М. В. Ломоносов, переводчик Анакреонта

Аннотация. Статья представляет собой исследование переводов М.В. Ломоносова из поэзии Анакреонта в контексте западноевропейской и русской анакреонтики и развития перевода. В представлении ученого-просветителя поэзия, как и природа, как язык, находится в постоянном движении и обновлении.  С одной стороны, исследуя природу языка как живого организма, он настаивал на развитии стихосложения в соответствии с законами динамики, с другой – подчинил свое творчество духовным постулатам, изучая которые получал откровения, ориентиры для подвижничества в научно-интеллектуальной жизни и в диалоге  культур. Анакреонтическая поэзия, традиционно преподносившаяся как управляемая противоположными побуждениями, рассматривается здесь как играющая и отражающая мир «иллюзия воображения», а образ сладкоголосого поэта – как типичный нарциссический символ, которым особенно отмечена элегическая поэзия. В стихах Ломоносова латинизированные имагинации (образы, созданные поэтическим воображением), претерпевая идейно-эстетическую метаморфозу, переплавились в патриотические образы-идеи и философию верноподданнического служения материнской земле. Одические интонации смягчили драматическое противоречие «высокой» и «низкой» поэзии, обеспечив стилевые смещения, переходы из поэтической плоскости в философскую и наоборот.
 
Ключевые слова: Ломоносов, Анакреонт, анакреонтика, символ, аллегория, поэзия.

М. В. Ломоносов делает первые переводы из греческой поэзии во время учебы в Марбургском университете. Позднее, при составлении «Краткого руководства к красноречию» («Риторика», 1748), он познакомит русского читателя с песнями Гомера в собственном переводе [7, с. 196–218], одами Пиндара [24], стихами других греческих и римских поэтов. В «Руководстве...» имя «Анакреон» упоминается среди сочинителей басен, а перевод анакреонтического стихотворения «Ночною темнотою...» приводится в качестве примера побасенки, «вымысла» («Баснею называем краткий цельный вымысел, который служит к возбуждению веселия или любви и к оных изображению. Такие басни в прозе писал Филострат о купидонах, а в стихах – Анакреон…» [10, с. 222]). В позднем стихотворении под названием «Разговор с Анакреоном» Ломоносов изменит свое отношение к ионийскому поэту, обретшему в Европе эпохи Ренессанса широкую известность отнюдь не баснописца, а автора «нежных песен», и будет рассматривать творчество сладкоголосого грека в контексте спора «древних и новых» [14, с. 153–163].

Роль греческой и римской классики в развитии и становлении поэзии Ломоносова и других современных ему русских поэтов давно доказана историками литературы, однако, отсутствие точных сведений о круге чтения Ломоносова, его личной библиотеке и доступных ему книжных изданиях (после смерти ученого его бумаги, рукописи и библиотека исчезли) создавало ряд трудностей для исследователей и порождало долгие споры об оригинальных источниках того или иного текста. За недостатком материала исследователи, возвращаясь к проблеме происхождения ломоносовских переводов из античной поэзии, выдвигали разные предположения о языке оригинала, с  которого был сделан перевод, а также о степени владения автором перевода иностранными языками, что важно знать при установлении подлинника. Так в затянувшемся споре об источнике ломоносовских переводов из Гомера, использованных в «Риторике», была поставлена точка лишь после подтверждения догадки о том, что в личной библиотеке Ломоносова действительно находился двухтомник «Илиады» на греческом языке с параллельным латинским переводом. В списках Каталога библиотеки Ломоносова он значится как Homeri Ilias graece et latine, ed. Hager. Chemnicii, 1745 [10, c. 131–132].

Замечательная находка говорила о том, что в споре об оригинальном источнике переводов Ломоносова из Гомера, в равной степени «могут быть правы» и сторонники А.С. Будиловича, утверждавшего, что Ломоносов переводил Гомера по латинскому источнику, и те, кто поддерживал точку зрения А.Н. Егунова, доказывавшего, что Ломоносов воспользовался греческим текстом [10, c. 131–132]. Во-первых, говоря о компетенциях Ломоносова в древнегреческом языке, нельзя сбрасывать со счетов учебу в Славяно-греко-латинской академии, в программу которой входил, как одна из ведущих дисциплин, древнегреческий язык. Во-вторых, в личной библиотеке ученого поэта, как установили библиографы, были книги в том числе древнегреческих авторов, что косвенно подтверждает знание Ломоносовым греческого языка, до этого неоднократно подвергавшееся сомнению. Наконец, в-третьих, рассуждая в «Руководстве» о правилах стихотворства, Ломоносов анализировал структурные особенности разных языков, в том числе греческого. Библиографы приводят и другие свидетельства интереса молодого Ломоносова к греческой поэзии и ее переводам. Коровин показал, с помощью случайно найденных документов, что в 1738 г. в Марбурге студент Ломоносов приобрел «Стихотворения Анакреона и Сафо» [11, с. 319]. Однако есть нюансы, дающие повод для противоречивых мнений. Сохранились студенческие записи Ломоносова со стихотворным переводом анакреонтической оды «К лире», а также выписки из журнала И.К. Готтшеда «Beytrage zur critischen Historie der deutschen Sprache. Poesie und Beredsamkeit», с переводами этой оды на латинский, немецкий, французский, английский и итальянский языки. (См.: Е.Я. Данько. Из неизданных материалов Ломоносова. XVIII век. Сб. 2. М.– Л.: изд-во АН СССР, 1940. С. 251–252)» [11, с. 319]. Наверняка Ломоносов воспользовался имеющимися переводами, когда создавал свой вариант стихотворения. Насколько нам известно, тщательный сравнительный структурно-текстуальный анализ этих переводов и стихотворения Ломоносова никто не предпринимал.

Примерно в этот же период на русский язык Анакреонта переводил А. Кантемир. Ломоносов знал творчество Кантемира, но он не мог, как и его последователь Н. Львов, быть знаком с кантемировским переводом 55 анакреонтических од, оставшихся необнародованными. Как утверждают исследователи, Кантемир переводил анакреонтические тексты с греческого языка в конце 1730-х гг., но эта большая работа не была опубликована [18, с. 49].

В то же время не вызывает сомнения, что Ломоносов, предположительно знакомый с текстами из Анакреонта на древнегреческом языке, при переводе анакреонических од, как и в случае с Пиндаром, учитывал опыт французских авторов – поэтов «Плеяды», Парни и Вольтера, а также достижения немецкой поэзии [24, с. 162].
 
Французскую анакреонтику возводят к переведенным с латыни в 1554 г. «Одам Анакреона» (Odes d'Anacrеon. Anacreontis Teij od; Ab Henrico Stеphanо luce & latinitate nunc primum donat; Lutetiа: Apud Henricum Stеp.), изданным Анри Этьеном (Henri Estienne, 1528–1598), известным под латинским именем Henricus Stephanus [12, с. 200]. Вплоть до ХIХ в. переводчики находились под влиянием анакреонтического сборника Этьена, а также издания мадам Дасье 1716 г. [12, с. 200]. Ломоносов приобрел томик Дасье, находясь в Германии, во время учебы в Марбургском университете. Полное название книги Дасье приводится в библиографическом описании Коровина: «Les Poesies d’Anacreon et de Sapho, traduites en francois, avec des remarques par madame Dacier, Nouvelles edition, augmentee des notes latines de m-r Le Fevre et de la traduction en vers francois de m-r de La Fosse. Amsterdam, P. Marret, 1716. 462 pp.» [11, с. 319]. Итак, есть все основания утверждать, что Ломоносов был знаком с западноевропейской анакреонтикой и нет смысла отвергать факт ее влияния на начинающего поэта. Позднее под видом спора с поэтом Анакреонтом поэт и философ Ломоносов будет дискутировать фактически с французскими анакреонтиками, с творчеством которых познакомился благодаря книге Дасье. Под влиянием этих стихов Ломоносов находился весь марбургский период, когда сделал свой первый перевод «из Анакреона».

Известно, что Феокрита и Вергилия Ломоносов читал по изданию: Theocritii quae exstant cum graecis scholiis, notis et indibus. Oxoniae, Sheldon, 1699. 499 pp. [Параллельный греческий и латинский текст] [11, с. 341]. Ломоносов был знаком также с творчеством последователей Феокрита – Биона Смирнского и Мосха Сиракузского по изданию Byonis Smyrnaei, et Moschi Syracusani, quae supersunt. Notis Joh. Heskin, ex aede Christi. Oxoniae, 1750. Нет причин возражать основанному на фактах мнению о том, что Ломоносов обратил внимание на эту книгу после прочтения рецензии на нее в «Лейпцигских ведомостях» за 1750 г., № 55 [3, с. 28].

«Разговор с Анакреоном» - одно из наиболее известных, наиболее часто цитируемых и исследуемых поэтических сочинений Ломоносова[20]. Точная дата создания «Разговора» неизвестна: исследователи указывают на период с начала 1750-х гг. по 1762 г., реже называют 1762 г., поскольку стихотворение не вошло в опубликованное в 1751 г. «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михайла Ломоносова» и не было напечатано в других прижизненных изданиях поэта, что является косвенным доказательством его незавершенности к моменту этих публикаций. При этом, как стало известно после тщательных архивных разысканий, уже с 1760-х гг. текст стихотворения распространялся в рукописных списках [18, с. 49–50]. Некоторые проблемы и условия распространения списков, среди которых встречается также ломоносовское стихотворение-перевод «Ночною темнотою...», подробно изучены на материале рукописных копий Е.И. Кисловой, поднявшей вопрос о рецепции русской поэзии в семинаристской среде второй половины XVIII в. [9, с. 114–135].

Как справедливо замечено, именно в «Разговоре» отразилось незаурядное авторское отношение  к «греческому пласту античного наследия» [21, с. 153], оставившего заметный след в русской поэзии и в русской критической мысли. Уточним, что «двойственность» (антитетичность) стихотворения, часто трактовалась исследователями противоречиво, а подчас и упрощенно. В антитетической структуре «Разговора» видели либо «подавление» лиризма, либо противоборство «гражданского долга» и «нравственной свободы»; порой акцентировали внимание на принципиальном отделении личной жизни от поэтического творчества [20]. Автору «Разговора» вменяли в заслугу неспособность «замкнуться в сфере интимной частной лирики», в отличие от нежного «Анакреона», не сумевшего «преодолеть свою индивидуальность» [13]. Разноголосица, расхождение во мнениях, на наш взгляд, объясняется недостаточным вниманием исследователей к форме «Разговора» и к внутренней логике философского диалога, включавшего амебейный дискурс во вкусе элегической греческой лирики.

Этот аспект возвращает нас к вопросу об источниках ломоносовской анакреонтики и «Разговора с Анакреоном», к проблеме его структурно-текстуального своеобразия в свете культуры перевода и места в ней древнегреческого языка, особенностей ведения дискуссии и влияния на нее элегической поэзии в просветительскую и постпросветительскую эпохи. Изучение истории создания стихотворения, установление источника перевода, анализ его эстетических и лирико-философских корней в амебейной лирике не только облегчает «характеристику творческой работы Ломоносова как переводчика» [10, c. 131], но и помогает лучше увидеть символическую глубину, разносторонность, многозначность и актуальность развернутого в нем лирико-философского диалога, выходящего за рамки европейского «спора древних и новых» (о связи «Разговора» с проблемой «древних и новых» см. в работах С. А. Саловой).
Жанровую основу «Разговора с Анакреоном» составил диалог-агон с элементами гимнического дискурса. В. Омелько справедливо заметил, что «выбирая жанр, Ломоносов уходил от характерной монологичности оды (а равно и от надписи, переложения, размышления – традиционных для него жанров), а следовательно, и от замкнутости монолога» [20]. Еще в «Риторике» Ломоносов особо выделил в эклогах Вергилия и идиллиях Феокрита (III в. до н.э.) «разговор» как жанр, в котором «пастухи о своей любви или о других случаях разговаривают» [14, с. 331–332). Сопрягая в художественном вымысле рассудок и воображение, играя ими и умело направляя их, в соответствии с принципом просветительского правдоподобия [23, с. 36 – 37], Ломоносов вызывал на себя огонь со стороны противников «высокопарного» стиля, из-за которого ранее Сумароков назвал ломоносовские панегирики «вздорными одами». Парируя нападки оппонентов, Ломоносов привел примеры «высокопарных мыслей» из Гомера и Вергилия, а также «нежного поэта» Овидия. Вызов, брошенный Ломоносовым поэтической моде, его насмешливый тон в диалоге о поэтах, политиках и поэзии, дискуссионность содержания, придали совершенно новую тональность анакреонтическому дискурсу.

Разнообразие характеристик и интерпретаций смыслов, содержащихся в «Разговоре с Анакреоном», неизбывный интерес к нему исследователей и переводчиков на протяжении без малого трех веков только подтверждают непреходящую актуальность этого стихотворения. «Разговор с Анакреоном» традиционно представляли и представляют как программное стихотворение Ломоносова, как полемический диалог, диспут, посвященный просветительской проблематике и демонстрирующий «неразрывную связь эстетики, прагматики и идеологии» [Лебедева О. Б. Жанровые разновидности оды]; как «эстетический манифест поэта-государственника», противопоставившего «свою литературную позицию одописца <…> поэтическому дискурсу на воспевание «нежности сердечной» [Салова 21, с. 153]. В «Разговоре» усмотрели «полемическое обращение» к определенному «классовому адресату» [Благой Д. Д. с. 188.], а также увидели декларацию кредо поэта, выраженную в принципиальном отделении личной жизни от поэтического творчества [Орлов П. А. с. 56]. Стихотворение рассматривалось даже как проникнутое «антивоенным духом» и прославляющее «человеческий труд» [Западов А. В. с. 51]. Особого внимания заслуживает диалектическая точка зрения Саловой о том, что «проблематика поэтического диалога «русского Пиндара» с Анакреонтом «выходит далеко за тесные рамки индивидуальной авторефлексии и способна генерировать не только узкоперсональные, но и вполне конкретные общезначимые смыслы» [Салова, с. 153]. Непреходящая ценность этого полемического стихотворения заключается в том, что, несмотря на смены общественных устройств и политических режимов, оно естественно вписывается в различные «идеологии», так как безупречно отвечает орфическому складу «творческого духа», главному содержанию поэзии о поэтах и сущности поэтического труда. Попытаемся развернуть этот тезис.

В «Разговоре» на суд читателя выставлена полемика, с одной стороны, ученого поэта, философа, с другой - автора «нежнейшей поэзии». В разворачивающейся дискуссии выявляется острое противоречие между ними, свойственное самой натуре Ломоносова как поэта, ученого и философа: поэт в нем восхищается тем, что строгий философ в нем же критикует и напрочь отвергает. В этом споре с самим собой, затянувшемся на долгие годы, как показывает история создания стихотворения, заключена основная интрига, вокруг которой развернуты сюжет и главная коллизия диалога, смягченная иронией и игровым эффектом, свойственным амебейной лирике. Структура контрастов и противопоставлений (антитез) создает основу для иронии, парадоксальности высказываний и оценок, очевидных не только в характеристике Анакреонта-гусляра, но также видных персоналий римской античности - Катона и Сенеки, которых упоминает спорящий с «Анакреоном» поэт. 

Игривая анакреонтическая интонация, иронические акценты на знатных именах создают дополнительный эмоциональный фон. Реплики приобретают несвойственную классицизму неопределенность, а образы - двусмысленность. Возникает вопрос: предусмотрен ли автором этот дополнительный эффект или он возник в сообщении помимо воли автора, увлеченного амебейным лиризмом и полемической игрой? Возможно, этот смысловой диссонанс создан автором преднамеренно для демонстрации барочной виртуозности, которую иногда приписывают позднему классицизму и которая здесь видна не только в построении антитез, но и в самой манере привлечения анакреонтических образов, фигур, тропов, в искусном обыгрывании античных мотивов с помощью новых, не-античных метафор и других стилистико-риторических приемов, освоенных современной Ломоносову поэзией, например, в активной эмфазе, повторном использовании в поэтических «ответах» некоторых оборотов речи с ораторской целью. Именно эти повторения, экспрессивно акцентированные и привлеченные в качестве ораторского приема, уравновешивают ироническое высказывание и серьезный тезис, сохраняя дискуссионный пафос и напоминая насмешливый платонический диалог, насыщенный метафорическими намеками и иными иносказаниями.

И.З. Серман заметил, что к убеждению в том, что «метафора должна быть неотъемлемым элементом поэтического стиля», Ломоносов пришел не сразу [22, с. 62]. Читая Тредиаковского в 1736–1737 гг. (марбургский период), Ломоносов испещрил своими критическими пометками его работу «Новые и краткие способы сложения российских стихов». По поводу начальных строк из «Оды в похвалу цвету розе» <…> он сделал такую приписку: «Die Rose hat den andern Blumen gar nichts zu befehlen» («Роза не является повелительницей других цветов») [Серман 40-е гг. С . 62]. Напротив приведенных ниже строк из той же оды Тредиаковского:

Зефир токмо тих над тобой летает,
Благовонность всю в воздух распущает,

Ломоносов написал: «Zephyrus n[on]e[st]aer (зефир не воздух)» [Серман, 40-е гг, с. 62]. Серман поясняет «строгость» в отношении поэтического стиля Тредиаковского рационалистическими взглядами, которым студент Ломоносов был привержен в 1737–1741 гг. [Серман 40-е гг. С . 62]. В ту пору Ломоносов, следуя классическим предписаниям риторической поэзии, рассматривал метафору как недопустимое излишество, неприемлемое в «высоком» поэтическом жанре [22, с. 62]. Однако в «Разговоре», на создание которого, как было сказано выше, ушло много лет, взгляды Ломоносова меняются: он подвергает иронии уже сам рационализм, скрывая за тропами свое снисходительное отношение к «нежной поэзии», проявляя к ней философическую терпимость.

В ломоносовском переводе од I, XXIII, XI и XXVIII, приписываемых Анакреонту, тропы многофункциональны. С одной стороны, они поддерживают двузначность эквивокации не только в отношении смысла песен «гусляра», но и в похвалах красоте, низведенной до уровня «утех» («тварности» бытия), понимаемых довольно приземленно, в эллинско-ренессансной традиции. С другой стороны, тропы, даже те, что используются для расстановки духовных маркеров, все еще воспринимаются в прагматических целях, прежде всего, как способ творить, созидать, изучать, критически осмысливать, сравнивать и противопоставлять «чужому» опыту собственный жизненный опыт – ученого, поэта и просветителя, унаследовавшего вслед за Бейлем и Вольтером критический метод эпохи Возрождения [25, с. 69]. На этом этапе творчества Ломоносов сочетает прагматический метод с приемами символизации и метафоризации мысли, рассматривая их как часть деятельного опыта. Символы рождаются в сознании ученого поэта в процессе созерцания, наблюдения, анализа и используются в качестве полученного результата - для описания увиденного, прочувствованного, испытанного и навеки запечатленного - в людской памяти и в книжном тексте. Именно эту способность к восприятию и воспроизведению иррациональных моментов бытия выделил в Ломоносове К.Н. Батюшков, сравнивая «отца русского стихотворства» с юным славянином, который на берегу северного моря «почувствовал вдохновение скальда» и, оставив свой промысел, «воспел своим соотчичам неслыханные песни о бранях и героях» [1, c. 106]. Батюшков называл Ломоносова, ученого поэта, «чудесным мужем», которого «не только дарования поэтические, неимоверные труды и успехи в искусствах и науках, но самая жизнь, исполненная поэзии…, заслуживает внимания позднейшего потомства» [К.Н. Батюшков, c. 106–107]. Окруженный романтическим ореолом, Ломоносов сам становился символом своей поэзии, в которой гениальность была сопряжена с неимоверным трудом. Поэт находит новое применение анакреонтическому воображению – не в сладостных удовольствиях и любовных мечтаниях, но в осмыслении бытия и в неколебимой вере. Любимый лирический герой Ломоносова – преданный сын отечества, благоговеющий перед могучей красотой возлюбленной Музы, Богини, Матери. Потому в анакреонтическом по замыслу «Разговоре» поэт, говорящий о реальной сопричастности к великим деяниям, воспринимается как деятель поэзии, незамутненной сладострастием и легкомыслием. Эти интонации характерны для всего творчества Ломоносова. Отмежевываясь от легкокрылых поэтов-купидонов, он определяет свое место в обширном пространстве в трех «невтоновских» измерениях: осваивающего ширь героического сына своего огромного отечества; устремленного в глуби земные пытливого ученого-естествоиспытателя; взирающего на благие небеса, мечтающего о бессмертной выси поэта, чье воображение одушевляет неживую природу, реконструирует ее вечное бытие в бескрайних далях, питает ее первозданный дух.  Ломоносовский текст, красочный, многообразный, велеречивый, даже несколько напыщенный, полон положительных событий, динамики, жизнелюбия и самоутверждения. При этом дискурс разума не противоположен дискурсу чувствительности, понимаемой как источник гениальности, знания, веры («Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего родителя: никогда между собою в распрю прийти не могут…») и любви, освященной Богом, - как в духовной оде «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния».

Для скрещения двух противоположных интенций Ломоносов использовал метод амебейного пения в древнегреческой поэтической традиции. Антитеза заложена в символике «ускользающей мечты»: чувству вечной влюбленности анакреонтического героя противопоставлена неугасимая сыновья любовь, пылкая преданность родной земле, отношение к ней, как к возлюбленной матери. В противопоставлении изменчивой влюбленности и указующей на глубинный смысл и философский идеал бытия-в-любви. Интенции автора раздваиваются и «отзеркаливают» в чередующихся антитетических репликах поэтов, выражающих два различных античных принципа отношения к любви, к прекрасному идеалу, к жизни, человеческому бытию, описанному  при помощи сравнения разных позиций, сначала противопоставления воображаемому Анакреонту преданного республиканскому делу Катона, затем - философа-стоика Сенеки. Вытесняя друг друга, образы занимают свое место в цепочке героических персонажей, сохраняют свое присутствие в метонимическом ряду, связь с остальными образами в парадигме истории, сменяющих друг друга эпох и политических устройств.

В репликах Анакреонта любовь несет на себе печать чувственно-эротического эллинизма, в духе Биона, Мосха, Феокрита, бывших во Франции эталоном утонченности, изысканности, эротизма и мечтательности – смысловых тональностей, плохо совместимых с мировоззрением самого Ломоносова, но вполне приемлемых для поэтического сознания начала XIX в. – периода расцвета пушкинской анакреонтики.
За этим последним способом поэтической визуализации стоит опыт созерцания идеальной красоты, многократно описанной поэтами-аллегориками, подражателями эллинистической поэзии, благоговеющими перед «идеальной красотой» буколического типа. У Ломоносова образ возлюбленной выполнен крупными мазками: перед ним блекнет и кажется мелким и заурядным анакреонтический образ юной прелестницы, не имеющий ничего общего с могучей красотой Творения. Поэт верил, что ответы на сокровенные вопросы о «бессмертном Царе», о творении и Зиждителе приходят только в откровении. Он ведет речь на эти темы в духовных одах «Утреннее размышление о Божием величестве», «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния», в других стихотворениях («Скажите ж, коль велик Творец?»; «Посмеяния достойны таковые люди, кои, подобно как некоторые католицкие философы, дерзают по физике изъяснять непонятные чудеса Божии и самые страшные Таинства христианские» и др.). Внутри анакреонической поэтики уже заложена антитеза, которую Михайло Ломоносов развернул в символической «земной» парадигме огня и воды: в образах «вечно горящего Океана»; «огненных валов», «вихрей пламенных»; камней, кипящих как вода, «горящих» дождей - в оде «Утреннее размышление о Божием величестве» [см.: Павляк, с. 106-110]. Творческое воображение готовит образные трансформации природы, наделенные новыми яркими смыслами, которые служат поэту-философу для выражения любви к родной земле, диктуют слова для описания чувства подлинной причастности к благоденствию России, прославлению ее возвышения и силы, могущественного великолепия и монументальной красоты, демонстрируя единство лирического «Я» с бытием в родном доме, исполненном того совершенства, который присущ природному духу. Так Ломоносов находит новое применение анакреонтической силе воображения – не в сладостных удовольствиях и любовных мечтаниях, а в осмыслении и материализации своего творческого кредо.

В традиционных анакреонтических одах лирический герой пребывал в сладостных мечтах о возлюбленной красавице, милой, женственной, хрупкой, но, как правило,  заурядной и невыразительной. У Ломоносова Она, его возлюбленная Мать, наполняется огнем, свойственным сильной личности, и то неслучайно, ибо воображение поэта развивалось естественным путем - под влиянием живой, кипучей жизни и реального опыта вольного крестьянского сына, как говорил о нем К. Батюшков - поэт и воин, перенесший немало невзгод и потерявший здоровье в боевых походах. Как никто Батюшков понимал тяготы, которые довелось испытать этому «чудесному мужу», прежде всего человеку, «рожденному на берегу шумного моря, воспитанному в трудах промысла, сопряженного с опасностию». Вот как Батюшков писал о «чувстве природы», которым обладал Ломоносов: этот «удивительный человек в первых летах юношества был сильно поражен явлениями  природы; солнцем, которое в должайшие дни лета, дошед до края горизонта, снова восстает и снова течет по тверди небесной; северным сиянием, которое в полуночном краю заменяет солнце и проливает холодный и дрожащий свет на природу, спящую под глубокими снегами, – Ломоносов с каким-то особенным удовольствием описывает сии явления природы, величественные и прекрасные, и повторяет их в великолепных стихах своих…». Далее приводится яркая картина «чудесного явления», которое Ломоносов не смог бы описать, по словам Батюшкова, «если бы он не был свидетелем сего чудесного явления, которое поразило огненное воображение вдохновенного отрока и оставило в нем глубокое неизгладимое впечатление» [Батюшков, c. 134]. Вот это описание из «Слова похвального Петру Великому»:

Закрылись крайние с пучиною леса,
Лишь с морем видны вкруг слиянны небеса...

Сквозь воздух в юге чистый
Открылись два холма и берега лесисты.
Меж ними кораблям в залив отверзся вход,
Убежище пловцам от беспокойных вод,
Где, в влажных берегах крутясь, печальна Уна
Медлительно течёт в объятия Нептуна...
Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло;
Как пламенна гора казалось средь валов
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи [Батюшков, c. 134].

В этом романтическом анализе чувств поэта, органично связанного с природой Северного моря («материнским лоном») уже своим рождением, обращает на себя внимание переживание мифологемы духа, гармонии природы и человека, сохранившее чистоту и искренность, свойственные античной элегии. Отрывок, приведенный Батюшковым и анализ художнического дарования Ломоносова, обладавшего сильной кистью живописца, дает ответ на вопросы: отчего в ломоносовских стихах и переводах анакреонтики отсутствуют привычные сладострастные картины? отчего в них не повторяется классическая буколическая парадигма природы, знакомая нам по анакреонтическим стихам эллинистического периода? почему русский поэт не употреблял обычные словоупотребления модного пасторального языка, вновь вошедшие в лирику в ХVII в. и получившие распространение в поэзии в дальнейшем. Эпическая сила, лирический пафос влюбленного в родную природу нестареющего сердца, неоднократно пережившего восторг и наслаждение подлинной любви, – вот что обнаруживает Ломоносов в одах древнего поэта под слоем сладострастия и фривольности, скрывающих подлинные чувства. За исключением раннего стихотворения «Ночною темнотою…», посвященного божеству любви Эроту, анакреонтические стихи Ломоносова, в отличие от французской анакреонтики, воспевавшей довольное, жизнерадостное и беспечальное бытие, сохраняют лишь некоторые следы мифологической традиции (сравнения, античные теонимы) и символической структуры. «Великий муж» не только не сожалел об ушедшей молодости, не сокрушался о наступлении старости, - в отличие от подражателей ионийского поэта, живших мечтами о «золотом веке», веке сладострастия, - он, как и подлинный Анакреонт, прославлял «жизненное полнокровие» (здесь удивительно подходит этот термин Л. Баткина, употребленный в другом контексте), хотя иначе понимал и раскрывал его смысл.

«Разговор с Анакреонтом» обнаруживает виртуозность Ломоносова-стихотворца в использовании размеров стиха, его зависимости от содержательного и эмоционального наполнения. Приведем анализ, проделанный исследователем: «Первые три оды Анакреона Ломоносов перевел трехстопным ямбом, считая этот размер наиболее подходящим для передачи любовной темы; так он в свое время перевел стихи «Ночною темнотою...». Этот размер выбран и для первых двух ответов Ломоносова греческому певцу: речь в них идет об Анакреоне, который «петь любил, плясать», и в тон ему русский поэт отвечал, что любовные мысли теперь должны его оставить. В третьем ответе Ломоносов излагает взгляды Катона, и трехстопный ямб сменяется здесь шестистопным, обычным для переводов классических поэм и для русских трагедий. Характер ответа потребовал изменения ритма. Наконец, в четвертой паре стихотворений Ломоносов переводит оду XXVIII Анакреона четырехстопным хореем, придавая веселый, игривый колорит описаниям «лилей» красавицы, а свой ответ излагает четырехстопным ямбом. Это важный, серьезный для Ломоносова размер, которым написаны все его оды, он наиболее удобен для заказа живописцу,
Дабы потщился написать
Мою возлюбленную мать».

Продолжим этот анализ, с точки зрения применения в «Разговоре» приемов амебейной песни, агона (греч.: соревнование певцов), в котором побеждает Ломоносов, ибо его любовь к родной земле сильнее старческого сожаления о прошедшей жизни и любовных утехах - мотивов, доминировавших в подражательной анакреонтической лирике. Используя традиционный «ключ» к «стихии чувств» – аллегорию, кодирующую настроение, мысли и переживания, Ломоносов, как поэт-классицист, не отказывается от принципа подражания античному прототексту, но решительно переносит античные образы в новую плоскость, противопоставляя панегирику чувственной любви свое творчество и свое понимание смысла жизни. При этом дискурс разума не противоположен дискурсу чувствительности, понимаемой как источник гениальности, знания и веры («Правда и вера суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего родителя: никогда между собою в распрю прийти не могут…») и любви, освященной Богом (как в духовной оде «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния»).
 
В лексико-синтаксических совпадениях (точном переводе), в синтаксическом параллелизме, в точках соприкосновения противоположных по смыслу текстов зреет семантический диссонанс, формируется антитеза денотативных смыслов, коннотативных расхождений (подчеркнутых эмфатически, интонационно), при очевидном сходстве страстных натур и поэтических темпераментов лирических героев, лишь условно принадлежащих разным эпохам и разным культурам. Оба поэта (условный «Анакреон» и условный «Ломоносов») демонстрируют стойкую приверженность своему жизненному и творческому идеалу, непреходящую влюбленность во «все прекрасное», в вечную силу любви. Важно, что в этих стихах поздние анакреонтические имагинации, претерпевая метаморфозу, переплавляются в патриотические образы, подчиняются идее верноподданного служения материнской земле. Этот почти идиллический образ смягчал драматическое противоречие как «высокого» и «низкого», переводя его а философскую плоскость, так и «мужественности» и «женственности», в равной степени присущих «анакреонтической» старости («женственность» натуры обычно выражена в мотивах сожаления, мечтательности, чувствительности, утонченности, утраты). Анакреонтическое сладкоголосие, управляемое противоположными побуждениями, может быть рассмотрено в башлярдистской терминологии, как играющая и отражающая «иллюзия развлекающегося воображения», а образ самовлюбленного «Я» – как типичный нарциссический символ, которым особенно отмечена элегическая поэзия. Однако зеркальность позиций двух поэтов, представляющих в «Разговоре» противоположные концепции поэзии, отражает несовпадение интенциальности анакреонтического текста и патриотических, философских и эстетических интенций Ломоносова, осмысленных как плод огромного труда, увиденного со стороны и в сравнении с другим, любовным, поэтическим и философским, опытом. Мужественность и нежность в равной степени присущи как ностальгирующему «старичку», воспевавшему «нежную любовь» и сожалеющем о прошедшей молодости, так и поэту-патриоту. Такая саморефлексия становится символическим выражением «высокой» любви и «высокой» ответственности поэта за свои песни и свои слова. 

Попробуем показать на лексическом и риторическом уровнях, каким образом в ломоносовском переводе Анакреонта символ преобразует сюжет и, оставляя неизменным смысловое «ядро» и не затрагивая внешней жанровой, одической, формы, меняет размер, ритм, эмфатику и, главное, – «идеологическую» нагрузку анакреонтического стиха. Каким образом символ у Ломоносова, говоря словами Лотмана, «выступает в роли сгущенной программы творческого процесса»? Напомним, как Ю.М. Лотман разъяснял роль символа в системе культуры: с одной стороны, символ пронизывает «толщу культур» и реализуется в своей «инвариантной сущности», с другой – становится посредником «между синхронией текста и памятью культуры» [17, с. 191–199]. В другой статье исследователь заметил, что «индивидуальность художника проявляется не только в создании новых окказиональных символов», он также способствует «актуализации порой весьма архаических образов символического характера» и «системы отношений, которую поэт устанавливает между основополагающими образами и символами», создавая тот «поэтический мир», который составляет особенность данного художника» [16, с. 123]. Итак, природа «высокого» поэтического смысла ломоносовского анакреонтического стиха обнаруживается, говоря словами Лотмана, в «развертывании скрытых потенций» символа [Лотман, 180, c. 145]. Поскольку лотмановский тезис «символ – “ген сюжета”» универсален, он дает нам ключ к лирическим стихотворениям Ломоносова, к его переводам с французского, греческого, латыни, к диалогу «Разговор с Анакреоном».

С одной стороны, как мы установили, выбранная автором для «Разговора» амебейная форма в полной мере отвечала полемическим задачам. Ломоносов использовал обязательную в агоне структуру стиха с чередующимися парами строф, где каждая из пар включала перевод одной из анакреонтических од и соответственно одну из развернутых реплик - ответов на анакреонтические тезисы. На структурном уровне жанр «разговора-агона» предоставил автору возможность передать двоякость интриги «бытия в любви», а в образах поэтов-антагонистов показать несовместимые лирические темпераменты, соответствующие противоположным творческим концепциям и взаимоисключающим методам философствования. В результате экстравертный ломоносовский текст, построенный по принципу поэтической дискуссии, приобретал антианакреонтическую направленность. За каждой строфой из Анакреонта логично следует строфа, в которой поэт предлагает свое решение проблемы, что и дает основание исследователям рассматривать это стихотворение как итоговое, как иллюстрацию переживания и декларацию поэтического кредо, манифестацию своей единственной большой любви к возлюбленной Музе, Богине, Матери, России.

С другой стороны, амебейная структура «Разговора» отражает одическую замкнутость на «земной», профанной проблематике. Философия связанности культур и историй народов, воспринятая Ломоносовым от западных просветителей, гармонизирует его представления о классицистической «подражательности» (преемственности) и вписывается в концепцию «линейного» исторического времени. В «Разговоре» в просветительской традиции зафиксированы две временные точки отсчета: «Анакреонт» символизирует классику, античное время; «Ломоносов» представляет современность (XVIII век), унаследовавшую от античности, через ренессансную поэзию, память о культовом, дионисийском поклонении и аполлоническом служении Богине, в образе которой воплощены не только могущество и здоровая красота, но и разумные смыслы, идеи постоянства, незыблемости, божественной вечности и поступательного движения  истории – идеального представления о мире, одновременно и подвижном и застывшем. Строки о любви к прекрасной Богине наполняются внутренним огнем. Это особый «огонь», свойственный сильной личности, подвижнику, поэту прометеевского склада, чье воображение развивалось под влиянием не столько книг, сколько деятельной жизни и обширного, разностороннего опыта, в котором опыт крестьянского сына, выросшего на вольном Севере, не знавшем крепостничества, соединился с жизнедеятельностью ученого-труженика, преданного всей душой родной земле, о величественной красоте которой он знал не из чужих рассказов.

В отличие от шутливого анакреонтического стихотворения «Ночною темнотою…», «побасенки» о божестве любви Эроте в духе французской лирики, «Разговор» Ломоносова поднимает во всем их величии глобальные философские проблемы – любви и творчества, жизни и смерти. «Анакреон» – бард, гусляр, но поет не о геройских делах, о чем должен петь гусляр-сказитель, а о «нежной любви» (Я гусли со струнами / Вчера переменил; мне гусли поневоле / Любовь мне петь велят). «Ломоносов» настраивает струны для иной песни, «хоть нежности сердечной в любви ... не лишен». Но петь он намерен о том, о чем собственно и должен петь гусляр – о красоте природы и величии родной земли, о «геройском шуме» и возлюбленной Матери - России. Эта любовь сильнее и важнее, чем старческое сожаление «Анакреона» о прошедшей молодости. Подлинный Ломоносов, как и подлинный Анакреонт, прославляет «жизненное полнокровие» (определение Л. Баткина, которое он относил к Вергилию), но иначе раскрывает его смысл.
 
Используя традиционный «ключ» к «стихии чувств» – аллегорию, кодирующую настроение, мысли и переживания, поэт окончательно не отказывается от принципа подражания античному прототексту, но переносит античные образы в новую плоскость, противопоставляя панегирику чувственной любви свое понимание творчества и смысла жизни. Следуя поэтической традиции классицизма, Ломоносов использует в стихотворстве архаические мифологемы (гиганты, Прометей), классические аллегории и сравнения (алцейская лира, девять сестер), смешивает греческие и римские теонимы (Минерва, Эрот, Веста, Марс, Плутон, Нептун, Диана, Ермий, Зевес, Зефир, Урания), вводит другие греческие имена (аквилон, Прометей, Иксион, Алкид). Мифологема природы сохраняет в поэзии Ломоносова оттенок первозданной чистоты, величественной красоты, наблюдаемой поэтом в реальной жизни, сообщающей стихам характерные одические интонации. В поэзии Ломоносова значения поэтонимов приобретают не только античные имена и символы, но также архаические слова, старославянизмы: Зиждитель, Денница, вран, елень, пестун, зрак, мрежи, россы, персты, младой, млеко, чело, глава, здравы; также новые словообразования со славянскими корнями, означающие отвлеченные понятия: множество, мечтанья, довольствие, приятство, приятности, изображенье, живость, важность и др. По этому поводу А.С. Пушкин писал о стиле Ломоносова: «Слог его, ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным» (А.С. Пушкин. О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова).

В «Разговоре» поэтическая речь особенно приближается к народной: античные аллегории редки, вводятся просторечные слова и обороты (крушусь, откуп, мзды скопить не мог, забобоны, не тужу, не чаял, кажет), элементы сказительной речи (мой свет, молви ж, промолви, повели). Постоянно используется краткая форма прилагательного, характерная для северного говора: любовны (мысли), (как снег представь) белу, любезну (мне), (платье) ало, безгласна (речь), созревша (красота), (руки) сильны и др. Разнообразны глаголы и глагольные выражения, в том числе передающие сентиментальные чувства и душевные состояния: чувствовал (жар), не возмущайте...(ум), я… восхищен, крушусь, вздыхаю, (мечтаниями) не смущусь; (ты был) роскошен, весел, сладок; (ты) счастлив...
 
В соответствии с правилами эпического повествования того времени Ломоносов передавал языком символов и аллегорий философские мысли и описывал реальные исторические события, как, например, в «Оде на взятие Хотина 1739 года». В «Разговоре с Анакреоном» влияние античного аллегорического стиля сохраняется, но роль его заметно снижается. Возрастает значение параллельных синтаксических конструкций, различных риторико-синтаксических комбинаций, антитез и параллелизмов. Интенции автора раздваиваются в чередующихся антитетических репликах поэтов, выражающих два классических подхода, базирующихся на античных принципах в отношении к любви, к прекрасному идеалу, к жизни, человеческому бытию в целом. Аполитичной позиции воображаемого Анакреонта противопоставлена политическая позиция преданного республиканскому делу Катона, указующего на глубинный смысл высокого чувства и на республиканский идеал служения, который сам Ломоносов не разделял, как можно судить по эмфатике посвященных Катону строк. Потому этот образ получился у поэта довольно мрачным. Позиция стоика Сенеки, защитника кодекса строгих нравов, шутливо отвергается (Возьмите прочь Сенеку,/ Он правила сложил / Не в силу человеку, / И кто по оным жил?). Однако, вытесняя друг друга, оба персонажа занимают свое место в цепочке героических образов, в парадигме «геройского шума», воинской славы, характерного поступка, «упрямки».  Эти мотивы полнят не только стихи, но и прозу Ломоносова. Образ стоика Сенеки сохраняет свое присутствие в метонимической связи, как с героикой мифологической, выраженной книжно-аллегорическими средствами, так и с героикой хроникально-исторической, являясь важной составляющей в парадигме истории, диалектического движения, линейного времени. Ломоносовское видение истории здесь близко к романтической концепции исторического процесса, представленного в единстве, но и в динамических картинах смены эпох и политических режимов. Однако в лексико-синтаксических повторах, в синтаксическом параллелизме, в точках соприкосновения противоположных величин зреет семантический диссонанс, формируется антитеза денотативных смыслов и коннотативных расхождений, эмфатически, интонационно подчеркивающих очевидное сходство страстных натур, поэтических темпераментов противостоящих друг другу лирических героев, лишь условно принадлежащих разным эпохам и разным культурам.

В древнегреческой традиции «высокая» тема связана с мифологией и трагедийной коллизией. В стихотворении Ломоносова мотивы жизни и смерти приобретают иные оттенки. Воплощенные с помощью книжных семантико-стилистических приемов, они своим высоким смыслом вписаны в метонимико-метафорический интертекст символического «древа жизни» (древо сатурново, древо дианино, древо познания добра и зла) [В. Даль, с. 491]), не метафизически, а исторически осмысляемой связи поколений поэтов (ср.: генеалогическое древо). Нельзя не согласиться с мнением В. Омелько: «Слово “жизнь”, формы глагола “жить”, равно как слова “смерть”, “кончина”, “рок”, пронизывают текст всего “Разговора с Анакреоном”. Второй ответ Ломоносова ставит проблему возможного изменения жизни или манеры поведения в ожидании “рока”» [В. Омелько]. Подхватывая и развивая орфическую тему поэта, влюбленного во все идеальное, прекрасное и совершенное, связывая ее с темой жизни и смерти, задолго до Ницше, Ломоносов увидел древнегреческую поэзию с противоположных точек зрения, не противопоставив, а совместив поэтический аполлонический эталон служения и дионисийскую верноподданническую любовь. В орфическом духе автор воспринял и передал в «Разговоре» сакральный смысл идеи верховенства женщины и Матери, олицетворяющей первенство материи и почти мистический пафос сыновнего благоговения к ней, соединенного с глубочайшим исследовательским волнением и поэтической традицией.

Поскольку Ломоносов связывал образ Матери с эстетическим и духовным идеалом, слово «мать» у него сохраняет поэтическую поливалентность и аллегорически актуализировано то в образе природы, родной земли, то в идее единения стихий, то в творческом проявлении, порыве, интегрирующем научное воззрение и поэтическое воображение. Потому и в одах Анакреонта поэт услышал голос любви к красоте и увидел образ, внешне соответствующий его собственному идеалу. Так аллегорическая история приобретала в монологе поэта одическую силу панегирика и лирическую силу великой мистерии. В центре этой мистерии, как в древней традиции, – волевой, божественный лик животворяшей силы, переданный «возлюбленной Матерью» своему сыну, верноподданному поэту, прославляющему «геройский шум». Как и прежде, Ломоносов связывает этот образ с идеей счастливого имперского правления, несущего общественное благо, призывая к исполнению долга и искреннему служению. Он чувствует себя сыном отечества, но не «всеподданнейшим рабом», как «нижайше» подписывался в панегириках, обращенных к всесветлейшим державнейшим великим государыням императрицам Елисавете Петровне и Екатерине Алексеевне, «самодержицам всероссийским» [15, с. 27-42, 61-81, 104-110, 113-122]. При этом он ни разу не усомнился в благоволении Божием к России и всегда верил в то, что к «ободрению утомленного народа некоторым Божественным Промыслом воздвигнуты были бодрые государи» («Древняя Российская история»). В «Слове похвальном Императрице Елисавете Петровне» Ломоносов восхищался могучей силой державности, которую «разными языками едину превозносят, о единой веселятся, единою своею всемилостивейшею своею Самодержицею хвалятся» [15, с. 27]. В «Слове похвальном Петру Великому», произнесенном на собрании в Академии наук, в письмах к И.И. Шувалову, в научных и исследовательских произведениях развивается образ «пространной и изобильной России». Квинтэссенция этих взглядов о России – державной, порфироносной, царственной, благочестивой, величественной - в последних строфах «Разговора с Анакреоном». Следует заметить, что Ломоносов развил и восполнил парадигму России, заложенную представителями барочной словесности XVI века, в частности Феофаном Прокоповичем [5] (Ср. образы: «Поднесла главу Россия, светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная» [Прокопович Феофан. Сочинения. М.; Л.: изд-во АН СССР, 1961. С. 45–48]; «Ты собой скипетр твой украсила,/ И лицем светлым венец почтила» [Тредиаковский В.К. Лирика, «Телемахида» и другие сочинения. Астрахань, 2007. С. 77]).

Доминирующий в русской поэзии XVII-XVIII вв. мотив сильной, венценосной Матери, подхваченный Ломоносовым, указывает на его политические предпочтения и приверженность православным ценностям. Ломоносов отстаивает разумные модели поведения, показывает преимущества монархической формы правления, высказывает свой восторг перед величием венценосицы, почитание и готовность к честному, искреннему служению. Психобиографические параметры – личный опыт, традиции, творческий и научный энтузиазм, почитание законов, правил и образцов, любовь к русскому языку, уважение к народу - определили принципы ассимиляции античной поэтичности в анакреонтической оде Ломоносова. Изучение ломоносовских переводов античных од и анакреонтических любовных сюжетов в творчестве русского поэта, сравнительный анализ лирико-философских позиций в «Разговоре», ответов Ломоносова, обращенных к «великому философу» и певцу «нежной любви», внимание к форме диалога и способу обыгрывания мифа об ионийце, прожившем долгую жизнь в наслаждениях и умершем в старости от того, что поперхнулся виноградной косточкой, символически и аллегорически иллюстрирует ироническое отношение к культу античной поэзии сладострастия и восторженное - к высокой, возвышенной, одической поэзии XVII – XVIII вв. Все в целом определяет особый характер эстетизации в творчестве Ломоносова просветительских идей и принципов, чем объясняется свободное использование книжно-литературных параметров, допускающих вольные интерпретации античных идей и историко-культурных эпизодов, оригинальное сопоставление рожденных в философском споре разных жизненных «правд», выраженных в культурном диалоге через амебейную форму, как чисто техническую процедуру «идентификации» условного античного автора и поэта-государственника, просветителя, воплотившего в лучших своих стихах орфический идеал любви.
 
Cписок литературы

1. Батюшков К.Н. Нечто о поэте и поэзии. М.: Современник, 1985. 408 с.
2. Античная лирика (Библиотека всемирной литературы). Сер. первая. Т. 4. М.: Худож. лит., 1968. 624 с.
3. Берков П.Н. Литературные интересы Ломоносова // Литературное творчество М.В. Ломоносова. М.–Л.: изд. АН СССР, 1962. С. 14-68.
4. Варнеке Б.В. Старые филологи; вступит. статья, подготовка текста и коммент. И.В. Тункиной // Вестник древней истории. 2013. № 4 (287). С. 131. Режим доступа:  5. Галимова Е.Ш. Персонификация образа Руси-России в русской литературе XVIII–XXI вв. // Славянская филология: XXI век. Материалы III Междунар. науч. конф.  Архангельск, Северный (Арктический) федеральный ун-т им. М.В. Ломоносова, 23–24 мая 2012 г. Режим доступа:  https://www.portal-slovo.ru/history/45741.php
6. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I (А-З). [Древо]. М.; Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1956. С. 491.
7. Егунов А.Н. Ломоносов – переводчик Гомера // Литературное творчество Ломоносова. М.–Л.: изд. АН СССР, 1962. С. 196–218.
8. Западов А.В. Поэты ХVIII века. М.В. Ломоносов. Г.Р. Державин. М., 1979. С. 51.
9. Кислова Е. И. «Молчите, каменные звуки»: Оды М.В. Ломоносова в рукописных копиях второй половины XVIII в.// Чтения отдела русской литературы XVIII века.  Вып. 7. М.В. Ломоносов и словесность его времени. Перевод и подражание в русской литературе XVIII века. М.– СПб.: Альянс–Арзео. 2013. С.114–135.
10. Кулябко Е.С., Бешенковский Е.Б. Судьба библиотеки и архива М.В. Ломоносова;  отв. ред. ак. Д.С. Лихачев. Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1975. 255 с.
11. Коровин Г.М. Библиотека Ломоносова. Материалы для характеристики литературы, использованной Ломоносовым в его трудах, и каталог его личной библиотеки. М.– Л.: изд. АН СССР,1961. 491с. Режим доступа: http://books.e-heritage.ru/book/10081448
12. Лаппо-Данилевский К.Ю. «Стихотворение Анакреона Тийского» (1794) как художественное целое // XVIII век. Сб. 28, РАН Институт русской литературы (Пушкинский Дом). М.; СПб.: Альянс-Архео, 2015. С. 177–235.
13. Лебедева О.Б. Жанровые разновидности оды в лирике М.В. Ломоносова (1711–1765) // Лебедева О.Б. История русской литературы XVIII века.
14. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. и писем: в 11 т. М.; Л.: изд. АН СССР, 1950– 1983. Т.7: Труды по филологии. М., 1952.
15. Ломоносов М.В. Для пользы общества…; сост., вступ. ст. и примеч. А.С. Елеонской. М.: Сов. Россия, 1990. 384 с.
16. Лотман Ю.М. Символ – «ген сюжета» // Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров.  Человек–Текст–Семиосфера–История. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 191–199.
17. Лотман  Ю.М. Символ в системе культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи: в 3-х т. Т.I. Статьи по семиотике и топологии культуры. Таллин: Александра, 1992. С. 191-199.
18. Макогоненко Г.П. Из истории формирования историзма в русской литературе // Проблемы историзма в русской литературе. Конец XVIII–начало ХIХ в. Л: Наука, Ленингр. отд-е, 1981. С. 3–65.
19. Майков А.Н. Избранные произведения (Библиотека поэта. Большая сер.). Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-е, 1977. 912 с.
20. Омелько Л.В. Поэтическое мышление М.В. Ломоносова («Разговор с Анакреоном»)  // Вестник Новгородского гос. ун-та. № 4. 1998.
21. Павляк О. Н. Образ Океана в художественной структуре оды М. В. Ломоносова «Утреннее размышление о Божием величестве» // Вестник Рос. гос. ун-та им. И. Канта. 2010. Вып. 8. С. 106-110.
21. Салова С.А. «Разговор с Анакреоном» М.В. Ломоносова: культурологические аспекты // Известия Самарского научного центра РАН. Спец. вып. «Актуальные проблемы гуманитарных наук». Башкирский гос. ун-т. Сентябрь, 2003. С.153–163.
22. Серман И.З. Поэзия Ломоносова в 1740-е годы // ХVIII век. Сб.5. М.; Л.: изд. АН СССР, 1962. С. 33–69.
23. Смирнов А.А. Литературная теория русского классицизма. М.: Высшая школа, 1982. 135 с.
24. Смолярова Т.И. Обращение к Пиндару в русской и французской одической традиции XVII–XVIII веков: автореф. дис. канд. филол. наук. М., 2000. 259 с.
25. Фридлендер Г.М. История и историзм в век Просвещения // Проблемы историзма в  русской литературе. Конец XVIII–начало ХIХ в. Л: Наука, Ленингр. отд-е, 1981. С. 66–81.
26. Чернышева Л.В. Эволюция анакреонтики в русской поэзии XVIII в.: атореф. канд. филол. наук. Оренбург, 2002. 
27. Шервинский С. Античная лирика // Античная лирика. Сер. первая. Т.4.(Библиотека всемирной литературы). М.: Худож. лит., 1968. С. 5–24.

В новой редакции, август-сентябрь 2022 г.

Материалы Междунар. науч.-практич. конф., Москва–Пенза, 25-26 марта 2019 г. Пенза: Пензенск. гос. технологич. ун-т, 2019. С.214–227.