Мой отец

Самое раннее воспоминание об отце у меня – это не его образ или голос, а глубинное, младенческое, природное, родовое мое чувство любви к нему. Есть у меня старые черно-белые фотографии, где молодой, сильный и красивый мужчина держит на руках пухлого младенца – это мы с ним. Я себя в том возрасте не помню, но вижу, что чувство, о котором говорю, уже тогда жило во мне.
Если постараться вспомнить первый для моей памяти зрительный образ отца, то это – молодой мужчина, только что вышедший из душа, одетый в серый полосатый с длинными полами халат. У него мокрые темно-русые волосы и светло-голубые глаза, лицо с прямыми правильными чертами. Этот человек выше среднего роста, не спортивный, но отлично сложенный. Вот, пожалуй, и все, что помнится.
Мое восприятие родителя очень разное, оно делится по временным отрезкам жизни. Можно назвать их так: младенчество, о нем я уже сказал, потом детство, юность и зрелость.
Начну по порядку, итак детство. Сильное чувство любви к отцу еще во мне. В этом чувстве, пока мало осознанности, оно больше природное, но тогда я уже осознавал, что это не только мой родной человек, но и то, что этот мужчина и силен, и светел духом и, главное, добр. Конечно, любой более или менее нормальный мужчина для своего маленького сына – это почти что Бог. Я не знаю этого наверняка, но интуитивно убежден, что мой род по отцу идет от крестьян. Бабушка, мать отца, мне говорила, что они деревенские, ее отец был плотником, но это уже годы советской власти, а что было ранее, то семейное предание до меня не донесло. Но некая простота и чистота жизни бабушки и молодого отца, их беззлобие, нелюбовь ко лжи, тяга к работе на земле, и вообще к простому труду очень сильно свидетельствуют в пользу моей догадки.
Отец берег меня, никогда не бил, не кричал, не гневался, максимум мог обидеться. Я вообще не помню, чтобы он тогда на кого-нибудь раздражался или повышал голос, это было не в его характере. Но червоточины жизни из-за ее советской безбожности как неотвратимое явление давали о себе знать. Главное их проявление заключалось в неверном понимании смысла жизни и, соответственно, своего поведения и целей в ней. Об этом можно говорить долго и пространно, но я выскажусь кратко о том, в чем это главным образом выразилось в отношении моего отца. Многим сейчас, в отличие от времен, когда Православие в нашем Отечестве было главным учением для миропонимания, покажется странным то, что я поведаю, но тем не менее: самая основная бытийная червоточина советских людей – это гордость. Помню, как бабушка подчеркнуто говорила о моем отце: «Юра у меня простой человек». Об этом же взывал один из персонажей фильма «Весна на заречной улице»: «Где твоя рабочая гордость!?». Но это качество – самый хитрый обман для человека. Гордится можно чем угодно и, тем, что стал большим начальником и тем, что им не стал и таким образом почти во всем. Некоторые даже превозносятся над другими и тем, что дольше всех находятся в запое, но это уже грани безумия. Гордость умственно ослепляет, человек начинает думать, что ему все дозволено, он сам знает свою меру и возможности. Вот эта-то самость и стала главной ловушкой для моего отца. Он начал злоупотреблять алкоголем, но тогда это еще не стало его второй натурой. Алкоголизм – это такое коварное заболевание, что его последствия растянуты, как правило, на долгий период времени и они неочевидны для алкоголика, особенно для гордого человека, который всегда найдет себе оправдания. Пристрастившийся к выпивке человек нравственно ослабевает и ухудшается.
Смутно помню из тех лет увещевания моей бабушки, обращенные к отцу, чтобы он прекратил выпивки. Из-за этого у них случались недомолвки, отец оправдывался в том, куда растрачены деньги и где он проводил время: «Я не монах!». Отчетливо помню, как отец начал с определенного момента регулярно плохо держать свое слово, а раньше такого не было.
Как-то на нашем огороде нужно было выполнить срочные работы, которые были не под силу бабушке и мне, и отец обещал приехать пораньше и их выполнить. Мы с бабушкой с утра были уже на огороде. Начинался ясный нежаркий летний день, мы поливали грядки, бабушка полола. Она со временем все тревожнее и тревожнее смотрела в сторону дороги, по которой должен был прийти отец. Солнце поднялось в зенит, мы сели обедать в тенечке. Уплетая бутерброды, я спросил:
– Баб, а папа когда придет-то?
– Ох, Сашенька, не знаю, – вздохнула бабушка.
– Но обещал ведь!
– Обещал. Будем надеяться.
Я чувствовал, что бабушка что-то не договаривает и печаль ее много больше переживаний за работы, которые не будут выполнены на огороде.
Отец появился ближе к вечеру, он хорохорился, но было видно, что он осознает свою вину перед нами. Бабушка разговаривала с ним неохотно, такой я ее видел нечасто, а в тот день, видимо, впервые.
Похожие случаи стали не редкостью, они откладывались в моем сознании или оседали образами в душе, постепенно накапливаясь, как мутная чрезмерная дождевая вода в непогоду в слабой плотине, грозя ее прорвать и смести представления мальчика о правильном отце. Ребенок своей чистотой, доверчивостью и беззащитностью очень ко многому обязывает родителей, да и всех, окружающих его людей. Нельзя, ой как нельзя, эту чистоту пятнать своими некрасивыми поступками, доверчивость обманывать, а беззащитность оставлять без заступничества.
Не знаю, где был мой переход от детства к юности. Он точно не был резким и суть его заключалась, я думаю, в столкновениях с человеческим злом. Чем чаще ребенка обижают или пренебрегают им, тем быстрее уходит счастье, чем осмысленнее и развитее становится маленький человек, тем отчетливее он видит и понимает некрасивость мира людей.
В юности, начиная со школьных лет, я как-то начал отдаляться от отца. Понятное дело, учеба, одноклассники – это свой особый мир, да и отец, в свою очередь отстранился от меня. Это происходило и по естественной причине разного отношения взрослого человека к ребенку и к юноше, однако главным было, то что отец так повел свою жизненную линию. Он попытался сойтись с женщиной, у которой был маленький сын, но что-то у них не сложилось. Для семейного счастья нужно в некотором смысле отказаться от себя, то есть делать не то, что хочется, а то, что нужно для близких. Отец, рано разведенный и живший вдвоем с его мамой, не очень-то умел это делать. А жизнь «для себя», как и другие грехи, блага не дают, к хорошему не приводят. Выражаясь православной терминологией – это отказ от несения своего креста, то есть прямо противоположно заповеди Спасителя.
Алкоголизм отца прогрессировал, забросив свои дела, огород, дачу, гараж, он начал пить запоями. В летние каникулы я невольно стал свидетелем этого неблаговидного занятия. Тогда я приехал на дачу с радостными ожиданиями пожить и поработать рядом с папой, но моим надеждам не суждено было сбыться. Мне открылась неприятная картина запущенности и захламленности в доме, громко играла музыка в стиле шансон, на столе покоились остатки еды и выпивки. Отец спал посреди бела дня, а двое малознакомых мне и нетрезвых мужчин что-то обсуждали. Один из них мне поведал:
– Слушай, как твой батя так пьет?! Не понимаю! Уже несколько дней ничего не ест. Встанет, водки хлопнет, запьет чем-то, пошарашится и опять завалится заснет, через некоторое время опять также.
Тот день был весьма томительным для меня. Помню вечером я шел с отцом по садоводческой дороге, родителя мотало с одного ее края к другому, пока он уже не смог дальше самостоятельно передвигаться, тогда я поднял его и повел. У нашей калитки он вырвался, с презрением на лице толкнул меня и пошел в дом. Я стоял ошарашенный, и в души моей были и стыд, и возмущение, и неожиданная и незаслуженная обида, и горечь осознания того, что впереди не приходится ждать хорошего. 
Ранним утром следующего дня я по-английски уехал.
Все эти и подобные им обстоятельства со временем привели к тому, что я крикнул в лицо родителю, что он мне больше не отец. На свадьбу свою я его не позвал, мою дочь он не видел, но отцу к тому времени это уже не нужно было и неинтересно. Последовал долгий период длинною в семь лет, когда я не видел родителя. Закончился он, когда я развелся с женой и переехал жить в доставшийся мне в наследство от деда старенький частный дом на окраине города.
Отец позвонил мне, посочувствовал и приехал. Меня несколько насторожила формальность сочувствия, но я упорно шел к православному христианству и неисполнение заповеди «почитай отца и мать», конечно, тревожило меня, ведь и другого моего косого и кривого в жизни было предостаточно.
Когда отец приехал, это было явление мне нового человека, которого я уже и не знал, да и не сразу понял каким он стал. Зашел в дом мужчина лет пятидесяти пяти на вид, в простенькой куртке и кепке. Я болезненно удивился тому, как отец сдал за прошедшие годы. Был он худым, почти беззубым.
– Видишь, я усы отрастил, чтоб не так было видно, что верхних зубов некоторых нет, – сказал он мне, улыбаясь особым образом, чтобы не поднималась верхняя губа. 
В движениях и взгляде его появились суетливость и торопливость, которых раньше не было. А еще он прятал взгляд. И я понял, что уже нет моего отца, сильного, молодого, уверенного, с лучистыми глазами и раскатистым баритоновым смехом. Боже, как нелегко осознавать действие элементарных жизненных законов в отношении любимых людей.
Но всё в наших новых отношениях вроде начиналось бойко, отец стал часто наведываться ко мне, особенно он почему-то зачастил приходить поздно вечером и норовить заночевать у меня. Позже выяснилось, что он пустил к себе в квартиру жить ранее сидевшего в местах, не столь отдаленных, племянника, здорового деревенского бугая и пьяницу, склонного в нетрезвом виде к приступам необоснованного насилия и жестокости. И теперь родитель временами сбегал от него, то есть повторялась классическая история из русской народной сказки «Заюшкина избушка». Меня отец предупредил:
– Ты Руслану не говори, где живешь.
– А что он мне сделает?
– Да будет сидеть надоедать тут.
Тогда я предложил:
– Давай выгоним его. Я гирьку возьму, будет выступать, вдвоем, я думаю, одолеем его.
Но отец только грустно промолчал, похоже он не верил, что и таким способом удастся избавится от племянничка. Да и не любил он насилия, впрочем, как и я.
В доме у меня была старая печь, которую нужно было ремонтировать, от нее шел кислый запах золы. Швы между кирпичами в топке местами осыпались, и когда печь топилась в темноте, через щели свет от огня красиво играл на стенах. Конечно, красота эта была пожароопасной. Уже приближалась зима, и мне не хотелось быть в холода «без печным», поэтому я спросил у отца:
– Поможешь отремонтировать печку?
Он замялся, и я тогда добавил:
– Я заплачу.
Конечно, я ожидал, что он скажет, что денег не надо, однако отец согласился, и мы договорились о цене за ремонт топочной камеры. Я сначала предложил ему поденную оплату, но через несколько дней, убедившись, что работа, мягко говоря, не кипит, я сказал, что будет сдельщина и сказал свою стоимость работы. Отец фыркнул:
– Как скажешь, это ты тут все выгадываешь чего-то.
Днем я был на работе, а по вечерам помогал отцу, чистил кирпичи от сажи, подрезал болгаркой куски рельсов, которые были у меня вместо топочной чугунной плиты. Отец все норовил командовать мною, и намекал, что я у него подмастерьем и звучало это примерно, как в знаменитом рассказе Чехова: «Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супротив человека ты всё равно, что плотник супротив столяра...».
Делая кладку, отец зарычал на меня, что я не успеваю нормально ему кирпичи вымачивать. Я снова промолчал и прибавил ходу в работе: и раствор подал, и кирпичей наносил и замочил, и разложил рядом с мастером. Через некоторое время он вынужден был признать:
– Саша, хорош уже, вымоченные кирпичи уже высыхают.
Вечером мы стояли и, глядя на печь, обсуждали сделанное за день. Тут я увидел, что бок отопительного щитка выпучило наружу, я обратил на это внимание родителя и спросил нормально ли, что так получается. В этот момент кладка с грохотом обрушилась. Отец и я инстинктивно отскочили в разные стороны. В избе густым туманом стояла пыль, я пребывал в легком шоке, отец смеялся, показывая мне кровь на пальце, его зацепило. Мне было не смешно, за окном лежал снег.
Через неделю, увидев, что ремонт печи идет к концу, но остается много кирпича, потому что я докупал целый поддон, я спросил у родителя, можно ли из остатков пристроить камин, отец сказал, что можно, но дорого.
– Почему? – поинтересовался я.
– А потому что камин – это роскошь. Его делать-то, по правде говоря, гораздо легче, чем печь, но тем не менее.
– За сколько возьмешься, естественно, с моей помощью?
Отец назвал стоимость, которая примерно была равна половине моей месячной зарплаты. Я всю жизнь жил в квартире, естественно без камина, и с детства любил огонь, и поэтому уже было согласился, но тут родителю кто-то позвонил, и я, невольно прослушав его беседу, которую, он, впрочем, и не скрывал, понял, что у отца намечается выгодная работа.
– Так, Саша, похоже твою печь и камин откладываем пока, – бравурно и напористо обратился он ко мне.
– Слушай, зима же уже! – обескураженно воспротивился я, – печь мне доделай, не надо камина.
– Саша, это работа по кровле коттеджа, на ней я тысяч пятьдесят-шестьдесят за две недели подниму! Не бзди, электро-отопление у тебя есть, морозы еще не скоро! – «успокоил» отец меня.
А то, что электроэнергию отключают и могут отключить надолго, а морозы у нас до минус сорок бывают – это было моей проблемой.
Но некоторое время спустя родитель мне сообщил, что «халтура сорвалась» и добавил:
– Думай, Саша, насчет камина. Думай!
Мне, признаться, вся эта коммерческо-ремонтная история уже порядком тогда надоела, и поведение родителя временами очень раздражало. Отец много матерился, я просил его этого не делать. Рассказав мне скабрезный анекдот, он хохотал, но увидев, что я серьезен, он спросил:
– Не смешно, что ли?
– Нет. Я пошлости, знаешь, не люблю.
– А какая тут пошлость? – пожал он плечами.
Отец на время ремонта рядом с печью расстелил рубероид и на нем колол кирпич, замешивал раствор, в общем делал работу, связанную с грязью, которой в печном деле предостаточно. Будучи рьяным курильщиком с семи лет, он довольно часто откашливался и сплевывал на этот рубероид. Мне этот натурализм был чужд, и я попросил отца совершать его процедуры на улице. Родителю это очень не понравилось. И тут в какой-то момент ситуация, что называется, достигла точки кипения. Отец наливал воду в питьевую емкость для фильтрации и, то ли, не понимая принципа ее работы, или по близорукости, пролил воду. Я в шутку басом его заругал, но он шутки не воспринял, а враз вышел из себя и заметавшись витиевато заматерился на меня и гневно крикнул:
– Надоели мне твои дурацкие правила!
Я тоже не растерялся и парировал:
– Надоели, ну и проваливай тогда!
Отец скорехонько собрался и был таков. Мысленно я ему вдогонку добавил: «У себя матерись там!». Таким образом, печь еще была не доделана, и как завершать ее возведение я не знал. Вечером этого же дня я пошел в книжный магазин, выбрал книгу по печам и в течение двух недель закончил ремонт своего обогревательного сооружения. Перед этим, однажды, электроэнергию в морозы всё же отключили. Поздним вечером, намаявшись на работе, а после на ремонте печи, я лежал и засыпал и, услышав, как защелкали остывающие обогреватели, понял, в чем дело. Сев на кровати с тяжелой головой, я с трудом пытался придумать, что же делать, но сил никаких не было. Я принес старый овчинный бушлат, бросил его в ноги, сверху одеяла положил пуховик и закутался поплотнее в кровати с мыслью «будь, что будет». Уже совсем поздней ночью, во сне я краем сознания воспринял звук потрескивающих обогревателей – электроэнергию подключили.
Вновь последовало несколько лет, когда я не общался с отцом. За это время я снова женился, продал свой дом и переехал жить в другой район. С определенного времени мне, словно сговорившись стали звонить старые знакомые и соседи отца и сообщать, что дела у родителя совсем плохи, алкогольные возлияния продолжались и племянник его добивал.
Я забрал отца, перевез его к себе. Теперь это был глуховатый старик, с проблемами с памятью и мышлением, с нарушенной координацией, словно прошло не несколько лет, а пара десятилетий. Племянника мне, с помощью полиции, удалось выгнать, квартиру отца я продал и купил ему такую же, ближе к себе. Последующие несколько лет не были чем-либо примечательны, я навещал отца, привозил ему курево и еду. Дни сменялись днями, как и времена года за окном. Однажды придя к отцу, я нашел его мертвым. Он лежал в кровати отвернувшись к стене, уткнувшись лицом в подушку. Как много позже я узнал – сердце остановилось. Похоронами занимался я один, хоронили в узком семейном кругу. Не знаю, как неверующие люди переносят смерть близких людей, мне было очень тяжело. За отца я молился Псалтырью.
Что же в остатке? Почти весь жизненный путь человека передо мною. «Смотри, – говорю я себе, – понимай, делай выводы». Осталась ли во мне любовь к отцу? Да, осталась и та младенческая природная, и детская, когда он меня учил плотницкой работе и даже та взрослая, слабая к родному, какому ни есть, старику. Что мне остается? Молиться о нем, помнить его. Уповать, что свидимся в лучшем мире.

 2022 год.