Шевырёв. Лекции о Русской литературе 1862 Л. 7

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1805 - 1864)

ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ
в 1862 году С.П. ШЕВЫРЕВЫМ


ЛЕКЦИЯ 7.

Ломоносов. Сведения о жизни его. - Ломоносов и наука. - Взгляд Ломоносова на отношение науки к вере, государству и народной жизни и на отношение наук между собою. - Ломоносов как словесник и поэт.



С севера, куда издревле стремились наши предки, наперекор его стуже и непогодам, пришел наш первый гений в науке и слове, Ломоносов, которого Пушкин назвал:
Веселье Россиян, полунощное диво!

Жизнь Ломоносова - целый роман, ожидающий художника. Не место здесь пересказывать ее; но нельзя не обратить внимания на те главные черты, которые ее характеризуют. Ломоносов был красив собою, как видно из его академического портрета. В его физиономии особенно поразительны высокое чело, светлые, большие голубые глаза, полные и широкие уста, как бы созданные для того, чтобы ими выливалась обильною рекою раздольная русская речь. Он был высокого роста, широкоплеч и соединял, как русский народ и язык, необыкновенную силу с красотою. Из крестьянского звания он вышел, но навсегда сохранил крестьянский образ жизни, любя его простоту в привычках и в пище. Северная природа Холмогор взлелеяла его гений своими чудесами. Промыслом рыбак, он с отцом рано научился пренебрегать опасностями моря и глядеть прямо в глаза той величавой природе, которая впоследствии сделалась любимым предметом его исследований. Голос Ломоносова рано раздавался в сельском храме села Денисовки, дьячек которой был первым его учителем. Арифметика Магницкого и Славянская грамматика Смотрицкого были, по его словам, первыми вратами его учености. На одиннадцатом году от роду он уже принадлежал раскольническому толку беспоповщины; но два года спустя, уяснивши себе нелепости раскола, покинул его. Должно быть, жадный к чтению, он уже в юношеском возрасте быстро ознакомился со всею нашею древнею рукописною словесностью.
Призванием Ломоносова была наука, которой посвятил он всю жизнь до последнего вздоха. С этой точки мы взглянем на главные ее черты. Для науки пожертвовал он родительским кровом и, выдержав семейную борьбу, 17-ти лет бежал из дому, в нагольном тулупе, зимой, с обозом мерзлой рыбы, в Москву, желая учиться. Италиянцы во Флоренции сохранили камень, на котором сиживал Дант, глядя и любуясь на купол ее великолепного соборного храма. Надпись: «Sasso di Dante» до сих пор обозначает то место, сохранившееся в народной памяти. Наш народ не был так благодарен к создателю русского художественного слова и к первому мастеру нашей науки. В Москве, на Никольской, не обозначено то место, где Ломоносов, на коленях, со слезами молился перед иконою Спаса о том, чтобы Бог послал ему средства учиться. A в этих слезах и в этой молитве зародилась русская наука!
Славяно-Греко-Латинская школа принимала в ученики только дворян; сыну крестьянина, следовательно, не было в ней места. Но Феофан Прокопович нарушил закон, отворив Ломоносову двери в единственное тогда училище. Ломоносов встречен был насмешками школьников: «Смотри-де, какой болван лет в двадцать пришел латыни учиться!». Чрез два года Ломоносов писал уже стихи на латинском языке. Учась, он не переставал бороться с нуждою. Жалованья получал он всего алтын; из него денежка шла на хлеб, другая на квас, а третья на бумагу, обувь и прочие нужды. Так провел он пять лет, и усвоил себе все то, что могла предложить ему Московская школа. Оттуда перешел он в Киев; но тамошняя схоластика не могла удовлетворить пытливый разум, который алкал уже иной пищи. Более удовлетворила его Академия наук, учрежденная по мысли Петра Великого, вскоре после его кончины. Пробыв в ней два года, Ломоносов в 1735 году был отправлен за границу - в Марбург и Фрейберг. По изысканиям, сделанным в недавнее время в Марбурге академиком Сухомлиновым, мы знаем, в каких сношениях Ломоносов находился с профессором Вольфом, который умел оценить его способности. Формальная философия Вольфа, однако, не увлекла Ломоносова; он умел освободиться от условных форм его силлогизма, когда перешел к живому изучению природы. В Фрейберге, на рудниках, он учился металлургии, чтобы применить ее к богатствам своего отечества, и оттуда, в 1739 году, отправил в Россию оригинальную оду на взятие Хотина, с которой собственно и ведется начало русского тонического стихосложения.
Заграничная жизнь Ломоносова представляет много романического. В то время король Фридрих Вильгельм I ввел знаменитую вербовку, с целию умножить войско. Известно, между прочим, как наш великорослый студент был завербован в рекруты прусскими вербовщиками, и как в своем побеге из крепости он подвергался пуле прусского часового.
После многих приключений, Ломоносов морем возвращался в отечество. Здесь мы не можем не остановиться на одном важном психологическом явлении в его жизни. Это был известный его сон. Он видел отца своего мертвого, выброшенного на берег того самого острова, к которому он нередко приставал с отцом во время бурь, в рыболовных странствиях. Сон сбылся. По приезде в Петербург, Ломоносов осведомился у родных о судьбе отца, и узнал, что он погиб неизвестно где. Тогда Ломоносов через своего брата и прежних товарищей настоял, чтобы они съездили на известный остров, где он видел во сне мертвого отца. Поиск был сделан, и действительно - тело выброшенного мертвеца было найдено по указанию его сына и предано погребению. Подобные душевные явления особенно поучительны для науки в таких великих людях, каков был Ломоносов.
С 1741 по 1765 г., ровно 25 лет, Ломоносов бессменно и честно служил науке в академии. Он оставался постоянно верен мысли, которая руководила Петром при ее учреждении, именно, чтобы наука, насажденная у нас иностранцами, перешла в руки людей русских. Ломоносов вложил эту мысль в уста Елисавете, в известном похвальном ей слове, где Елисавета говорит: «Я видеть Российскую академию из сынов Российских состоящую желаю». Так действовал и Ломоносов среди немецкой колонии ученых, которая его окружала. В борьбе Ломоносова с Немцами участвовал не какой-нибудь предрассудок, возбуждающий один народ против другого. Нет, он умел уважать науку и ученых, в каком бы народе они ни являлись. Мы знаем его отношения к Эйлеру, Бернулли и другим; знаем и дружбу, какая соединяла его с профессором физики Рихманном. Вспомним трогательное письмо, написанное Ломоносовым к Шувалову тотчас по смерти Рихманна, убитого громом во время электрических опытов, которые производил он над машиною для решения вопроса о громоотводах. «Г. Рихманн, - так писал Ломоносов, -;умер прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность». Как усердно молит он Шувалова исходатайствовать пенсию вдове и сиротам, и прибавляет, что за такое благодеяние будет больше почитать, чем за свое!
Так любил Ломоносов тех Немцев, которые честно трудились для науки в нашем отечестве. Но неутомимо и грозно преследовал он тех, которые, как Тауберт и Шумахер, хотели держать науку в России исключительно в руках немецких, преследовали русских молодых ученых, задерживали жалованье у тех, которые учились за границею, и всякими злоупотреблениями вредили делу наук в академии. Но, кроме Немцев, от него доставалось и тем Русским, которые, как например Теплов, препятствовали процветанию наук.
Отношения между Ломоносовым и Шуваловым были в высшей степени благородны и честны. Ни одной оды не посвятил он ему, как это случалось с немецкими поэтами в их отношениях к знатным меценатам. Письма Ломоносова к Шувалову остались в нашей литературе прекрасным памятником той дружбы, которая связывала вельможу и ученого. С какою искренностию передает ему Ломоносов свои чувства, поверяет свои труды, указывает на препятствия! Везде сохранил он достоинство и благородство. Особенно достопамятно письмо, которое написал Ломоносов на другой день после обеда, бывшего у Шувалова. На этот обед были приглашены вместе и Ломоносов, и Сумароков, который искал случая излить желчь зависти на великого ученого. Ломоносов избегал столкновений с ним и не знал, что был вместе с ним приглашен к столу. Долго ждали Ломоносова гости и хозяин. Удержанный занятиями, он явился гораздо позже обеденного часу; но лишь только, войдя в гостиную, заметил Сумарокова, как опрометью убежал из нее. Шувалов удерживает его ласковыми словами, говоря: «Михаил Васильевич; мы тебя так долго ждали, а ты же нас покидаешь». - «Нет, ваше превосходительство, вот с этим дураком я обедать у вас не хочу», - отвечал Ломоносов, выходя из комнаты и пальцем указывая на Сумарокова. На другой день Шувалов получил от Ломоносова письмо, в котором с первых строк прочел следующие слова: «Не токмо у стола знатных господ, или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».
Известен еще ответ, сказанный Ломоносовым Шувалову, когда последний однажды, в порыве гнева на его горячность, угрожал ему словами: «Я отставлю тебя от академии». - «Нет, разве академию от меня отставят», - ответил Ломоносов.
За несколько дней до кончины, Ломоносов говорил другу своему, академику Штелину: «Чувствую, что скоро умру. На смерть смотрю совершенно спокойно, а сожалею только о том, что не успел довершить того, что начал для пользы отечества, для славы наук и для чести академии. К сожалению вижу теперь, что благие мои намерения исчезнут вместе со мною». Эта предсмертная скорбь касалась любимой мысли Ломоносова, которой он посвятил всю жизнь: водворить науку между соотечественниками. Ломоносов скончался 3-го апреля 1765 года, на третий день Пасхи.
От жизни Ломоносова перейдем к главному его подвигу - науке. Для нас весьма важно знать, как первый наш ученый, насадивший науку в нашем отечестве, разумел ее отношения к вере, к государству и к народной жизни, равно и отношения наук между собою. Мы и теперь могли бы принять безопасно за лучшее для нас руководство ответ Ломоносова на эти вопросы. Вопрос об отношении науки к вере занимал уже тогда ученых. Опасались внести раздор в эти две сферы, - раздор, который мог погубить гармонию душевных сил человека. У нас также был в ходу этот вопрос, и вот как решал его Ломоносов в своем сочинении, написанном по случаю одного астрономического наблюдения: «Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего Родителя; никогда между собою в распрю придти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на них вражду всклеплет. A благоразумные и добрые люди должны рассматривать, нет ли какого способа к объяснению и отвращению мнимого между ними междоусобия, как учинил учитель нашея премудрыя православныя Церкви». Здесь Ломоносов приводит свидетельства из Василия Великого и Иоанна Дамаскина, и продолжает: «Так сии великие светильники познание натуры с верою содружить старались». «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая - видимый сей мiр, Им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал Божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга - священное писание. В ней показано создателево благословение к нашему спасению. В сих пророческих и апостольских Богодухновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. A в иной книге сложения видимого мiра, физики, математики, астрономы и прочие изъяснители Божественных в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители. Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю измерять циркулем. Таков же и Богословия учитель, если он думает, что по псалтыри научиться может астрономии и химии». - «Посмеяния достойны таковые люди… подобно как некоторые католицкие философы дерзают по физике изъяснять непонятные чудеса Божия, и самые страшные таинства християнския. Сему излишеству есть с другой стороны подобное, но и притом приращению наук помешательное некоторых поведение, кои осмехают науки, а особливо новые откровения в натуре, разглашая, будто бы они были противны закону, коим самым мнимым защищением действительно его поносят, представляя оный неприятелем натуре, не меньше от Бога происшедшей, и называя все то соблазном, чего не понимают. Но всяк из таковых ведай, что он ссорщик, что старается произвести вражду между Божиею Дщерию, натурою, и между невестою Христовою, Церковью». - «Натура есть некоторое Евангелие, благовествующее неумолчно Творческую силу, премудрость и величество. И не токмо небеса, но и недра земные поведают славу Божию». Замечательно, что некоторые из этих мыслей Ломоносов заимствовал из Бэкона.
Как разумел наш ученый отношение наук к государству? Он выразил мнение о том в похвальном слове Елисавете, где представляет академию наук центральным местом в государстве, подающим голоса свои и советы по всем главным ветвям государственного управления. Вот его слова: «Не всуе среди сего царствующего града жилище наукам воздвигнуто, но чтобы управляющие гражданские дела из мест судебных, упражняющиеся в военном деле со стен Петровых, предстоящие Монархическому лицу из пресветлого ее дому, строящие и управляющие флот Российский с верхов корабельных и обращающиеся в купечестве с судов и с пристанища на сие здание взирали, среди своих упражнений о науках помышляли и к ним бы любовию склонялись». Здесь академия изображена не каким-то отвлеченным от государственной жизни учреждением, а живым средоточием, дающим государству жизнь вполне разумную и сознательную.
Наука не ослепляла Ломоносова и не мешала ему видеть недостатки в нашей жизни. В своем превосходном рассуждении о причинах, замедляющих народонаселение России, он указывает, между прочим, на злоупотребление постов и на быстрые переходы к розговенью, в день праздника Пасхи. Приведем картину из народной жизни, резко и верно изображенную Ломоносовым.
«Наконец заутреню в полночь начали и обедню до свету отпели. Христос Воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены! Как с привязу спущенные собаки, как наполненная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри рвут, ломят, валят, опровергают, терзают… Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки; там лежат без памяти отягченные объядением и пьянством; там валяются обнаженные и утомленные недавние строгие постники. О! истинное християнское пощение и празднество! Не на таких ли Бог негодует у Пророка: «Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною?». - Далее Ломоносов воображает святителей, говорящих такие слова духовным наставникам Русского народа: «Учением вкорените всем в мысли, что Богу приятнее, когда имеем в сердце чистую совесть, нежели в желудке цынготную рыбу; что посты учреждены не для самоубийства вредными пищами, но для воздержания от излишества; что обманщик, грабитель, не правосудный, мздоимец, вор и другими образы ближнего повредитель, прощения не сыщет, хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье, и большую бы часть того времени простоял на голове вместо земных поклонов. Чистое покаяние есть доброе житие, Бога к милосердию, к щедроте, и к люблению нашему преклоняющее. Сохрани данные Христом заповеди, на коих весь закон и пророки висят: Люби Господа Бога твоего всем сердцем и ближнего как сам себя…».
Превосходно понимал Ломоносов ту связь, какая должна существовать между науками естественными и словесными. Он с равною ревностию принадлежал как первому, так и второму отделению философского факультета. Во Франции до сих пор существует непобедимый предрассудок, полагающий вражду между так называемыми учеными (savants) и словесниками (lettr;s). Sciences et lettres, науки и словесность, доселе ведут здесь такую вражду непримиримую, которая образует два враждебных стана между мужами слова и мужами знания. Вспомним, как Шатобриан не щадил своего красноречия против наук математических. У нас, с самого возникновения науки, такой предрассудок отсутствовал, и мы за то благодарны Ломоносову.
Не мое дело оценивать подвиги Ломоносова в науках естественных. Это дело совершено у нас ученым, который наследовал от Ломоносова соединенную любовь к физико-математическим и словесным наукам, академиком Перевощиковым. Ломоносов стоял в уровень с наукою природы своего столетия. Его исследования над электричеством и стремление приложить их к устроению громового отвода - современны Франклиновым. Его мнение о теплоте предшествовало Румфордову. Во всех исследованиях природы Ломоносов имел в виду отечество. Начала металлургии внесены им из рудников Фрейберга в недра Русской земли. Он начертал проект собирания разных камней, глин и песков по деревням целой России. Он, первый, задумал собирать в музеи остатки допотопных животных, остовы которых так часто встречаются во внутренности русской почвы. Он, первый, возымел мысль возделывать торф в России. На мореплавание смотрел он не в видах лишь одной торговли, но в высших видах науки, и известен изобретением особенного морского барометра.
Не могу не обратить здесь внимания на способ изложения Ломоносова в естественных науках. У нас, от нечего делать, в журнальной литературе много спорили о том, поэт Ломоносов или нет. Странно было бы творца русского стиха не признать за поэта. Но этот вопрос еще впереди. Теперь же скажем, что редкий естествоиспытатель умел роднить науку с поэзиею так, как Ломоносов. Изображает ли он в своих ученых речах действие сил природы, рисует ли ее картины, снимая их с природы отечественной, - везде он является поэтом. Вот, для примера, как описывает он образование земли в нашей стране:
«Посмотрите на благословенное свое отечество и сравните с другими странами. Увидите в нем умеренное натуры подземным огнем действие. Ни Альпийскими или Пиренейскими суровыми верхами к вечной зиме, господствующей в верхней атмосфере, возвышены, ниже глубокими пропастьми в болотистую сырость унижены страны наши; но пологие восхождения и наклонения полей плодоносных, не лишенные при том металлов, распространяются к угодности нашей. Не расселинами земными, ядовитые пары испущающими, растерзанное, но зеленеющими лесами и пажитями украшенное пространство чувствует благорастворенное дыхание ветров. Не колеблемся частыми земными трясениями, которые едва когда у нас слыханы; но как земного недра, так и всего общества внутренним покоем наслаждаемся».
Вот другое изображение силы земли при разделении воды и суши:
«Прирастают морские берега от смытого с гор песку дождями, как во многих местах видны отделенные несколько от берегов мели, которые с одной стороны с гор стекающие воды валят от земли, а с другой море с берегу прибивает волнами. Заносят ветры песком домы и башни; и высоких пирамид египетских едва только видны из песку одне вершины. Но таким силам не подвержены великие горы. Свидетельствуют сильным бурям и тучам смеющиеся каменные хребты и вершины, презирающие ужасную быстрину великого Океана, малые острова и пороги Днепровские, Нильские, Ниагарские и другие, ни во что вменяющие с ужасным шумом падающих тяжких вод стремление. Иной силы требовала земная ровная наружность, чтобы много выше равновесия морского поднять всю Азию, или хотя часть ее, Рифейские горы. Иное должно было происходить движение, иной шум, звук и гром, нежели каковы чувствуем во время сильной грозы и бури, при волнах бьющего в берега моря, или от стремления падающих великих порогов; иное тогда было стенание раболепствующия натуры, когда повелел Творец: да явится суша».
Вот как Ломоносов представляет горную сторону наших рек и в ней тайны, скрываемые земными недрами: «Для того возведите, слушатели, мысленный взор ваш к берегам великих рек, которыми особливо Российская держава наполняется, где между многими внимания достойными вещами представляются оные крутизны, которые от стремления подмывающей воды имеют свое происхождение. Коль чудный вид разных слоев зрение человеческое к себе привлекает! Там видны всякие цветы; инде разная твердость и сложение земной внутренности; там показываются слои поваленных лесов и землею глубоко покрытых; инде кости животных и деревянные дела рук человеческих из средины осыпавшейся земли проникают. Все сии позорища такого суть состояния, что едва ли где натура подземные слоев тайны больше, как в оных крутизнах, открывает».
Чтобы показать всю живость воображения, с какою Ломоносов переносился к явлениям природы, приведем еще одно место, где он выводит червячков, заключенных в янтаре, и так объясняющих свое в них явление: «Пользуясь летнею теплотою и сиянием солнечным, гуляли мы по роскошествующим влажностию растениям, искали и собирали все, что служит к нашему пропитанию; услаждаясь между собою приятностию благорастворенного времени и последуя разным благовонным духам, ползали и летали по травам, листам и деревьям, не опасаясь от них никакой напасти. И так садились мы на истекшую из дерев смолу, которая нас привязав к себе липкостью, пленила, и беспрестанно изливаясь покрыла и заключила отвсюду. Потом от землетрясения опустившееся вниз лесное наше место вылившимся морем покрылось; деревья опроверглись, илом и песком покрылись, купно со смолою и с нами; где долготою времени минеральные соки в смолу проникли, дали большую твердость, и словом, в янтарь претворились, в котором мы получили гробницы великолепнее, нежели знатные и богатые на свете люди иметь могут. В рудные жилы пришли мы не иначе и не в другое время, как находящееся с нами окаменелое и мозглое дерево».
От естествоиспытателя перейдем к словеснику. Три славных дела совершены Ломоносовым в области русского языка и словесности.
Он, первый, дал преимущество русской народной стихии над славяно-церковною и утвердил то правилами русской грамматики. Он, первый, заметил единство языка русского в устах народа на неизмеримом пространстве нашего отечества. Московскому наречию он дал преимущество в произношении образованного общества. В своей грамматике он приводит мнение Карла V о разных языках Европы: Карл говорит, что на испанском языке прилично беседовать с Богом, по-италиянски говорить с женщинами, по-французски с друзьями, по-немецки с врагами. По мнению Ломоносова, на русском языке можно вести все эти разнообразные беседы.
Но дав преимущество русской народной стихии в языке литературном, Ломоносов не порвал той связи, которая с самого крещения Руси существовала между нашим народным языком и славяно-церковным. Он поставил оба в надлежащее правильное отношение и указал на язык церкви, как на великую сокровищницу, из которой русские писатели могут черпать выражения для своих мыслей. В своем исследовании О пользе чтения церковных книг, он утвердил научно то, что давно уже существовало в жизни Русского народа. Это дело Ломоносова было оправдано всем последующим развитием русской словесности.
Вторым делом Ломоносова было введение в русскую поэзию тонического метра. С него начинается ее художественный период. До Ломоносова мы имели силлабический стих, занесенный к нам из Польши. Симеон Полоцкий наложил на него печать отвержения неудачным переложением псалмов. Кантемир в своих сатирах вывел этот стих из опалы; но, несмотря на то, он не пришелся по духу русского языка. Нововведение Ломоносова было принято и затем усовершенствовано нашими славными поэтами. Тредьяковский хотел было похитить у Ломоносова славу этого подвига; но ст;ит сличить его оду на взятие Гданска (Данцига) первого издания (1735 года) с последующею переделкою, чтобы убедиться в неудаче попытки. В первом издании вовсе нет тонического метра; а в переделке, которая совершена по указанию Ломоносова, уже слышен правильный хорей. По недавнему открытию, сделанному академиею наук в бумагах Ломоносова, теперь ведут начало тонического метра от оды, переведенной Ломоносовым из Фенелона. Но это был только первый и притом слабый опыт; вернее же будет считать введение у нас тонического метра с славной оды Ломоносова на взятие Хотина (1739).
Третьим делом Ломоносова было построение русского периода по латинскому образцу. К величавому нашему языку пристала и римская тога; но излишняя искусственность не в характере Русского народа. Ломоносов сам уже сбрасывал тяжелые формы латинского синтаксиса, когда, предаваясь искренним излияниям сердца, писал письма к Шувалову, или хвалил любимого своего героя, Петра. Здесь он уже предсказывал будущий конец своему латинскому периоду, закованному в пышную риторическую фигуру.
Теперь перейдем к поэту. Ломоносов, как родоначальник художественного периода русской поэзии, должен был создать образцы во всех родах ее: эпическом, лирическом, драматическом и дидактическом; но все его достоинство и главный характер, как поэта, сосредоточивается в двух видах лирики - духовном и торжественном. Оба эти вида лирики развивались тогда в современной поэзии, французской и немецкой, которые обе дали ему образцы для подражания. Духовные и торжественные оды Гинтера, господствовавшие тогда в Германии, предложили внешнюю кройку для его лирической строфы. Придворная, торжественная ода была особенно в ходу. Без нее не совершалась ни одна победа, не проходил ни один праздник. Поэт должен был явиться в парадной форме, в напудренном парике, с торжественной под мышкою одой в александрийский лист, богато переплетенной. Все было тогда на фижмах и в пудре. Аполлон и Музы не избегали условных форм придворного этикета.
Трудно было в этих оффициальных виршах придворной поэзии развиваться ее истинному, свободному духу. Несмотря на это, Ломоносов и в этих веригах все-таки является у нас богатырем и исполином. Как несравненно выше и благороднее стои;т он против своего немецкого образца, Гинтера! Вы не встретите у Ломоносова ничего подобного следующей Гинтеровой строфе:

Ich, Herr! dein tiefster Unterthan,
Will, bleib’ ich auch im Staube sitzen,
Noch mehr auf deiner Ehrenbahn
Als vor dem Elendsofen schwitzen.
Verstoss mich an den kalten B;r,
Ich geh, und gern, und find’ ein Meer
Dein Lob in ewig Eis zu schreiben;
Denn weil mir Augen offen stehn,
Soll Carl und Tugend und Eugen
Die Vorschrift meiner Musen bleiben (1).

Главным источником для духовных од Ломоносова служили псалмы Давидовы. Псалтырь с самых древних времен нашей христианской жизни был любимою настольною книгою Русского человека. У него было в обычае, в тяжкиt минуты жизни, прибегать в псалтырю как к другу и советнику и, развертывая его страницы, искать в них утешения в горе и наставления своих действий… Мы знаем об этом обычае из Поучения Владимира Мономаха. Этого обычая держались и наши славные русские лирики, жизнь которых не была еще оторвана от древних корней своих. Конечно, в одну из горьких минут жизни Ломоносова, под наитием псаломского стиха, вылилась из уст его следующая строфа:

Ни кто не уповай во веки
На тщетну власть князей земных,
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.

Согласно с влечением к природе и ее явлениям, Ломоносов любил перелагать особенно те псалмы, которые называются псалмами премудрости и в которых псалмопевец исповедует Бога в величии его созданий. Так и Державин, согласно с особенностию своего призвания, любил в псалмах песни правды. Особенно прекрасно у Ломоносова, к сожалению недоконченное, переложение 103-го псалма, в котором так великолепно изображается картина всего создания. В этом переложении Ломоносов победоносно состязался с Сумароковым и Тредьяковским. Прочтем хотя две последние строфы:

Хлеб силой нашу грудь крепит,
Нам масло члены умягчает,
Вино в печали утешает,
И сердце радостью живит.
      
***

Древам даешь обильный тук,
Поля венчаешь ими, Щедрый!
Насаждены в Ливане кедры
Могуществом всесильных рук.

Сюда же относится столь известное переложение из книги Иова, где сам Творец природы словом уст своих развивает великолепную картину ее. Кроме переложений, Ломоносов, в подражание песням премудрости, сложил сам два размышления о Божием величестве, утреннее и вечернее. Последнее, написанное по случаю великого северного сияния, внушено было ему теми явлениями природы, которых он нередко бывал изумленным свидетелем с самого детства. Первая строфа этого размышления, и в ней особенно два заключительные стиха, останутся навсегда одним из высоких созданий нашей первоначальной лирики в художественном периоде словесности.

Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы черна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна, звезд полна:
Звездам числа нет, бездне дна.

Перейдем к одам торжественным. Если бы мы обратили только поверхностное внимание на те оффициальные, придворные случаи, по поводу которых написаны эти оды, то могли бы, подобно другим легкомысленным критикам, отвергнуть в них всякую поэзию и отнести их к той блаженной памяти немецкой Hofpoesie, которая по наружности только имела на них влияние. Но если вникнем в глубину внутреннего содержания этих од и обнимем одною мыслию все его богатство, то придем к заключению, что торжественная ода Ломоносова, по внутренней идее, ее одушевляющей, совершенно соответствует древней государственной, монументальной оде Пиндара. Жаль, что форма нашей оды снята не с нее, а по современному влиянию с немецкой оды Гинтера и французской - Жана-Батиста-Руссо. Если бы ода Ломоносова, при богатстве внутреннего содержания, получила более художественную форму, то могла бы быть одним из совершенных явлений нашей поэзии. Но такую форму она могла бы усвоить только от жизни народной, разве в хороводной ее песне. Между тем связь между государственною и народною жизнию со времени Петра уже появилась, - и вот почему лирика в лице Ломоносова, Державина и других искала форм для своего проявления не в своей народной жизни, а в чужой. Несмотря однако на этот разрыв, Ломоносов, как человек гениальный, все-таки оставался Русским. Под веригами академической и придворной оффициальности, под пудрой, париком и мундиром, в оковах напыщенной риторики века, которая равно обнаруживалась и в фижмах костюмов, и в цугах карет, и в фигурных речениях слова, - в Ломоносове все-таки сказывался русский богатырь и поэт.
Что же давало внутреннее содержание торжественной поэзии Ломоносова? Кто был ее главным героем? В чем заключалась ее единая, органическая мысль? То была - Россия.
Но пусть Ломоносов сам, своими словами, познакомит нас с внутренним содержанием своей лирики. Между его произведениями есть анакреонтические оды, известные под названием Разговора с Анакреоном. В них мы можем найти его же ответ на наш вопрос. Анакреон предлагает художнику написать портрет любимой женщины следующими чертами:

Дай из роз в лице ей крови,
И как снег представь белу;.
Проведи дугами брови
По высокому челу.
Не сведи одну с другою,
Не расставь их меж собою,
Сделай хитростью своей,
Как у девушки моей.

Ломоносов, в ответе на предложение Анакреоново, обращается к художнику с другою мыслью и предлагает ему изобразить его возлюбленную мать. Эта мать - Россия. Ломоносов говорит:

Изобрази Россию мне:
Изобрази ей возраст зрелой,
И вид в довольствии веселой,
Отрады ясность по челу,
И вознесенную главу.

***

Потщись представить члены здравы,
Как должны у богини быть,
По плечам волосы кудрявы
Призна;ком бодрости завить.
Огонь вложи в небесны очи
Горящих звезд в средине ночи,
И брови выведи дугой,
Что кажет после туч покой.

***

Возвысь сосцы млеком обильны,
И чтоб созревша красота
Являла мышцы, руки сильны,
И полны живости уста
В беседе б важность обещали
И так бы слух ваш ободряли,
Как чистый голос лебедей,
Коль можно, хитростью твоей.

* * *

Одень, одень ее в порфиру,
Дай скипетр, возложи венец,
Как должно ей законы мiру
И распрям предписать конец.
О, коль изображенье сходно,
Красно, любезно, благородно!
Великая промолви Мать
И повели войнам престать!

Ломоносов был в новой России еще древним русским человеком, и не мог в своей поэзии воспевать личных своих чувств красавицам чувственным, а приносил их в жертву великой общине своего народа, которую называл своею матерью, - России.
Вот с какой точки зрения взглянем мы на его государственную лирику, и тогда предстанет нам ясно все богатство ее содержания. Здесь на первом плане мы встретим это монументальное, исполинское изображение России, изваянное пластическим словом Ломоносова:

В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон
Своими чистыми струями
Шумя, стадам наводят сон,
Сидит и ноги простирает
На степь, где Хину отделяет
Пространная стена от нас;
Веселый взор свой обращает,
И вкруг довольство исчисляет,
Возлегши локтем на Кавказ.

Этот исполинский образ России, локтем опершейся на Кавказ, свидетельствующий особенную силу пластического слова в Ломоносове, невольно напоминает нам мраморное, колоссальное изваяние Нила, усеянное младенцами-народами, которые он питает. Его совершили Римляне во времена своей славы, когда завоевали Египет. Оно украшает одну из зал Ватикана.
Неизмеримость пространства, занимаемого Россиею, так изображает Ломоносов, обращаясь к солнцу:

В Российской ты державе всходишь
Над нею дневный путь проводишь
И в волны кроешь пламень свой.

A вот картина изобилия русской природы, особенно хлебородной:

Хребты полей прекрасных, тучных,
Где Волга, Дон и Днепр текут,
Дел послухи Петровых звучных,
С весельем поминая труд,
Тебе обильны движут воды,
Тебе, Монарх, плодят народы,
Несут довольство всех потреб,
Что воздух и вода рождает,
Что мягкая земля питает,
И жизни главну крепость хлеб.

Среди городов русских возвышается Москва. Вот как сочувственно Ломоносов изображает ее:

Москва, стоя в средине всех,
Главу великими стенами
Венчанну взводит к высоте,
Как кедр меж низкими древами,
Пречудна в древней красоте.

Новую столицу Ломоносов славит особенно за ее прекрасную Неву.
Державные двигатели исторических судеб России нередко являются в одах Ломоносова: Дмитрий Донской, Иоанн III, Иоанн IV, Михаил, Алексей, и особенно Петр, как его любимый герой, как насадитель науки в России. Эти явления можно сравнить с тенями воинственных героев в поэмах Оссиановых, которые проносятся в облаках. Иногда отверзутся небеса, и герои вступают в беседу между собою: так, например, Ианн Грозный с Петром в самой первой оде. Иногда раздается из облаков громозвучный голос Петра. За Петром следует Елисавета, любимая его дочь. Она родилась в год Полтавской битвы. Петр получил известие о ее рождении, когда праздновал в Москве свою славную победу.

Тогда от радостной Полтавы
Победы русской звук гремел,
Тогда не мог Петровой славы
Вместить вселенныя предел;
Тогда Вандалы побежденны
Главы имели преклоненны
Еще при пеленах твоих…

Елисавета была русская красавица на русском престоле. Ломоносов так воспел ее голубые глаза:

В тебе прекрасный дом создали
Души великой небеса,
Свое блистанье излияли
В твои пресветлы очеса…

Она была мастерица ездить верхом. В одной из од встречаем изображение императрицы на резвом скакуне:

Коню бежать не воспрещают
Ни рвы, ни частых ветвей связь:
Крутит главой, звучит браздами,
И топчет бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!

Но особенно славит поэт в царице кроткий дух, побудивший ее к уничтожению смертной казни, и влагает ей в уста такие слова:

Моей державы кротка мочь
Отвергнет смертной казни ночь:
Владеть хочу зефира тише;
Мои все мысли и залог
И воля данная мне свыше
В уста прощенье, в сердце Бог!

Славит лирик неизмеримые физические силы России, славит и ее воинские подвиги. В одах его встречаем Донскую битву, завоевание Казани и Астрахани, взятие Азова, Полтавскую победу, взятие Хотина, Семилетнюю войну и сдачу нам Берлина. Но выше всех военных дел Ломоносов полагает мирное призвание России водворять повсюду тишину, и среди ее распространять науки и просвещение:

И выше как военный звук
Поставить красоту наук.
*
От той Европа ожидает
Чтоб в ней восставлен был покой.
*
Российска тишина пределы превосходит,
И льет избыток свой в окрестные страны:
Воюет воинство твое против войны,
Оружие твое Европе мир приводит.

Государство, наслаждающееся тишиною и спокойно развивающее свои внутренние силы, - любимая мечта поэта. Вот две такие строфы из од 8-й и 9-й:

Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою,
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли;.
*
Да движутся светила стройно
В предписанных себе кругах,
И реки да текут спокойно
В тебе послушных берегах;
Вражда и злость да истребится,
И огнь и меч да удалится
От стран Твоих и всякий вред;
Весна да рассмеется нежно,
И ратай в нивах безмятежно
Сторичный плод да соберет.

Это богатое патриотическое содержание государственной лирики Ломоносова, подобно как Пиндарово, усеяно множеством отдельных мыслей, которые связывают его в одно органическое целое. Эти мысли являются иногда в виде поэтических образов, взятых из природы: то реки, несущей воды к морю, то Этны, извергающей лаву, то роя пчел, вылетающих в луга, усыпанные цветами. Иногда же оне являются в виде глубоких размышлений: такова мысль о необходимости войны, которая назначена к тому, чтобы оживлять народы к деятельности против вредного для них застоя.

Необходимая судьба
Во всех народах положила,
Дабы военная труба
Унылых к бодрости будила,
Чтоб в недрах мягкой тишины
Не зацвели водам равны,
Что вкруг защищены горами,
Дубровой, неподвижны спят,
И под ленивыми листами
Презренных производят гад.

Лирик преимущественно почерпает такие сочувственные размышления из главной мысли своей жизни - науки. Он указывает на общее назначение наук в жизни человеческой словами Цицерона:

Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастной случай берегут;
В домашних трудностях утеха,
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму на еди;не;
В покое сладки и в труде.

Эпоха преобразований Петра имеет для Ломоносова особенное значение потому, что с нее началось введение наук в России:

Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря,
В Россию простирали руки
К сему монарху, говоря:
«Мы с крайним тщанием готовы
Подать в Российском роде новы
Чистейшего ума плоды».
Монарх к себе их призывает,
Уже Россия ожидает
Полезны видеть их труды.

Похвалы Елисавете сосредоточены преимущественно в том, что она назначена
Златой наукам век восставить.

При вступлении на престол Екатерины II, Ломоносов восклицает:

Науки, ныне торжествуйте!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажите, что для просвещенья
Повсюду утвердит ученья,
Создав прекрасны храмы вам.

Он предсказывает, что она превзойдет Петра теми делами,
В чем власть господствует ума:
По ясных знания восходах,
В поверенных тебе народах
Невежества исчезнет тьма.

Он ненавидит односторонность Китая, окруженного толстыми стенами и вменяющего в ничто остальной свет,
Не зная, что обширны силы
Без храброго искусства гнилы,
Каким Европы край цветет.

Вот почему, с восторгом любви к просвещению, он призывает науки природы в отечество для исследования тех богатств, которыми она его подарила:

О вы, счастливые науки
Прилежны простирайте руки
И взор до самых дальних мест.
***
Пройдите землю и пучину,
И степи и глубокий лес,
И нутр Рифейский и вершину,
И саму высоту небес.

Каждой науке поэт задает особенную задачу в России, и между прочим вот какой урок дан механике:

Наполни воды кораблями,
Моря соедини реками,
И рвами блата иссуши,
Военны облегчи громады,
Петром основанные грады
Под скиптром Дщери соверши.

Но Ломоносов занимался науками не с эгоизмом тех современных ученых, которые довольствуются или кабинетным знанием наук, удовлетворяющим их собственной личной жажде знания, или унижают науку, по выражению Шиллера, до той коровы, которая кормит их своим маслом. Нет, Ломоносов любил науку не для себя только, а для своего народа и отечества. Он желал, чтобы она сделалась собственностью всех даровитых сограждан, и такие речи обращал к молодым ученым своего времени:

О, вы, которых ожидает
Отечество от недр своих,
И видеть таковых желает,
Каких зовет от стран чужих,
О, ваши дни благословенны!
Дерзайте ныне ободренны
Раченьем вашим показать,
Что может собственных Платонов
И быстрых разумом Невтонов
Российская земля рождать.

В этих словах ученый и поэт сливаются в одно с гражданином. Да, это был ученый цельный, а не половинный. Идея науки пронизала его насквозь, но не отрешала ни от веры, ни от жизни, ни от поэзии, ни от отечества, ни от народа. Чувство гражданина, то самое чувство, которое в древние времена одушевляло у нас Пожарских и Мининых, внушило Ломоносову следующие вдохновенные строфы к иноземцам, когда они, перед восшествием на престол Екатерины II, вздумали посягнуть на коренные основы жизни русского народа:

A вы, которым здесь Россия
Дает уже от древних лет
Довольства вольности златые,
Какой в других державах нет,
Храня к своим соседям дружбу
Позволила по вере службу
Беспреткновенно приносить:
На то ль склонились к вам монархи
И согласились иерархи,
Чтоб древний наш закон вредить?
***
И вместо, чтоб вам быть меж нами
В пределах должности своей,
Считать нас вашими рабами
В противность истины вещей?
Искусство нынешне доводом,
Что было над Российским родом
Умышленно от ваших глав
К попранью нашего закона,
Российского к паденью трона,
К рушению народных прав.
***
Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел,
И чувствам собственным поверьте:
Не вам подвергнуть наш предел.
Исчислите тьму сильных боев,
Исчислите у нас героев
От земледельца до царя,
В суде, в полках, в морях и в селах,
В своих и на чужих пределах,
И у святого алтаря.

Гражданин, сказавший такие строфы, имел полное право подавать высокие назидания правителям судеб народных, и вот что они слышали из уст Ломоносова:

Услышьте, судии земные,
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдитесь вы,
И подданных не презирайте,
Но их пороки исправляйте
Ученьем, милостью, трудом.
Вместите с правдою щедроту,
Народну наблюдайте льготу,
То Бог благословит ваш дом.

В этой строфе мы встречаем одну из любимых мыслей Ломоносова, - о народной льготе. Он вынес ее из крестьянского быта, и остался ей верен до конца жизни.
Мысль и чувство составляют два существенных элемента лирической поэзии, как более субъективной. Из этих элементов в лирике Ломоносова господствует первый - мысль. Такое явление согласно было с его особенным призванием к науке. Лирику Ломоносова можно справедливо назвать размышляющею, философскою. Этот элемент находим во всех его произведениях, к какому бы роду они ни относились.
Из художественных элементов поэзии, как искусства слова, господствует в Ломоносове элемент пластический, ваятельный. Его слово можно сравнить с резцом художника. В его одах, надписях, поэмах, трагедиях, послании, везде рассеяны эти образы, как бы изваянные из русского слова резцом искусного мастера. Такое преобладание пластического элемента первоначальной поэзии русской, ее художественного периода - явление вполне правильное, законное, а потому весьма осязаемое. Из элементов изящного, развиваемых Ломоносовым, преобладает элемент высокого. Вспомним ли звездное небо, или Россию, опершуюся локтем на Кавказ, или переложение из Иова, - везде видим тому подтверждение. И это опять-таки явление правильное: поэзия, как и природа, начинает высокими созданиями; светило в небе, океан и горы на земле, предшествуют растениям и цветам.
Россия, в лице Императора Николая Павловича, почтила Ломоносова памятником, воздвигнутым в г. Архангельске. Но Русский народ давно уже почтил его памятником особого рода, увековеченным в пословице: умен как Ломоносов.


ПРИМЕЧАНИЕ С.П. ШЕВЫРЁВА:

(1) О, господин! я, твой нижайший подданный, хотя бы и оставался всегда во прахе, но хочу трудиться до поту лица скорее на твоем почетном поприще, чем перед жалким очагом домашним. Прогони меня к холодному медвежьему полюсу, я пойду, и охотно, и найду море, на вечных льдах которого буду писать тебе похвалу, ибо пока у меня глаза открыты, Карл, добродетель и Евгений будут служить образцем для моих муз.


ОТДЕЛЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК.
Том XXXIII, № 5.
ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ в 1862 году
С.П. ШЕВЫРЕВЫМ. (СПб.: Типография Императорской Академии Наук. 1884).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой