и, несмотря на то, что учился Андрей в сельскохозяйственном институте, его забрали в армию. Мы переписывались, и письма его останутся в моем сейфе после того, как для меня все кончится. В них он мечтал об отпуске, как приедет в родную деревню, обнимет свою девушку, как пьяный от вина и гражданской вольницы закатится ко мне в училище, как мы отметим нашу встречу. Девушка его не дождалась, а я дождался. И в один прекрасный день он действительно оказался на КПП училища вместе с Димкой. Я умолил командира дать мне увольнительную до утра, и уже вечером мы сидели в родительской квартире за столом заставленным бутылками и немудрящей закуской. Отметили встречу, действительно, бурно, что стоит хотя бы расколотая раковина в ванной комнате.
Отслужил он год, а потом вышел закон, по которому Андрей, как студент, подлежал освобождению от службы и восстановлению в институте. По этому случаю старенький «Иж Юпитер» был отставлен в сарай, а Андрюха получил в подарок новенькую «Яву». По тем временам роскошь для 18-летнего парня неслыханную.
Если помните, я упоминал, что писал стихи и песни в ту пору. Наиболее приятные, понятные и близкие мне темы были про деревенскую жизнь, про мои Куравицы, мою любовь и моих друзей. В нашей компании пользовались они большой популярность и многие ребята, зная наизусть слова, часто подпевали мне. Чтобы сделать приятное другу, я решил написать песню и про него.Уже были написаны «Спасибо Димка» про понятно кого, «Я сегодня не тот», «Отчего же такая плохая погода» и «Под бременем шквала времени» про Лину и для нее, а про Андрюху – ничего.
Тему выбирать не пришлось, тут все было понятно – про дорогу, мотоцикл, опасности. На одной из лекций по предмету мало меня интересовавшему, я стал набрасывать текст, моделируя возможные ситуации сюжетной линии. Рука сама, не подчиняясь сигналу головного мозга, вдруг вывела первые строки: «разбежались по стеклу лобовому белой пеленой трещин морщины…»
… Я увидел незнакомый тракт загородной дороги, мой друг, прибавляя газу, мчался на своей «Яве». Голова в шлеме с поднятым «забралом» была слегка повернута назад и он, захлебываясь ветром, пытался перекричать рев мотора, что-то вещал седоку сзади. Они рассмеялись. Картинка вдруг резко изменилась, я даже не сразу понял, что вижу кабину какого-то грузовика изнутри. Даже не кабину, а ее нижнюю часть, педали управления «тормоз – газ». Ступня водителя приподнялась и в нерешительности замерла…
Я вдруг абсолютно точно осознал, что грузовик мчится наперерез движению мотоцикла и через несколько секунд они неминуемо встретятся. Итог такой встречи не вызывал сомнений.
«Тормози! – Мысленно орал я водителю.– Жми на тормоз!!!» И опять перед глазами приподнятая ступня. Две педали! На какую жать!! Я не умею водить, я вообще за сотню километров от этого грузовика, но почему-то был уверен и ясно понимал, что выбор должен быть сделан мной. «Правую! Жми правую!!!» Огромная машина в моем видении резко рванула вперед, я ошибся, это был не тормоз, это был газ! Исправить было уже ничего нельзя. Я силой мысли до предела утопил педаль в пол. На мгновение показалось, что «Камаз» – теперь я видел картинку целиком – успеет проскочить, и транспортные средства разминутся, не задев друг друга, но только на мгновение. «Ява» на полной скорости влипла в заднее колесо почти проскочившего мимо грузовика. С заднего сиденья мотоцикла вылетел пассажир, ударился о землю и покатился по пыльной дороге.
Я вздрогнул. Сильный щелчок учительской указки по парте привел меня в чувство.
– О чем задумался, молодой ученый? – Передо мной стоял преподаватель черчения, в уголках его губ скопилась белая пенка свернувшихся слюней.
Я машинально убрал листок с началом песни со стола и встал.
– Извините, больше не повториться.
– Ох, попляшите вы у меня на экзамене, ох, попляшите. – Проворчал он, разворачиваясь спиной.
Я сел. Чувство чего-то непоправимого и страшного жгло меня изнутри. «Чушь какая-то, – подумал я, – бред собачий». Вытащив листок из-под парты, я в недоумении уставился на него. Там беглым, несомненно моим почерком, были набросаны несколько четверостиший. Это были куплеты песни, песни ставшей впоследствии такой популярной в нашей компании. Было написано даже название «Смерть рокера».
А через пару месяцев Андрей возвращался с однокурсником из института домой и попал в аварию. На полной скорости он врезался в заднюю часть «Камаза», груженого песком. В реанимации он прожил всего сорок минут и, не приходя в сознание, умер. Любопытно, что пассажир его, вылетел при ударе из седла, отделался лишь переломом ноги и смог даже сам прибыть на похороны, состоявшиеся через три дня. На них со мной случилась бурная истерика, слезы лились, не переставая, и я никак не мог их унять. Чувство непонятной вины занозой сидело где-то глубоко в мозгу, но тогда я еще ничего не подозревал.