Гриша

— Гриша, привет.
— Привет.
— Как дела?
— Нормально.
Утро. Гриша на скамейке у подъезда. Птицы поют. Распускаются листья. Солнце ласкает лучами прохладную росу.
Дом странный, а, может, обычный. Это я «чувак с прибамбасом». Возле прежнего дома такого не было. Там исполкомовские граждане, серьезные — носики задраны и черные очки от Витторио Риччи. Машины служебные к подъезду, белые рубашки, галстуки. Туалетная вода на любой вкус — в лифте носу щекотно. А здесь Гриша на лавке. Безобидный, приветливый, ежедневный. Во всем сером, с серым лицом. Сорри, плиз. Небритый.
— Привет, Гриша.
— Привет.
— Как дела?
— Ты уже спрашивал.
Возвращаюсь, виновато улыбаюсь. Быстро вернулся. С полным пакетом из ближайшего магазина. Глупо столько на продукты тратить. И вообще, нормальные люди в будний день лишь к вечеру возвращаются.
Вроде, недавно здоровались. Это так, для приличия.
— Сегодня один?
— Сейчас подойдет.
— Уже послал.
— Сашка пошел.
— Хромой?
— Да.
— А ты чего?
— Сердце болит.
Летом все в зелени. Жильцы первых этажей рыхлят землю. Цветочки, растения. Вокруг душистая сирень. Она уже отцвела и два невысоких куста, непонятного вида переплелись с непонятным деревом. Летом хорошо, душевно, природа, лишь опасно. Не сразу видно, что и как. А бутылку легко спрятать, если нарисовались товарищи в форме. Только шумно, но можно допоздна, не как осенью или зимой. Одинокие соседи спешат домой — лифт, кнопка, этаж, поворот ключа. Молодежь на качелях. Громко смеются, разговаривают, будто только и ждут ночной тишины. Но это наши соседи, наши дети. Наш тестостерон. Ночные птицы с яркой окраской. И когда навстречу, то обязательно — здравствуйте дядя и по имени. Здесь важно, что дядя и имя. Необычно. Вероятно, так поступают там, где никогда не был. А если выпьют, обязательно добавят — я вас уважаю. Понять бы за что.
— Гриша, все сидишь?
— А что делать. Телевизор уже смотрел.
Как школьник — кино в отведенное время. Мама не отругала? Что-то из туманного детства. Не моего.
— Привет, Гриша.
— Привет.
— Как сам?
— На больничном. Делают болючие уколы. Еще неделю колоть.
— А что у тебя?
— Опухоль. Почку удалили. Сейчас в городскую онкологию езжу. Амбулаторно. Это в центре. Вот, вернулся. Одолжи пять рублей. До вторника.
Гриша хороший, обязательно отдаст. Будет бегать искать, но отдаст. Переживает. Всегда говорит:
— Я бегал, искал. Весь день на лавке ждал. А домой заходить боюсь. Ты предупреждал. Да и звонок твой не фурычит.
Приходить ко мне бесполезно, он знает. Знают все. Отключил звонок и домофон. Чтобы не надеялись. Но Гриша ответственный. Вот Леша, тот да. Тот десятку второй год отдать не может. Встречаемся, руку жмет и молчит. Раньше обозначался, типа — я должен, помню. Киваю в ответ — говорить, вроде, не о чем. А сейчас просто жмет и быстро исчезает. Совесть, видно, мучает.  Всякий раз пересчитываю десятку через курс. Про себя, конечно.
И Федя красавчик. Не отдает чуть меньше. Это по номиналу. Но срок больше и помнит всегда. Делает скорбное лицо, говорит — прости, друг, помню, пятерку должен. Не могу сейчас, нет, извини. И так три года. Собака тебе друг. Но улыбаюсь. Я добрый. Это внутри война воюет.
Если Гриша выпил, впрочем, это норма, то рассудительный, не звереет, как отдельные личности. Для него спиртное продолжение жизни, не выяснение отношений. Судьба. Цикличность. Утро, скамейка, друзья. Работа, скамейка, друзья. Больница, скамейка, друзья. Там несколько однотипных схем с одинаковым концом. Но скамейка главная. И дружба. Как без нее.
Смотрю в окно — Гришу несут. Через двор по диагонали. А до этого с деревом боролся. С тонкой березой. Ломал через спину. Та тряслась, возмущалась листьями. За березу обидно. Молоденькая еще. А у того лапищи, иссеченные жизнью. И страшно. С его-то сердцем и отрезанной почкой. Даже плохое подумал, но обошлось.
Утром интересуюсь:
— Как ты?
— А что было?
— Так, узнать как дела.
— Нормально.
Гриша тоже добрый.
— Я тебя всегда уважаю, — говорит.
И это не из-за денег или чего-то еще, у него личное — желание оповестить мир о человечности и сострадании. Потому что любой человек хочет уважения от любых людей, не думая о положении устойчивых признаков мироздания и количестве выпитого. Грише от этого становится лучше. Будто, высвобождает сгусток энергии, как солнце, что дарит тепло.
Я не люблю его истории. И он не рассказывает. Хотя в их компании история обязательна. Не молчать же. Если молчать, тогда все неправильно, тогда до драки.
Чувствует, что мне не интересно. Так и говорит:
— Была со мной история, но тебе не интересно.
А я не нахожу времени выслушать. Эгоизм. Лень. Или стыдно. Нет, это не мое. Там трудные истории в своей простоте.
В деревню его не берут. Семья уезжает, он остается. Лишь, машет рукой вслед отъезжающей машине.
— А что там делать, — говорит. — Там старший брат. Им есть чем заняться.
— А ты чего? С братом поругался?
— Я с братом?
В этом месте глаза крайне выразительны. И сразу понятно, как он уважает брата, но в деревню, ни ногой.
— Славка сейчас принесет беленькую. Ты будешь? Но мы без закуски.
И дети, еще не женаты, но с приличными щетинами. Завлекают родителя в дом. Как маленького. Ребята хорошие.
— Ну, пап, ну, пошли. Там мама кушать сделала. Картошка с подливой.
Он слушается. Неохотно, но слушается. Не сразу. Еще ждет чего-то. А вдруг. Ему в жизни только и осталось, что ждать.
Старший живет с разведенкой. У той двое детей от прежних мужей и сама в приличном возрасте, очередное цветение. Ночует то тут, то там.
— Как у них? — говорю.
— Живут, я не знаю. Не вмешиваюсь.
Это правильно. Зачем портить жизнь детям, когда своя ни о чем.
К вечеру прохладно. Снова скрипят качели. Девочка с собакой проходит мимо. Вроде спокойно. Если не считать застрявшую в межгалактическом пространстве фигуру.
— Дай рубль! — кричит дурным голосом тень.
Это Федя, должник с первого этажа. Хорошо приложился. Кричит каждому, даже мне умудряется. Даже той девочке с собакой. Мне за что? У него и кличка — «дай рубль». Выпьет, ничего не помнит. Лишь обозначает территорию, как мулла с минарета. Еле на ногах держится, и что за рубль сейчас купишь. Чепуха какая-то.
Двор, как двор, вполне обычный. Как и те, что раньше, только люди другие. Чужие. Или я не такой.
Утром огромная машина. Шумит, сигналит, ранние звуки эхом между домами. Гриши еще нет. Видно завтракает или телевизор смотрит.
В детстве любил такую машину. Приезжает, а люди с мусорными ведрами во дворе. Проморгал, пеняй на себя, трамбовать тебе газетные портреты вождей с отметками испражнений. Это в старой жизни. В самом первом дворе. Где начало — от родного лица и первых звуков. Приятно туда возвращаться, даже в мыслях.
И косцы начинают свою ораторию. Моторы ревут, жужжат. Вжжжжжж… Вжжжжжж… Плотно закрываешь окна, все равно — вжжжжжж… вжжжжжжж…. Подушку на голову — вжжжжжж…
После запах скошенной травы. Наркотический дух. Сгрести бы в стог, лечь и смотреть в небо. Пролетают самолеты, прыгают кузнечики над головой. Выбрать сухой стебелек  и жевать, доставая последние капельки сока. А вокруг высотные дома. И люди на балконах курят или развешивают серое от стирок белье.
— Серега, ты куда?!
— В магазин.
— Сейчас выйду…

— И у нас в деревне так, — говорит Гриша, пихая ногой подсохшую траву.
— А ты чего?
— Там брат. Старший. Я туда не ходок.
Потом пауза расстоянием в два подъезда.
— Знаешь, за что я тебя уважаю? — говорит.
— За что.
— Ты не такой как они. Не жадный. И то, что дрался с отдельными, твое дело. Я в это не лезу.
Что характер вздорный, это есть. Дискомфорт от неправильного восприятия жизни. Эти на лавочке задницы шлифуют, а у меня язык еще тот, закипает.
— Колхозники, — говорю.
Они в драку.
— Ты так не говори, — просит Гриша.
Если чужак, да еще о прошлом, крепко переживают. Потому что уже другие, одеваются прилично, а нелюбовь это природное, нравственное, обоюдное. Как это, в кармане хрустит, а сухой. Неправильно. Ненавидят.
А Гриша всегда спокойный. Уравновешенный. Рассудительный.
Зимой не сидит на лавке. Лишь чистит от снега, но не садится. Стоит рядом, курит. Потому что соединенные в конструкцию зеленые доски не просто ощущение своего — сакральный смысл бытия. Зона понятная и духовно близкая. Пойти на соседнюю скамейку, как предательство. Можно посидеть, выпить, поговорить, если угощают, но всегда обратно, тянет магнитом. Как к тому месту, где родился.
— Смотри, — говорит. — Птицы прилетели. Как поют. Значит, весна скоро.
— Ты бы книжку почитал, — говорю. — Сидишь, скучаешь.
— Я все прочел.
— Все?
— Что надо прочел.
— Тогда, да.
Он щурится, смотрит в точку. Паузы это нормально. Потом оживает мимика, лоб морщится, чуть заметная улыбка.
— Видал «дай рубля»? С подбитым глазом. Зацепился возле магазина. Дурак. Сопьется. Говорю, завязывай так пить. А он — пока всю водку не выпью не успокоюсь. Разве можно выпить всю водку.
— А ты чего?
— Я меру знаю.
На этом погружается обратно в иные миры. Он не хочет всю. Лишь то, что положено. Знаю точно.
Жена его со мной тоже здоровается. С ней «на ты», хотя с остальными исключительно с высоты формализма, кроме молодежи. Те больше наши, чем их, вырываются, превращаются из гусениц в бледных мотыльков.
Несет тяжелые сумки, останавливается продышаться.
— А чего Гриша не поможет, — говорю.
—  Ты что, у него сердце и почки. Еле ходит.
Про другое не спрашиваю, это как осиное гнездо разворошить, с последствиями.
А еще у них хромая собака. Что-то с лапой, частично ампутирована. Выскакивает, лает на прохожих, будто все четыре в порядке. Считает подъезд своим и немножко хозяев. Остальные враги или полувраги. Противная собака. Компенсатор по доброте и ненависти. Смотрит исподлобья.
Вечером разворачиваю газету, до сих пор люблю бумажную широту на длину вытянутых рук, включаю телевизор. Ем ванильные сушки с чаем или лимонные вафли. Что творится на улице, не интересно, если не доходит до скандала или драки. Иногда смотрю в окна напротив. Люблю подглядывать чужую жизнь. Не нарочно. Пусть шторы плотные вешают. Прохлада перемешивается с дневным зноем, и молочная теплота растекается по телу, дышится по-особому. Мысли тогда хорошие.
Все у нас по-старому. Весна сменяет зиму, лето, весну, осень лето, день ночь. Окна то заклеиваешь, то моешь. И зонт не беру. Если дождь, то просто иду и все. Не смылюсь. До метро пешком четыре остановки в любую погоду.
Когда Гриша на лавке, стало вдруг неуютно. Пришла боязнь ненужных диалогов.
— Ну, что ты все один, да один. На боевом посту.
— Ай…
— Ну, бывай.
А потом Гриша умер и скамейка опустела. Собака перестала лаять просто так. Одиноко стало.
Лишь качели скрипят. Даже когда никого. От ветра скрипят. Просто так. Особенно поздней осенью.