Буря

  Старая ива росла у заброшенного колодца, возвышаясь над старенькой мазанкой, врастающей в землю. Собственно, когда-то давным-давно всё было наоборот – дом был высоким, а деревцо у колодца совсем юным, тоненьким и гибким. Посадила его молоденькая девчушка, жившая в этом доме и приходившая несколько раз в день к колодцу по воду. У этого же деревца, повзрослев, девушка встречалась вечерами с парнишкой, жившем на соседней улице, а потом за него же и замуж вышла, и родила белокурого, как и сама она, мальчонку. Рос мальчуган, росло и деревце, поднимаясь всё выше, всё шире раскидывая свои руки - ветви. Стала ива со временем домом для многих жильцов – весной неизменно пел, спрятавшись в её молодой листве соловей, прилетали нахальные скворцы, на самой верхушке, не боясь сломать тонкие ветки, усаживалась ворона, и сидела, важно покачиваясь и иногда лениво каркая. Ветер заплетал и расплетал молодой ивушке косы, становившиеся по осени удивительно красивыми, сияющими, золотыми… Проходили зимы, снежные, морозные, тянулись они долго, и ива спала, укрытая снегом, но с наступлением весны неизменно просыпалась и каждый раз с удивлением замечала, что домик рядом с колодцем становится всё ниже, а девушка, что её посадила, из белокурой стала седой… Как-то та подошла к иве, погладила её ствол и сказала: «Скрипишь, старушка. Спилить бы тебя, пока ты беды не наделала, да рука не поднимается. Даст Бог – протянешь ещё годик, а там видно будет…» Ива и сама чувствовала, что сердцевина у неё стала дряхлой и трухлявой, и листочки её задрожали от страха… Через год приехал в отпуск сын к матери, привёз внучку. Дом наполнился смехом и радостью, словно вернулась в него далёкая юность. Спилить иву и у сына рука не поднялась: «Ну как, мам? Я с ней вместе вырос, мы и с женой здесь, у колодца, познакомились, как и вы с отцом. Не могу.» Мать вздыхала: «Самой до слёз жаль, но ведь старая совсем. Упадёт на крышу – и дом развалит…» «Ладно, - махнул рукой сын – завтра схожу, напишу заявление в горсовет, приедут на машине, спилят. А сам не могу. Не поднимается рука.» На том и порешили. Всю ночь он вздыхал и ворочался, не спала и мать, вспоминая всю свою нелёгкую жизнь. Наутро он было собрался в горсовет, но мать, опустив глаза, сказала: «Ладно, сынок. Пусть уже живёт наша ивушка сколь Бог даст…» И увидев, как заулыбался сын, улыбнулась и сама. И потекли дальше зимы да вёсны, год за годом… Опустел уже и старый дом - не стало его хозяйки,схоронил сын и приезжал теперь только пару раз в году - могилку обиходить и проведать родные места...
  Нет тишины тревожней, чем перед бурей. Всё замирает в тягостном ожидании, и напряжение копится в воздухе, давит на землю, давит на сердце. Звуки смолкают постепенно: вот птицы затихли, листва на деревьях не шелохнётся, замерли деревья, спрятав весёлый, беззаботный ветерок, который играл с ними в прятки. И сам ветерок затаился, прижавшись к стволу старой яблони – боится своего старшего братца… Ни звука. И только медленно и грозно выплывает из-за леса огромная, сизая туча, закрывая сразу полнеба, съедая, поглощая его голубизну, словно огромное чернильное пятно расплывается стремительно и неудержимо. Уже слышны дальние раскаты грома, и где-то далеко за лесом виднеются сполохи молний. Мир замер. Мир в ожидании… И вот – началось… Сначала осторожно, отдельными порывами, проверяя себя, ветер с клубами пыли и всякого сора. Подбрасывает в воздухе зазевавшуюся ворону и со свистом проносится над крышами. Свирепея от безнаказанности, шалея от своей неудержимой силы, взмывая вверх и обрушиваясь на землю, сгибает деревья, стонет, плачет, хохочет… отрывает клоки тучи и выжимает из них первые, крупные капли, шлёпая и разбивая их о дорогу. «Скорее, скорее», – подгоняет он неповоротливую, огромную тучу, которая, ворча и охая, ползёт, и вместе с ней тьма накрывает землю. Гром рокочет низким басом, и даже ветер смолкает на миг в глубоком почтении перед этой силищей. И вдруг – оглушительный треск, словно небо разорвалось на части, и молнии – яростные, злые, бьют прямо в землю. Ветер подхватывает песню дождя, обрушившегося на землю, и лужи, образовавшиеся мгновенно, словно вскипают от тяжёлых частых капель. Музыка бури превращается в какофонию – стук, треск, вой, гром, заглушающий все звуки, и опять – треск, стук, вой, и снова гром. Кажется, конца этой завораживающей пляске ветра и дождя не будет, но постепенно нервный и порывистый стук капель становится мерным и ровным. Ветер, злой и страшный, полетел дальше, на разведку, а туча, тяжёлая и неповоротливая, устало вздыхая, сопя и ухая, выливает принесённую из-за дальнего леса воду, потихоньку уползая дальше, освобождая свет, возвращая краски и небу, и траве, оставляя за собой сияющую разноцветную дугу, упирающуюся одним концом в землю, а другим – прямо в небо. Капли тяжело шлёпаются с листьев на землю, и ветерок, тот самый, робкий ветерок, спрятавшийся в ветвях до начала бури, теперь весело шныряет между деревьями, и стряхивает повисшие на листьях капли дождя, сияющие на солнце. Мир ожил. Зашелестел, запел, зачирикал. Вздохнул с облегчением. Подняли головы цветы, расправляя помятые и потрёпанные лепестки, расправили кроны деревья. Воробьи запрыгали вокруг луж, весело переговариваясь и поглядывая на вылезшего из-под ворот кота, который умильно щурит глаза с самым невинным видом. Откуда-то выбрались разноцветные бабочки, изящные и яркие, жуки загудели, деловито летая над травой. Мир ожил.
  И только старая ива, сломанная, убитая этой бурей, лежала на земле, раскидав свои тонкие, ещё живые ветви, обнимая ими остатки старенькой, полуразрушенной мазанки…