19. Я люблю тебя!

Слепым взглядом Вадим несколько раз останавливался на замерших стрелках циферблата. Но только сейчас мозг зафиксировал: часы встали и уже давно. Сколько же времени он вот так простоял в ванной ком¬нате? А сколько сейчас времени вообще? Он прошёл в комнату, снял телефонную трубку и набрал номер. На другом конце провода её сняли с первым гудком.
— Люда? — негромко спросил он и ужаснулся неле¬пости вопроса. Ну, кто там мог быть ещё?
Вадим почувствовал, что проваливается в бездну. Хватаясь за ускользающую поверхность, он прокричал:
— Я люблю тебя, слышишь, люблю!
Трубка на том конце мягко опустилась, в ухо застучали короткие гудки.
«Вот и всё, — подумал он, — никому не нужный звонок, никому не нужное признание».
Он бросил трубку, промахнулся. Из мембраны понеслось: «Sos… sos...sos…»
Дверь в номер отворилась. На пороге в легком цветастом сарафане стояла Люда.
— Я стучала, — извинительно улыбнулась она, — а потом в коридоре послышались шаги. Испугалась, сама не знаю, чего, нажала на дверь, а она отворилась. Это ничего?
— Это ничего, — хрипло сказал Вадим, шагнул ей навстречу, остановился, — я звонил...
— Немедленно повтори то, что ты уже сказал.
— Я люблю тебя!
— Ещё...
— Я люблю тебя!
***
— Вадим!
Он открыл глаза и тут же блаженно зажмурился.
— Хватит притворяться! Немедленно под душ, я уже чай заварила.
— Сегодня же понедельник, — жалобно протянул Вадим, — первый законный выходной...
— Куда мы сегодня пойдём в твой первый законный выходной? — протянула она.
Он досадливо потёр затылок.
— Что ты пытаешься извлечь из этого забытого богом места? — легонько щёлкнула его по затылку она.
— То, что там никогда не лежало. Адрес Карелина. Он меня на сегодня в гости пригласил.
— Всеми уважаемый Никифор Никифорович живёт совсем рядышком с театром. Номера дома и квартиры точно не помню, но зрительная память меня ещё не подводила.
— Ты у него бывала?
— Да, — Люда рассмеялась. — Чего ты смотришь на меня таким безумным взглядом. Чудесный старик, показывал мне свою редкостную библиотеку.
— Библиотека действительно редкостная?
— Сам увидишь. Должна же я была как-то развлекаться до твоего приезда. Вот и выбрала самое невинное занятие — чтение любовных романов.
Это было нелепостью, но ревность иголочкой коснулась сердца Вадима. Он криво усмехнулся.
...Медвежьи глазки Карелина распахнулись так же широко, как и дверь, возле которой он застыл от удивления. Старик даже не сразу предложил войти.
— Вы ждали Морозова в единственном числе, — хитренько улыбнулась Люда, — а мы нагрянули вдвоём. Не возражаете?
Ник-Ник поцеловал ей руку и учтиво посторонился.
— Сюрприз, и весьма приятный. Вижу, что совместный визит не случайность. Весьма, весьма рад за обоих, — он крепко пожал руку Вадиму. — Скажу не в оправданье, посещали грешные мысли, что беседа со старым лицедеем мало кому покажется интересной, тем более в выходной. Очень рад, что ошибся в предположениях.
— А это вам.
— Ого! — крякнул Ник-Ник. — Полусухое вино. «Медвежья кровь»! Редкий гость в наших краях. В таком случае ванная и прочее справа, а я на кухню. И помогать мне не надо, — остановил он Люду. — По хозяйству уже лет сорок хлопочу сам и столько же пребываю в твёрдой уверенности: поварское искусство — дело сугубо муж¬ское. Жены, увы, нет дома. Выходные наши не совпадают. У неё – суббота, воскресенье. В театре, как вам известно, гуляют по понедельникам. Да и тот зачастую отнимается, когда спектакль на выпуске.
Домашних библиотек Вадим на своём коротком веку повидал. Но то, что открылось его взору, наводило на мысль, что хозяин приобретал эти сокровища не столько, чтобы распахнуть окно в мир иной, сколько, чтобы укрыться от мира повседневного.  На какое-то мгновение он забыл, где находится, зачем пришёл, кто рядом с ним. Он переходил от полок к стеллажам, от стеллажей к бездонным шкафам, и не было конца-края этой великой книжной стене. Испытывая лёгкое головокружение, Вадим невольно ухватился за спинку стула и обернулся, ища взглядом Люду. Она сочувственно улыбнулась ему.
— Когда я впервые попала сюда, со страху забилась в кресло, а сама думала: всё это прочесть — жизни не хватит. И, тем не менее, каждый раз уходила в гостиницу, доверху навьюченная позолоченными фолиантами. Ночи напролёт читала, а на репетиции двух слов связать не могла. Зато рассуждениями о том, как надо бы играть Надю, доводила Геннадия Степановича до белого каления. Потом сама себе сказала: стоп, старуха, добром этот ликбез не кончится. Общеизвестный факт: актриса немножко должна быть дурой. Звучит не очень изысканно, но, в принципе, верно, если учесть, кого предстоит играть в современных пьесах. Современные театральные герои чем-то напоминают мне мужественных бесполых разведчиков, населяющих наши детективные бестселлеры. Водки не пьют, антиобщественных поступков не совершают. Удивляюсь, как это на протяжении сотен страниц им удается парням Мюллера головы морочить. Только по этим признакам их можно брать уже с первых страниц. Нашей медицине не добиться такой стерильности в своей сфере, какой добилась драматургия последних лет.
— Именно поэтому, — раздался вдруг насмешливый голос Карелина, — современная режиссура предпочитает ставить классику. Верное дело: бичуй устами великих драматургов проклятое прошлое, умиляйся лучам света в тёмном царстве. Правда, для этого ей пришлось овладеть эзоповым языком и научить этому языку зрителя. Так что теперь он без труда распознаёт в классических городничих теперешних мэров-взяточников на чёрных «Волгах». Костерит современных «попечителей богоугодных заведений», разваливших отечественное здравоохранение так, что вернуть ему уровень хотя бы 1913 года в обозримом будущем вряд ли будет возможно. Хохочет над Ляпкиным-Тяпкиным, который ничем не отличается от родного народного судьи, готового за солидный куш отпустить любого негодяя и осудить невинного, если будет угодно начальству.
— Только вот беда, — с притворной печалью вздохнул Вадим, — наши чиновники от искусства тоже освоили этот образный язык. И когда со сцены звучит Го¬голь: «Вот смотрите, смотрите, весь мир, всё христианство, смотрите, как одурачен городничий!» — чёрт, дальше-то как? Забыл. Никифор Никифорович, подскажите, пожалуйста, я в «Ревизоре» всего лишь Добчинского пока сыграл.
— «Давненько я не брал в руки шашек», то бишь, давненько я не игрывал Сквозник-Дмухановского. Помню, как сейчас: «Мало того, что пойдёшь в посмешище... найдется щелкопёр, бумагомаратель, в комедию тебя вставит. Вот что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши. Чему смеётесь? Над собой смеётесь!.. Эх, вы!..»
— Браво! — зааплодировала Люда.
Карелин церемонно поклонился.
— Так вот, — продолжил уже серьёзно Вадим, — услыхав со сцены этот знаменитый монолог, сегодняшние чиновники поднимают вой о дискредитации советского образа жизни точно так же, как поднимала вой вся сволочь, которой были адресованы эти бессмертные строки сотню с лишним лет назад. И зачастую этот вой достигает нужных ушей. И тогда лучшие спектакли, гордость нашего театра запрещаются, а пошлость, серость, конъюнктура уверенно топают в первых рядах, поблёскивая многочисленными, незаслуженно полученными регалиями.
Погоди, Вадим, погоди! — Люда закрыла ему ладонью рот. — Что же получается, — я только пришла в театр и по молодости перечеркнула всю современную драматургию. Но вы-то уже поработали на сцене. Неужели всё так безнадёжно?
 — Позвольте, я вам отвечу первым на правах человека, имеющего полувековой стаж службы на театре, — несколько торжественно начал Никифор Никифорович. — Речь, конечно же, идёт о сегодняшних сценических поделках, никоим образом не попадающих под определение «современная драматургия». Поделки порой спасают финансовый план, но театр они могут только погубить. Театр сегодня, как я уже говорил, жив либо классической драматургией, либо инсценировкой лучших произведений Распутина, Айтматова, Абрамова. А вот такие драматурги, как Вампилов, Эрдман не по зубам даже столичным, прославленным коллективам. Нельзя-с. Не отвечают они поступательному движению нашей фанфарной эпохи. Вот Рацеру и Константинову — зелёная улица всегда обеспечена. Доступно, понятно и мне, и тебе, и «Ивану Ивановичу». Гельмана хочется поставить. А зачем? Можно Хейли инсценировать. Он хоть и американец, но почти наш производственник.
Один из наших прозаиков в романе устами отца пытается доказать изнасилованной какими-то негодяями дочери, что, несмотря ни на что, в её жизни все-таки утро. Не может ответить ни на один из её вопиющих, больных вопросов, но утверждает, чёрт его дери, — утро. И никаких гвоздей. Вам, друзья мои, может показаться, будто старик перегибает палку, мажет всё одной чёрной краской. Но меня не покидает ощущение, что над всем нашим театральным делом опускаются глубокие, без малейшего видимого просвета впереди сумерки. А за сумерками неизбежно приходит ночь с её часом шакала. Часом жадной, сладострастной, наглой стаи, всегда готовой урвать жирный кусок за счёт ближнего своего. И плохо приходится тому, кто не шакалит с этой стаей. Выждут момент, набросятся скопом и разорвут.
— А что же в этой ситуации мне делать, Никифор Никифорович?
— Пока играть, голубчик, играть во всю мощь отпущенного Богом дара. Крепко становиться на ноги. Чтобы иметь право предъявлять счёт другому, нужно самому чего-то стоить. Тогда в театре единомышленники найдутся. Первый — ваш покорный слуга. Не знаю, друзья мои, слышали вы или нет, но наш театр среди многих прочих коллективов, прозывается живым театром. А это кое-что значит.
— Никифор Никифорович, — Люда принюхалась.
— Позы готовы, — невозмутимо сказал старик, — прошу к столу. Кушать подано!

Продолжение следует