de omnibus dubitandum 98. 9

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО ВОСЬМАЯ (1863-1865)

ГЛАВА 98.9. ХОРОШО ПОЁШЬ, ГДЕ-ТО СЯДЕШЬ…

    Я слышал не раз, какие они употребляют способы против людей, не поддающихся их искушениями, и знал, что борьба с ними очень опасна; что нужно иметь зоркий глаз и много ловкости, чтобы устоять в борьбе с такими противниками. Главным условием успеха я считал совершенную откровенность в отношении к начальству. Я принял за правило не только не скрывать от него своих действий, но в иных случаях руководиться его советами на счет своих намерений. Только при таких условиях начальство может вполне довериться человеку и видеть истинную суть и его действий.

    Из разговора с госпожою Бу...скою не трудно было вывести заключение, что: во — 1) лица, за которых она хлопотала, почему-то были дороги для комитета и во — 2) комитет желал привлечь меня на свою сторону.

    Еще до вступления в настоящую должность я много слышал о комитете и цели его существования и о средствах, употребляемых им для достижения своих целей. И потому я решился, во что бы то ни стало, по возможности, расстраивать его козни, по крайней мере, в тюрьме, и для этого считал необходимым действовать его же средствами, то есть на время облечься в отвратительную пелену иезуитизма.

    Прежде всего, надлежало втереться в доверие попечительницы, искусно притворяясь, будто бы исполняю в точности ее поручения. Надлежало действовать так ловко, чтобы она не имела на меня и тени подозрения, и для этого маскировать свои действия от всех, и даже от тюремных служителей. Необходимо было также заслужить доверие арестованных мятежников.

    Благодаря моей природной сметливости, находчивости и терпению (как увидит читатель), я достиг и того и другого и, не подвергаясь упреку в хвастовстве, смело могу сказать, что мне удалось принести немалую долю пользы. Прямая моя обязанность в тюрьме, как я уже и сказал, была — передавать арестантам платье, белье и съестные припасы, принимая эти предметы то от сказанной попечительницы, то от других лиц, объявлявших себя родными арестантов, всему получаемому делать строжайший осмотр, который я делал так искусно, что никому и в голову не приходило, чтобы мне было что-либо известно; все, бывшие со мною в сношениях, кроме ближайшего начальства, считали меня простачком, что чрезвычайно облегчало мои действия.

    Чтоб быть верным слову, я на другой день после свидания с г-жею Бу....скою, ровно в десять часов уже был в канцелярии тюремного коменданта; но прежде хотел разузнать, что за люди те арестанты, о которых говорила Бу...ская. Это были мятежнические офицеры, взятые в лесу при разбитии одной из банд, и в числе их некто С……, помещик Плоцкой губернии, помощник предводителя банды, убитого в сражении. Ну, думаю, тут нужно держать ухо остро, может быть удастся узнать кое-что хорошенькое. В половине одиннадцатого явилась Бу....ская и с нею человек с большим узлом белья и платья; выбрав нужное из узла, она отдала мне эти вещи, для передачи арестантам, а затем, отделив несколько штук тонкого белья, сказала мне: «а вот это отдайте от родных пану С....» и развернув узел, шутливо прибавила: «смотрите же, хорошенько обшарьте, нет ли чего подозрительного; ведь вы знаете, что поляки, и особенно польки, народ хитрый. Остерегайтесь, чтобы они не обманули вас». Я, бегло осмотрев вещи, отвечал: «полноте, ну что тут может быть подозрительного?»

    — «То-то же возразила Бу....ская. А ведь нам ни в чем не верят, как будто уже мы такой дурной народ. Не верят, что и между нами есть люди самые благонамеренные, да вот хоть, напр., члены комитета; никто про них дурного слова не скажет; все они душою преданы правительству».

    Ладно, думаю, хорошо поёшь, где-то сядешь. Знаем мы этих благонамеренных людей; не клади им пальца в рот.

    — «Так пожалуйста, пане Буланцов, передайте сейчас же эти вещи и скажите, что родные и знакомые заключенных о них очень беспокоятся. Прощайте! Будьте здоровы!».

    Я отправился в свою комнату и думаю: нужно хорошенько осмотреть вещи; не может быть, чтоб тут чего-нибудь да не было. Осмотрел сначала швы; нет ничего; начал осматривать сквозь свет, смотрю — на одной рубашке проколоты тонкие польские буквы.

    Я их сейчас переложил на бумагу и читаю (в русском переводе): «Где спрятано? Сегодня вечером вас будут допрашивать в комиссии. В протоколе показания отметьте знаками ответ. Мы стараемся. Долго сидеть в тюрьме не будете. Наши везде побеждают. Не сегодня-завтра, ожидаем гостей из заграницы. Церковь за вас молится. Будьте и в тюрьме истинным поляком».

    — Вот в чем штука, думаю; что же такое это спрятано; нужно действовать осторожнее; значит — и в комиссии есть их пособники, кто ж бы это был такой? Плохо дело! Наконец, какие же это их знаки? Пойду, доложу о всем коменданту, а сорочку отдам по принадлежности. Комендант отправил меня к председателю комиссии, которому я доложил о найденном мною, прося его не выдавать меня, чтобы на будущее время не потерял я доверия попечительницы и не лишился возможности следить за мятежническою перепискою.

    - «Об этом не беспокойся, отвечал председатель комиссии, труды твои не пропадут».

    Вечером, действительно, С....ского позвали в комиссию. В протоколе допроса, писанном им собственноручно, действительно нашли особые знаки над буквами в виде точек, как будто нечаянно поставленных, и притом таких миниатюрных, что их могли усмотреть только чрез увеличительное стекло. И что же открылось?

    С….. отвечал: «Все сложено в лесу, около деревни М.... в расстоянии от ней не более ста саженей, направо, под деревом, на котором полотняный флаг с польским знаком. На смотрителя за бельем, кажется, можно положиться».

    Вечером, председатель комиссии объявил мне, что о мне написано.

    - «Очень рад — отвечал я — что сумел заслужить доверие этих почтенных людей; теперь поразузнаю и больше».

    - «Смотри, не промахнись», сказал мне председатель.

    - «Об этом не беспокойтесь, ваше высокоблагородие», отвечал я.

    В указанном месте нашли несколько сот ружей, много пороху, пуль, одежды и съестных припасов; впоследствии обнаружилось, что, когда войска наши разбили банду, мятежники, по приказанию С....ского, зарыли означенные припасы, чтобы они не достались в руки наших войск. Этот обыск был сделан так ловко, что поляки не подозревали меня в обнаружении их козней и приписывали открытие склада случаю, говоря, что польский значок на дереве выдал их тайну.

    Несколько спустя привели в тюрьму помещика Р…..; его арестовали в собственном доме, в городе, за что? не знаю.

    Чрез два дня после его ареста меня потребовали в канцелярию. Застаю там Бу...скую. Опять начала заговаривать зубы мне, что я золотой человек, просто клад для них, что я свалился с неба, и потом завела речь о Р….., какой он милый, прекрасный человек, что жиды оклеветали его из злобы к нему, что он совершенно напрасно попал в тюрьму, что она его очень хорошо знает, и прибавила, что Р.... человек больной, и что домашние его прислали ему три сдобных хлебца. Пожалуйста, передайте их и скажите ему, что все его домашние живы и здоровы и надеются, что скоро его выпустят. При этом, взяв один из хлебов, сказала: «Фу! какой горячий; видно, что сейчас из печи; только не сырой ли», и отрезав небольшой ломоток, сама отведала, и дала мне отведать.

    - «Кажется, не сыр?» спросила она.

    - Нисколько, отвечал я.

    - «Так, пожалуйста, передайте ему».

    — Хорошо, сейчас отдам.

    Бу...ская ушла, и я отнес хлеб в свою комнату. Отрежу, думаю, еще ломоток, да и снесу больному, а то он бедняжка голоден. Пану Р...у довольно и остального. Скажу ему, что отрезал кусок для больного; конечно, он не обидится.

    Около моей комнаты, в каземате, содержался один из арестованных в лесу, молодой человек, некто Д….. Говорили, что он, вынужденный холодом и голодом, вышел сам из леса навстречу войску и сдался; его привели в тюрьму, почти нагого, и такого бледного, изнуренного, что хоть сейчас в гроб клади. А ему еще и двадцати лет не было; сказывали, что он гимназист пятого или шестого класса; нельзя было равнодушно смотреть на него: так он был жалок.

    Начинаю резать хлеб, задел за что-то, вроде бумаги, смотрю действительно виден кусок бумаги. Чтобы это значило? Режу хлеб пополам, там — записка. Вот ведь какой хитрый народ! Ну, уж теперь не проведете меня. Буду обшаривать ваши вещи не так. Читаю записку, пишут: «где бумаги и прочее, ответ чрез особые знаки на протоколе допроса в комиссии». Ну, думаю опять та же история. Списал записку и остановился. Как же передать ее? Ведь если опять вложить в тот же хлеб, то заметит, и тогда пропало дело.

    Пошел посоветоваться к презусу комиссии; решено вместо этих хлебов спечь другие такие же, и в один из них вложить записку.

    Так и сделали.

    Передавши хлеб Р....у, я стал наблюдать за ним в щель двери. Вижу — он, тщательно осмотрев все хлебы, стал ломать каждый из них, оборачиваясь назад и заглядывая беспрестанно в маленькое оконце дверей каземата, чтобы убедиться, не наблюдает ли кто за ним; разломает хлеб и подойдет к оконцу; боится, не смотрит ли кто, а щели, в которую смотрю я, не замечает. Наконец, разломав хлеб, в котором была запечена записка, он опять подошел к оконцу, развернул записку, стал задом к двери, прочитал записку и потом проглотил ее. Вот, думаю, ловко, так ловко, и следов записки не найдешь. Днем с огнем не отыщешь.

    Я отправился к председателю комиссии и рассказал ему все, как было. На другой день утром, потребовали Р….. в комиссию и, по особым знакам на протоколе допроса, узнали, что все передано некоему Д….у, у которого сейчас же сделан обыск; нашли: печать народовего ржонда (народного управления) и много важных бумаг, а самого Р....а вечером отправили в Варшаву.

    Скорый обыск у Д....а открыл глаза польскому комитету и нашей попечительнице; они убедились, что их кто-то выдает.

    На другое утро является в тюрьму госпожа Бу…..ская, встречается со мною, расспрашивает о заключенных и, между прочим, как будто без умысла, заводит разговор о хлебах. «Что понравился ли Р....у хлеб», спросила она.

    — Право не знаю, я его с тех пор не видал, впрочем, сегодня вечером зайду к нему, отвечал я, как будто не зная, что он еще вчера отправлен в Варшаву.

    - «Да вы разве не каждый день видите всех заключенных?» спросила меня Бу...ская.

    — Где ж каждого видеть, отвечал я, ведь их тут не одна сотня.

    — «Да разве не вы присматриваете за ними?»

    — Нет. Я только раздаю белье, а что?

    — «Да меня удивило то, что вы не знаете, что Р….. еще вчера отправлен в Варшаву».

    — Где же тут все знать? Ведь каждый день их, то привозят, то отправляют десятками.

    — «А не знаете, за что его отправили в Варшаву?» спросил я в свою очередь.

    - «Не знаю; все жиды проклятые».

    — Ну полно, так ли, без вины таскать не станут; верно, что-нибудь да есть за ним.

    — «О, нет! Уверяю вас, что он чист, как младенец».

    — «Ну, Бог с ним! Это не наше дело, а не принесли ли вы нам еще белья, а то вчера привели много новых арестантов; они крепко нуждаются во всем.

    — «Как же, принесла» отвечала Бу....ская и ушла, отдав мне несколько штук белья.

    Комитет не узнал, кто выдал его, и если подозревал кого-нибудь, то, верно, не меня, потому что отношения мои к Бу…..ской остались те же, и впоследствии, из других данных, я узнал, что комитет и Бу…..ская считали меня, как я уже сказал, простачком, неопасным для них. Им и в голову не приходило, чтобы я ухитрился открыть их искусную переписку, и они, как у нас слышно было, подозревали в том какого-либо из своих агентов при комиссии, но кого именно? Неизвестно. Если бы комитет и Бу.....ская считали меня способным открывать тайны их корреспонденции, то не продолжали бы переписываться чрез мои руки, а пустили бы в ход всю свойственную им изобретательность для приискания других способов пересылки своих писем.

    Правда, доставление записок чрез мои руки было самым выгоднейшим средством для комитета во всех отношениях. 1) В случае открытия переписки, комитет оставался в стороне и всегда мог сказать, что не его дело осматривать вещи, присылаемые арестантам от частных лиц, либо от родных, и что обязанности комитета ограничивались раздачею вещей нуждающимся заключенным. 2) Что передача их чрез руки особого смотрителя за бельем, лица официального, нарочно к тому приставленная, служило ясным доказательством безвинности комитета.

    То же самое всегда могла сказать попечительница Бу…..ская. Напротив того, передача вещей чрез другие руки подвергала комитет большей ответственности.

    Представьте себе, например, что Бу…..ская, по распоряжению комитета, передала бы арестанту записку, или какую-нибудь вещь, чрез караульного солдата (в тюрьме служителей не было, а их должность исправляли караульные) и такая передача была бы открыта. Не ясно ли, что это послужило бы явною уликой комитету?

    Следовательно, и для комитета и для Бу…..ской единственный, вернейший путь был — передавать все чрез мои руки. Конечно, если б комитет считал меня вредным для себя, то не остановился бы пред таким препятствием и, верно нашел бы другие способы для приведения в действие своих тайных пружин, как это и было им сделано впоследствии, но в таком случае, он непременно подвергался опасности, не сегодня, так завтра, выказать свою неблагонадежность; ему нужно б было каждую минуту опасаться за себя, быть настороже; малейшая оплошность могла навлечь на него подозрение и погубить его. Поэтому комитет должен был держаться меня крепко и только в крайнем случае, при явных уликах моей неблагонадежности, прекратить свои действия чрез мое посредство. Так он и сделал и держался за меня, пока я вполне не разоблачился перед ним.

    К этому привел следующий случай: Однажды Бу…..ская принесла для передачи одному из заключенных стакан и чайник. Рассматривая внимательно эти вещи, я остановился на шишке крышки чайника; меня поразило ее особое устройство; я стал разглядывать ее то с одной, то с другой стороны, и, наконец, увидя черную точку, крепко пожал ее; вдруг — шишка распалась надвое. В средине было углубление и в нем записка следующего содержания: «Умоляют заключенного быть мужественным, твердым, как камень, не выдавая никого и ничего; ходят слухи о вступлении в Польшу французов, и что не сегодня, так завтра, наступит совершенное освобождение Польши от москалей; в заключение пишут, что завтра для свидания с ним придет в тюрьму крестьянин, который принесет ему вещи и съестное; ему заключенный должен открыть, где все спрятано».

    Прочитав эту записку, я тотчас отправился к председателю комиссии, который приказал передать записку по принадлежности и найти кого-нибудь, кто под видом крестьянина, выведал бы от заключенного все нужное.

    Отыскав способного к тому человека, потребовали на другой день заключенного на свидание с пришедшим к нему крестьянином, и так ловко разыграли эту комедию, что заключенный высказал все, и мы узнали, что у него в именье у забора, под яблоней, зарыто было много съестных припасов для мятежников, а также типографические станки, много напечатанных прокламаций.

    Сделали обыск и действительно нашли станки, сотни две готовых прокламаций и множество съестных припасов. После этого случая подозрение прямо пало на тюрьму, меня стали опасаться.

    Попечительница изменила обращение со мною, разговоров между нами, кроме официальных, никаких не было; но все-таки она еще не была уверена вполне, действительно ли я выдал ее собратий.

    Это я заключил из разговора ее с письмоводителем тюремной канцелярии Лисовским, одним из ярых пособников комитета.

    - «Я его уже давно подозревал,  говорил Лисовский. О! Это прехитрейший человек, потому-то именно ему и поручили эту должность; в разговорах с ним будьте осторожнее; а то он в одно ухо влезет и в другое вылезет, а вы и не заметите; ведь он известный лазутчик».

    — «О! нет, пане Лисовский, отвечала Бу…..ская. Вы, кажется, сердиты почему-нибудь на него, оттого немного и пристрастны; правда, он, как я вижу теперь, человек не совсем надежный для нас, но, кажется, и не такой вредный, как вы полагаете. Я не думаю, чтоб он мог открывать нашу переписку; ведь за ним следят многие из наших и никогда еще никто не заметил с его стороны особого усердия вредить нам. Последняя записка была спрятана в таком месте, что я показывала чайник механикам и те не могли найти секретного места, и я думаю, что выдал кто-нибудь из наших. В последнее время у нас много появилось таких негодяев».

    — «А я положительно обвиняю Буланцова, возразил Лисовский, недаром он шныряет к коменданту».

    — «Бог его знает, и то может быть, приму меры предосторожности; но все-таки еще сомневаюсь», — говорила Бу…..ская.

    Этот разговор я нечаянно подслушал, проходя мимо квартиры Лисовского. Окно на двор было открыто, и около окна велась беседа. Письмоводитель Лисовский умел в остроге вести дело так хитро, что начальство считало его в числе самых благонадежных людей, несмотря на то, что он принадлежал к партии народного комитета; он умел снискать такое доверие, что, несмотря на несколько данных, выведенных мною наружу, его все-таки держали письмоводителем в канцелярии; впрочем, может быть, что одною из причин оставления его в должности было и то, что он был очень беден, имел большое семейство, давно уже служил при тюрьме и, должно сознаться, знал свое дело по части письмоводителя.

    Я уже сказал, что после истории с крестьянином комитет стал меня подозревать, но не считал меня вредным для себя. Положительно он узнал меня по следующему случаю. Нужно сказать, что при самом вступлении в должность надзирателя за бельем, я стал в какое-то враждебное положение к письмоводителю Лисовскому, сначала без всяких причин, а просто он мне не нравился за свои ухватки. Всегда чересчур вежливый, падающий с поклоном почти до ног, всегда с заискивающею физиономиею: таков был Лисовский, и сердце мое не лежало к нему.

    Такие же чувства и он питал ко мне. Вероятно, мы поняли друг друга с первого раза. Он мне всяческим образом старался вредить, и все исподтишка; так, например, в разговоре с комендантом ввернет какое-нибудь слово не в мою пользу и так ловко, как будто мимоходом. О! истый был иезуит! Комитет, кроме платья и белья, доставлял многим из заключенных и пищу, приготовление которой принял на себя Лисовский. Пища от него доставлялась арестантам и чрез караульных солдат, и прямо чрез его семейство. Дочери его сами раздавали пищу некоторым из заключенных. Я всегда строго наблюдал, чтобы при раздаче пищи не было бы какой-нибудь другой передачи, или непозволительного разговора. Это, конечно, не могло нравиться как самому пану Лисовскому, так еще более семейству его, но я не мог поступать иначе, потому что караульный офицер приказывал мне строго следить за пищею арестантов.

    После вышеизложенного разговора с Лисовским, Бу.....ская стала часто посещать его семейство. Завелись между ними шашни, на которые я обратил внимание и не напрасно. Несколько раз удавалось мне открыть их проделки. Я заметил, что, при раздаче пищи, дочери Лисовского что-то передавали арестантам. Два раза я на это посмотрел сквозь пальцы, а на третий поймал их и потихоньку спрашиваю: «Что это такое? Позвольте посмотреть», да и захватил записки, правда, пустячные, но ведь все-таки за это запретили дочерям Лисовского носить пищу арестантам. Потом стали переговариваться с заключенными чрез пантомимы, но я и тут не дал маху и разузнал все их пантомимные штуки. Словом сказать, у меня завелась открытая война с бабами семейства Лисовских; я ловил каждое их слово, каждое действие. При таком положении дел, я вполне разоблачился пред Бу.....скою и комитетом и потерял всякое их доверие. Они убедились, что я самый вреднейший для них человек. Вместе с тем я показал и начальству, что такое комитет, и обнаружил весь вред его существования на таких враждебных правительству началах. Лисовские сами проговорились, что они все делали по просьбе Бу…ской и членов комитета. Начальство приказало закрыть все такие комитеты, возложив обязанности их на коменданта. Таким образом, народовый ржонд лишился одного из важнейших своих орудий.

    Я изложил только три случая, сделанных мною открытий, весьма полезных для правительства, хотя таких случаев было очень много; но как перехваченные мною записки были почти все одного и того же содержания, то и не считаю нужным утруждать читателя более подробным объяснением по сему предмету и скажу только, что открытие мятежнической переписки много послужило к открытию всей сути заговора. Много типографических и литографических станков и важных бумаг, много оружия, одежды, съестных припасов и т.п. было открыто чрез ревностное соблюдение мною обязанности смотрителя за бельем и одеждою арестантов.

    Кроме означенного способа, т.е. открытия переписки, мною употреблялся еще с большим успехом другой способ для обнаружения орудий заговора, именно — ловкое выпытывание арестантов; для этого я часто заключался в комнаты вместе с новоприбывшим арестантом и, разыгрывая роль ярого мятежника, захваченного за тяжкие преступления, постоянно успевал расположить к себе заключенного и выпытывать от него все, что было нужно.

    Часто случалось с арестантом сидеть целые дни. Многих из них я привлекал к себе до такой степени, что они мне подробно рассказывали всю свою жизнь, не скрывая ничего. Впоследствии познакомлю читателя с некоторыми из более интересных случаев, послуживших к открытию главных орудий заговора, чрез ловкое выпытывание заключенных. Но прежде считаю не излишним описать, хотя поверхностно, тюремную жизнь заключенных.

На фото: Приходская церковь Святого Варфоломея - барочный храм, основанный в 14 веке. Первоначально имел готический облик. В начале 18 веке в результате повреждений стен рухнули своды. В тот момент у города не было средств, чтобы восстановить церковь, поэтому здание было передано иезуитами, которые перестроили его в стиле барокко. Изюминкой интерьера является мраморный раннебарочный алтарь, изготовленный в 17 веке.