Шевырёв. Лекции о Русской литературе 1862 Л. 3

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1805 - 1864)

ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ
в 1862 году С.П. ШЕВЫРЕВЫМ


ЛЕКЦИЯ 3.

Развитие элемента личного человеческого. - Святослав. - Св. Владимир. - Ярослав: Русская Правда. - Владимир Мономах: Поучение. - Иоанн Грозный: Переписка с Курбским. - Послание в Кирилло-Белозерский монастырь. - Духовное завещание. - Царь Алексей Михайлович: Урядник или Новое уложение и устроение сокольничья пути. - Книга Мерило Праведное. - Патр. Гермоген и его воззвания. - Летопись Нестора и другие. - Жития святых.


Период древней Руси совершил великое дело, положив религиозную основу в жизни русского народа, но заключал в себе и большие недостатки, которые состояли в злоупотреблениях феократии и в отсутствии развития человеческой личности. Вот где были причины, почему ни наука, ни искусство, ни свобода гражданская не могли у нас развиваться: орудием для их развития служит лицо человека, а оно совершенно исчезало в безличности древней общинной жизни. В этом отношении мы не могли обойтись без содействия западной Европы и обратились к ней, лишь только получили возможность.
Первая страна, с которою сблизило нас человеческое образование, была Италия. Она радушно и гостеприимно отвечала на наши требования, не так, как другие страны. Первые сношения наши с Италиею относятся ко времени Флорентинского собора, следовательно к 1437 году. Один из духовных сопутников изменника Исидора, Симеон, передал вам сказания о самом соборе и с большим сочувствием отозвался о Флоренции и ее великолепном соборном храме. Другой товарищ его, Авраамий, с изумлением и простодушием рассказывает про мистерию Благовещения, которую видел в одном из городских монастырей. Вероятно, рассказы русских странников об Италии и ее архитектурных памятниках возбудили в ваших соотчичах желание украсить Москву чем-нибудь подобным. Как только Россия свергла с себя Татарское иго при Иоанне III, к нам, по нашему зову, явились италиянские художники. Наш прекрасный и воздушный Кремль был первым плодом нашего художественного сближения с Италиею. В построении храмов Божиих мы принуждали италиянских зодчих строго держаться древнего Византийского стиля. Замечательно, что строитель Успенского собора в Москве, болонец Аристотель Фиоравенти, был одним из архитекторов, участвовавших в довершении венецианской церкви св. Марка, строенной в византийском стиле. Прежде чем строить Успенский собор, он должен был осмотреть собор владимирский. Но когда мы решились строить памятник в честь идеи государственной, выразившейся в московском единодержавии, мы дали свободу красоте италиянского зодчества,;-;и Кремль явился полным отблеском этой идеи.
Не так были благосклонны, как Италия, другие страны к нашему стремлению принять дары европейского образования. Германия особенно оказалась к нам враждебною. Когда Иоанн IV, через саксонца Шлитта, просил Карла V на Аугсбургском сейме прислать ученых и художников в Россию, Карл изъявил свое согласие, но с условием, чтобы Россия за дар науки и искусства приняла римско-католическую веру. Город Любек заключил в тюрьму всех ученых и художников, желавших ехать в Россию. Когда датский король Христиерн III, по просьбе Иоанна IV, прислал к нам книгопечатников для учреждения в Москве типографии, с ними присланы были от Христиерна две книги: Лютеров Катихизис и Аугсбургское исповедание, для перевода их на русский язык и распространения по всей России. Таким образом, все орудия западного образования предлагаемы были нам ценою измены убеждениям совести. Будем ли мы обвинять наших предков за то, что они не захотели такою ценою купить европейское образование и считали веру несокрушимою основою русской жизни?
Позднее Борис Годунов имел мысль учредить в Москве университет и пригласить для того иноземных ученых; но духовенство оказало этому препятствие, заявив, что через смешение языков оно боится смешения понятий и страшится за единство нашей веры. Феократия в лице духовенства положила преграду первой попытке образования.
В XVII веке киевские духовные училища посылали своих ученых в западные университеты, но там не соглашались допускать их к науке иначе, как с условием переменить веру. Киевское начальство позволяло даже молодым искателям знания принимать наружно чуждую веру для того, чтобы хитрым обманом похищать науку.
Когда Петр Великий отправился в Голландию учиться кораблестроительному искусству, патриарх Адриан писал к нему, что не след новому Израилю якшаться с чуждыми народами.
Все эти события и на Западе, и у нас доказывают, что в то время еще не выработалась терпимость мысли. Потребны были Варфоломеевская ночь и Тридцатилетняя война, надобно было потокам человеческой крови омыть Европу, чтобы достичь свободы совести, первого условия полного человеческого образования. У нас наука стала доступна тогда, когда мы могли получить ее, не изменяя вере. Недаром Петр и Лейбниц были современники.
В религиозном периоде злоупотребление феократического начала препятствовало развитию человеческой личности вообще. Личный элемент мог в нем развиваться только в лице государя, или инока. В настоящей беседе мы рассмотрим этот элемент в творениях названных двух личностей, а в конце периода увидим, как эти личности столкнулись враждебно между собою.
Творения русских государей начинаются славною воинственною речью Святослава. Нельзя допустить, чтобы эта речь была сочинением летописца-инока. Здесь в каждом слове и до сих пор слышится душа русского воина.
«Уже нам некамо  ся дети!  волею и неволею стати противу, да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми: мертвыи бо срама не имут. Аще ли побегнем, срам имам; не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду; аще моя глава ляжет, то промыслите собою».;-;И реша вои: «Идеже глава твоя, ту и свои главы сложим».
В этих словах, дышащих воинскою честью и любовию к земле Русской, покоится зародыш нашего физического могущества и предвидится огромность того пространства, которое заняли на земле наши предки.
За речью Святослава следует молитва святого Владимира. В Киеве, в волнах Днепра, приемлет крещение народ русский. На берегу креститель его Владимир подъемлет руки к небу и произносит молитву:
«Боже, створивый небо и землю! призри на новые люди сия, и даждь им, Господи, уведети Тобе истиньнаго Бога, яко же уведеша страны христьянскыя; утверди и веру в них праву и несовратьну , и мне помози, Господи, на супротивнаго врага, да надеяся на Тя и на Твою державу, побежу козни его».
Если в речи Святослава мы видели зародыш физического могущества нашего, то в молитве Владимира видим зародыш нравственной силы и духовного просвещения русского народа.
Ярослав, сын Владимира, сеял, как говорит летописец, на той почве, которую взорал его отец, семена книжного просвещения и вместе с наследниками своими дал русскому народу Русскую Правду. В этом первом нашем законодательном памятнике выразился общинный дух народа. Это не кабинетное сочинение юрисконсульта-мыслителя, но слово живого обычая, положенное на хартию. По смыслу этого древнего законодательства твердый закон живет в добрых нравах народа: «твердый закон норов добр».
В Поучении детям внука Ярославова, Владимира Мономаха, мы видим образец христианского воспитания в древнем князе удельной Руси. Деятельная борьба с варварами Половцами, охота на диких зверей и миротворное посредничество между враждующими князьями составляют содержание всей его жизни. Озаренный высшей истиною, он сознает пороки своего народа, и особенно нашу русскую лень, которую пять раз преследует в своем кратком поучении. Выдаются и наши хорошие качества: наше гостеприимство, которым мы заискивали в добром мнении других народов; наше умение говорить хорошо на иностранных языках, из которых на пяти говорил отец Владимира, Всеволод, и тем привлекал к себе сочувствие иных народов. Но над всеми качествами возвышается кротость, воспитанная христианством и ясно видная в благородном отвращении к пролитию человеческой крови. На Западе, несмотря на человеколюбивые и красноречивые речи Ламартина, Виктора Гюго и других против смертной казни, гильотина до сих пор еще не упразднилась. A у нас уже в начале XII века, в Поучении Мономаховом, мы читаем следующие золотые слова:
«Ни права, ни крива не убивайте, ни повелевайте убити его; аще будет повинен смерти, а душа не погубляете никакоя же хрестияны» (Ни правого, ни виноватого не убивайте, ни повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, то не губите никакой души христианской).
В последних годах удельного периода славен был великий князь Василий Темный, несчастная его жертва, своим посланием защитивший православие Русской Церкви против навета Исидора, изменившего ему на Флорентинском соборе.
В древнем нашем периоде нет писателя, в котором личность человека так сильно проявилась бы и в духе сочинений и в самом слоге, как Иоанн Грозный. Изучение его характера в истории не может быть полно без изучения его словесных произведений. Митрополит Макарий и вельможа Иван Бельский могли содействовать его образованию; но всего более он обязан был своему собственному гению, а форма, в которой этот гений выразился, принадлежит духу века. Обширные сведения в богословии, огромная начитанность в творениях отцов церкви, диалектика самая тонкая и хитрая, ирония резкая и беспощадная, язык то мертвый славянский, то живой народный, устный,;-;составляют отличительные черты Иоанна, как писателя. Литературная его деятельность выразилась преимущественно в полемике, до которой он был страстный охотник. История сохранила его запальчивые богословские прения с иезуитом Антонием Поссевином. Нельзя не припомнить, как, приехав в один маленький лифляндский городок Кокенгузен, он тотчас послал за лютеранским пастором, чтобы с ним поспорить о вере. Ему было 24 года, когда он написал послание к Максиму Греку о ереси Матвея Бахмина, в котором обнаружил глубокие богословские познания.
Но особенно славны две его полемики: одна против князя Андрея Курбского, другая;-;против русских монастырей.
Литературный поединок между царем и его боярином принадлежит к числу резких особенностей нашей древней русской словесности. Личность Курбского представляет одно из ярких исключений в древней русской жизни, но с тем вместе подтверждает истину нашего замечания, что личность человека древнерусского могла развиваться свободно только через отторжение от великой русской общины. Если бы Курбский не изменил Иоанну, мы не имели бы ни его записок, которые представляют столь богатый материал для истории Иоанна, ни красноречивых его писем, которыми он сражался с самоволием Грозного. Потомок князей ярославских, герой казанского похода, пожалованный в бояре Иоанном, в два месяца одержавший восемь побед в войну ливонскую, Курбский, боясь опалы и казни за проигранную Литовцам битву, внезапно бежал в Литву к королю Польскому и оттуда из Вольмара прислал первое обличительное послание к Иоанну с слугою своим, Василием Шибановым. Курбский грозно обвинял Иоанна в казни и ссылке невинных, вопиющих на него к Господу.
Ответ Иоаннов есть образец самой тонкой и хитрой диалектики. Этим орудием он разбивает в пух своего противника и, перебирая все послание Курбского по периодам и даже выражениям, уничтожает его совершенно. С какою убийственною и резкою ирониею, приводя тексты из Священного Писания, он упрекает Курбского в том, что предпочел спасение тела спасению души и не принял от руки владыки своего добровольной казни! Вот слова Иоанна: «Почто, княже, единородную свою душу отвергл еси? Что даси измену на ней в день страшного суда? Чесо на теле душу предал еси? Аще праведен и благочестив еси по твоему гласу, почто убоялся еси неповинныя смерти, еже несть смерть, но приобретение? Апостол Павел глаголет: «Всяка душа владыкам предержащим да повинуется: никая же бо владычества еже не от Бога учинена суть… Раби, послушайте господей своих, не пред очима точию работающе яко человекоугодницы, но яко Богу, и не токмо благим, но и строптивым, не токмо за гнев, но и за совесть…». И аще праведен еси и благочестив, почто не изволил еси от мене, строптивого владыки, страдати и венец жизни наследити? Но ради привременныя славы и сребролюбия, и слабости мiра сего, все свое благочестие душевное со християнскою верою и законом попрал еси… Како же не усрамишися раба своего, Васьки Шибанова?».
Страшно сознает Иоанн царское самодержавие, олицетворенное и сосредоточенное в нем самом. «Яко же родихомся в царствии, тако и возрастахом и воцарихомся Божиим велением и родителей своих благословением свое взяхом, а не чужое восхитихом». С ужасом указывает он на примеры тех царств, которые погибли потому, что в них цари были послушны эпархам и синклитам. «Сие ли ты нам советуешь, - говорит Иоанн, - чтобы к той же погибели прийти? и се ли убо благочестие, еже не строити царства?.. Иное душу свою спасти, иное о многих душах и телесах пещися. Ино постническое правление, ино общее житие, ино святительская власть, ино царское правление».
По мнению Иоанна, царское правление требует страха, обуздания и конечнейшего запрещения… «Пророк рече: Горе дому, им же домом жена обладает; горе граду, им же мнози обладают. Видиши ли, яко подобно женскому безумию многих владение: аще не под единою властию будут, аще и крепки, аще и храбры, аще и разумны, но обаче (все-таки) женскому безумию подобно есть…». «Российское самодержавство, - говорит Иоанн, -  изначала сами владеют всеми царствами, а не бояре и вельможи».
Ревнивость Иоанна к боярам и вельможам выразилась здесь во всем ее ужасе. Он излагает кровавую теорию боярских казней, которыми наполнил свое царствование, и дерзко приводит ей опору из слов Апостола: «Овех убо милуйте разсуждающе, овех же страхом спасайте». Казня бояр, Иоанн думал спасать их страхом, ибо, по его мнению: «государи проливают кровь и во святых причитаются». Созидая единую власть в себе самом, Иоанн казнил все, в чем только таилась тень ее. Гнев его под конец послания весь сосредоточивается на Курбском: «Лице же свое, - говорит Иоанн, - не явити нам до дне страшного суда Божия: кто же убо восхощет такового Ефиопскаго лица видети?». Но бессилие иронической насмешки соединяется в Иоанне с чувством горькой правды, которою он сильнее поражает изменника: «Не Божия земля тебя от себе отгнала, но ты сам себе от нея отторгнул еси».
Ответ Курбского Иоанну, в котором он называет его писание широковещательным и многошумящим, слаб в сравнении с Иоанновым. Курбский уклоняется от ответа под предлогом, что мужам-рыцарям не подобает браниться как рабам. Иоанн в своем возражении снова гордо сознает свое прирожденное самодержавие. «Народился есми, - говорит он, - Божиим изволением, на царстве; и не помню того, как меня батюшка пожаловал благословил государством, и возрос есми на государстве». Сердито нападает он на бояр и на Сильвестра, духовника своего, за то, что они будто бы мирволили на царство князю Владимиру Андреевичу. Затем Иоанн тщеславится падением германских городов перед его державою, и так говорит: «Рекосте: несть людей на Руссии: некому стояти! и ныне вас нет: кто же ныне претвердые грады германские взимает? Сила Животворящаго креста, победившая Амалика и Максентия, грады взимает! Не дожидаются грады германские бранного бога, но явлением Животворящаго креста поклоняют главы своя».
Курбский в третьем своем послании жарко берет сторону Сильвестра, защищая его против клеветы Иоанновой и говоря, что грех неисцелимый клеветать на правоверного христианина, что это все то же, чт; клеветать на Духа Святого. «А не еще ли гнуснее вымышлять ложь на своего исповедника, который душу его царскую к покаянию привел, грехи его на своей вые носил, и, исчистя покаянием, чистаго пред наичистейшим Царем, Христом Богом нашим, поставил».
Послания Курбского все вырастали в силе и внутреннем значении. Правда торжествовала над хитроумною, но лживою диалектикой, идея над пышным и велеречивым словом. Превосходно четвертое послание Курбского. Мы не знаем, было ли вызвано оно посланием Иоанновым. Может быть, некоторые части этой переписки не дошли до нас. Вот начало этого дивного послания:
«Аще пророцы плакали и рыдали о граде Иерусалиме и о церкви преукрашенной, от камения прекраснейша созданной, и о сущих живущих в нем погибающих, како не достоит нам зело восплакати о разорении града Бога живаго, или церкви твоей телесной, юже создал Господь, а не человек, в ней же некогда Дух Святый пребывал, яже по прехвальном покаянии была вычищена и чистыми слезами измыта, от нея же чистая молитва, яко благоуханно м;ро, или фимиам, ко престолу Господню восходила, в ней же, яко на твердом основании правоверныя веры, благочестивые дела созидашася, и Царская душа в той церкви, яко голубица крилы посеребренными между рамия ея блисталася, пречестнейша и пресветлейша злата, благодатию Духа Святаго преукрашена делами, укрепления ради и освящения тела Христа, и наидражайшею его кровию, ею же нас откупил от работы диаволи! Не такова твоя прежде бывала церковь телесная!». От сего прекрасного описания телесной церкви царя Курбский переходит к ужасному его растлению, и в заключение говорит: «Воспомяни дни свои первые, в них же блаженно царствовал! Не губи себя и дому твоего… Зачем так долго лежишь простерт и храпишь на одре болезненном, объятый быдьто сном летаргическим? Опомнись и воспрянь! Никогда не поздно: самовластие наше и воля к покаянию данная и вложенная в нас от Бога, даже до распряжения души от тела, не отъемлется…».
На это послание не последовало ответа. По крайней мере он до нас не дошел. Впрочем, и отвечать было нечего.
Курбский продолжал свои нападения на Иоанна в Записках об его царствовании. Эти Записки представляют у нас первый опыт истории государственной, в котором сказывается личность историка. В летописях она скрывалась; здесь она открывается: отсюда их достоинства и недостатки; оне писаны под влиянием страсти, и может быть характер Иоанна принесен в жертву личной неприязни к нему и нравственному воззрению Курбского. В обращениях к царю он указывает на необходимость доброго и полезного совета не только от советников, но и от всенародных человек: «Дар духа, - говорит он, - дается не по богатству внешнему и не по силе царства, но правости душевной». Особенно сильно то место, где Курбский описывает перемену нравственную, происшедшую в Иоанне от влияния его любимых ласкателей.
Ревнивое властолюбие Иоанна сказалось также в прениях его с монастырями. Образчик тому мы видим в его послании в Кирилло-Белозерский монастырь. Не будучи еще в силах употребить насилия, потому что монастыри были под охраною народной, Иоанн употребляет едкую и резкую иронию, орудие литературное, которым ум его владел превосходно. Чертами злой сатиры он изобразил изнанку жизни тогдашних монастырей; но, конечно, по этому посланию было бы неверно судить о духовной жизни всех наших обителей Х;І-го века. Послание делится на две половины, резко друг другу противоположные. В первой половине Иоанн с лицемерным смирением покаяния как будто обращается к пустынникам и просит у них молитв и духовной помощи, рисуя их постнические образы словами Василия Амасийского. Но зато в другой половине, скинув с себя личину смирения, гордо обличает их в изменении иноческих уставов и в потворстве боярам, которые укрывались в монастырях от опал и казней Иоанновых и вводили к ним свои мiрские и любострастные обычаи. Обе половины резко отличаются и в самом слоге: первая писана языком славяно-церковным, вторая;-;чистым народным русским. Приведем образчики того и другого.
«Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному! Недостоин я нарещися братом вашим. Сотворите меня яко единаго от наемников своих: припадаю честных ног к стопам вашим и мил ся дею. Писано: свет инокам Ангелы, свет мiрянам иноки. Подобает вам, нашим государям, нас заблудших во тьме гордости и сени смертней прелести тщеславия просвещати: а мне псу смердящему, кого учити, чему наказати, и чем просветити? Сам бо всегда в пьянстве, в скверне, в убийстве, в граблении, в хищении, в ненависти, во всяком злодействе… Паче же в настоящем сем многомятежном и жестоком времени, кому мне нечистому и скверному и душегубцу учителю быти?.. Есть у вас дома учитель среди вас Кирилл… Помните, отцы святии, некогда прилучися некоим нашим приходом к вам, в пречестную обитель Пречистыя Богородицы и Чудотворца Кирилла… от темныя ми мрачности малу зарю света Божия в помысле моем восприяти… И аз грешный вам известих желание свое о пострижении, и искушах окаянный вашу святыню слабыми словесы. Вы известисте мне о Бозе крепостное житие: возрадовася скверное мое сердце со окаянною моею душою, яко обретох узду помощи Божия своему невоздержанию… Обещание положих с радостию нигде инде не пострищися, точию в пречестней сей обители. И вам молитвовавшим, аз же окаянный преклоних скверную свою главу и припадох к честным стопам преподобнаго игумна тогда сущаго, ему руку положшу на мя и благословившу мене… И мне мнится окаянному, яко исполу есмь чернец: аще и не отложих всякаго мiрскаго мятежа, но уже рукоположение ангельскаго образа на себе ношу. И видех во пристанищи спасения многи корабли душевныя люте обуреваемы треволнением, сего ради не могох терпети, малодушствовах и о своей души поболех…».
Так изображает Иоанн постнические образы монахов Кирилловой обители: «От младых ногтей в посте… Богови прилюбистеся, вкупе же и человеческия отбегающе беседы, безмолвию же и уединению припрягосте себе, градных плищь удаляющеся, вретищем же острым тело свое удручяюще, и поясом жестоким чресла своя стязующе, терпеливно кости своя оскорбляюще, ложесна же со внутренними чревесы, даже до хребетных костей, ослабили есте; и ядения убо мягкого потребы отвергостеся, внутрь же кожу телесную вовлекосте, к лядвиям кудящися прилеписти… И что ми изрещи и каяждо подобает? Помяните, елико уста святых лобзанием целовасте! елико священная телеса объясте! елицы вас за руце приимаху! колицы раби Божии и коленома вашима приплетахуся!».
Внезапно сбросив все это кривляние, исполненное иронии, Иоанн вдруг переходит к изображению бояр, роскошествующих в обители, и меняет мертвую краску своей речи на живую: «Есть бо у вас Анна и Каияфа, Шереметев и Хабаров; и есть Пилат, Варлам Собакин, понеже от царския власти послан; и есть Христос распинаем, чудотворцово предание преобидимо!..
А Шереметеву как назвати братиею? яко у него десятой холоп, который у него в келье живет, ест лучше братий, которые в трапезе едят. И велицыи светильницы, Сергий и Кирилл, и Варлам, и Димитрий, и Пафнутий, и мнози преподобнии в Рустей земли, уставили уставы иночьскому житию крепостныя, яко же подобает спастися; а бояре к вам пришед, свои любострастные уставы ввели: ино то не они у вас постриглися, вы у них постриглися, не вы им учители и законоположители, они вам учители и законоположители. Да, Шереметева устав добр, держите его; а Кириллов устав не добр, оставите его. Да сегодня тот боярин ту страсть введет, а иногды иной иную страсть введет, да помалу, помалу, весь обиход монастырский крепостной испразднится, и будут вси обычаи мiрские. Ведь по всем монастырем, сперва, начальники уставили крепкое житие, да опосле их разорили любострастные. И Кирилл чюдотворец на Симонове был, а после его Сергей; а закон каков был, прочтите в житии чюдотворцове, и тамо известно увесте; да тот маленько слабость ввел, а после его иные поболши, да помалу, помалу, и до сего якоже и сами видите, на Симонове, кроме сокровенных раб Божиих, точию одеянием иноцы, а мiрская вся совершаются якоже у чюда быша, среди царствующаго града, пред нашима очима, нам и вам видима.
А вы се над Воротынским церкове есте поставили! ино над Воротынским церковь, а над чюдотворцем нет; Воротынской в церкви, а чюдотворец за церковью. И на страшном Спасове судище, Воротынской да Шереметев выше станут потому: Воротынской церковью, а Шереметев законом, чт; их Кириллова крепчае.
У Дионисия преподобнаго на Глушицах и у великаго чюдотворца Александра на Свири только бояре не стригутся, и они Божиею благодатью процветают постническими подвиги. У Шереметева и поварня своя. Ведь дати воля царю, ино и псарю; дати слабость вельможе, ино и простому.
Сам Иосаф, царев сын, царство остави, и до тоя Сенаридския пустыни пешь шествова… и с собою ли царев сын закон принесе, или по пустынному житие поживе? множае у него было и своих Шереметевых. Како и в. князь Святоша, преж державный в. княжение Киевское и пострижеся в Печерстем монастыре, и пятнадесять лет в вратарях бысть и всем работаше знающим его… Тако Святии подвизахуся Христа ради; а у всех тех своя Шереметевы и Хабаровы были…
А то все благочестие погибло от Шереметевых: таковы то Шереметевы!
…A ныне у вас Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит да и иные черьнцы, да едят, да пиют что в мiру; а Шереметев, невесть со сватьбы, невесть с родин, розсылает по кельям постилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырем двор, а на нем запасы годовые всякие; а вы ему молчите о таком великом, пагубном монастырском безчинии. Оставим глаголати: поверю вашим душам. A инии глаголют, будто де и вино горячее, потихоньку, в келью к Шереметеву приносили: ино по монастырем, и Фряжския вина зазор, не токмо что горячее. Ино то ли путь спасения, то ли иноческое пребывание? Или было вам не чем Шереметева кормити, чтоб у него особные годовые запасы были? Милые мои! Кириллов доселе многие страны препитывал и в гладныя времена, а ныне и самех вас, в хлебное время, только бы не Шереметев прокормил, и вам было всем с голоду перемерети».
Так преследует Иоанн уничтожение равенства сословий, чем прежде славились монастыри.
«Да како Апостолово слово: «несть Еллин ни Скиф, несть раб ни свободь, вси едино о Христе?» да како едино, коли боярин по старому боярин, а холоп по старому холоп? A Павел како Онисима Филимону братом нарече, его существеннаго раба? а вы и чужих холопей к боярам не ровняете, а в здешнем монастыре ровенство и по се время держалося, холопем и бояром и мужиком торговым. И у Троицы, при отце нашем, келарь был Нифонт, Ряполовскаго холоп, да с Бельским с блюда едал; а на правом крылосе Лопотало да Варлам, невесть кто, а княж Александров сын Васильевича Оболенскаго Варлам на левом: ино смотрите того, коли был путь спасения, холоп с Бельским ровен, а князя добраго сын со странники сверстан. A и перед вашима очима, Игнатий Курачев, Белозерец, на правом крылосе, а Федорит Ступишин на левом, да ничем был от крылошан не отлучен, да и инде много того было и доселе есть. A в Правилех Великаго Василия написано: «Аще чернец хвалится при людех, яко добра роду есмь, и род имея, да постится 8 дний, а поклонов по 80 на день». A ныне то и слово: тот велик, а тот того больши, ино то и братства нет: ведь коли ровно, ино то и братство; а коли неровно, которому братству быти? ино то и иноческаго жития нет. A ныне бояре по всем монастырем то испразднили своим любострастием. Да еще реку сего и страшнее: како рыболов Петр и поселянин Богослов, и станут судити Богоотцу Давиду, о нем же рече Бог: «яко обретох мужа по сердцу моему», и славному царю Соломону, иже Господь глагола: «яко под солнцем несть такого, украшена всяким царьским украшением и славою», и великому святому царю, Константину, и своим мучителем и всем сильным царем обладавшим вселенною? дванадесять убогих учнут судити всем тем. Да еще и сего страшнейше: Рождьшая без семени Христа Бога нашего, и в рожденных женами болий Креститель Христов, те учнут предстояти, а рыболови учнут на двунадесяти престолу сидети и судити всей вселенней. A Кирилла вам своего тогда как с Шереметевым поставити, которого выше? Шереметев постригся из боярства, а Кирилл и в приказе у Государя не был. Видите ли, куда вас слабость завела? По Апостолу Павлу: «Не лститеся, тлят бо обычая благы беседы злы». И не глаголи никто же студныя сия глаголы: яко только там с бояры не знатися, ино монастырь без даяния оскудеет. Сергий, и Кирилл, и Варлам, и Димитрий и инии Святии мнози, не гонялись за бояры, да бояре за ними гонялись, и обители их распространились: благочестием бо монастыри стоят и неоскудны бывают. У Троицы в Сергиеве благочестие изсякло, ино и монастырь оскудел, не пострижется никто, и не даст ни кто ничего. A на Сторожех до чего дошли? уже и затворити монастыря некому, по трапезе трава ростет; а и мы видали, братии до осмидесят бывало, а крылошан по одиннадцати на крылосе было: благочестия убо для болши монастыри распространяются, а не слабости ради».
Ревнивая власть самодержца сказывается во всем послании Иоанновом от начала до конца. Ему нестерпима тень власти и в боярах, которые укрываются в монастырях, и в монастырях еще более потому, что в них власть духовная охранена верою в глазах народа.
Есть еще произведение пера Иоаннова, в котором рисуется падение больной души его перед смертью: это;-;его духовное завещание. Здесь лицемерие его доходит до крайнего предела. Личина иноческого фарисейства, которою он любил играть, забавляясь в Александровской слободе, перешла в его натуру. Вот отрывок из этого завещания: «…Ум острупися, тело изнеможе, болезнует дух; струпы телеснии и душевнии умножишася. И не сущу врачу изцеляющему мя, ждах иже со мною поскорбит, и не бе, и утешающих, и не обретох… Душою осквернен есмь и телом окаляхся, якоже убо от Иерусалима божественных заповедей и ко иерихонским страстем пришед и житейских ради подвиг прельстихся мiра сего мимотекущею красотою…;Багряницею светлости и златоблещанием превезахся; умом в разбойники впадох мысленные и чувственные; совлечен благодати усыновления, ранами не исполу мертв, а если жив мнюся видящим; аще и жив, но Богу скаредными своими делы паче мертвеца смраднейший и гнуснейший, его же иерей видев не внят, Левит и той возгнушася преминул мене. Понеже от Адама и до сего дни всех преминул беззаконии согрешивших: сего ради всеми ненавидим есмь. Каиново убийство прешед, Ламеху уподобихся, Исаву последовах скверным невоздержанием, Рувиму уподобихся… и иным многим яростию и гневом невоздержания, и понеже быти ум зря Бога и царя страстем, аз разумом растленен бех и скотен проразумением…;Главу оскверних желанием и мыслию неподобных дел, уста рассуждением убийства…, язык срамословием, гневом и яростию, выю и перси гордостию и величанием высокоглаголиваго разума, руки осязанием вещей неподобных, граблением несытым и человекоубийством, чревообъядением и пьянством, чресла опоясанием на всяко дело зло, ноги течением быстрейшим ко всякому делу злу…».
Как страшно обличается в этих словах лицемерное покаяние Иоанново, выражения которого заимствуются из покаянного канона, когда вспомним подробности его кончины, окруженной привычками сластолюбия.
От царя грозного перейдем к царю доброму, который оставил нам в литературно-замечательном произведении память своей любви к соколиной охоте. Царь Алексей Михайлович любил эту охоту как художник, занимался ею от доброго сердца и со вкусом. До сих пор еще в Москве около церкви Трифона Напрудного, куда доходила в старину сокольничья роща, сохранившая в имени Сокольников память царской охоты, живут в устах народа предания и рассказы о ней, в которых имя царя Алексея смешивается с именем царя Ивана. Кроме писем царя Алексея Михайловича к Maтюшкину о любимой его охоте, до нас дошел еще его Урядник, или Новое уложение и устроение чина сокольничья пути.
Вот как царь-охотник разумеет мысль, которая побудила его к составлению этой книги: «Хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна,;-;никто же зазрит, никто же похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец положен по мере. A честь и чин и образец всякой вещи большой и малой учинен по тому: честь укрепляет и утверждает крепость; урядство же уставляет и объявляет красоту и удивление; стройство же предлагает дело; без чести же малится и не славится ум; без чина же всякая вещь не утвердится и не укрепится; безстройство же теряет дело и возставляет безделье».
Художественный взгляд царя на это увеселение выражается в следующих словах его Урядника, где он восхищается изящным полетом сокола и видом подсокольничьего, когда он держит кречета на руке:
«И зело потеха сия полевая утешает сердца печальныя, и забавляет веселием радостным и веселит охотников сия птичия добыча. Безмерно славна и хвальна кречатья добыча… Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лет»…
«И подсокольничий вздевает рукавицу тихо, стройно»…
«И станет поодоль царя и великаго князя человечно, тихо, бережно, весело, и кречета держит честно, явно, опасно, стройно, подправительно, подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей».
Так царь-охотник определил «время наряду и час красоте». Доброе сердце его сказалось в следующем обращении к его любезным и верным охотникам: … «Да утешатся сердца ваша, и да пременятся, и не опечалятся мысли ваши от скорбей и печалей ваших…».
«Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело, да не одолеют вас кручины и печали всякия. Избирайте дни, ездийте часто, напускайте, добывайте, нелениво и безскучно, да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу.
О, славные мои советники, и достоверные и премудрые охотники! радуйтеся и веселитеся, утешайтеся и наслаждайтеся сердцами своими, добрым и веселым сим утешением в предъидущия лета»!

Но веселая забава не удаляла царя от исполнения его государственных обязанностей, как свидетельствует этот книжный прилог, прибавленный к Уряднику собственною его рукою: «Правды же и суда и милостивые любовье и ратнаго строя николи же позабывайте: делу время и потехе час». Последние слова перешли в народную пословицу.
Перейдем теперь к тем духовным лицам, которые действовали словом в государственной жизни Русского народа. Здесь, прежде всего, поражает наше внимание книга, еще не довольно исследованная учеными, но составленная духовенством по образцу греческому и введенная у нас при самом начале христианства. Она известна под заглавием: Мерило Праведное, и была настольною книгою русских государей с тех пор, как они приняли христианство, и, можно сказать, справочным руководством для их совести. Важные духовные лица, митрополиты, епископы, духовники государей подносили им эту книгу при вступлении их на престол. В некоторых рукописях встречается даже имя Владимира, вероятно крестителя земли Русской. Есть свидетельство, что Мерило Праведное было поднесено Стефаном Пермским Димитрию Донскому. Самые позднейшие рукописи относятся к Феодору Иоанновичу, последнему царю Рюриковой династии. Чтобы дать понятие о высоких и смелых поучениях, которые церковь предлагала державным правителям России, мы прочтем несколько выписок из этой книги.
«От книг Эноха праведного, прежде потопа. Кто презирает лицо человека, тот презирает и лицо Господне: гнев и суд великий на того, кто плюет на лицо человеку. Блажен, кто направляет сердце свое на всякого человека так, чтобы помочь судимому, поднять сокрушенного, зане в день великого суда все то приложится на весы ему.
Правость суда всего более зависит от состояния души судящего, потому что не имея залога истинной правды в душе своей, он суда исправить не может.
Св. Евагрия о властителях. Поставлен ли ты в царский сан, или судией земли своей, или строителем граду своему, и многие тебе кланяются, идут к тебе малые и великие, славные и неславные, принося тебе дары и к ногам припадая: то благо от Бога тебе даровано;-;блюди его. Если кто, желая победить соперника, подкупит тебя мздою, и ты осудишь человека неправедно,;-;вспомни, что ты осудил носящего образ Божий, за которого пролита кровь Христова.
Слово о гордости. Не сочтем того за великое, что нас люди боятся. Величаешься ли ты силою и властию, то поведай мне: что за сила, что за власть, человеками поставленная? Поставлен ты царем: будь внутри себя царь самому себе: владыка и царь не тот, кого зовут таким, но кто таков умом правым. Если же нет, только имя понапрасну носишь. Скажешь: ли разве нет при мне меча? разве не имею власти отнять имение? И я скажу тебе: все то имеешь, но это одно внешнее сияние власти. И на все это есть сила враждебная, перед которою и твоя издали плеча покажет. Воле того ничто не страшно, ни его мыслям, кто божественное учение принимает и прилепляется к такому источнику.
По Ефрему. Бог вместо Себя избрал вас на земле, и, вознесши, на престоле Своем посадил. Милость и жизнь положил Он у вас. Разумейте, что вы отцы мiру. Писано: князь мiру сего правда. А вы поставляете на свое место властелей и тиунов, мужей не богобойных, язычных, злохитрых, суда не разумеющих, правды не смотрящих, судящих в пьянстве, судом спешащих, когда Бог повелел не одним днем вещь испытать, грабителей и мздоимцев, гордостью и величием возносящихся… Пилат, умыв руки, предал Иисуса и сказал: «Что мне роды Твои? Жиды отдали Тебя мне, кровь Твою взяли на себя и на чад своих». Но сим Пилат не оправдался».
К началу XII века относится послание митрополита Никифора к Владимиру Мономаху. Здесь превосходно разобраны душевные силы человека и чувственные его орудия, применительно к представителю власти; изо всех чувств указан слух государя, как наиболее уязвляемый стрелою клеветы и наговора. В XIV веке митрополит Киприан писал против стяжания сел монастырями; Кирилл Белозерский, в посланиях к сыновьям Димитрия Донского, кротко убеждал прекратить братские междоусобия и говорил против внутренних таможен, которые уничтожены были окончательно только в 1753 году, и против корчемства, которое развращало народ.
В XV веке все русское духовенство, соборным посланием к князю Углицкому Димитрию Шемяке, способствовало к уничтожению всех удельных междоусобий, раздиравших Россию. В том же веке духовник Иоанна III, Вассиан, своим посланием содействовал свержению татарского ига. В нем святитель приглашает властителя взять Бога на помощь и всенародную молитву. Власть в христианском властителе тем отличена от власти грубой и безотчетной ордынского хана, что соединяется с глубоким, искренним, сердечным покаянием, как залогом человеческого совершенствования в государе. «Кайся не словом, а сердцем, - говорит Вассиан, - как благоразумный разбойник на кресте покаялся. Истинное покаяние перестать от греха. Если так покаешься, Господь освободит нас от Ахмата, как Израильтян избавил от Фараона. Вспомни, как Господь посылал им Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Сампсона: так и тебя пошлет освободителем нам, новому Израилю. Итак, Богом утвержденный царь, царствуй ради истины, кротости и правды: престол твой да будет совершен правдою, крепостью и судом, и жезл силы пошлет тебе Господь от Сиона. Так глаголет Господь: «Аз воздвигох тя царя правды, призвах тя, правдою, и приях тя за руку десную, и укрепих тя да послушают тебе языцы…».
Вот прекрасный отрывок из послания Иосифа Волоцкого к вельможе о миловании рабов. Он свидетельствует, что церковь наша в древние времена заботилась о состоянии меньшей братии Русского народа. «А до меня, сын, грешного доходит такой слух про твое благородство, что твои рабы и сироты живут у тебя в такой тесноте, что им не только нельзя делать добрые дела и творить другим милостыню, а сами гладом тают и от злых обычаев удержаться не могут, не имея одежды или пищи телу, и ощущая скудость во всех нужных потребах. Страшно, господин, говорит о том Божественное писание. Беда великая, мучение бесконечное тем, кто не печется и не имеет печали о домашних своих сиротах, не только делом их насилует, но ранами казнит, не дает одежды и пищи, и морит голодом; не печется о спасении душ их, но гордяся житием суетным и тщетным, прелестями света сего, не помышляет о том и не помнит, что мы все создание Господне, все плоть едина, все м;ром единым помазаны, все в руках Господних, кого хочет Он обнищевает, и что всем нам стать перед единым Царем страшным на суде Его необъименном…».
В одной из предъидущих бесед я сказал, что в Западной Европе до XVIII века астрология со всеми ее предрассудками находилась в большом почете. У нас еще в XVI веке, Максим Грек, а за ним и другие, обличали предрассудки астрологии и преследовали ее самыми убедительными доводами. Правда, у нас позднее введена была при дворе астрология, но это было уже следствие западного влияния.
В 1612 году, когда безгосударная Россия взволновалась как море, она была спасена и успокоена словом духовенства и народа. Первый поднял голос избавления патриарх Гермоген в своем славном воззвании ко всем сословиям народа. Здесь, подражая пророкам Ветхого Завета, он сочетал слово грозы и милости, слово упрека и примирения. «Что много глаголю? - говорит он. - Недостает ми слово, болезнует ми душа, болезнует сердце, и вся внутренняя утерзается, и вся состави мои содрогают, и плачуся, глаголю и рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братия и чада единородныя, своя душа и своя родителя отшедшая и живыя, отец своих и матерей, и жены своя, и чада, и сродники, други, возникните и вразумейте и возвратитеся! Видите бо отечество свое чуждими расхищаемо и разоряемо, и св. иконы и церкви обругаемы, и неповинных кровь проливаема, еже вопиет к Богу, яко праведного Авеля, прося отмщения; вспомяните, на кого воздвизаете оружие, и не на Бога ли сотворившаго нас… не на своих ли единоплеменных братию? не свое ли отечество разоряете, ему же иноплеменных многия орды чудишася, ныне же вами обругаемо и попираемо?».
Вот его же слово надежды и милости: «Не бойся, малое мое стадо, яко благоизволи Отец мой дать вам царство; аще бо и многи волны и люто потопление, но не бойся погрязновения, на камени бо веры и правды стоим, да ся пенит море и бесит, но Иисусова корабля не может потопити, и не даст бо Господь в потопление уповающих нань, ни жезла ни жребий свой, ни зубом вражиим раб своих, но сохранит нас яко же хощет святая воля Его».
К слову патриарха Гермогена присоединилось слово всех городов русских. Они сносились между собою граматами, которые читались в храмах. Церковь и здесь являлась посредницею в великих, сильных разговорах народа, следствием которых было спасение отечества.
При царе Алексее Михайловиче замечательно было слово духовника его, Стефана Вонифатьева, в котором он вступался за земледельцев против притеснений вельмож и царских землемеров.
Летописи и жития святых;-;вот еще две формы русской словесности, столь изобильные в древнем ее периоде. Те и другие зачинаются в одной и той же келье Киевопечерского инока Нестора. Его летопись о том, откуда пошла Русская земля, имеет значение и всемiрное, и народное. Без Нестора, как доказал германский критик Шлёцер, весь северо-восток Европы остался бы покрытым непроницаемым мраком неизвестности. Славянский ученый Шафарик определил важность Нестора относительно первоначальной истории племен Славянских. Кроме того, в Летописи Нестора слышится отголосок нашей народной совести, как она в самые древние времена сознавала начало и бытие нашего отечества. До сих пор сказания Несторовы о происхождении Русского государства, о первых славных войнах, о крещении земли Русской отзываются правдою нашей жизни.
Кроме Киевской летописи, обозначенной именем Нестора, были еще многие другие местные, но не все оне дошли до нас. Особенно яркими красками юго-западной жизни блещет летопись Волынская. Из прочих областных летописей дошли до нас в большей полноте летописи двух вечевых общин древней Руси: Новгорода и Пскова. Остальные же смешались в единстве Московской летописи, которая точно так же поглотила областные, как Москва;-;города удельные. В Москве летопись приняла более государственный характер, тогда как прежде она имела характер более народный. Но, несмотря на то, устные предания народа, под влиянием его оригинальной фантазии, вторгались в нее. Таково, например, предание о сне Тамерлана: как явилась ему на воздухе жена в багряных ризах со множеством воинов, и святители с золотыми жезлами в руках; как, вскочив от сна, завоеватель затрепетал и бежал из России. Таково и другое предание о рождении Иоанна Грозного: в тот самый час, как рождался он, блистали молнии по всей области Русской державы, и гремел такой страшный гром, как будто все основание земли колебалось.
Перейдем к житиям святых, которыми и заключим беседу. С одиннадцатого века начинаются эти памятники словесности, и число их растет изобильно вплоть до XVIII века. Наши святые;-;герои духовного мiра в древней Руси. В них также проявляется человеческая личность, но под влиянием Божественного сияния. Они разносят по всем пределам Руси, до самого дальнего севера, истины веры и духовную жизнь, лишая себя всех прелестей мiра, но не чуждаясь труда над землею. Невозможно даже и в кратком очерке обнять все богатство этой литературы; но я имею намерение указать в ней только на элемент художественный и на такие черты, которые просятся из рукописных преданий в картины художников. Уверен, что если бы Западная Европа имела у себя эти предания, то давно уже кисть художников воспроизвела бы их на полотне.
Вот, например, черта из жизни Феодосия, основателя Киевопечерской обители. В отрочестве, живя в доме матери, вдовы Курского боярина, Феодосий готовился уже к своему призванию и носил на теле вериги, тайно от матери. В один из больших праздников градской воевода велел созвать боярских отроков для служения на пире, который давал он городской знати. Мать Феодосия собирала на пир своего сына и, приготовив для него праздничные одежды, снимала с него сорочку, и вдруг увидела на теле сына следы крови, а потом и самые вериги, которые вонзались в нежное тело юноши. Чудный мотив для картины в строгом стиле!
Вот черта из жизни Киевопечерского иконописца Алипия, ученика мастеров Византийских. Алипий был уже очень стар и изнемогал от предсмертной болезни. Один благочестивый Киевлянин заказал Алипию написать икону Успения к празднику, который приближался; но болезнь не позволяла старцу исполнить обещания. В то время, как он лежал на смертном одре, светлый юноша вошел в келью и докончил за него икону к празднику: это был Ангел. Замечательно, что такое же точно предание существует в Италии о религиозном живописце Фра-Беато Анджелико да-Фиезоле. Живописец Рубио, столь близкий нам по характеру и стилю своей живописи, недавно изобразил это предание на картине.
Поразительно-умилительна смерть Петра митрополита: окончив поучение к народу и простившись с ним, у алтаря недоконченной строением церкви Успения, близ могилы своей, заранее заготовленной, он начинает петь вечерню, и умирает, еще бывшей молитве на устах его. Болонец Гвидо-Рени передал бы непременно такое предание полотну.
A сколько высоко-умилительных и разнообразных мгновений представляет жизнь Сергия Радонежского! В уютной деревянной церкви, среди дымного света лучины, в крашенинных ризах, на деревянных сосудах, совершает литургию Преподобный Сергий, и Ангел сослужит ему. Сама Царица Небесная с двумя апостолами, Петром и Иоанном, является к нему ночью после вечерней молитвы, чтобы навестить его в смиренной келье. Однажды летом, св. Сергий из своей пустынной кельи выходит в лес, ее окружавший, и видит множество разнообразных птиц, слетевших в его пустыню. Прелестный мотив для картины в стиле Фламандской школы!
Жизнь ученика Сергиева, Кирилла Белозерского представляет также драгоценные мгновения для картин, соединенные с ландшафтами той великолепной северной природы, где он основал свою обитель.
Перейдем в заключение к такой картине, мыслью которой было представить борьбу двух личностей древней Руси, царя и инока. Мы предложим предмет ее так, как предлагает житие Филиппа митрополита, откуда ее заимствуем. Филипп совершал божественную службу, предстоя во святилище алтарю по чину Захарии и Аарона, и, вознося благовонное кадило горе к Вышнему, кротил гнев Божий пречестными молитвами. Входит царь в соборную церковь, облеченный в черные ризы; все, его сопровождавшие, были также в черных ризах и черных шлыках. Филипп исполнился божественного света и, как адамант непоколебимый, стоял на уготованном ему месте. Царь подошел и трижды просил его благословения. Святитель не отвечал ничего. Тогда бояре сказали Филиппу: «Благочестивый Государь Царь Иван Васильевич всея России пришел к твоей святости и требует благословения». Филипп подошел и сказал: «Царю благий! кому поревновав таким образом, своего здания доброту изменил еси? Отнеле же солнце в небеси, не слыхано, чтобы Царь возмущал свою державу. Убойся Божия суда и постыдись багряницы. Как, полагая закон для других, ты сам вину суда приемлешь? Благо сказал богогласный песнописец: отвращайся льстивых слов ласкателей. Как вороны выклевывают у людей телесные очи, так они душевные ослепляют мысли… Мы, о царь, приносим жертву Господу чистую и безкровную в мiрское спасение, а за алтарем неповинно льется христианская кровь и люди напрасно умирают». Царь возгорел яростию и сказал: «О, Филипп! нашу ли волю переменить хочешь! Лучше бы было тебе с нами единомысленно быть». Святый сказал: «Тогда суетна будет вера наша, суетно проповедание апостольское, всуе божественные предания, отцами переданные. Все мы сами же рассыплем». Царь воскликнул: «Нашей ли державе являешься противен, да видим крепость твою?». Филипп отвечал: «Царю благий, вашим повелениям не повинуемся, если и тьмами лютая постраждем. Господня земля и концы ее: я пришлец и пресельник, как и все отцы мои, подвизаюсь за истину благочестия». Так духовная сила в лице инока торжествовала над материальною силою царя Грозного.


ОТДЕЛЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК.
Том XXXIII, № 5.
ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ в 1862 году
С.П. ШЕВЫРЕВЫМ. (СПб.: Типография Императорской Академии Наук. 1884).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой