От истоков своих часть 2 Глава 13 Год страха

          Дом, в котором проживал теперь директор спиртзавода Пётр Ерофеев со своей многодетной семьёй, стоял недалеко от полноводной реки Сунгари. Река протекала через центр Харбина и была судоходной. Из окон дома часто можно было видеть многочисленные рыбацкие лодки, пароходики и баржи, скользящие по реке вверх и вниз по течению.

"Как в Новосибирске, на Оби", – думала Лида, любуясь рекой.
 
      Жизнь с Петром складывалась удачно. Лида радовалась, что они с мужем любят друг друга, он балует её подарками и почти не ограничивает в деньгах.
Они часто ходили в гости и сами принимали у себя гостей. В доме постоянно находилась нянечка, приглядывающая за детьми. Ежедневно приходила кухарка, которая готовила на всю семью и помогала Лиде с уборкой.
Лида жила без особых забот. У неё было достаточно времени, чтобы следить за собой. Она красиво одевалась, часто посещала портниху. А тканей в китайских магазинах было достаточно. Она с улыбкой вспоминала то светло-голубое платьице, сшитое когда-то Олей для неё из старой простыни. Именно в нём она приглянулась Петру в ту далёкую весну. 
      Лида, по-прежнему, посылала небольшие суммы Оле, чтобы та не нуждалась в деньгах. Пётр настаивал на этом, в знак благодарности за заботу о детях Лиды.
Однако Лида и сама, наученная прошлым, горьким опытом, откладывала помаленьку на «чёрный день».  Небольшую коробочку с украшениями и деньгами, среди которых было несколько царских червонцев, она прятала в углу садового участка при доме. Обернув коробочку плотной тканью, Лида закопала её в землю, а сверху посадила несколько крупных цветов.
Жизнь шла своим чередом, подрастали дети.  С тех пор, как Лида вышла замуж за Петра, прошло семь лет. Со временем Пётр стал раздражителен и часто прикладывался к рюмке. Лида пыталась образумить его, но получалось это у неё плохо. Однажды Пётр снова пришёл с работы не в духе. Мрачно взглянул исподлобья на веселящихся, играющих детей, перевёл тяжёлый взгляд на жену. Прошёл в кухню, брякнул ковшом о пустое ведро.

          – Почему воды в доме нет? – грозно пробурчал он.

          – Марусенька, сбегай за водой, – сунула мать ведро в руки одиннадцатилетней дочери.

Маруся, накинув пальто, торопясь надевала валенки.

"Куда же платок мой подевался? – крутилась она у порога, – да ладно, мамин накину", – решила она.

Быстро сбежала Маруся под горку по узкой тропинке, петляющей среди снежных сугробов. В полынье, что была у берега реки, плавали кусочки льда. Наклонившись, девочка повозила дном ведра по холодной тяжёлой воде, разгоняя их, и погрузила ведро в воду. Она торопливо черпанула ведром воду слишком много. Под тяжестью воды ведро неожиданно целиком ушло вглубь.

          – Ой! – вскрикнула она, – Ой, ведро упустила!
 "Что же теперь будет? Отец ждёт меня с водой, а я – разиня, что ему принесу?" – со страхом думала она.

Маруся опустилась на колени и стала шарить рукой в ледяной воде, наивно надеясь достать ведро. На улице уже стало темно, зимние морозные сумерки быстро сгустились, плавно превращаясь в ночь. Руки девочки онемели от холода. Край рукава пальтишка, намокнув, обледенел, колени примёрзли ко льду. Маруся скинула с головы платок и постелила себе под колени, продолжая шарить в воде рукой. Через некоторое время она поняла, что ведра ей не достать. Дрожа всем телом, она поднялась на ноги и потянула платок, но он намертво примёрз ко льду. Изо всех сил дёрнула его Маруся. В конце концов, раздался треск раздираемой ткани. В её руках оказались обрывки платка. На краю полыньи остался большой клок красивой расписной ткани, примёрзший ко льду.

      Обливаясь горькими слезами, она вернулась домой. Отчим сидел за столом, бешено вращая глазами. Когда он увидел, что Маруся пришла без воды, да ещё и порвала платок, что он подарил Лидии, то накинулся на девочку с ремнём.  Град ударов сыпался на Марусю, обжигая бока и спину.
Лида бросилась на защиту дочери:

          – Пётр, остановись!  Прекрати, она ведь ребёнок! Остановись, убьёшь!

Отбросив ремень, Пётр хлопнул дверью и вышел из дома. Лида кинулась к дочке, но девочка была без сознания. С осторожностью нянечка и Лида перенесли её на кровать и раздели. Одежда Маруси была в крови, а на спину ребёнка невозможно было взглянуть без слёз. Она была вся исполосована. К ночи Манечка металась в  жару. Сознание её путалось, перемежалось стонами и плачем. На следующий день Лида сходила за доктором. Тот, осмотрев больную, обнаружил у девочки сильнейшую простуду. Конечно, он заметил и следы побоев:

          – Ай– яй– яй! – покачал головой доктор, – Как же можно так бить больного ребёнка? – сокрушался он, – Вы же интеллигентные люди! Не ожидал от вас, не ожидал! Ай– яй– яй!

Через три дня в дом Ерофеевых пришла Марусина учительница, обеспокоенная отсутствием девочки в школе. Увидев избитую ученицу, она на некоторое время потеряла дар речи. Затем негодующим голосом произнесла:

          – Я не буду об этом молчать! Вы должны ответить за свой поступок.
 
Избивать детей в нашем советском обществе недопустимо! Пусть Пётр Константинович придёт в школу. Нам надо с ним серьёзно поговорить. Пусть обязательно придёт, иначе мы поступим более сурово, – что они сделают «иначе» она не объяснила, быстро удалившись.
Из школы Пётр явился тихим и сразу всем объявил:

          – С этого дня я капли в рот не возьму. Всё водка проклятая, она из меня зверя сделала. Простите меня.

Он прошёл к Марусе, сел к ней на кровать и долго просил у неё прощения. Пётр выполнил своё обещание, он больше никогда не пил, даже в праздники. Примирение состоялось, но спокойная, радостная жизнь уже не вернулась в семью. А вскоре и вовсе случилось ужасное.

      Во все времена среди людей были доносчики. Но столько доносов, как в 1937 году не было никогда. Заявления доносивших могли быть составлены просто на основе зависти и неприязни к знакомому, соседу, сотруднику, начальнику. Никто особо не проверял подоплёку доноса. Тот на кого донесли, сразу становился «врагом народа» и не только он, но и все члены его семьи. Для доказательства виновности человека требовалось только замучить его побоями, истязательствами, растоптать его волю. А сволочей, готовых на эти действия, было предостаточно.
Семье Ерофеевых завидовали многие, особенно Лидии. Ещё бы: две работницы в доме, красивые наряды, любящий муж, масса свободного времени для занятий тем, что нравиться. Всем хотелось так жить. И всю эту прекрасную жизнь обеспечивал Пётр.  Вот на него и «состряпали» донос. Это был никто иной, как близкий друг семьи, страстно желающий занять его директорское место.
       Людей, жаждущих больших денег, портфелей и власти было немало. И в достижении своих целей они, как правило, использовали доносы, то есть предательство. Предательство было везде: дети отказывались от родителей, брат от брата, жена доносила на мужа. Клевета и ложь заменили понятие честь.  Предательство становилось доблестью. После приказа НКВД СССР за № 00447 от 30 июля 1937 года о борьбе с антисоветскими элементами, аресты граждан значительно увеличились.

           – Классовый враг везде, и он не дремлет, – шептались люди на работе и дома – повсюду диверсанты и шпионы.

Тот 1937 год советские граждане позже назовут «годом страха».

      До наступления нового 1938 года оставались считанные дни. Семья Петра и Лиды готовилась к новогодним праздникам. Были закуплены подарки для детей и надёжно спрятаны в чуланчике до времени. Дети все вечера проводили за изготовлением новогодних украшений и учили стихи для Деда Мороза. Школьники готовились к встрече Нового года в школе. Они рисовали рисунки на школьный конкурс.
В двери дома, не постучавшись, вошли несколько человек в военной форме. Пётр только что вернулся с работы и собирался ужинать. Уже больше недели на душе у него было неспокойно. Он плохо спал и много курил. Что-то чёрное давило на его сознание и мучили странные предчувствия близкой разлуки с семьёй. Он часто потирал грудь в области сердца.

          – Болит? – встревожено спрашивала Лида, – Тебе, Петя, врачу бы показаться, отдохнуть тебе надо, – заботливо говорила она мужу.

Но Пётр, усмехаясь, отвечал:

          – Ничего, Лидочка, пройдёт. А отдохнём на том свете.

И вот они пришли. Пётр сразу понял, что пришли за ним. В голове быстро промелькнула мысль: "Кто? Кому я плохо сделал?"

Энкавэдэшники деловито перевернули всё в доме вверх тормашками, производя обыск.
Лида стояла, прижимая к себе детей, растерянно глядя, как вспарывают подушки и матрасы, как режут обивку диванов и кресел, как забирают подчистую деньги. Петра чекисты увели, даже не дав ему попрощаться с женой и детьми. Лида отлично понимала, что и её не минует участь быть арестованной. Город жил тревожными, безрадостными слухами о расправах над целыми семьями. Поэтому она велела детям собрать свои вещи, поручив контроль за этим Марусе. А сама вместе с тринадцатилетним Коленькой отправилась на заснеженный участок во двор.
 Они вдвоём в темноте ночи разгребли снег в углу двора и стали долбить промёрзлую землю, орудуя ломиком и лопатой, помогая иногда себе топором.  Кругом стояли дома с тёмными окнами, и доносился лай собак. Мерзлые комья земли с трудом поддавались им. Вскоре оба набили на ладонях мозоли. Прошло немало времени пока в земле появилось углубление, которое постепенно увеличивалось. Наконец, показался край ткани, в которую была завёрнута коробочка. Лида долбила землю из последних сил, тяжело дыша и утирая пот с лица. Она, казалось, не замечала мороза и боли в ладонях, вкладывая всю свою силу в монотонную, тяжёлую работу.

Вернувшись с коробочкой в руках домой, она обнаружила детей спящими. Как ни жаль было ей будить их, но пришлось сделать это. И уже через час все они шли по ночному городу в сторону вокзала. "Как правильно я сделала, что никому не сказала о своей сестре. А что деньги копила, просто молодец! Как они нам теперь пригодятся! – думала она, – Если Петю вдруг отпустят (ведь случаются же на свете чудеса), то он нас непременно найдёт. Ведь он-то знает, что я могу укрыться только у Оли", – успокаивала она себя.

Только когда Лида с ребятишками расположилась в вагоне, она немного успокоилась.  Старшие, забравшись на верхние полки, тут же уснули. Младшие устроились на нижних полках.

          – Куда же Вы одна с такой оравой ребятишек? Тяжело же, – участливо спросил Лиду проводник.

          – Так у нас никого нет.  Дом сгорел, вот и решили в тёплые края податься.  Там ведь одежды меньше надо будет и в хибарке какой-нибудь прожить можно, не замёрзнешь, – ответила Лида.

Она очень надеялась на чудо и иступлено молилась, чтобы оно произошло, чтобы Петра отпустили. Но чуда не случилось…
      Петра привезли в управление НКВД, где допрашивали всю ночь, настаивая на его признании в организации диверсии на спиртзаводе и обвиняя в антисоветской деятельности. Избитого его привели в камеру, где совершенно не было места даже чтобы присесть. Люди стояли буквально плечом к плечу.
Арестанты провели около суток в жуткой тесноте, в маленькой душной камере без еды, без питья и даже без возможности нормально справить свою физиологическую нужду. Здесь время было совершенно неощутимо, казалось, оно тянулось бесконечно.  Один из арестантов постоянно хватал спёртый воздух широко открытым ртом и держался рукой за грудь, пытаясь облегчить сердечную боль. К утру он скончался. Так и стоял с посиневшим лицом и страшно выпученными глазами, подёрнутыми пеленой смерти. Зажатое со всех сторон людьми, окоченевшее тело невозможно было опустить на пол – не было места.
Наконец, в коридоре послышался нестройный топот множества сапог, лязганье засовов на тяжёлых дверях многочисленных камер и громкие голоса, выкликающие фамилии и имена арестантов.
Арестанты в камере Петра заволновались.

          – Куда это их? – спросил совсем молодой голос.

          – Ясно куда, – обречённо ответил ему усталый голос постарше, – в Могилёвскую губернию…

 Дверь камеры со скрежетом открылась. Арестанты, стоящие у самых дверей едва не выпали в коридор. Все смотрели на энкавэдэшников со страхом и надеждой. А те бесстрастно выкрикивали фамилии, отсчитывая группы из пяти человек. Дверь опять на некоторое время закрылась.
Двумя этажами выше в одном из кабинетов заседала так называемая «тройка», состоящая из начальника комиссии, который обязательно являлся работником НКВД, секретаря обкома и прокурора. Голос начальника при этом был решающим. «Тройки» проводили операции по репрессированию антисоветских элементов, вне суда, вынося решение здесь же на заседании.
Прокурор, высокий худощавый мужчина с большими залысинами и мутными глазами, спрятанными за стёклами круглых очков, расхаживал по кабинету из угла в угол. В его руках была стопка дел, которые он зачитывал, открывая:

          – Пронин Михаил Терентьевич, 1908 года рождения. Отец Михаил – служитель Успенской церкви. Читал проповеди, призывающие к неподчинению советской власти. Какие будут мнения?

          – Расстрел, – слышал он из уст своих сотрудников привычный приговор.

          – Митина Аделаида Петровна, 1905 года рождения. Из дворян. Болтала на базаре всякое. Устраивала у себя сборища бывших офицеров белой армии. Мнения?

          – Виновна, – звучало в ответ, – расстрелять.

Дела шли потоком. Секретарь едва успевал ставить резолюцию на папке арестанта. Каждые десять минут в кабинет входила работница НКВД, в строгом чёрном костюме. Она забирала пачки дел с резолюциями тройки и уносила их, оставляя такие же кипы новых дел. Выйдя из кабинета, она тут же отдавала эти дела молодому чекисту, который бегом спускался в подвал и передавал дела расстрельной команде для исполнения приговоров. Кровавый поток прекращался лишь на несколько ночных часов.

          – Ерофеев Пётр Константинович, – услышал Пётр своё имя и стал проталкиваться сквозь толпу к выходу из камеры.

В их группе оказалось так же пятеро мужчин, как и во всех предыдущих. Он почувствовал, что это последний его путь, осталось только пройти его... 

"Как  же моя Лидочка? – подумал Пётр, и его сердце сжалось от боли, – Милая моя, родная, за что нам судьба такая выпала? Как же ты, любимая моя, справишься со всем этим? Простите меня, милые мои, что не смог я сберечь вас от этого кровавого жернова, что мелет судьбы и души людские в труху".

 Они шли шеренгой вдоль узкого едва освещённого казематного коридора, сопровождаемые двумя конвоирами: один впереди и один сзади. Кто-то просил о пощаде, предлагая сообщить ценные сведения. Кто-то плакал навзрыд. Кто-то дрожал и громко всхлипывал.
Пётр уже не думал о том, за что его взяли. Он молился о своей любимой жене и детях, только сейчас вспомнив имя Бога, в которого никогда не верил. Молился, как умел, своими словами, не зная молитв, но вкладывая в них всю свою предсмертную страсть и любовь к своей семье.

 Всю шеренгу арестантов завели в небольшую, узкую комнату со скамьёй вдоль стены и мокрым бетонным полом. В конце комнаты было пять дверей расположенных вплотную друг к другу. У входа стоял караульный с винтовкой, а рядом на тумбочке расположился патефон. С пластинки на патефоне звучал бравурный марш.

"Это ещё зачем?" – подумал Пётр раздражённо.

          – Раздевайтесь, – сказал конвоир, – одежду кладите на лавку.

Арестанты снимали одежду.

          – Полностью, – спокойно приказал конвоир,– раздевайтесь все полностью, – отделяя одно слово от другого, равнодушно повторил энкавэдэшник, – встаньте лицом ближе к дверям, – не повышая голоса, приказал он.

Пётр взглянул на дверь. Против его лица было множество мелких дырочек, чуть выше и чуть ниже.
 
"Так вот какой он, вход на тот свет", – только успел подумать он, и прогремел залп…

      ...Лиду как-будто больно ударило в грудь волной. На какой-то миг перехватило дыхание, и непонятный жар разом охватил всё тело.

          – Петя! Петенька, нет тебя больше, нет, – шептала она, смотря безумными глазами сквозь, сидящих напротив, детей, – не приедешь ты за нами, никогда не приедешь…

С каждым часом Лиде становилось всё хуже и хуже. Тело горело, словно она попала в центр огромного пламени, из которого не могла выбраться. Дышать было трудно. В груди тяжёлым горячим комом ворочалось что-то вязкое, заставляя её надрывно и мучительно кашлять. Сознание туманилось, она бредила. Доктор, которого пригласили к внезапно заболевшей в поезде женщине, был молодой и неопытный. Несмотря на то, что у Лиды уже были слышны сильные хрипы в лёгких, он не смог поставить ей правильный диагноз: крупозное воспаление лёгких. Решил перестраховаться и написал в  соответствующей графе: сыпной тиф.  Пассажиры, услышав такой диагноз, немедленно покинули вагон.  Проводник закрылся в своём купе, он сетовал, что судьба решила сыграть с ним злую шутку. Послала ему эту многодетную, тифозную мамашу. Лиду санитары сняли с поезда на носилках, как умирающую от тифа. Носилки поставили на перрон, Лиду прикрыли простынёй. Люди обходили её, резко шарахаясь в сторону, завидя на её груди табличку: "ТИФ".
Поезд, медленно набирая ход, двинулся дальше.

          – Мама, мамочка! – закричали и заплакали, прилипнув к окну вагона, дети.
 
          – Вот ещё морока! – раздражённо решил проводник, боясь подходить к ним близко.

Он вышел из вагона и направился к бригадиру поезда.

          – Там у меня в вагоне дети этой тифозной. Так с ними делать что-то надо? – озабоченно спросил он.

          – Да ты, Митрич, не беспокойся. Заберут их от тебя через две станции. А пока аккуратно с ними, особо не контактируй, мало ли…– ответил бригадир.

Всех детей действительно сняли с поезда, накормили. Их осмотрел врач и, не найдя никаких признаков болезни, посоветовал, на всякий случай, подержать их недельку на карантине. Детей оставили до приезда комиссии на вокзале, в детской комнате.  Заведующие детских домов и их представители разводили руками и говорили, что могут взять одного или, в крайнем случае, двух детей, но никак не пятерых, ввиду того, что детские дома переполнены.  Таким образом, дети в течение нескольких дней после карантина были распределены по одному в разные детские дома области.

      …Лида очнулась в каком-то маленьком тёмном помещении. Она выбралась из-под простыни, которой укрыта была с головой, и огляделась. Вокруг стояли столы с лежащими на них людьми, так же как она, укрытыми простынями с головой.

"Где я? – подумала она, с трудом прокатывая мысли в слабом сознании, – Почему здесь так холодно?" – она старалась укутаться в простыню, но не хватало сил.

Дверь заскрипела, щёлкнул выключатель, и под потолком зажглась маленькая, тусклая лампочка.

          – Ну, где тело? – спросил усталый мужской голос.

          – Да, вот оно, – ответили ему.

Лида стянула простыню с головы, тяжело дыша, мутным взглядом окинула двух мужчин в белых халатах.

          – Мне холодно, – дрожащими, посиневшими губами еле слышно прошептала она, и опять её сознание померкло.

Врач нагнулся к ней, взял её за руку.

          –Почему она в мертвецкой? И где тут тиф? – строго спросил он, – тут даже без фонендоскопии ясно, что у неё "крупка". Срочно сюда санитаров и в лёгочное отделение её! – отдал он распоряжение громовым голосом.

Затем досадливо покачал головой:

           – Чуть молодую женщину совсем не угробили.
 
 Через пару минут Лиду, заботливо укрытую одеялом, почти бегом несли на носилках два молодых медбрата.
Лида оказалась в чистой палате, где было тепло и слегка пахло хлоркой. Она полностью пришла в сознание только на третий день. Выздоровление проходило чрезвычайно медленно. Сознание лишь на несколько минут возвращалось к ней, и опять она отключалась на долгие часы, погружаясь в беспамятство. Организм словно не хотел возрождаться к жизни. Прошла пара недель прежде, чем Лида стала понимать, где она и что с ней.

          – Где мои дети? – первое, что спросила Лида, когда вообще смогла говорить.

          – Дети? Но с тобой, милая, не было детей, – ответила Дарья, тихая, пожилая медсестра с ласковыми руками, – тебе сейчас о себе подумать надо, слабая ты ещё. Вон, вставать с кровати сама, без помощи, не можешь.

По щеке Лиды покатилась слеза.

          – Не плачь, милая. Выздоровеешь и деток своих найдёшь. Если, конечно, они у тебя вообще были, – отвернувшись, тихо прошептала медсестра конец фразы.
 
Спеша разнести градусники больным, Дарья бурчала себе под нос:

          – Вот, горемычная. Еле с того света вытащили, совсем умирала. Спасибо доктору нашему, Василь Палычу, и руки и сердце у него золотые. А она… умом бы не тронулась, про детей каких-то спрашивает…

      Больше месяца провела Лида в больнице и, наконец, её выписали. Она снова оказалась на улице без вещей, без денег и даже без детей. Всё исчезло, но куда и как, она не знала. Опять перед ней встал вопрос: что делать? Лида обратилась в милицию вокзала, но ей не смогли там помочь. Сведений о детях у них не было, единственное, что ей предложили, отправить её в любом предложенном ею направлении бесплатно. Лида сходила в городское отделение милиции, побывала и в детском доме. О её детях никто ничего не знал.

Продолжение:... - http://proza.ru/2022/10/01/375