Как мне довелось побывать патриотом

                Не напрягайтесь, граждане, речь здесь пойдёт о делах давно прошедших дней.

                В 1967 году около 70 китайских студентов устроили акцию протеста на Красной Площади в Москве. Выйдя из очереди в мавзолей Ленина, китайские юноши перелезли через ограждения и достали цитатники Мао. Милиция пыталась урезонить выкрикивавших изречения Великого Кормчего молодых людей, завязалась потасовка, в ходе которой несколько студентов получили ссадины.

                Я в те поры был на третьем курсе ну очень крутого техникума. К этому времени мы уже изрядно повзрослели и из щенячьх пацанов за два полевых сезона обратились в  настолько  дружных крепких буровиков, что уже сами управляли учебным процессом. Бывало придёт на ум кому-нибудь идея вспрыснуть какое-то дело, то отправляется делегат предупредить преподавателя о том что его пара не состоится по причине портвейной. Но уж на последующую пару будем как штык.  Нужно правду сказать, что такое случалось не часто. Были другие поводы у нас приостановить процесс познания.

                А тут ещё студенты китайские попали нам в резонанс.

                К третьему курсу общага наша была для нас закрыта по дисциплинарным причинам; хозяева ближайших съёмных углов знали нас как облупленных; вот и ютились иногородние наши товарищи где только придётся.
                Я обитал у своей родни в противоположном от студгородка Знаменском предместье. На самой горе, почти у кладбища, возле которого внизу издавна проживали китайцы. Откуда они здесь появились? – никто об этом не задумывался. Китайцы эти прослыли в городе существами безмолвными трудягами, искусными в выращивании овощей, которыми и торговали на местном рынке. Овощи были отменного качества, но и стоили чуть больше чем продукция из огородов пригородных колхозников. Колхозники эти имели репутацию лодырей, потому что каждую осень значительную часть горожан выгоняли на поля убирать скудный урожай. Куда уходили бурты картофеля, моркови, капусты – была полутайна. Ходили упорные слухи что всё выращенное и собранное вагонами отправлялось в ненасытную московскую прорву. Во всяком случае - уже в более позднее время - приходилось мне возвращаться из столичной командировки с палками колбасы, выработанной на нашем мясокомбинате.
                Продовольственные отделы местных магазинов украшала на журнальный манер консервированная экзотика в виде гогошар болгарских и дальневосточной морской капусты.
Но народ не особенно-то унывал, утешая себя привычным слоганом, обращённым в частушку:
С неба звёзочка упала/прямо милому в штаны/ ничего что хер испортит/лишь бы не было войны.
Но к китайским рыночным торговцам шли, когда захочется вдруг пожрать пищи из нормальных овощей.
                Шли товарищи всё развивающегося социализма, и в душе накапливался протест против этой работящей нации, которая из братьев навек как-то в миг стала не хороша. Ишь чего надумали – у мавзолея, на Красной площади себе позволять непотребство.

                Ну так вот - еду я, значит, не очень-то рано, в автобусе на центральны рынок, а уж оттуда на трамвае в студгородок, рассчитывая посетить ещё какую-нибудь пару. Народу уже на горе набилось привычно полнешенько. Стоят, прижавшись друг к другу как рОдные братья, так нет чтобы мирно подрёмывать, а с каким-то нарастающим остервенением обращают своё внимание на щуплого старенького китайца, везущего на рынок корзину плодов своего труда. Кто-то из народной массы первым произносит наболевшее:
- Эй ты, ходя, чего расселся-то тут? Убирайся к своим хунфейбинам!
И народ с воодушевлением принимается клевать бедного старичка, готового уж провалиться свозь землю от народного гнева к нему, вставшему затемно, поработавшего изрядно на своих грядках, да подготовившего созревшие плоды в наилучшем товарном виде.
Но провалиться ему не удаётся, и он покорно сносит все незаслуженные упрёки от горожан, которые преимущественно, конечно же, бездельники замаскированные под всеобщий трудовой интузиазм. Ничего реально нужного своему народу они в большинстве своём не производят, но зато многие  силы свои обращают в коллективную  любовь к родине, ненависть и презрение к тем, кто её не любит.
                Ну а я безучастно пребываю среди этого людского шторма, но мне сильно  жаль этого старичка – кто бы он ни был. Уж он-то менее всего виноват в происходящем.

                Прибываю я на занятия хоть и не рано, но и не совсем уж поздно, а как раз к тому времени, когда просыпается наш групповой разум. Денег на портвейн нет, футбол гонять уже несолидно, но и перерывчик в ученье напрашивается сам собой.

-А поехали бить китайцев! – бросает кто-то идею.

                Ни в коем разе не были мы политически сознательными, но всё-таки газетки, случалось и почитывали.  Бывало заглянешь по пути следования к месту среднего своего образования в киоск, да и прикупишь газетку, чтобы только развлечь мозги от постижения тех же тайн сопротивления материалов. Да увлечёшься на лекции какой-либо безделицей. Тут-то и подловит тебя Исаак Израилевич – самый умный человек из встреченных мной по жизни. Молча заберёт он этот пустобрехий листок:
-Селёдку заверну – скажет он при этом, да и продолжит своё про эпюры да модули (больше полувека прошло, а научение его не выветрилось из моей головы безо всякого конспекта).

- Бить?
-А почему нет? Только где же их наберётся соразмерно нашей удали?
-Так вот же, поезд Москва-Пекин через час делает остановку на вокзале.
-Айда.
-Ура!

                Совсем скоро трамвай доставляет нас на вокзал. Радостной толпой прохаживаемся мы по перрону, поджидая хунвейбинов. Вот показался локомотив, за ним вагоны, из окон которых на нас смотрят ускоглазые.
                Состав останавливается и что мы видим? Таблички на вагонах информируют: Москва-Пхеньян. Нет Пекина. И некого бить. Ну и ладно. Не очень-то и хотелось. Поехали обратно. Может быть ещё малость поучимся.

                Обстоятельства жизни как-то не раз возвращали меня к памяти об этом приключении.
И всякий раз я недоумеваю – как же так? ведь не было во мне ни злобы, ни воодушевления; и не неволил меня никто к участию в акции, и хунвейбины эти мне были по боку – вообще никакой агрессии, а всеобщая дурость, коллективное безумие проявилось зачатком фашистской прелести, под прикрытием добродетели. Всё это разом выветрило из меня утреннее то сострадание к безвинному человечку, которым мог быть и я сам, затравленный и униженный так, что некому прийти мне на помощь. Ведь я же тоже сострадал, да оставался безучастен.
                Вот уж это грех так грех. И нет ему оправдания совестью. Самым неумолимым моим судьёй.

30.09.2022 14:48