Рассказывают римские историки

Литература:
А.Немировский. Три войны. М. 1961. Слоны Ганнибала. Разные издания.
Г.Флобер. Саламбо. Разные издания.
Г.Гулиа. Ганнибал, сын Гамилькара. Разные издания.
Г. Бауман. Я шёл с Ганнибалом. М. 1983.
И. Кораблёв. Ганнибал. М. 2015.
С.Лансель. Ганнибал. М. 2019.
В.Б.Ибаньес. Куртизанка Сонника. М. 2010.
Т.Бобровникова. Сципион Африканский. М. 2000.
В.Брюсов. Канусинские беглецы. М. 1993.
А.Немировский. Белая лань. Воронеж. 1964.
Плутарх. Знаменитые римляне(Сципион, Эмилий Павел, Т.и Г.Гракхи). Разные издания.
Л.Остерман. Римская история в лицах. Кн.1. Республика. М. 2014.
К.Ашрафьян. Катон. М. 2004.
А.Немировский. Полибий. Гракхи. Разные издания.
Т.Левицкая-Ден. Братья Гракхи. М. 1924.
М.Езерский. Гракхи. Разные издания.  Сила Земли. М. 1959. Аристоник. М. 1953.

Римский историк Тит Ливий о Ганнибале
Итак, Ган­ни­бал был послан в Испа­нию. Одним сво­им появ­ле­ни­ем он обра­тил на себя взо­ры все­го вой­ска. Ста­рым вои­нам пока­за­лось, что к ним вер­нул­ся Гамиль­кар, каким он был в луч­шие свои годы: то же мощ­ное сло­во, тот же пове­ли­тель­ный взгляд, то же выра­же­ние, те же чер­ты лица! Но Ган­ни­бал вско­ре достиг того, что его сход­ство с отцом сде­ла­лось наи­ме­нее зна­чи­тель­ным из качеств, кото­рые рас­по­ла­га­ли к нему вои­нов. Нико­гда еще душа одно­го и того же чело­ве­ка не была так рав­но­мер­но при­спо­соб­ле­на к обе­им, столь раз­но­род­ным обя­зан­но­стям — пове­ле­нию и пови­но­ве­нию; и поэто­му труд­но было раз­ли­чить, кто им более доро­жил — пол­ко­во­дец или вой­ско.Нико­го Газ­д­ру­бал не назна­чал охот­нее началь­ни­ком отряда, кото­ро­му пору­ча­лось дело, тре­бу­ю­щее отва­ги и стой­ко­сти; но и вои­ны ни под чьим началь­ст­вом не были более уве­ре­ны в себе и более храб­ры. Насколь­ко он был смел, бро­са­ясь в опас­ность, настоль­ко же бывал осмот­ри­те­лен в самой опас­но­сти. Не было тако­го труда, от кото­ро­го бы он уста­вал телом или падал духом. И зной, и мороз он пере­но­сил с рав­ным тер­пе­ни­ем; ел и пил ров­но столь­ко, сколь­ко тре­бо­ва­ла при­ро­да, а не ради удо­воль­ст­вия; выби­рал вре­мя для бодр­ст­во­ва­ния и сна, не обра­щая вни­ма­ния на день и ночь —  покою уде­лял лишь те часы, кото­рые у него оста­ва­лись сво­бод­ны­ми от трудов; при том он не поль­зо­вал­ся мяг­кой посте­лью и не тре­бо­вал тиши­ны, чтобы лег­че заснуть; часто виде­ли, как он, завер­нув­шись в воен­ный плащ, спит на голой зем­ле сре­ди кара­уль­ных или часо­вых. Одеж­дой он ничуть не отли­чал­ся от ровес­ни­ков; толь­ко по воору­же­нию да по коню его мож­но было узнать. Как в кон­ни­це, так и в пехо­те он дале­ко остав­лял за собою про­чих; пер­вым устрем­лял­ся в бой, послед­ним остав­лял поле сра­же­ния. Но в оди­на­ко­вой мере с эти­ми высо­ки­ми досто­ин­ства­ми обла­дал он и ужас­ны­ми поро­ка­ми. Его жесто­кость дохо­ди­ла до бес­че­ло­веч­но­сти, его веро­лом­ство пре­вос­хо­ди­ло даже пре­сло­ву­тое пуний­ское веро­лом­ство. Он не знал ни прав­ды, ни доб­ро­де­те­ли, не боял­ся богов, не соблюдал клят­вы, не ува­жал свя­тынь. Будучи ода­рен эти­ми хоро­ши­ми и дур­ны­ми каче­ства­ми, он в тече­ние сво­ей трех­лет­ней служ­бы под началь­ст­вом Газ­д­ру­ба­ла с вели­чай­шим рве­ни­ем испол­нял все, при­смат­ри­вал­ся ко все­му, что мог­ло раз­вить в нем свой­ства вели­ко­го пол­ко­во­д­ца.

Переход через Альпы

На девя­тый день достиг­ли они аль­пий­ско­го пере­ва­ла, часто про­ла­гая себе путь по непро­хо­ди­мым мест­но­стям и несколь­ко раз сби­ва­ясь с доро­ги: то их обма­ны­ва­ли про­вод­ни­ки, то они сами, не дове­ряя им, выби­ра­ли путь наугад и захо­ди­ли в глу­хие доли­ны. В про­дол­же­ние двух дней они сто­я­ли лаге­рем на пере­ва­ле; вои­нам, утом­лен­ным работа­ми и бит­ва­ми, было дано вре­мя отдох­нуть; а несколь­ко вьюч­ных живот­ных, ска­тив­ших­ся преж­де со скал, сту­пая по следам вой­ска, при­шли в лагерь. Вои­ны все еще были удру­че­ны обру­шив­ши­ми­ся на них несча­стья­ми, как вдруг, к их ужа­су, в ночь зака­та Пле­яд выпал снег. На рас­све­те лагерь был снят и вой­ско лени­во дви­ну­лось впе­ред по доро­ге, на всем про­тя­же­нии зане­сен­ной сне­гом; у всех на лице лежал отпе­ча­ток тос­ки и отча­я­ния. Тогда Ган­ни­бал, опе­ре­див зна­ме­на, велел вои­нам оста­но­вить­ся на гор­ном высту­пе, откуда мож­но было обо­зре­вать широ­кое и дале­кое про­стран­ство, и пока­зал им Ита­лию и рас­сти­лаю­щу­ю­ся у под­но­жия Альп рав­ни­ну Пада. «Теперь вы одоле­ва­е­те, — ска­зал он им, — сте­ны не Ита­лии толь­ко, но и Рима. Отныне все пой­дет как по ров­но­му, отло­го­му скло­ну; одна или, мно­го, две бит­вы отда­дут в наши руки, под нашу власть кре­пость и сто­ли­цу Ита­лии».
Отсюда вой­ско пошло даль­ше в таком доб­ром настро­е­нии, что даже вра­ги не посме­ли тре­во­жить его и огра­ни­чи­ва­лись незна­чи­тель­ны­ми гра­би­тель­ски­ми вылаз­ка­ми. Надоб­но, одна­ко, заме­тить, что спуск был гораздо затруд­ни­тель­нее вос­хож­де­ния, так как аль­пий­ские доли­ны почти повсе­мест­но на ита­лий­ской сто­роне коро­че, но зато и кру­че. Почти на всем сво­ем про­тя­же­нии тро­пин­ка была кру­та, узка и скольз­ка, так что вои­ну труд­но было не поскольз­нуть­ся, а раз, хотя и слег­ка, поскольз­нув­шись — удер­жать­ся на ногах. Таким обра­зом, одни пада­ли на дру­гих, живот­ные — на людей.
Но вот они дошли до ска­лы, где тро­пин­ка еще более сужи­ва­лась, а кру­тиз­на была такой, что даже воин налег­ке толь­ко после дол­гих уси­лий мог бы спу­стить­ся, цеп­ля­ясь рука­ми за кусты и высту­пав­шие там и сям кор­ни. Ска­ла эта и рань­ше по при­ро­де сво­ей была кру­та; теперь же вслед­ст­вие недав­не­го обва­ла она ухо­ди­ла отвес­ной сте­ной на глу­би­ну при­бли­зи­тель­но тыся­чи футов. При­шед­шие к это­му месту всад­ни­ки оста­но­ви­лись, не видя далее перед собой тро­пин­ки, и когда удив­лен­ный Ган­ни­бал спро­сил, зачем эта оста­нов­ка, ему ска­за­ли, что перед вой­ском — непри­ступ­ная ска­ла. Тогда он сам отпра­вил­ся осмат­ри­вать мест­ность и при­шел к заклю­че­нию, что, несмот­ря на боль­шую тра­ту вре­ме­ни, сле­ду­ет пове­сти вой­ско в обход по местам, где не было ни тро­пин­ки, ни следа чело­ве­че­ских ног. Но этот путь ока­зал­ся реши­тель­но невоз­мож­ным. Сна­ча­ла, пока ста­рый снег был покрыт доста­точ­но тол­стым сло­ем ново­го, ноги иду­щих лег­ко нахо­ди­ли себе в нем опо­ру вслед­ст­вие его рых­ло­сти и уме­рен­ной глу­би­ны. Но когда под нога­ми столь­ких людей и живот­ных его не ста­ло, им при­шлось сту­пать по голо­му льду и жид­ко­му меси­ву полу­рас­та­яв­ше­го сне­га. Страш­но было смот­реть на их уси­лия: нога даже следа не остав­ля­ла на скольз­ком льду и совсем не мог­ла дер­жать­ся на пока­том склоне, а если кто, упав, ста­рал­ся под­нять­ся, опи­ра­ясь на руку или коле­но, то и эта опо­ра сколь­зи­ла, и он падал вто­рич­но. Не было кру­гом ни колод, ни кор­ней, о кото­рые они мог­ли бы опе­реть­ся ногой или рукой; в сво­ей бес­по­мощ­ной борь­бе они ниче­го вокруг себя не виде­ли, кро­ме голо­го льда и таю­ще­го сне­га. Живот­ные под­час вби­ва­ли копы­та даже в ниж­ний слой; тогда они пада­ли и, уси­лен­но работая копы­та­ми, чтобы под­нять­ся, вовсе его про­би­ва­ли, так что мно­гие из них оста­ва­лись на месте, завяз­нув в твер­дом и насквозь заледе­нев­шем сне­гу, как в кап­кане.
Убедив­шись нако­нец, что и живот­ные, и люди толь­ко пона­прас­ну исто­ща­ют свои силы, Ган­ни­бал опять велел раз­бить лагерь на пере­ва­ле, с трудом рас­чи­стив для это­го место: столь­ко сне­гу при­шлось срыть и выне­сти прочь.  На сле­дую­щий день он повел вои­нов про­би­вать тро­пин­ку в ска­ле — един­ст­вен­ном месте, где мож­но было прой­ти. А так как для это­го нуж­но было ломать камень, то они валят огром­ные дере­вья, кото­рые рос­ли неда­ле­ко, и скла­ды­ва­ют небы­ва­лых раз­ме­ров костер. Обо­ждав затем появ­ле­ния силь­но­го и бла­го­при­ят­но­го для раз­веде­ния огня вет­ра, они зажи­га­ют костер, а затем, когда он выго­рел, зали­ва­ют рас­ка­лен­ный камень уксу­сом, пре­вра­щая его этим в рых­лую мас­су. Потом, ломая желез­ны­ми оруди­я­ми рас­трес­кав­шу­ю­ся от дей­ст­вия огня ска­лу, они дела­ют ее про­хо­ди­мой, смяг­чая плав­ны­ми пово­рота­ми чрез­мер­ную ее кру­тиз­ну, так что мог­ли спу­стить­ся не толь­ко вьюч­ные живот­ные, но и сло­ны. Все­го у этой ска­лы было про­веде­но четы­ре дня, при­чем живот­ные едва не издох­ли от голо­да; дей­ст­ви­тель­но, верх­ние скло­ны гор почти везде состо­ят из голых скал, а если и есть какой корм, то его зано­сит сне­гом. В низо­вьях доли­ны напро­тив, есть согре­вае­мые солн­цем хол­мы, и ручьи, окайм­ля­ю­щие рощи, и вооб­ще места, заслу­жи­ваю­щие быть жили­щем чело­ве­ка. Здесь лоша­дей пусти­ли пастись, а людям, утом­лен­ным соору­же­ни­ем тро­пы, был дан отдых. Отсюда они через три дня достиг­ли рав­ни­ны; чем даль­ше, тем мяг­че делал­ся и кли­мат стра­ны, и нра­вы жите­лей.


Тит Ливий о Сципионе

Сципион был человеком удивительным не только по своим достоинствам, но и по умению выставлять их напоказ. Он умел убедить толпу, что действует, повинуясь воле и советам богов. Он подготовлял людей к этой вере с того самого времени, как началась его политическая деятельность: когда он облёкся в тогу взрослого человека, не проходило дня, чтобы он не пошёл н Капитолий и не посидел в храме в одиночестве и безмолвии. Без этого он не брался ни за какое дело.

Солдаты привели к Сципиону пленницу: зрелую девушку такой редкой красоты, что, куда бы она ни шла, все на нее оборачивались. Сципион расспросил о ее родине и родителях и, между прочим, узнал, что она просватана за кельтиберского знатного юношу Аллуция. Он тут же пригласил и ее родителей и жениха и, узнав, что юноша без ума влюблен в свою невесту, обратился не к родителям, а к нему с речью, тщательно обдуманной: «Я говорю с тобой, как юноша с юношей, — не будем стесняться друг друга. Когда наши солдаты привели ко мне твою взятую в плен невесту и я узнал, что она тебе по сердцу — этому поверишь, взглянув на нее, — то, не будь я поглощен делами государства и можно бы мне было насладиться радостями юной, брачной и законной любви и дать себе волю, я пожелал бы твою невесту со всем пылом влюбленного, — но сейчас я, насколько могу, только покровительствую твоей любви. С невестой твоей обращались у меня так же почтительно, как обращались бы в доме ее родителей или у твоего тестя. Я соблюдал ее для тебя, чтобы нетронутой вручить ее тебе как дар, достойный меня и тебя. И за этот подарок я выговариваю себе только одно: будь другом римскому народу. Если ты считаешь меня хорошим человеком, — эти народы еще раньше признали такими моего отца и дядю, — то знай, в римском государстве много похожих на меня, и нет сегодня на земле ни одного народа, которого ты бы меньше хотел иметь врагом и дружбы которого больше желал бы себе и своим».

...Сципион не только возбуждал удивление действительными своими доблестями, но и обладал с юношеских лет особым умением выставлять их на вид, действуя во многих случаях на глазах толпы, или по указанию являвшихся ему ночных видений, или как бы по внушению свыше, потому ли что и сам он был до некоторой степени суеверен или же для того, чтобы немедленно приводились в исполнение его предначертания и планы, как бы внушенные изречением оракула

Беседа Ганнибала и Сципиона (по Титу Ливию)
Сципион встретился с Ганнибалом на совместной прогулке единственный раз. Римлянин пропускал своего старшего по возрасту противника вперёд. Сципион спросил, кого считает Ганнибал величайшим полководцем, а тот отвечал, что Александра Македонского, ибо тот малыми силами разбил бесчисленные войска и дошёл до отдаленнейших стран, коих человек никогда не чаял увидеть. Спрошенный затем, кого бы поставил он на второе место, Ганнибал назвал Пирра, который первым всех научил разбивать лагерь, к тому же никто столь искусно, как Пирр, не использовал местность и не расставлял караулы; вдобавок он обладал таким даром располагать к себе людей, что италийские племена предпочли власть иноземного царя верховенству римского народа, столь давнему в этой стране. Наконец, когда Сципион спросил, кого Ганнибал считает третьим, тот, не колеблясь, назвал себя. Тут Сципион, усмехнувшись, бросил: «А что бы ты говорил, если бы победил меня?» Ганнибал будто бы сказал: «Тогда был бы я впереди Александра, впереди Пирра, впереди всех остальных полководцев». Этот...ответ и неожиданный род лести тронули Сципиона, ибо выделили его из всего сонма полководцев как несравненного.

Смерть Ганнибала (Тит Ливий)
«Фламинин, быть может, упрекнул царя в том, что он укрывает давнего заклятого врага Рима, побудившего воевать против них карфагенян, а затем царя Антиоха, а может быть, Прусий, чтобы угодить Фламинину, сам решил выдать ему или убить Ганнибала. Как бы то ни было, после первой же их встречи воины Прусия были посланы стеречь дом полководца. Ганнибал был готов к такому исходу: он слишком хорошо знал, как ненавидят его рим­ляне, и успел убедиться в непостоянстве Прусия, а потому, узнав о приезде Фламинина, понял, что настал роковой для него час. Чтобы легче было бежать, когда грянет опасность, он заранее позаботился устроить в своем доме семь выходов, в том числе несколько потай­ных. Но от царей ничего укрыть невозможно: дом был окружен столь плотным кольцом, что ускользнуть оттуда было решительно невоз­можно. Когда царские стражники ворвались в переднюю, Ганнибал пытался бежать черным ходом, но убедившись в том, что и он пере­крыт, потребовал заранее приготовленный яд. "Ну что ж, — сказал он, — избавим римлян от многолетней тревоги, если уж им трудно ждать смерти старого человека. Нет, не принесет Фламинину славы победа над беспомощной жертвой предательства. Этот день ясно покажет миру, как низко пали римские нравы: предки нынешних рим­лян предупредили царя Пирра, вторгшегося с войском в Италию, о готовящемся на него покушении; а эти к Прусию отправляют быв­шего консула, чтобы царь убил своего гостя!". Призывая проклятия на Прусия и на его царство и умоляя богов — покровителей госте­приимства покарать явного нечестивца, он взял в руки чашу с ядом и выпил. Таков был конец Ганнибаловой жизни».

Последние годы Сципиона(Тит Ливий)

«Народные трибуны и вы, римляне, сегодня годовщина того дня, когда я сразился с Ганнибалом и карфагенянами в решающей битве в Африке и удача и успех сопутствовали мне. Поэтому, поскольку прилично в этот день прекратить тяжбы и споры, я отправляюсь прямо в Капитолий, чтобы воздать должное Юпитеру всеблагому и величайшему, Юноне, Минерве и другим божествам, защищающим Капитолий и цитадель, и возблагодарить их за то, что в тот день, как и во многие другие дни, они одарили меня волей и способностью совершить чрезвычайные услуги ради общего блага. Я приглашаю вас, римляне, тех, кто сделает такой выбор, отправиться со мной и молить богов, чтобы они даровали вам таких командиров, как я. С семнадцати лет до старости вы сопровождали мои годы почестями, а я отвечал на ваши почести услугами».«Этот день стал едва ли не более знаменит любовью римлян к нему и высокой оценкой его подлинного величия, чем тот, когда он ехал по Риму как триумфатор после победы над Сифаком и карфагенянами». «То был, однако, последний день, озаривший блеском Публия Сципиона. Ибо, поскольку он не мог предвидеть ничего, кроме завистливых преследований и постоянных препирательств с трибунами (процесс был отложен до следующего дня), он удалился в свое имение в Литерне с твердой решимостью не присутствовать на процессе. Его дух был по природе слишком возвышенным и привычным к столь возвышенной судьбе, что он не знал, как играть роль обвиняемого и смиренно сгибаться, как подобает людям, защищающим свое дело перед судом»
Гракх:«Значит, пусть Сципион, знаменитый завоеватель Африки, окажется у ваших ног, трибуны? Значит, для того он победил и разгромил в Испании четверых самых заслуженных военачальников Карфагена и четыре их армии? Для того он захватил в плен Сифака, победил Ганнибала, сделал Карфаген вашим данником и прогнал Антиоха за горы Тавра — чтобы припадать к ногам Петилиев? Чтобы вы получили лавры за победу над Сципионом Африканским?»

«Я никогда не бываю так занят, как когда я ничем не занят, и никогда не бываю менее один, чем когда я один».
«После этого молчание окружает Сципиона Африканского. Он провел остаток жизни в Литерне, не желая вновь посещать Рим, и говорят, что, умирая, он завещал похоронить себя там… чтобы даже погребальные обряды не исполнялись на неблагодарной родине».

Последний триумф Сципиона (по Валерию Максиму)
Однажды на вилле появилась банда разбойников. Сципион готовился организовывать отпор непрошеным гостям, вооружив рабов, сам же облачившись в свои доспехи, и взяв в руки меч, он вышел на встречу разбойникам. Завидев и узнав его разбойники тут же бросили оружие и, подойдя к дверям, объяснили хозяину, «что пришли к нему не с тем, чтобы лишить его жизни, но удивляться его храбрости». Тогда Публий Корнелий приказал впустить этих людей. Они вошли с большим почтением, поцеловали Сципиону руку и оставили дары.

Триумф Эмилия Павла после победы над Македонией
Древние авторы подробно описывают триумф в Риме после победы над Македонией. Сперва по улицам пронесли глиняные фигуры, изображающие покорённые горы и реки Македонии и Эпира, в том числе и священный Олимп. Далее пронесли доски с названиями 125 городов и подчинённых племён. Над досками высились значки римских легионов.

Разграбление римлянами предметов греческого искусства
После разрушения Коринфа произошёл случай, хорошо характеризующий культурный уровень победителей греков. Посчитав главным богатством изделия из драгоценных металлов и бронзовые бюсты граждан, сваленные в шатрах, легионеры играли в кости, сидя на картинах из храмов Коринфа, которые для них были лишь размалёванными досками. Муммий гневно закричал на воинов. Они вскочили и теперь стояли на картинах, не понимая, за что их ругают. Полководец приказал сосчитать картины и снести их на корабли, и пригрозил, что если что-то будет утеряно ил повреждено, то заставят заново рисовать самих воинов...

       Из жизнеописаний Тиберия и Гая Гракхов (по Плутарху)
  ...Эти юно­ши, оди­на­ко­во храб­рые, воз­держ­ные, бес­ко­рыст­ные, крас­но­ре­чи­вые, вели­ко­душ­ные, в поступ­ках сво­их и делах прав­ле­ния обна­ру­жи­ли с пол­ной ясно­стью нема­лые раз­ли­чия... Во-пер­вых, выра­же­ние лица, взгляд и жесты у Тибе­рия были мяг­че, сдер­жан­нее, у Гая рез­че и горя­чее, так что, и высту­пая с реча­ми, Тибе­рий скром­но сто­ял на месте, а Гай пер­вым сре­ди рим­лян стал во вре­мя речи рас­ха­жи­вать по ора­тор­ско­му воз­вы­ше­нию и сры­вать с пле­ча тогу, — как афи­ня­нин Кле­он...  Далее, Гай гово­рил гроз­но, страст­но и зажи­га­тель­но, а речь Тибе­рия радо­ва­ла слух и лег­ко вызы­ва­ла состра­да­ние.
  Тибе­рий, дер­жа путь в Нуман­цию, про­ез­жал через Этру­рию и видел запу­сте­ние зем­ли, видел, что и паха­ри и пас­ту­хи — сплошь вар­ва­ры, рабы из чужих кра­ев, и тогда впер­вые ему при­шел на ум замы­сел, став­ший впо­след­ст­вии для обо­их бра­тьев источ­ни­ком неис­чис­ли­мых бед. Впро­чем, все­го боль­ше раз­жег его реши­мость и често­лю­бие сам народ, испи­сы­вая колон­ны пор­ти­ков, памят­ни­ки и сте­ны домов при­зы­ва­ми к Тибе­рию вер­нуть обще­ст­вен­ную зем­лю бед­ня­кам.
  Он был близ­ким това­ри­щем Тибе­рия и, сты­дясь пре­дать дру­га, сна­ча­ла откло­нял все пред­ло­же­ния, кото­рые ему дела­лись, но, в кон­це кон­цов, слом­лен­ный неот­ступ­ны­ми прось­ба­ми мно­гих вли­я­тель­ных граж­дан, как бы вопре­ки соб­ст­вен­ной воле высту­пил про­тив Тибе­рия и его зако­на...Чуть не еже­днев­но у Тибе­рия быва­ли схват­ки с Окта­ви­ем на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии, но, хотя спо­ри­ли они с вели­чай­шей горяч­но­стью и упор­ст­вом, ни один из них, как сооб­ща­ют, не ска­зал о дру­гом ниче­го оскор­би­тель­но­го, ни один не под­дал­ся гне­ву, не про­ро­нил непо­до­баю­ще­го или непри­стой­но­го сло­ва. Как вид­но, не толь­ко на вак­хи­че­ских празд­не­ствах, но и в пла­мен­ных пре­ре­ка­ни­ях доб­рые задат­ки и разум­ное вос­пи­та­ние удер­жи­ва­ют дух от без­образ­ных край­но­стей.
  ...Гай вооб­ще не участ­во­вал в схват­ке. Не в силах даже видеть то, что про­ис­хо­ди­ло вокруг, он ушел в храм Диа­ны и хотел покон­чить с собой, но двое самых вер­ных дру­зей, Пом­по­ний и Лици­ний, его удер­жа­ли — отня­ли меч и уго­во­ри­ли бежать. Тогда, как сооб­ща­ют, пре­кло­нив пред боги­ней коле­но и про­стер­ши к ней руки, Гай про­клял рим­ский народ, моля, чтобы в воз­мездие за свою изме­ну и чер­ную небла­го­дар­ность он остал­ся рабом наве­ки. Ибо гро­мад­ное боль­шин­ство наро­да откры­то пере­мет­ну­лось на сто­ро­ну вра­гов Грак­ха, едва толь­ко через гла­ша­та­ев было обе­ща­но поми­ло­ва­ние.
  Вра­ги бро­си­лись вдо­гон­ку и настиг­ли Гая под­ле дере­вян­но­го моста, и тогда дру­зья веле­ли ему бежать даль­ше, а сами пре­гра­ди­ли погоне доро­гу и дра­лись, нико­го не пус­кая на мост, до тех пор, пока не пали оба. Теперь Гая сопро­вож­дал толь­ко один раб, по име­ни Фило­крат; точ­но на состя­за­ни­ях, все при­зы­ва­ли их бежать ско­рее, но засту­пить­ся за Гая не поже­лал никто, и даже коня никто ему не дал, как он ни про­сил, — вра­ги были уже совсем рядом. Тем не менее он успел добрать­ся до малень­кой рощи­цы...и там Фило­крат убил сна­ча­ла его, а потом себя. Неко­то­рые, прав­да, пишут, что обо­их вра­ги захва­ти­ли живы­ми, но раб обни­мал гос­по­ди­на так креп­ко, что ока­за­лось невоз­мож­ным нане­сти смер­тель­ный удар вто­ро­му, пока под бес­чис­лен­ны­ми уда­ра­ми не умер пер­вый.

                Плутарх о матери Гракхов Корнелии
  Кор­не­лия при­ня­ла на себя все заботы о доме и обна­ру­жи­ла столь­ко бла­го­род­ства, здра­во­го смыс­ла и люб­ви к детям, что, каза­лось, Тибе­рий сде­лал пре­крас­ный выбор, решив уме­реть вме­сто такой супру­ги, кото­рая отверг­ла сва­тов­ство Пто­ле­мея, желав­ше­го разде­лить с нею цар­ский венец, но оста­лась вдо­вой и, поте­ряв­ши всех детей, кро­ме тро­их, дочь выда­ла замуж за Сци­пи­о­на Млад­ше­го, а двух сыно­вей, Тибе­рия и Гая, чья жизнь опи­са­на нами здесь, рас­ти­ла с таким често­лю­би­вым усер­ди­ем, что они, — бес­спор­но, самые даро­ви­тые сре­ди рим­лян, — сво­и­ми пре­крас­ны­ми каче­ства­ми боль­ше, по-види­мо­му, были обя­за­ны вос­пи­та­нию, чем при­ро­де... Она часто задавала детям вопрос:"Когда же меня будут называть матерью Гракхов, а не дочерью Сципиона?"
  ...Она про­ве­ла оста­ток сво­их дней...нисколь­ко не изме­нив обыч­но­го обра­за жиз­ни. По-преж­не­му у нее было мно­го дру­зей, дом ее сла­вил­ся госте­при­им­ст­вом и пре­крас­ным сто­лом, в ее окру­же­нии посто­ян­но быва­ли гре­ки и уче­ные, и она обме­ни­ва­лась подар­ка­ми со все­ми царя­ми. Все, кто ее посе­щал или же вооб­ще вхо­дил в круг ее зна­ко­мых, испы­ты­ва­ли вели­чай­шее удо­воль­ст­вие, слу­шая рас­ска­зы Кор­не­лии о жиз­ни и пра­ви­лах ее отца, Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го, но все­го боль­ше изум­ле­ния вызы­ва­ла она, когда, без печа­ли и слез, вспо­ми­на­ла о сыно­вьях и отве­ча­ла на вопро­сы об их делах и об их гибе­ли, слов­но бы повест­вуя о собы­ти­ях седой ста­ри­ны. Неко­то­рые даже дума­ли, буд­то от ста­ро­сти или невы­но­си­мых стра­да­ний она лиши­лась рас­суд­ка и сде­ла­лась бес­чув­ст­вен­ною к несча­сти­ям, но сами они бес­чув­ст­вен­ны, эти люди, кото­рым невдо­мек, как мно­го зна­чат в борь­бе со скор­бью при­род­ные каче­ства, хоро­шее про­ис­хож­де­ние и вос­пи­та­ние: они не зна­ют и не видят, что, пока доб­лесть ста­ра­ет­ся огра­дить себя от бед­ст­вий, судь­ба неред­ко одер­жи­ва­ет над нею верх, но отнять у доб­ле­сти силу разум­но пере­но­сить свое пора­же­ние она не может.