Ва-банк

ВА-БАНК

Пронзительно взвыл свисток офицера. В следующую же секунду поле со стороны траншей септентрионцев вскипело от разрывов снарядов. Мгновенно слившаяся в страшный гул канонада выстрелов ударила по нашим ушам. Я едва удержался от инстинктивной попытки вжаться поглубже в окоп.

— В атаку, сучьи дети! – взревел офицер, вскарабкавшись на бруствер окопа. – Слава и смерть!
— Слава и смерть! – заорали, будто им саданули по яйцам ржавым серпом, Скрябин и Лыков. Они только приехали на передовую после доукомплектования нашего полка. Это была их первая атака, и кровь бурлила в них особенно сильно. Ни к чему хорошему это никогда не приводило.

Офицерский свисток, прорезавшись сквозь оглушительный грохот артподготовки, дал три сигнала.

В бой!

Мы бросились на лестницы, рывком вытянули себя из траншей и кинулись вперед. Юные пехотинцы тут же обогнали меня, мчась во весь опор на позиции врага, полыхающие под натиском артиллерии. Я засеменил чуть позади. По их мнению, в траншеях впереди их ждала слава. По моему опыту, там была только смерть. Мы шли ва-банк, ставя на кон свои жизни. Но иначе здесь было нельзя.

***

Два часа мы упорно пытались удержать отвоеванные позиции. Стоя по колено в грязи из-за начавшегося ливня, посреди обезображенных трупов, мы ожесточенно вели огонь по контратакующим септентрионцам. Но ни развернутый в их сторону пулемет, ни залпы винтовок, ни запоздалая и беспорядочная работа артиллерийских расчетов, не помогли нам закрепиться. Как и в десятке атак до этой. Услышав пронзительный свисток офицера, скомандовавшего отступление, я быстрее остальных бросился бежать. Успев схватить две банки чего-то съестного из полуразрушенного блиндажа, пригибаясь к земле и петляя среди свистящих мимо пуль, я несся вперед со всей прытью, что даровала мне от рождения природа. Отступления не прощают медлительность.

***

— Рядовой Иванченко, вы меня слышите?! – слегка приглушенный переговорной мембраной противогаза голос все еще был омерзительно визглив.

Я устало посмотрел на политрука, который надрывал связки около меня уже минут пять. Пока что без особого результата. Если политруки и правда «Голоса Императора на фронте», как об этом говорят листовки, то у Альберта Стоуна на редкость дурная дикция.

— Ваши высказывания о сути наступательной операции на нашем направлении можно трактовать как государственную измену и подстрекательство к мятежу!

Подстрекательство… Было бы кого. Все новички, прибывшие две недели назад, уже склеваны воронами. Скрябин, двухметровый детина, ходящий в атаку, вытянувшись во весь рост, прожил четыре дня. Окопы позволяют ходить по ним не сгибаясь, но стекающая со стен грязь поднимает уровень пола с каждым днем все выше и выше. К тому же, редко, когда солдат бывает таким высоким. Так что решившего размять затекшие ноги Скрябина просто от скуки поймал на прицел септентрионский снайпер. Так жизнь чемпиона Объединенной Империи по тяжелой атлетике превратилась в очередную меловую черточку на снайперской позиции.

Лыков же, маленький и юркий учитель физики, попавший на фронт по исключительному недосмотру призывной комиссии и собственной глупости, составлял мне компанию на два дня дольше. На пятой атаке он слегка поранил ногу колючей проволокой. Решив не обращаться к санитарам, он проходил с мокнущей повязкой несколько дней. Однажды утром он не смог встать самостоятельно. Санитары, которым я его отдал, лишь грустно покачали головами и унесли его на носилках. Спустя неделю Лыков умер от гангрены в полевом госпитале.

Так что подстрекать мне было некого. Каждый, кто еще остался в живых, лишь ждал, когда его настигнет шальная пуля или осколок. Ни в какие подвиги во имя Императора здесь уже никто давно не верил. И уж тем более никто из нас не был способен на какие-то восстания и мятежи. Все, что мы делали, это ждали. Кормежки, окончания атаки, отбоя, свистка офицера, смены караула… Вечное ожидание и бесконечное безразличие к аду вокруг. Но не бывавший в атаках политрук понять этого не мог.

— Вы дискредитируете Императора и саботируете Его волю. Именно из-за таких, как Вы, Иванченко, линия обороны противника все еще не прорвана!

Я хотел ответить, что имеющимися силами прорыв совершить невозможно, ведь оборона септентрионцев, как, впрочем, и наша, за годы войны стала глубоко эшелонированной, и класть пехоту в лобовых атаках бесполезно… Но именно за такую точку зрения я сейчас и стоял один на один с этим коршуном в противогазе. Интересно, а зачем им вообще маски? Ходят в них постоянно, будто в ожидании газовой атаки, даже в блиндажах не снимают. Их лица вообще кто-нибудь видел? И если нет, то насколько реально заявиться в штаб в их форме, представиться чужим именем и не быть раскрытым?

— Согласно чрезвычайному декрету за номером 714/82, Вы, рядовой Иванченко, за подрывную деятельность на фронтовой линии, приговариваетесь к расстрелу! Кру-угом! Руки на затылок!

«А не шел бы ты к черту?! – вдруг вспыхнуло во мне возмущение, мгновенно переросшее в ярость. – Ты, штабная гнида, ни разу не бравшая в руки винтовку, не сидевшая в чужом окопе, пытаясь удержать его во время очередной контратаки и не жравшая с голодухи тощих крыс, потому что полевую кухню накрыло арт-огнём, будешь говорить мне, что делать?! А не дохуя ли будет чести?»

Пока политрук непослушными руками, затянутыми зачем-то в толстые перчатки, пытался расстегнуть кобуру, совершенно уверенный в моей покорности, я нащупал за спиной снятую стальную каску. Поднять взгляд мой собеседник уже не успел. Вложив в удар все немногие силы, что остались во мне после полугода беспрестанных боев, я наотмашь ударил каской по голове политрука. От удара у него слетела маска и фуражка. Он полетел в грязь, выпустив из рук пистолет. Едва он рухнул на землю, я впечатал в его лицо свой подкованный сапог. Затем еще раз. И еще. Я методично бил, метя в переносицу, пока политрук не обмяк и не перестал сопротивляться, пытаясь закрыться руками. Лишь когда я отступил на пару шагов, то понял, насколько сильно устал.

***

Над траншеями Объединенной Империи, в столь редкую минуту затишья, раздался пистолетный выстрел. Никто не обратил на это особого внимания – политрук увел в том направлении очередного солдата, чтобы совершить свое искаженное правосудие.

Я же, убрав пистолет в кобуру, поправил едва подходящий по размеру противогаз, надел форменную фуражку, развернулся в сторону штаба и пошел, стараясь чеканить шаг, как делали абсолютно все политруки. Одетый в солдатскую шинель труп с развороченным до неузнаваемости лицом остался лежать в окопной грязи.

Шла война, которую потом прозвали Большой Континентальной. Война, в которой окончательно умерли понятия чести и доблести. В которой уже не было места подвигу и героизму. Я удалялся от линии фронта, оставляя позади погибших друзей, бессмысленную смерть и бесконечную усталость. Впереди меня ждали либо отдых, либо виселица.

Но мне ли не привыкать идти ва-банк?