Будда и Пантократор

Стол стоит у окна. На подоконнике лежит рапана, то, что осталось от раковины, после того как море, песок и ветер поработали над ней. Сохранилась ось, вокруг которой закручивается оболочка, и часть самой оболочки – гладкая, скользкая, розовая – образ нежной плоти жизни. Серая морщинистая внешняя  поверхность раковины похожа на выбеленную шкуру крокодила или животного из палеозоя.

Эта полуразрушенная рапана – первое, что я взял в руки на Бугазе. Она лежала на редкой траве, наполовину в песке, рядом с россыпью таких же траченных временем раковин и отличалась только величиной и особенностью очертания. Я присвоил интимный розовый глянец перламутра, разрушающуюся форму, ассоциацию с парусом и деревом, смутные воспоминания о каменной арке у берега далёкого острова, одного из четырёх обитаемых островов Спорад.

Бугаз – Чёрное море, залив восточнее Судака. Пустынный морской берег, сотрясаемая ветром фанерная коробка жилья, рокот волн, летящие облака. Ветер с моря, мелкий серый песок, нога погружается по щиколотку. Холод, вода, солнце, округлые вершины холмов…

Рядом с рапаной на подоконнике рассыпаны камешки и сидит алебастровый Будда, сжимающий пухленькие кулачки с крохотными отчётливыми пальчиками. Он улыбнулся мне в окрестностях Айя-Пелагеи на Крите, и с тех пор блаженствует безмятежно там, где мой дом.

Корма парома, кальдера Санторини всё дальше, возвращаемся на Крит. Зелёный бриллиант моря морщится, колышется, закипает белым буруном, литые чёрные тела дельфинов мелькают в волнах.

Крым и Крит соседствуют на подоконнике. Время от времени переставляю предметы, перекладываю камешки, меняя очертания части мира на расстоянии вытянутой руки.

Слова как камешки: перебираю их, зная, что ничего нового уже не будет. Части мира перемешиваются, смещаются, пополняются и сокращаются числом, время набегает волнами морскими, течёт рекой. Бугаз – 2004 год, поездка с первым внуком, когда ему и года не исполнилось. Крит – вверх по течению – год 2002.

Майским вечером, устав от дневных дачных хлопот, перед отъездом в город мать решила полить цветы. Споткнулась, сломала руку. Боль перешла в сердце. Отвезли в больницу. Перед тем, как отбыть в дальние края, навещал её. Сначала боялась смерти, потом успокоилась; устала жить в болезнях, а их становилось всё больше.

Первое утро на острове. Позвонил, услышал то, что должен был услышать, вышел из телефонной будки, постоял, не понимая, зачем я здесь. На лотке рядом копия византийской иконы. Бог в помощь.

Теперь белоснежный Будда улыбается рядом с Пантократором.

Отец прожил ещё шесть лет, один, в меру скучая. Летом забирали к себе в загородный дом.

На этот раз он был совсем плох, сердце еле тянуло. К осени стал проситься домой. В конце сентября брат приехал за ним. Уезжал отец в хорошем настроении. Ехали долго, пробки на дорогах. Поужинал у брата, но не остался, захотел к себе. Дома разобрал вещи, походил по комнатам. Упал и умер сразу.

Правнук его рисовал в детском саду, задание – вспомнить самое грустное за прошлое лето. На рисунке дом, цветы, всё пространство листа покрыто голубыми штрихами. Мальчика спросили, – что это? Макарыч умер, – ответил он.

Макарычем его звали правнуки, сами так стали звать. Светлый был человек: всегда улыбался, никогда не повышал голос, жаловался редко, нехотя.

Человек смертен: как и всё в этом мире – появляется, существует, перестаёт быть. Вечный сон лучше, чем боль, беспомощность, мерцающее сознание, разбитое зеркало, в осколках мерцает образ мира. Умирать – тоже работа жизни. Работа должна быть исполнена в срок. Успеть. Потому и успение.

Создаём личный мир шаг за шагом, день за днём, по своему образу и подобию. Когда творческая сила гаснет, надо уходить, уступать место. Как говорят французы, – пока есть смерть, есть надежда.

Пантократор смотрит на меня пристально, отсвечивает золото фона. Маленький Будда улыбается в вечном блаженстве.

Песок, ветер, облака над морем.