Симбионт

№ 9 по Складской улице. Огороженный забором тупик у парка. Дом скорби. Кладбище живых симбионтов, выработавших свой срок.

У каждого одна и та же история. Один и тот же с небольшими вариациями овальный шрам от копчика до основания шеи. Срощенная промежность. Близкие паттерны ночных кошмаров – остаточное сознание Левиафана, частью которого они были, засевшее проростками в мягких тканях, словно грибница. Те, что дольше других – слепы как кроты. Или, лучше, морские звезды. Все же дело происходит в воде.

Откуда ее столько взялось? Пока сам не погрузишься в толщу океана хотя бы на километр, даже не представляешь себе, как много. Целая вселенная, темная и сплюснутая давлением. Доступный нам аналог черной дыры, позволяющий дофантазировать остальное, когда пространство в мучительной агонии стягивается в точку и замирает. Наверное, замирает, потому что для движения просто не остается места.

Приятно полагать, что сингулярность – ход в другие миры, в неведомые просторы космоса, а не вечная тюрьма всего, что оказалось внутри. Думаю, это лишь наивный способ подбодрить себя, нежелание признать полной безысходности. Ведь, в конце концов, тот, кто не заслужил лишений, не должен их претерпеть? Будь то человек или газовая туманность, проглоченная мертвой звездой. Легче думать, что что-то идет «не так», только если ты «виновен», что есть мера «преступления» и согласная ей мера «наказания», установленные единожды и для всех. Жажда справедливости рождает веру в загробный мир, где уже воздастся, если не вышло в этом. Никто не заслужил вечного узилища! Скажите это тем, кто внутри, и надейтесь лишь на то, что они услышат.

Годы под водой. Соль постепенно выедает глаза, даже если сильно сжать веки. Но никто еще не согласился зашить – потребность видеть хотя бы что-то, отблеск солнца, тени на поверхности, склоны подводных скал… Когда все начинается и есть выбор, безо всякого основания уже знаешь, что худшее – вовсе раствориться в огромном чреве, потерять возможность чувствовать даже эти крохи самостоятельно. Бредить чужими мыслями и непостижимыми ощущениями огромности.

Кстати, мысли у Левиафана довольно глупые. Все же величина и размах движений никак не влияют на интеллект. Странно, если подумать, что временные присадки, мы – симбионты, наделены сознанием на порядок более сложным, чем величественная туша, которой служим чем-то вроде ментальных плавников, позволяющих выруливать в невидимом и неизмеримом океане воображаемого. Текстов, правил, стратегий и причудливых спонтанностей, таящихся в необъяснимом акте мышления.

Глотаем чувства Левиафана, его архаичные мотивации, пропускаем через себя, возвращаем образы. Видим-чувствуем, как, отданные ему, они теряют измерения, замедляются, сводятся до хромого шага, начав с полета. Повторяем и повторяем… Проходят годы.

Дом поделен на меблированные каморки. Отрезанных нас подлечивают и привозят в него в машинах с засаленными сидениями и скучными как пустые раковины шоферами. Провожают к последним пристаням.

Из окон южной стороны виден парк. Последняя лотерея. Выиграл другой номер: мне выпала северная, с видом на какие-то мастерские – длинные ангары с просевшей крышей и набросанным как попало столетним ломом. Их безлюдность и тишина компенсируют уродливый пейзаж. Сколько помню, ни одна жестянка так и не подвинулась с места. Полагаю, лом этот – не плод бесхозяйственности, но умело сочиненная декорация, без которой слово «мастерские» звучало бы не так убедительно. Паче никаких мастеров там нет, а есть немолодой сторож, пара беспородных собак и несметные стаи галок, на которых охотятся коты. Урбанистический вариант лесной чащи.

Окна открываются. Здороваемся со сторожем кивком, даже иногда перекрикиваемся. Он метрах в пятидесяти, долгого разговора так не построить, но погоду, например, можно обсудить.

Никто не знает его имени. Думаю, почему? Неудобно прокричать: «Как зовут?!» Или просто неинтересно? То и другое, как мне кажется. Так и называем друг другу – «сторож», все понимают. Однажды он сменился другим. И собаки куда-то делись. Жаль все же, что не спросил.