Шевырёв. Лекции о Русской литературе 1862 Л. 6

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1805 - 1864)

ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ
в 1862 году С.П. ШЕВЫРЕВЫМ


ЛЕКЦИЯ 6.
 
Новый период русской словесности. - Феофан Прокопович, как переход от духовной литературы к светской. - Иван Посошков: «О скудости и богатстве». - Тредьяковский. - Кантемир. - Общая характеристика писателей нового периода. - Три отдела этого периода: лжеклассический, романтический и художественно-национальный.


С Петра Великого, как мы уже знаем, начинается у нас период развития человеческой личности. Он сам;-;первый образчик этого развития; все черты его личности, как в достоинствах, так и в недостатках, отражаются в новом периоде. Личность его истинно велика там, где она, соединяясь с нашим древним самоотвержением, является достойным сосудом человеческого образования; напротив, там, где, увлекаясь побуждениями личных страстей, перерождается в произвол власти,;-;она становится мелка и порой отчасти даже комична.
Задачею сегодняшней беседы нашей будет обозрение в главных общих чертах всего нового периода русской словесности.
Русские писатели Петровского времени по образованию своему принадлежат к периоду древней Руси. Но все они сочувствуют новому движению и являются не противниками, а сотрудниками его в деле образования народа. Святитель Димитрий Ростовский, как мы видели, связывает древнюю Русь с новою, и признавая веру за основу нашего духовного бытия, оказывает сочувствие свое всему человеческому образованию: в науке, в искусстве и в жизни общественной. Стефан Яворский, блюститель патриаршего престола, более чем Феофан Прокопович представлял начало древнее, но вместе с тем боролся против раскола, враждовавшего с Петровскими нововведениями. Знамение Антихристова пришествия было написано им против раскольников, видевших антихриста в самом Петре; но с другой стороны Стефан б;льшую часть жизни посвятил на сочинение Камня Веры, в котором боролся с лютеранским учением, через Немцев сильно вторгавшимся в Россию. Гражданские подвиги духовного красноречия представляет Стефан в своих проповедях. В те времена, когда царь, создав войско и флот, увлекался военною славою, благородно было молить громогласно, чтобы Дух святой сошел на него голубем, мiра и тишины благовестником. Прекрасно было в то время, когда светская власть начинала свое исключительное господство, призывать Божий Дух на русское духовенство и желать, чтобы оно горело углями серафимскими Исаии пророка. Стефан напоминал самодержавному царю, что всякая власть обусловливается терпением. Венчанному лаврами побед он приводил на память слово Давидово, что ничто так не насыщает его, как слава небесная. Приветствуя в Петре победителя и благословляя его заграничные странствия на пользу отечеству, он просил его соблюсти веру православную крепкою, целою и неповрежденною.
Феофан Прокопович, как писатель, представляет переход от духовной литературы к светской. Кафедру церковную он превратил в политическую трибуну, чтобы объяснять народу значение преобразований Петра. Первые слова Феофана отзывались схоластическою риторикою, фимиамом лести; но чем далее он поучал, тем яснее выражал мысль Петрова дела. Феофановы проповеди могут служить комментарием к лучшей стороне истории Петра. Проследив их, можно видеть, как, увлекаясь сначала Западом и вдаваясь слишком во все нововведения, Петр постепенно возвращался к преданиям древней Руси и сознал необходимость восстановить расторгнутую связь между древним и новым периодом русской жизни. Кому неизвестно знаменитое слово Феофаново по поводу Полтавской битвы, в котором он объясняет значение этой всемiрной рода нашего славы? В этом Слове наиболее достопамятно место о Петровой шляпе, пробитой пулею во время битвы.
«О, шляпа драгоценная! недорогая веществом, но вредом сим своим всех венцев, всех утварей царских дражайшая! Пишут историки, которые Российское государство описуют, что ни на едином европейском государе не видети есть так драгоценной короны, как на Монархе Российстем, но отселе уже не корону, но шляпу сию Цареву разсуждайте, и со удивлением описуйте».
Из этих слов видно, как Петр, свергая с себя обрядные формы царского величия, развивал личность свою, принося ее в жертву отечеству.
Феофан церковным словом боролся и с раскольниками, издеваясь над их предрассудками; он говорил, что вся их грамматика заключается в выражении веком, а не веков, география;-;в земном рае, в Римах и в Вавилонах, арифметика;-;в сугубой аллилуия, архитектура;-;в делании крестов, музыка;-;в церковном пении, мануфактура;-;в камилавках и клобуках, и еще неизвестно какая хитрость о сложении перстов, буде то не хиромантия.
Превосходно слово, сказанное Феофаном в годовщину смерти Петра, в котором он обозревает все поприще жизни покойного. Здесь виден не льстец, но истинный оратор и верный сотрудник Петра. Здесь нельзя уже подозревать его в личном пристрастии к Петру: он остается верен мысли, завещанной Петром всем Русским,;-;мысли об образовании отечества. Поэтически заключает он свое слово, представляя Россию статуею, выходящею из рук Петровых.
Некоторые наши критики наряду с Стефаном Яворским и Феофаном Прокоповичем ставили Гавриила Бужинского, флотского проповедника; но это сопоставление неверно, и речи Гавриила далеко уступают словам двух первых. Из его речей особенно замечательна та, в которой объясняется значение Петербурга: по мысли Петра, он, будто бы, должен был служить не столицею, т.;е. внутренним средоточием России, а только всемiрною пристанью в роде древней Александрии, где Россия принимала бы у себя гостей всех стран мiра и вступала бы в общение со всеми народами.
Плодотворна была почва древней Руси во времена Петра, вспрыснутая европейским образованием. Много необыкновенных, поразительных явлений она произвела. К числу их принадлежит крестьянин Иван Посошков, которого сочинения открыты и изданы Погодиным. Особенно славно политико-экономическое сочинение его О скудости и богатстве. Не разбирая всю книгу, что составило бы громадный труд, укажем лишь на некоторые существенные положения. Правосудие автор называет истинным нравственным богатством народа. Ничем государь не может так заслужить пред Богом, как водворением правосудия, которое выше поста и молитвы . До ясного сознания этой великой мысли мы доходим только теперь: она вызывает современные, славные преобразования в нашем судопроизводстве.;-;В деле народного законодательства Посошков признает главным условием всенародный совет и свободное слово, и вот на каком основании: «Без многосоветия и вольного голоса, - говорит он, - ни коими делы не возможно: понеже Бог никому во всяком деле одному совершенного разумия не дал, но разделил в малые дробинки, комуждо по силе его: овому дал много, овому ж менее. Обаче несть такого человека, ему же бы не дал Бог ничего»… Эта мысль только отчасти была исполнена у нас при Екатерине II, которая призывала на общий совет лишь одно дворянское сословие. А вот мысль о кадастре, до сих пор ожидающая выполнения: «А и в счислении душевом не чаюж я проку быти, понеже душа есть неосязаемая и умом непостижимая и цены не имущая: надлежит ценить вещи грунтованные». Если бы мнение Посошкова об усовершенствовании огнестрельного искусства было исполняемо с тех пор, как оно высказано, то мы не теряли бы Севастополя. A какие верные понятия находим у него о разных сословиях в государстве!;-;Такое необыкновенное развитие ума в простом крестьянине, в последние годы царствования Петра, объясняется тем, что в то время не были еще так резко разграничены в России сословия, как это началось со времен Петра. Тогда не было еще так называемых подлых, и Русский не гнушался своим русским собратом, какое бы положение в обществе он ни занимал. Образование, как оно ни было незначительно, разливалось равномернее по всему народу и не имело преград ни для кого. Посошков вырос из зерна еще древней Руси, при сильном орошении во времена Петровы.
Время, последовавшее за Петром вплоть до воцарения дочери его Елисаветы, не было благоприятно развитию русской словесности, благодаря господствовавшему тогда у нас иностранному влиянию. В это время появились два писателя: Тредьяковский и Кантемир.
Бездарность Тредьяковского вошла у нас в пословицу. Во всей его телемахиде Пушкин и Дельвиг отыскали только один хороший стих о корабле:

Бегом волны деля, из очей ушел и сокрылся.

К этому можно бы прибавить еще пять стихов из переложения второй Моисеевой песни из Второзакония:

Вонми, о небо, и реку:
Земля да слышит уст глаголы:
Как дождь, я словом потеку,
И снидут, как роса к цветку,
Мои вещания на долы.

Но это лишь исключения. Трудно найти во всей нашей литературе стихи столь бездарно-шероховатые, каковы Тредьяковского. Вот несколько примеров:

О Петре! Петре! Петре! воине сильный!
При градех и в градех, и в поле весь дивный!
Возвратись, моя радость, Марсова защита:
Марс не Марс без тебя есть ах! но волокита.

*

Весна катит,
Зиму валит,
И уж листик с древом шумят.
Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички.

*

С одной страны гром,
С другой страны гром,
Смутно в возду;хе!
Ужасно в ухе!

Вот еще пример:

Подавился костью острою волк в некий день,
Так что не был в силе ни завыть, да стал весь в пень.

Или вот еще умышленное звукоподражание:

Толь был тогда там топот сильный
И плач во все концы обильный.

Трудно создать такую какофонию, какую создает бессознательно само ухо Тредьяковского. Он приписывал себе введение тонического метра, и относил свой подвиг к 1735 году, когда напечатана была его ода на взятие Гданска; но это, разумеется, для него было невозможно и опровергается самыми фактами. Вот первая строфа этой оды по первому ее изданию. Она написана в подражание оде Буало на взятие Намура:

Кое трезвое мне пианство
Слово дает к славной причине?
Чистое Парнасса убранство,
Музы! не вас ли вижу ныне?
И звон ваших струн сладкогласных,
И силу ликов слышу красных;
Все чинит во мне речь избранну.
Народы! радостно внемлите;
Бурливые ветры, молчите:
Храбру прославлять хощу Анну.

Здесь, как видите, нет еще никакого тонического метра. A вот как Тредьяковский переделал эту строфу, когда начитался стихов Ломоносова:

Кое странное пианство
К пению мой глас бодрит!
Вы, Парнасское убранство,
Музы! ум не вас ли зрит?
Струны ваши сладкогласны,
Меру, лики слышу красны,
Пламень в мыслях возстает.
О народы, все внемлите!
Бурны ветры! не шумите:
Анну стих мой воспоет.

Здесь слышим уже хорей, хотя плохой, но по крайней мере правильный.
Тот же самый Тредьяковский писал очень недурно французские стихи, благодаря лишь тому, что форма их была для него готова и не требовала оригинального создания. Вот пример:

Divin objet d’un feu pur et c;leste,
; qui mon coeur adressait tous ses voeux,
     Ce jour funeste,
     Mais pr;cieux,
O; je te fais mes ;ternels adieux,
Est le seul prix, le seul bien, qui m’en reste.

Труды Тредьяковского по теории словесности толковее его стихотворства. В них он передавал в ясном изложении французскую теорию, которая тогда господствовала повсюду. Но в то же время он уверен был, что усовершенствованию русского языка «помогут многие преславные писатели Немецкие», а говоря в своих правилах русского стихотворства о народных наших песнях, он выражался о них так: «Прошу читателя не зазрить меня и извинить, что сообщаю здесь несколько отрывченков от наших подлых, но коренных стихов».
Тредьяковский родился не на нашей почве, а на той чужой земле, которая навезена была к нам с Запада. Его появление можно сравнить с теми безсочными тайнобрачными растениями, которыми изобилует наша северная природа: они рождаются без семени, без органического процесса, вдруг, и кончают не цветом, не плодом, не семенем, а гниением. Он был родоначальником той подражательной бездарности, которая никогда не чувствовала призвания связать собственную жизнь и мысль с жизнию и мыслию своего народа и отечества, потому что жизни и мысли в себе не заключала; которая всегда готова отречься от родного и покрыться лишь лоском чуждой образованности. Все даровитое же, напротив, усвоивая западное образование, стремилось связать его с корнем жизни своего отечества, и продолжало его развитие.
Современником Тредьяковского был даровитый Кантемир. России дала его Молдавия. Он воспитался при Петре и быстро сроднился с новым своим отечеством. Сочувствуя нововведениям Петра, поскольку они заключали в себе необходимого для человеческого воспитания России, он в то же время не мог относиться сочувственно к крайностям его преобразования, которые обнаружились по смерти Петра в излишестве иностранного влияния. Кантемир возмужал и созрел для деятельности в эту именно эпоху, чем и объясняется как сатирическое направление его поэзии, так и проживание большей части времени за границею.
Две стороны тогдашней русской жизни служили предметом для стрел остроумной сатиры Кантемира: одна была остатком исчезавшей старины, другая;-;плодом иностранных нововведений. Приведем образцы того и другого. Вот изображение старого суеверного противника наук:

Расколы и ереси науки суть дети,
Больше врет, кому далось больше разумети,
Приходит в безбожие, кто над книгой тает! -
Критон с четками в руках ворчит и вздыхает,
И просит свята душа с горькими слезами
Смотреть, сколь семя наук вредно между нами:
Дети наши, чт; пред тем тихи и покорны
Праотческим шли следом, к Божией проворны
Службе, с страхом слушая, чт; сами не знали,
Теперь в церкви соблазну библию честь стали,
Толкуют, всему хотят знать повод, причину,
Мало веры подая священному чину;
Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу,
Не прибьешь их палкою к соленому мясу;
Уже свечек не кладут, постных дней не знают,
Мiрскую в церковных власть руках лишну чают,
Шепча, что тем, что мiрской жизни уж отстали,
Поместья и вотчины весьма не пристали.

A вот картина, заимствованная из обычаев привитой к нам с Запада жизни. Это утренний туалет модного щеголя того времени:

Пел петух, встала заря, лучи осветили
Солнца верхи гор; тогда войско выводили
На поле предки твои, а ты под парчею
Углублен мягко в пуху телом и душею
Грозно сопешь; когда дня пробегут две доли,
Зевнешь, растворишь глаза, выспишься до воли.
Тянешься уж час другой, нежишься ожидая
Пойла, что шлет Индия, иль везут с Китая,
Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком,
Там уж в попечении и труде глубоком,
Женских достойную плеч завеску на спину
Вскинув, волос с волосом прибираешь к чину.
Часть над лоским лбом торчать будут сановиты,
По румяным часть щекам в колечки завиты
Свободно станет играть, часть уйдет за темя
В мешок. Дивится тому строению племя
Тебе подобных; ты сам новый Нарцис жадно
Глотаешь очьми себя; нога жмется складно
В тесном башмаке твоя, пот со слуг валится,
В две мозоли и тебе краса становится;
Избит пол, и под башмаком стерто много мелу.
Деревню взденешь пот;м на себя ты целу.
Не столько ст;ит наряд Римлянок пристойно
Основать, как выбрать цвет и парчу, и стройно
Сшить кафтан по правилам щегольства и моды,
Пора, место, и твои рассмотрены годы,
Чтоб летам сходен был цвет, чтоб, тебе в образу,
Нежну зелен в городе не досажал глазу,
Чтоб бархат не отягчал в летнюю пору тело
Чтоб тафта не хвастала среди зимы смело;
Но знал бы всяк свой предел, право и законы
Как искусные попы всякого дни звоны.
Долголетнего пути в краях чужестранных
Иждивений и трудов тяжких и пространных
Дивный плод ты произнес. Ущербя пожитки,
Понял, что фалды должны тверды быть, не жидки,
В пол-аршина глубоки и ситой подшиты;
Согнув кафтан не были б станом все покрыты,
Каков рукав должен быть, где клинья уставить,
Где карман, и сколько грудь окружа прибавить;
В лето или осенью, в зиму иль весною,
Какую парчу подбить пристойно какою,
Что приличнее нашить, серебро иль злато,
И Рексу лучше тебя знать уж трудновато.

Странным в первого раза покажется, что художественная поэзия наша в новом периоде начинается с сатиры. Сатира есть отрицательный вид изящного, а отрицательно-изящное не может образовать языка и дать ему положительные формы. Явление Кантемира, таким образом, есть случайное в нашей литературе и, объясняясь временем переходным, не входит в общий процесс нового литературного развития, который начинается собственно с Ломоносова.
Приступая к этому периоду, начнем с общего обозрения и постараемся прежде всего наметить те общие черты, которые характеризуют наших писателей и их произведения.
Взглянем прежде всего на месторождения наших писателей. Как витязи древне-русского мiра, они сошлись со всех концов Русской земли и слились в ее единстве, не сохранив в себе местных оттенков тех областей, где они родились. Одни только Малороссы удержали свои особенности и имеют некоторые оттенки.
Наш первый гений, Ломоносов,;-;это, по выражению Пушкина, полуночное диво, был родом с отдаленного севера, из Холмогор, Архангельской губернии. Замечательно, что первый гений русского слова явился из той полярной страны, куда искони стремились наши предки, не боясь ужасов ледяной природы севера. Волга в Казани воспоила Державина, в Симбирске;-;Дмитриева, Карамзина, Языкова. Москва дала вам Сумарокова, Фонвизина, Петрова, Нелединского-Мелецкого, Новикова, князя Вяземского, Дениса Давыдова, Грибоедова, Лермонтова. Псков считал в числе своих граждан Пушкина, но Москва была его колыбелью и первым местом воспитания. Из Пскова же вышел Княжнин. Тверь дала Озерова и Крылова, Тула;-;Жуковского, Вологда;-;Батюшкова, Смоленск;-;Муравьева, князя Шаховского, Глинку; Пермь;-;Мерзлякова, Вятка;-;Кострова, Пенза;-;Загоскина, Оренбург;-;Аксакова. Хемницер и Дельвиг, по именам их, были родом иностранцы, но по характеру и духу коренные Русские. Малороссия дала нам Богдановича, Капниста, Гнедича, Основьяненко, Гоголя. Особенные оттенки Малороссов;-;живость колорита, сила, чувства, юмор.
Из каких сословий вышли наши писатели? Изо всех, как и витязи. Ломоносов;-;из крестьян, в то еще время, когда все сословия были ровнее по образованию и ближе одно к другому. Впоследствии же это сословие уже не было обильно литераторами. Из купцов вышли: Голиков, Мерзляков, Кольцов, Полевой. Духовное звание изобильно духовными писателями; но в числе светских встречаем только Петрова, сына священника, и Гнедича. Дворянское сословие по преимуществу отличается в истории нашей словесности: Державин, Фонвизин, Капнист, Княжнин, Богданович, Сумароков, Херасков, Дмитриев, Карамзин, Муравьев, Озеров, Крылов, Жуковский, Батюшков, князь Вяземский, князь Шаховской, Денис Давыдов, Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков, Хомяков, Аксаков, Гоголь были все дворяне и по происхождению своему принадлежат, большею частию, к древнейшим родам этого сословия. Так и следовало быть: именитое дворянство русское, пользуясь преимуществами богатства и образования, тем достойно за них воздало отечеству.
Излагая постепенно, в хронологическом порядке, биографии наших писателей, мы наталкиваемся на любопытный факт, что писатели наши постепенно отвлекались от государственной службы, которая отнимала их у литературы. Правительству делает честь, что оно признавало необходимым привлекать к себе даровитых людей, мужей мысли и слова: Державин, Дмитриев и Шишков были министрами. Правда, много дарований похищено было службою у муз. В истории нашей драматической литературы есть анекдотическая черта, что один весьма даровитый комик, придавший нашему комическому стиху необыкновенную легкость, оставил и комедию, и водевиль, получив должность губернатора. Он счел занятие комическим стихом слишком низким для предложенной ему должности.
С Карамзина собственно начинается более свободное служение словесности. Карамзин, можно сказать, был министром истории государства Российского, вмещая в себе и свою канцелярию. Жуковский от чистого служения музам был отвлечен только великою гражданскою задачею: воспитанием Наследника престола. Пушкин между русскими писателями первый представляет образец свободного художника. Недаром он сказал:

Служенье Муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво!

Но обстоятельства увлекли его в суету светской жизни, и он погиб ее жертвою. Гоголь с полною свободою и самопожертвованием принадлежал лишь литературе, жил и действовал только для нее. В наше время звание писателя, к чести и славе России, сделалось вполне свободно.
Заметим черты русского народного характера в наших писателях. Несмотря на иноземное влияние в новом периоде, эти черты резко в них выдаются. Чем выше дарование в писателе, тем вернее остается он народному характеру,;-;и те только произведения приобретают прочную славу и переживают время, на которых сильнее отражается отблеск народного духа.
Русская многосторонность и сила, которые мы видели в Петре, сказались прежде всего и в родоначальнике новой русской литературы, в Ломоносове. Порывы русского патриотического восторга слышны во всех наших лириках. В Державине, к Ломоносовской силе присоединились русский разум и русская шуточка, плод иронии, столь свойственной русскому уму. Страсть к чужому, доводимая нередко до крайности, или наше чужебесие сказалось в Сумарокове. Особенный вид изящного, наше родное милое, выражение души в лице и характере, блещет в Душеньке Богдановича, в Светлане Жуковского, в Людмиле и Тане Пушкина, и во многих других созданиях русской поэзии. Русское остроумие, не поверхностное, а глубокомысленное, в первый раз ярко проявилось в Фонвизине, и с тех пор не изменяло себе в русских комиках. Образчик нашей переимчивости;-;Княжнин. Здравый смысл Русского народа, создавший русскую пословицу, создал, в живое дополнение к ней, и басню Крылова. Наша певучая, красная речь полилась под пером Карамзина. Чувство грусти, основное чувство нашей песни, выразилось, начиная с Карамзина, во многих писателях: Нелединском-Мелецком, Капнисте, Жуковском, Вяземском, Баратынском, Пушкине и других, принимая самые разнообразные оттенки от задумчивости до тоски и уныния. В Жуковском сказалась опять наша многосторонность, наше славное гостеприимство к чужому в самом лучшем, нравственном смысле. В Пушкине слышим русскую чуткость, отзывчивость всему прекрасному у нас и в остальном мiре. В Гоголе обильно и полно сказались юмор, бьющий у нас из древнего южно-русского источника, и глубокая ирония, общее свойство большинства наших писателей. Есть еще одно чувство, таящееся в глубине души русского человека и составляющее существенную основу его жизни: это;-;чувство веры. Оно замечается во всех русских писателях: в древних это чувство сказывалось прямее и откровеннее; в новых, как бы глубоко ни скрывалось, как бы ни уступало посторонним влияниям, но рано или поздно выходит наружу, или отзывается по временам минутными порывами души. Редкий из них остался чужд этому чувству.
Правительственные, воспитательные учреждения содействовали много развитию литературных дарований в России. Академия наук, учреждение Петрово, образовала Ломоносова. Из сухопутного кадетского корпуса, учреждения императрицы Анны, вышли Сумароков, Княжнин, Озеров. В нем же родилась наша лжеклассическая трагедия, питавшая рыцарские чувства чести и славы в наших воинах, из числа которых вышли Румянцов и Суворов. Московский университет, учреждение Елисаветы Петровны, образовал множество русских писателей, из которых особенно замечательны два первых комика: Фонвизин и Грибоедов. Разум науки, воспитанный университетом, помог им обличить отрицательные стороны жизни нашего общества. Университетский пансион, учрежденный Херасковым при Екатерине II, был колыбелью Жуковского. Царскосельский лицей, учреждение Александрово, взлелеял Пушкина. В лицее Нежинском воспитался Гоголь. Первым студентом Казанского университета был Аксаков.
Чем более развивалась и подвигалась вперед русская литература, тем более развивалась и укреплялась ее связь с обществом и народом. Первые шаги русской словесности слышны при дворе и в академии наук. Только отголоски победных од и религиозных гимнов отдаются в обществе и отчасти в грамотном народе. Песня, по своему сочувствию с народным инстинктом, сильнее проникала в народ. Мало-помалу русское слово входит в общество и затрогивает в нем жизненные вопросы. В наше время связь между словом и обществом укрепилась сильнее, чем когда-нибудь. Причина такого явления;-;б;льшая свобода русского слова. Постепенный путь его от дворца и академии до русских хижин есть одна из любопытнейших задач в истории русской словесности.
Весь новоевропейский период русской словесности делят обыкновенно на три отдела. Первый называют лжеклассическим, а по влиянию народа, который имел своею литературою влияние на нашу,;-;французским; он идет от Ломоносова до Жуковского. Второй отдел;-;романтический, а по влиянию народов, на нас особенно действовавших,;-;англо-немецкий и даже всемiрный; он заключает время от Жуковского до Пушкина. Третий отдел;-;художественный и национальный. Его развитие начинается с Пушкиным и доходит до нашего времени, Карамзин представляет средоточие для всех трех отделов, как эклектик и верховная точка нового периода русского слова. Формою своей прозы он принадлежит французскому периоду; первыми началами и сочувствиями;-;романтическому англо-немецкому и всемiрному; своею Историею Государства Российского начинает период народный.
Классицизм и романтизм;-;эти два половинные и враждебные элемента западной словесности;-;имели у нас особенное отражение. Классицизм развил внешнюю сторону нашего слова. Он исполнен восторга, силы, блеска, и в образах поэтических развивает пластическую и живописную стихию: это;-;резец и кисть нашего слова. Романтизм открывает внутреннюю сторону нашего слова и дает ей содержанием мiр души; он исполнен вдохновения, мягкости и теплого сочувствия ко всему прекрасному в человечестве, в каком бы народе оно ни являлось. К элементам пластическому и живописному он присоединяет еще элемент музыкальный, дополняя тем развитие полной поэтической формы русского слова. Таким образом, пластика, живопись и музыка, согласно общему закону развития искусств, постепенно входят в русскую поэзию и развивают до полноты совершенства все ее формы.
Как классицизм, так и романтизм каждый отдельно представляют только половинное искусство, которое вполне не может обнять идею красоты. Истинное художество не есть ни классическое, ни романтическое. Настоящий художник;-;не классик и не романтик. Внутреннее содержание его произведений есть полная идея красоты, стяжание всего человечества. Внешняя форма принадлежит народу и составляет его слово. Истинный художник в слове;-;непременно и народный поэт.
Русская словесность, связав в новом периоде свое развитие с жизнию народов Запада, не могла не отражать на себе западного развития во всех его крайностях. Эта сторона нашей литературы должна быть отмечена, как наносный элемент, как чужое веяние, как волнение от других планет в нашей планете. Мы встречаем у себя отголоски и сочувствия всему, чт; ни производил Запад.
С тех пор, как Запад разрушил подпорки богословской схоластики, на которых покоилась его вера, все его развитие стало аналитическим, дробным, частичным. Он старался утвердить потерянную цельность духовного существа человеческого в отдельных его силах. Энциклопедисты окончательно разрушили схоластические подпорки богословия и ударились в исключительность рассудка, в котором искали спасения всему человеку. Вольтер стоит во главе этой школы и рассудком отрицает все, ибо рассудок один не может утверждать ничего, а владеет только силою отрицания. Школе рассудка противодействует и дополняет его школа чувства, родоначальником которой был Жан-Жак Руссо. Между тем, как рассудок и чувство действовали двумя отдельными школами во Франции, отрицая и разрушая, более чем утверждая,;-;Германия представляла положительное развитие разума, который хотел сам один познать истину и мыслию создать мiр и человека. Отсюда все развитие философии германской от Вольфа и Лейбница, до нашего времени. Как дополнение к разуму, который не мог признать веры и потому не удовлетворял жаждущих этого небесного источника, развивался мистицизм, имевший начало свое еще до развития философии в писателе народном, Иакове Бёме.
Между тем как Германия действовала в умственном мiре, в сфере отвлеченной мысли, силою исключительного разума, во Франции совершался переворот социальный. Очарование, произведенное революциею и отразившееся во многих поэтах, особенно лириках, как Шиллер и другие, окончилось разочарованием;-;реставрацией. Идеалы всех народов исчезли в кабинетах дипломатов. Поэтом разочарования в жизни явился Байрон, в науке;-;Гёте. За разочарованием последовало безочарование,;-;поэтом его был Гейне, а безочарование привело к тому бесплодному материальному нигилизму, который уже ничего не производит, кроме ежедневных листков газет и журналов.
Все эти крайности западного развития имели и у нас свои отголоски. Древняя схоластика отражается еще в слабой стороне произведений Ломоносова. Рассудочная школа Вольтера отразилась частью в некоторых произведениях Фонвизина, от которых он сам впоследствии отказался; но дошла до полной и смешной карикатуры в Сумарокове, который хотел быть у нас доморощенным Вольтером. Школа чувства, Руссо и Стерн, нашли своего представителя в Карамзине и его последователях.
Философские системы в Германии имели сильные отголоски в наших университетах. Все первые профессоры, прибывшие к нам из Германии и действовавшие в академии и в Московском университете, были Вольфианцы. Сам Ломоносов был личным учеником Христиана Вольфа. Мысли Лейбница отразились еще в Петре и в дальнейшем развитии русском, даже с их недостатками. Профессор Шаден, наставник Фонвизина, Карамзина и Муравьева, был первым Кантианцем. Учение Фихте не имело у нас особых последователей; но зато учение Шеллинга имело многих. К нему принадлежат наши наставники и все наше поколение. Замечательно, что в этом поколении возник, еще помимо учителя, тот же вопрос о соединении философии с Откровением, какой возник позднее в самом учителе и был разрешаем им в последние годы жизни. За нами, Шеллингиянцами, следуют Гегелисты, действовавшие так сильно в наших университетах в последнее время.
Мистицизм Иакова Бёма с Сен-Мартеном и их последователями нашел у нас отголоски в школе Новикова, друга его Гамалея, Лабзина и многих духовных лиц, соединявших философское мышление с верою.
Германский материализм с своим исчадием нигилизмом имели в последние дни сильное, но бесплодное влияние на нашу эфемерную журнальную литературу.
Несмотря на это внешнее влияние Запада, в его крайностях, переходчивых у нас еще более чем там,;-;те гуманические идеи, которые дают истинную и прочную основу всякому человеческому образованию, имели у нас стройное и правильное развитие. Сосудами им достойно служили личности наших славнейших писателей, около которых группируется все развитие нашей словесности. Таковы идеи истины, правды, блага и красоты.
Идея истины, воплощаемая в науке, имела своего служителя в Ломоносове, который посвятил ей всю жизнь и, как участник в учреждении Московского университета, завещал ее всем университетам русским.
Идея истины осталась бы отвлеченным призраком в науке, если бы не отозвалась в жизни и не перешла в правду и дело. Органом правды был у нас Державин, первый министр юстиции. Правде посвятил он жизнь, и в правде почерпал лучшие внушения своей поэзии.
Но правда не полна, если не получит основы нравственной в идее блага или добра. Представителем этой идеи является у нас Карамзин. Источник идеи блага принадлежит на земле всему человечеству, действовавшему во имя добра; но цель ее есть наш ближний, а для гражданина;-;народ и его отечество. Так действовал Карамзин. В первую половину жизни он воспитал в себе идею блага всем человеческим образованием, вторую же половину жизни служил добру своего отечества, изучая добросовестно древнюю жизнь его.
Идея блага имеет чистейшую основу в идее красоты нравственной или душевной. Служителем ее был Жуковский, поэт гения чистой красоты. Он русским словом откликнулся на все прекрасное в поэзии народов мiра.
Красота венчает создание; она;-;внешний образ видимой природы. Идея красоты венчает развитие народа и вызывает сознание лучшего из народной жизни в слове. Идея прекрасного не может иметь другой, более полной, совершенной и живой формы, как народность. Вот разгадка значения Пушкина, который, как поэт, олицетворил идею красоты в народном образе, в русском слове.
Идеи, развитые нашими славнейшими писателями, сделались нашим народным достоянием и образуют в нас ту человеческую сущность, которая составляет условие дальнейшего развития в нашем народе. Новое поколение, в лучших своих личностях, связующих жизнь свою с жизнию народа, ищет полноты человеческого бытия, а эта полнота заключается в совмещении идей, предварительно у нас развитых, при высшем озарении той божественной идеи, которую русский народ выработал в древней своей жизни.
Идеи, указанные нами в своих представителях, будут служить нам путевою нитью в изложении нашей истории.


ОТДЕЛЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК.
Том XXXIII, № 5.
ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ в 1862 году
С.П. ШЕВЫРЕВЫМ. (СПб.: Типография Императорской Академии Наук. 1884).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой