Сочинение на тему, как я провел жизнь часть 2

Ранняя осень восемьдесят пятого года еще дышала прошедшим летом.  Она встретила меня в городе в котором родился и вырос, почти летним дождем, который прикелеил к асфальту желтые листья, Я приехал сюда лишь затем, чтобы оформить документы, которые могли выдать только здесь, ибо в восемнадцать лет, четыре года назад, отсюда призывался в ряды. А именно - забрать паспорт, он лежал в пасп. столе, так как если б служил два года, как все, то получил бы его в военкомате по прибытию, и постановке на воинский учет. А я уже несколько месяцев после того как прошел через КПП в гражданскую жизнь, пользовался военным билетом, как удостоверением личности. Которое нужно было редко в обычной жизни, все хранили документы дома, билеты покупались в кассах просто в обмен на купюры, и даже в сберкассе порой достаточно было одной сберкнижки, чтобы снять немного налички со счета, а с военником они не знали что делать. Сейчас в 22м году все не так, а то время -  было временем доверия, и словно вспоминаю сон.  Но ведь было же!
Сразу паспорт забрать не получилось, в конторе именно этот день, был для посетителей – нерабочим.   Придется задержаться до завтра, то есть, надо располагаться на ночлег, и желательно не на улице.
И вот, сидя в размышлениях к кому наведаться, и не стеснить,  пока есть время, кто меня еще помнит, на лавочке у фонтана на площади Труда, жевал купленный с лотка еще горячим, беляш, и наблюдал за занимательной сценой, где два очень разных внешне малыша, беленький и темненький плескались в этом фонтане…. А у борта их мамы на общем для них русском – одна с каким-то прибалтийским акцентом, а другая – с узбекским, беседуют, и при непонимании – смеются… А их мелкота так вообще быстро нашла общий язык. Самое мирное место…
Тут купали в хорошую погоду нескольких поколений совсем уж мелкоты, того возраста, когда в речку еще рано, а в ванной уже неинтересно…  А здесь мелко, прогрето солнцем, и воду фильтровали, но самое главное – коллектив сверстников. Порой мелкой братвы столько набивалось, что и воды не видно.
Я ж сам в этом же фонтане в том же возрасте как эта малышня, так же с голой по малолетству попой, чуть жабры себе не отрастил, меня чуть ли не силком оттуда вытаскивали, или выманивали обещанием чего-то еще более интересного... А чуть позже, там же обмывал вечно карябанные коленки.

И вечером того же дня, засиделись в компании, где поручили проводить домой девушку, она жила в р-не «Заречный», тогда еще малоэтажном (застраивать его только-только начали, закончили, во второй половине восьмидесятых, а в 85м – это был остров еще частных, деревянных домов с зеленью улиц  в обрамлении новостроек), который в мое отсутствие заимел славу «без кола не заходи», но я этим даже не поинтересовался… И в какой-то момент, слушая ее речь, - начинаю ощущать, что девушка чего-то боится…
Это чисто психофизическое, когда подсознанием улавливаешь изменения в голосе, поведении, и как сигнал, в носу появляется запах чужого страха(у других иначе, - зуд, например, или свербение, в других частях тела, а у меня – возникновение запаха, которого нет в природе, хотя может и есть, ведь собаки чувствуют так же адреналин тех, кто их боится) Сигнал получен, и поэтому должен быть проверен и оценен, это уже рефлекс. На автомате начинаю взглядом сканировать не особо привлекая внимания, - окна и крыши, деревянных домиков частного сектора, заборы, густую зеленку кустов сирени. Ничего!
Т-а-ак… люди, что на виду… Бабулька вдалеке, впереди группа ребят каких-то совершенно не опасных, пустые руки, и ничего не прячут под майками, да и сопляки, разболтанные совсем, хотя сами себе кажутся крутыми, но не соперники.  И тут по нулям…
Да что это такое-то!? Уже раздражать начинает неопределенность, нехорошо.  Пока гадал, да башкой на ходу вертел, поравнялись с этой компанией… И слышу, такой нагловато-развязный, глумливый голос – «эй, закурить есть?»
И тут меня накрыло… Я точно - дома! Я и забыл совсем… Тут ведь сначала повод ищут, и лишь потом кидаются всего лишь(!!!)в драку, и без разнообразного стреляющего железа. Да это ж просто рай! Стою такой счастливый, улыбаюсь как дурак…
Мои реакции для них были настолько неожиданными и непривычными, что эта команда «держащих шишку на раёне», проворчав "псих какой-то!" расступилась, и исчезла, не стали с таким связываться, правильно рассудив, что дальше события пойти могут отнюдь не по их привычному сценарию.

И когда вернулся к знакомому, у которого остановился на время выправления документов – уже и не сомневался, что остаюсь, и документов потребуется чуток больше… Тут мой дом! Никуда не уеду! Пусть даже тут никого не осталось, но осталась память. Я не просто приехал, я – ВЕРНУЛСЯ!!!

На следующий день, перед тем, как отдать мне в руки мой гражданский документ, со мной провели агитацию, что мол, - если вступить в ряды правоохранителей, то с моим-то списком достижений - в их рядах будет и служебный рост, права на вождение, и льготы… Пальцы капитана милиции загибались один за другим…
Нет ребятки, я уже поносил казенное, хватит. А все, что вы мне можете предложить, либо у меня уже есть (насчет и так обещанных льгот я тогда заблуждался, но на тот момент еще верил) либо, - самостоятельно смогу себе обеспечить. Нет, целовать на прощанье, и махать платочком вслед - не надо!
И полсотни шагов не успел сделать по улице, - вполне себе адресно(называют-то по имени) подваливает ярко выраженная, совсем противоположная правоохранителям «сторона». То-то капитан нашего "царандоя", мне так долго песни пел, разливаясь соловьем, с паузами - инфу обо мне слил и дал им время встретить, пока я сладкие речи о кисельных берегах на молочных реках слушал. Что там, что дома, они одинаковые...  Выслушиваю примерно те же предложения… И с тем же загибанием пальцев, Типа если ты наш, то… бабки, девки, шмотки, машины… и т.д. Нет ребятки, я не ваш, и не их. Я свой собственный! А на красную рубаху с петухами, парчовые портянки, да телегу на резиновом ходу, с лейблом мерседес на оглобле, с коими я буду первым парнем на деревне, - я как нить сам… И двинул в Пассаж, покупать свой первый костюм, который одену как оказалось позже, первый и последний раз.

И вот пиджак новенького, с иголочки, костюма, немилосердно тер воротником шею, и сковывал движения в самых неожиданных местах. А чтобы достать мелочь из кармана его брюк, непривычного покроя, приходилось делать две попытки. Каждый раз рукой, нашаривая по привычке клапан набедренного кармана, которого тут и в помине не было. К джинсам уже успел привыкнуть, а вот стоило их сменить на брюки - снова ищу форменный.  Странное тут место для кармана, параллельное боковому шву. Каждый раз надо выворачивать руку, а если принять положение сидя, то содержимое кармана немедленно оказывалось на стуле. Ростом то не обижен, и на стандартном стуле угол бедер сидя - отрицательный, вот и высыпается все…  Обнова была приобретена не только для этого случая, конечно, а так, вообще… Просто надо выбрать себе новую шкуру, хватит, поносил казённое.
А о штиблетах и не говорю, это вообще какие-то деревянные колодки, только совсем невесомые. Ноги с непривычки к такому весу обуви, сами поднимаются выше необходимого, длина шага другая, да еще и начали жать через некоторое время после вполне удовлетворительной примерки - чуть ли не со всех возможных сторон стопы.

 И что меня дёрнуло взять этот прикид?! Не иначе, как в двадцать три моих неполных года, всплыла ещё детская мечта, или скорее грёза, прийти к ним - состоявшимся, вопреки их желанию, их регулярным и публичным прогнозам.
Наивно, конечно, но эти детские грёзы сидели внутри молча, не вылезая до той поры, пока не решил, что форму оставляю в распоряжение каптера, ведь смысл в ней был только там. ЭТИ - даже знаков различия и родов войск не разберут, не то, что количество лент на наградной планке, и значения сочетания их цветов в полосках…
Да я и сам несколько лет назад во всем этом разнообразии не ориентировался, и если взглянуть теми, гражданскими глазами, то мои поводы для гордости - смешны. Никто не обязан настолько разбираться во всем этом. Все равно, что рапорт написать арабской вязью, и ждать, что в русскоязычном штабе оценят его содержание.
Другое дело – Костюм! И с галстуком! В том детстве это был атрибут состоятельности, важности, и верхом успеха. Казалось, что он то, их он должен потрясти до глубины души! Вот ведь ерунда какая в голове сидела!

Всё же, несмотря на все неудобства костюма, идти было надо. Хотя бы для того, чтобы забрать ключи, и какое-то время еще придется регулярно встречаться для оформления документов на то, что осталось от родительской квартиры после череды их разменов, которые я не сомневался – были.  Только потом уже без костюма, попробовал его поносить и будет, видимо, не моё. Сейчас из-за этого не стану дело откладывать, как бы он меня не раздражал.

Меня, понятно, - не ждали. С того момента, как я должен был объявиться по обычным нормам и срокам, прошло почти два года, отсутствовал с момента призыва более четырех лет, и если тогда ожидали дембиля, и как-то готовились, то теперь, уже бывший сержант-сверхсрочник, застал их успокоившихся, несколько врасплох.
Все пафосные заготовки и формулировки опережающих наездов ими к этому времени были позабыты, уже не рассчитывали, что вернусь, меня, видимо, с облегчением вычеркнули из списков живых. Да и не сработали бы они, как не работали и раньше. Я вышел из навязываемого ими шаблона поведения еще десятилетним пацаном, который понял, что его обманули, где-то после полугода совместного проживания. Принимать их правил я не собирался, а после сам навязал свои. Сейчас мне нужно сделать конкретное дело, и забыть их, как дурной сон, перевернуть, наконец, эту страницу.

Кухня, где сидели в ожидании главы семейства моих, в прошлом, опекунов, за прошедшие несколько лет ничуть не изменилась. Только теперь она была пропитана страхом. Он был повсюду, висел в воздухе, сочился из-под дверей и из-за закрывающей иконы от посторонних глаз, занавески в углу.
Его вовсю источали аж два организма - Валентина Васильевна с бегающими глазками и не знающий, куда деть руки, её пухлощекий, рыхлый племянник, вызванный ею для поддержки и «защиты» (умора прямо), или скорее, как дополнительный свидетель будущего и неминуемого, по их мнению, насилия. Его имени я так и не вспомнил, оно никогда не произносилось, в этом доме он откликался «Зайку» или «Пупса», несмотря на возраст, тогда под тридцать. Я же тогда - с ним не заговаривал, увидев брезгливую и высокомерную мину на его лице после первой неудачной попытки, и не видя другого выражения в дальнейшем. Не было ни нужды разговаривать, ни желания. Я всё же слышал единственный раз, как его зовут, и не от него, или кого-то из этой семьи. Его тогда  произнёс опер, когда зачитывал вслух его заявление на меня, но не запомнил, было не до того. Прошедшие годы мало его изменили, выглядит точно так же.
Время текло медленно, я молчал, ибо не считал нужным что-то говорить тем, кто не имеет здесь всей власти делать даже под моим контролем шаги к исполнению того, что мне нужно. Для чего я и пришел. Причем – шаги быстрые, и без отсрочек и переносов на любой, даже минимальный срок.

Они же - пытались прощупать мои намерения, кроме уже озвученных. Их ошарашенность понемногу проходила, уже поняли, что бить их не будут, постепенно они приобретали уверенность, и их поведение, мало по малу, возвращалось к естественному, хамскому.
Вот и сейчас, стоило мне дотронутся до натёртой непривычным воротником шеи (чертов костюм!!!), - тут же получил комментарий – «надо мыться чаще!». Все нормально… это их обычная реакция.
Видимо, на моем лице всё же что-то отразилось, бывшая опекунша тут же кратковременно рефлекторно сжалась, ожидая привычного для неё скандала, а то и плюхи, это тоже естественно. Окружающие всегда реагировали на советы такого рода примерно одинаково. Слабаки, когда о них озвучивают подобного плана предположения, пытаются оправдываться, что они мол, моются чаще, чем о них думает это хамло, а люди попроще, в лучшем случае начинают выяснять отношения, а через пару реплик, видя, с кем имеют дело, посылают некультурно, давая им повод обвинить еще и в этом. Главное, чтобы кто-нибудь начал общение, ответил, и солидную порцию плевков, и лопаток добреца из грязного мозга их собеседник получит уже гарантировано.

Они придерживались удобной для себя точки зрения, в которой «быдло», в этой «ужасной и атеистической стране», ненавидит их, таких умных, красивых и приличных, «элиту», в чем они нисколечко не сомневались, классовой пролетарской ненавистью. И третируют по любому поводу, что бы они ни говорили или делали. По их предположениям, не раз озвученным, «из они много, часто, и с характерной для них фантазией. Приписывали собственные мотивации другим, а затем обижались на ответ от возмущенного мира. И вот сейчас я пришёл по их праведные, православные души,  с того света, не иначе, как по поручению сатаны.
А я не хочу с ними общаться ни в какой манере, я пришел за делом, и нужно его сделать, а остальное - поровну. Не стоят они потраченного времени. Я вернулся, чтобы жить, а не воевать…
Никаких эмоций её реплика у меня не вызвала, только рвотный рефлекс. Даже прикинул маршрут до раковины, если сильно припрет. Встать, повернуться, затем четыре шага, снова повернуться и наклониться…

От этой модели поведения они не откажутся никогда, ни я их не переделаю, ни кто-либо другой, если уж даже между собой они так же общаются, только в более легкой форме. Считают за норму. Люди в этом доме делятся на тех, кого им можно безнаказанно шпынять и тех, кто шпыняет их. Поведение обитателей этой церковной кунсткамеры, в скудной черно-белой, без полутонов гамме. Первых презирают, перед вторыми раболепствуют. Равных – не существует. Плавные переходы, между этими крайним точками, требовали от них больших усилий и некоторой доли актерского мастерства. Их жизнь – вечная борьба с «беспричинно» агрессивным к ним мирозданием. Давно уже одел в броню сознание и мне плевать на все их закидоны.

Тогда после полугода совместного житья, я десятилетний, поверивший что у меня снова есть семья, что нашлись близкие люди, - не понимал в чем провинился, после того как решил выяснить – за что же меня так... Кроме дневника с хорошими оценками помыл пол, посуду, что-то еще. Все, что по моим тогда представлениям должен делать идеальный ребенок. Просто выложился весь, без остатка, не оставив в загашнике ничего, - только не надо бросать в третьем лице - «этот», если не хотите называть сыном.
Все, больше ничего тогда не осталось. Это была последняя надежда понять, что-то изменить, или измениться самому, если я в чем-то неправ.
Никакого диалога не получилось. На помытую посуду сделали брезгливую мину, а по свежевымытому полу вполне намеренно прошлись не разуваясь. Тут же ими были сделаны в репликах между собой предположения: «этот» (как обычно в третьем лице) - пытается подлизаться, наверняка своровал что-то, чего еще от него ждать”…

Их громкие предположения, естественно, не имели никаких оснований, но как намного позже дошло, и встречаю таких людей до сих пор – это стандартный прием людей, считающих себя выше(желающих, чтоб так было), чем остальные. Самый легкий и простой путь достижения «высот» - кинуть обвинение, и пусть чел оправдывается, что ставит его в положение виноватого в глазах окружающих и убивает достоинство. Опуская его до своей планки, они себя чувствуют при этом комфортней, подспудно осознавая свою никчемность, не так низко относительно стащенного ими к себе вниз. Это ведь не расти самому, что тяжело и трудно. Другая относительность - «Быть не хуже других, лучше их», в то время когда обычные люди сравнивают себя прежнего с настоящим и будущим - «сегодня я буду лучше, чем был вчера». Вот как-то так. Эту формулировку надо еще шлифовать, может кто справится лучше меня.

Это понимание пришло намного позже, а тогда просто убивало. Подобного опыта до них не было, и за таковой полученный я им даже благодарен. Было трудно, но как оказалось, не смертельно.

И тогда, в каждом их слове, в каждом жесте, в мимике, было раздражение и желание задеть побольнее надоевшую игрушку. На прямой вопрос «Почему?» ответом был поток эмоций, основной смысл которых был в том, что я – Чужой! Своим я могу стать лишь если «очень постараюсь», но по лицам было видно, что стараться – напрасный труд. Прямо и недвусмысленно было сказано также, что единственная польза от моего существования - это их права на сохранившуюся за мной жилплощадь.

Благо я все подписал тогда и кивал утвердительно на вопросы в кабинетах. Было бы что-то еще – отдал бы, чтоб вернуть хоть подобие того, что было, пусть мама будет выглядеть иначе, а отец не пахнет горячим металлом, руки у этого чистые и не такие твердые. Все это не беда, главное, чтоб они были. Но чуда не случилось.

И как озарение, вспышкой: стараться стать своим для них не только безнадежно, но и противно. Мне предлагалось выплясывать, а они будут кривить губу, ища лишь поводы пнуть еще. Вот почему так с сожалением смотрела тогда «мама Света», когда я прибежал в прачечную, что размещалась в цокольном этаже отдельного корпуса детдома, поделиться радостной вестью, которая их всего лишь мельком видела. Мы все к ней бегали, с радостями и горестями. Редкий у нее был дар, ценимый всей детворой, заглядывать в души и понимать при этом практически все. Воспитателям до нее было как до небес. А пацаны тогда еще завидовали… Надо же, говорили они, год всего пробыл, а уже забирают. Повезло, блин…

И вот, демонстративным переключением темы на что-то внешнее, с дальнейшим игнорированием моих обращений и ожидающих взглядов, было дано понять, что аудиенция окончена, и я стою в полной растерянности, словно оплеванный, вопрос так и не выяснил, и стало еще хуже, не помогли ни дневник, ни посуда.

А потом начался и вовсе беспредел. Когда рядом не было посторонних, они масками добра и света себя вовсе не утруждали. А на публике, сетовали на мою неблагодарность и «плохую» наследственность. Люди нового окружения не знали той семьи, и возможно было городить всё, что угодно. Возразить, или сравнить с тем, что было на самом деле, было некому, И что им, благодетелям, надо памятник при жизни поставить за то, что «тянут меня из грязи», а я упираюсь.

Непонятно, сколько это продолжалось, время потеряло скорость, оно словно замерло. «Вчера» не отличалось от «сегодня», и «завтра» обещало быть точно таким же. Не зная, что делать дальше, я замер, закуклился, ничего не предпринимал, жил, словно во сне. Они же это время использовали с пользой для себя. Вскоре все видели во мне преступника, по которому плачет колония, не меньше. Всех убедили воплями, а потом ссылались на общественное мнение. Вся эта информация стала иметь даже видимость доказательства - «Это все знают!». Пиар был мощный. Противопоставить этому мне было нечего, опыта не было.
В дальнейшем ждала лишь неизвестность, неопределенность и подвешенное в холодном и пустом космосе состояние. Единственно, что было понятно, что продолжать так жить невозможно, и если нельзя вернуться в детдом, то уйти в никуда – было лучшим вариантом. Ведь здесь шансы на нормальную жизнь, намеренно ими нивелируются до нулевому значения и ниже. А там в этом самом «нигде» ЭТИХ - не будет.

Всё чаще приходил в свой старый двор, где казалось, всё еще слышны были голоса тех, кто остался до сих пор в своем тридцатилетнем возрасте. Каждый раз поднимал глаза к окну на третьем этаже, словно ждал, что сейчас хлопнет форточка и меня будут настойчиво звать домой родные голоса. Стоит только зажмуриться, потом открыть глаза - проснуться, и этот дурной сон кончится сам собой. Но окно оставалось темным и безжизненным.
Печать на дверях для меня не имела значения, а где снаружи припрятан запасной ключ, было известно с тех времен, когда еще все были живы. Никто не был против, даже инспектор по ДН моего того, нового района. Прежняя, что знакома по прежним временам по этому старому адресу, наверно ни за что бы не согласилась, её и звали среди пацанов «Злюкой». Могла накричать, покрыть матом, давить морально умела братву – будь здоров. Физически я опять находился в районе Злюки, но формально остался в зоне ответственности инспекторши района опекунов, такой красивой и ухоженной, что улыбаясь, сказала - «заходить, если что»…

Новая жизнь, новая реальность. Всё потихоньку приходило в норму, из всего этого вырастала какая-то новая стабильность. Я по-прежнему ходил в школу, в голову не приходило, что можно жить как-то иначе. Чем-то занимался, и постепенно окончательно оторвался от опекунов. Они появлялись на моем горизонте лишь для того, чтобы проконтролировать, не сильно ли я испортил обои и краны, которые они уже считали своими. И с бурчанием «жрать захочешь – придешь» отваливали. А интонацию при этом брали именно такую, чтоб я точно не показывался.

Если кто- то меня спросит, на что жил – я не знаю, что ответить. Перед глазами вставали одна за другой проблемы, о которых я ранее и не подозревал. Мыло, например, само в ванной не появляется после истончения в нуль последнего куска. Его надо взять из шкафчика, а в шкафчике его не так много, и оно там не появляется волшебным образом, его запас надо восполнять. С продуктами- то всё было ясно, часто был посылаем за хлебом, молоком и прочим, всё было знакомо. А вот мыло… Как урегулировались проблемы с другими мелкими промтоварами как-то не запомнилось, так как решил эту задачу на примере именно мыла. Загадка его происхождения и прочих вещей разрешилась сама – увидел всё это в соответствующем магазине, куда ранее не заглядывал, Конечно, в комплекте с ценником.

Казалось бы, ничего особенного, а для одиннадцати лет от роду – это было открытием такого масштаба, за который награждают нобелевками, и проблема собственно мыла отошла на второй план. Где берут деньги? Понятно, что на работе, а что за зверь такой, эта работа, ещё предстояло выяснить. И выяснял. С крупными же покупками, больше рубля было значительной суммой, возникли сложности.

Школа много расходов не требовала, только тетради, ручки и другая мелочь. Учебники были бесплатными. Тетради да ручки – ну, копейки. А вот форма… Кроме того, что изнашивалась, она ещё и уменьшалась в длину и ширину. И прочая одежда. А это такие деньжищи! На рынке, где помогал с ящиками и тележками, такого не заработать. Если там удавалось добыть за остаток дня после школы подноской ящиков и мешков полтинник, (копеек, а не рублей), кроме того, что был сыт, то это уже было неплохо, к тому же заработок не был постоянным, и оплачивали мою работу, в основном, продуктами. Требовалось же, и единовременно, гораздо больше. Пора было с рынка уходить, тем более из–за того, что начал подозревать, работу мне придумывают, чтобы дать немного заработать. Там это был потолок. Спасибо, что поддержали в самое трудное время, пока не определился, тем более, что работодатели и сами жили не слишком богато, к тому времени я уже знал все расклады закупочных и розничных цен, и очень хорошо представлял себе, что они не Рокфеллеры.

Тут же нашелся и способ расширить круг возможностей, и не в одиночку.

Дядя Толя был возчиком при пельменной, на том же рынке. Он каждое утро, стуча протезом по брусчатке, запрягал в телегу кобылу Марту и мотался по городу на этом транспортном средстве мощностью в одну лошадиную силу, привозя понемногу ингредиенты того нехитрого меню. Я и напросился ему помогать в погрузке. Казалось, что там, где он берёт мешки и коробки, как-то по-другому, и удастся пристроиться, и спрашивать конечно, за спрос не бьют. Мы за несколько дней побывали во многих местах, о существовании которых я и не подозревал. На заводе безалкогольных напитков, на складе продторга, мясокомбинате, во множестве других мест. И даже - на овощебазе. Она впечатлила особенно. Её территория была огромна, там даже, оказывается, был железнодорожный подъезд в несколько веток, и разгружались вагоны. Это был город в городе, другой мир.

Дядя Толя практически всегда был в состоянии «под мухой», а после того, как я стал помогать, так и вовсе перешел на следующий уровень. Теперь с обеда, (его обеда, а у меня окончания уроков), до конца дня - за рулем, то есть вожжами, сидел я. Места получения накладных были уже знакомы, никаких проблем доехать. Дорожное движение в те годы по городским улицам было не таким интенсивным, как сейчас, да и гаишников было не видно. Подруливал к воротам, важно доставал бумаги, протягивал очередному завскладом. Так как из телеги между четвертью туши, и тремя коробками сгущенки торчал сапог и стоптанная деревяшка, вопросов не задавали. Материально ответственный был в наличии, распишется позже, а сейчас он хоть не в сознании, но все-таки живой, что подтверждалось могучим храпом, который порой Марта принимала при сильных руладах, за команду «Тпр-ру…», и вставала, как вкопанная, порой прямо посреди дороги. Самостоятельно загружал и так же важно отъезжал.

И вот при очередном посещении овощебазы встала проблема. Вместо мешков выдали новомодные сетки с картошкой весом с меня, и такие аморфные, что поймать колышущийся центр тяжести и идти уверенно не получалось, непредсказуемо тянуло в непредсказуемую же сторону. Но на третьем приноровился, и дело пошло, жаль даже, что быстро закончилось положенное по накладной.
Кладовщица под гогот перекуривающих грузчиков даже пошутила, что мол, этот прыщ - прирожденный грузаль, не то, что они, лодыри…
Ну, вы сами сказали, я не просил. Итак, на следующий день я появился там с утра, благо были каникулы. Почему-то они решили, что я хочу заработать на стандартную детскую мечту, велосипед или мопед. Пусть будет так, лишь бы платили и не гнали.
Тяжело было только поначалу, но согревало сознание того, что с финансами стало легче, да и эта работа была мне доступна в плане оформления, всего-то запись в журнале с твердыми корочками, «амбарной книге», к тому же она казалась мне такой серьёзной и полноценной…

Тем временем, ЭТИ в свои посещения с инспекцией, не упускали случая и здесь заняться чёрным пиаром. Моё существование без их участия не давало им покоя, тем более что я срывал их планы, мешал, занимал уже принадлежащие им квадратные метры. Особенно старался племянник, ПупсоЗайка, он задерживался надолго у подъезда, общаясь с бабушками, покоряя их вежливостью и обходительностью, расспрашивал соседей, «не ворую ли здесь так же, как в других местах?»

То, что ему было интересно управлять общественным мнением, запуская разнообразную информацию, было заметно и раньше, всё это было лишь инструментом для того, чтобы, чувствовать власть над чьей-то жизнью, ощущать себя тем, кто может казнить или миловать. Для этой семейки такое поведение было нормальным, между собой, дома, они в этом лишь соревновались, предьявляя друг-другу, полученные и отработанные на стороне навыки. А снаружи выглядели вполне обычными людьми, но я знал их уже изнутри.

В итоге, постепенно, я оказался в какой-то информационной изоляции. Даже знакомые взрослые, пробегали мимо, ускоряясь, словно я зачумленный, хоть заздоровайся. Потом, отойдя на некоторое расстояние, проверяли свои карманы. Сначала принимал такую несправедливость очень болезненно, а потом перестал обращать на это внимание. И на них тоже. Доказывать кому-то очевидное, оправдываться, дело дохлое, и их мнение обо мне стало неинтересным. И даже потом, когда они снова сменили точку зрения на прежнюю, так и остались пустым местом. Поверили сегодня одному, завтра будут уверены в другом. Их слова я воспринимал не более как шум ветра, который тоже может менять направление. Было достаточно и других, более серьезных проблем.

Основная проблема была – с коммуникацией. Было не с кем поговорить, получить совет. Сверстники в школе и улице - все было как всегда, но при разнице в проблемах, они часто не понимали меня, а я уже считал их проблемы несущественными. Но как-то не конфликтовали и общались, как могли, но все реже и реже. А вот со взрослыми - это стало проблемищей. Хоть какой-то контакт с ними был только на овощебазе, где для разговоров было не очень много времени во время работы. А после нее мужики спешили кто домой, в свои собственные семьи, для большинства из них это было и так подработкой в свободное от основной время, а кто в пивбар, куда меня с собой понятно не брали. Они были согласны уделить мне не более чем полчаса своего времени, за которое и ни задать вопрос толком, ни перевести его в слова. Как только их лимит времени был исчерпан, то при моей настойчивости продолжать общение, чувствовалось их  раздражение и стремление свернуть разговор, у них были свои дела. В школе училки – не в счет, ну совсем… Толку-то, с их формальных, по обязанности, шаблонных речей, кроме преподаваемых предметов – нуль, они вообще были не в курсе всего, считали, что живу в обычном режиме, пытались через меня вызвать иногда опекунов в школу, или знали, но было фиолетово. Приходилось искать выход из проблем самому, аналогии решения задачки с мылом не хватало на все, требовалось гораздо большее их количество. И где их брать, у кого спросить, откуда выводить – было неясно. Очень не хватало Мамы Светы…

Вся эта неосознанная тогда фигня угнетала, её последствия, видимо, отражались на всём, особенно на выражении лица… Неуверенность, ошибочные действия, неверные реакции сквозили во всем.
Заметно было, что Зайка уже праздновал победу, с каждой его «инспекцией» это читалось все явственней на его лице. Чувствовалось, что распространяемых слухов и сплетен ему было уже мало. Если бы я мог предвидеть. Только в дрянную голову не заглянешь, не убережёшься и не сохранишь в целости что-то уязвимое и дорогое. Казалось, что есть в мире границы, которые даже он не сможет переступить. Но так только казалось.

Тот котёнок был единственным, с кем можно было поговорить, кто ждал, верил безоговорочно и искренне был рад видеть. Когда я подходил к подъезду, он выбегал из цветника на мое «кис-кис» и без него, под ноги, тёрся, о них, и мы шли домой, где я кормил его купленной по дороге мойвой. Или вареной колбасой, что стоила копейки. Мы делили с ним пополам дни достатка и недели бедности, овощебазу открыл для себя только меньше месяца назад. Ближе него у меня никого не было, он не задавал глупых вопросов, не лез с такими же расспросами, а просто любил.
И вот мне протягивают обмякшее тельце, ещё минуту назад бывшее живым, веселым и таким доверчивым… Теперь с безжизненно повисшим хвостиком – держи… с ухмылочкой, и ожиданием смакования моей реакции. А вот в ней он ошибся, и очень сильно.

Потом он рассказывал, что я бросился на него совершенно беспричинно, просто по скверности характера и уголовных наклонностей. А я запомнил, как его взгляд сменился с самодовольного, полного безнаказанности, на выражение смертельного, животного ужаса, в котором всё равно не было ни тени раскаяния… Что-то вроде: всё же хорошо было, что это его убивать собрались? Всё в его лице изменилось резко, без всяких переходов, в тот момент, когда он осознал, что я не шучу, это мало походило на уличную потасовку. Его визг долго стоял в ушах…

Он и не предполагал в своих расчётах, что реагировать буду именно так. Но он залез слишком далеко вглубь моего сознания грязными пальцами, а я так же далеко вышел из себя. Уже было наплевать на реакцию окружающих, на какие-то нормы, правила, и что будет со мной в будущем.

Взяли меня быстро, я и не уходил никуда, надо было найти место, где выкопать небольшую ямку, чтобы похоронить. Я бы предпочёл выкопать большую, и не для котёнка. Когда пересекал двор, направляясь к старым кустам акации, туда, где и нашел его когда-то, жалобно мяукающего, пришла мысль, - а чем копать?

Малышня в песочнице при моем приближении испуганно вспорхнула и улетела стайкой мелких птиц. Только и успел вслед сказать «я скоро верну!», Это я о жестяном совке, ими брошенном, который подобрал для дела. Но, меня не слышали, за спиной только послышался шепоток мамаш, загораживающих своих детей – «Еще и совок у маленьких отобрал, когда же его милиция от нас заберет…»

Привезли по месту подачи заявления, т.е. в отделение того района, где жила семья опекунов. Там та самая улыбающаяся инспектор по ДН, красивая, стройная, хорошо одетая, что в прошлый раз демонстрировала дружелюбие и заботу, а вот теперь она не улыбалась, а раздраженно цедила, так похоже по интонации на ЭТИХ, что я поднял руку на ЧЕЛОВЕКА! Избил его! Какой еще котёнок, глупости какие! А у неё рабочий день кончается, и вообще оформление на малолетку займет много времени, плакала её путевка на юг…

Ну да, помню, старшие говорили, что если кто-то из пришедших взрослых тебе улыбается, это совсем не значит, что тебя выбрали. Это называется всего лишь «вежливость». Они уйдут, и больше никогда не появятся, а ты будешь сидеть в общей спальне и ждать, собрав немудреные вещички, пока не поймёшь, что всё, что ты себе намечтал – полная ерунда. Осознание этой простой мысли приходило не сразу, но и последующее ее понимание не уменьшало боли, только лишь делало ее кратковременной. Классическое «не верь, не бойся не проси», позже перешедшее в тюрьмы - было сформулировано еще до нас, …  Даже если конкретно этих слов не слышал, все равно их смысл выработаешь, уже самостоятельно.

Из-за дверей кабинета доносились крики той семейки, что явилась в полном составе, забивали весь эфир.
Сидя в коридоре отделения, где ожидал решения, под присмотром сержанта, уже остывший, подумал, что правильно не стал говорить, что я просто не смог убить, а хотел. Разница с ним в весе и возрасте - примерно в два с половиной раза, не удалось. Оттащили слишком быстро, дали ему убежать, а догонять потом не было смысла. Я понял, что разбираться и выслушивать меня никто не станет, и без этого закатают по всей строгости. Пришло безразличие, моё затянувшееся знакомство с ЭТИМИ, должно было чем-то закончится. Вот и всё, со мной разговаривают, и хоть в полуха, но слушают. Пусть даже вынужденно, и формально… Пустота вокруг с сегодняшнего дня будет заполнена, ну хоть этим, раз нет другого.

 Над ухом прозвучал знакомый голос:
- Так-так-так… Давне-енько не виделись, - протянула Злюка.
Поднимаю голову. Блин, её еще не хватало… Она сверлила меня маленькими, колючими глазами, которые остались прежними, а всё остальное как-то оплыло с тех пор, как я видел её в последний раз. Та же самая кофта, что когда - то обтягивала торс тяжелоатлетки, теперь висела мешком, волосы напоминали паклю, из которой изобразили попытку прически. Это настолько било в глаза, что даже нам, пацанам, не сильно уделявшим внимания таким деталям, было заметно. Хоть и не были мы сами носителями этого самого порядка и чистоты от природы. Что-то, видно, произошло, раз так похудела, да и цвет лица какой-то не прежний.
- Сержант! (взмах удостоверением),- Забираю этого уркагана, он на моей земле накосячил. Зови своих, пусть его дело несут.
Просто так дело ей не отдали, пришлось скандалить до такой степени, что на шум вышел старший чин. Он, увидев её, почему-то стушевался, и всё прошло по ее требованию. Чин смотрел на нее как-то странно, не спорил, и других придержал. Называл по имени отчеству… Ничего себе!
Это было нормальным, я просто забыл, и сейчас всплыло в памяти, с каким уважением к ней относились в отделении нашего района, куда мы иногда попадали «в гости». А после она нас отчитывала, и выдавала моральные плюхи.

Начинался вечер, она вела меня по улице к родному отделению, листая на ходу бумаги, изредка поглядывала, не попытаюсь ли сбежать. А мне это надо?
И куда меня ведут? Сразу в колонию, или сначала дадут зайти домой? Хотя, что мне теперь там делать, там уже никого, пусто…
Размышления были прерваны вопросом, она словно что-то вспомнила, оторвавшись от бумаг:
- С утра ведь в коридоре да кабинете сидел?
Молча, и равнодушно, кивнул. Говорить не хотелось.
Мы развернулись, прошли немного назад, и она забарабанила в дверь обычной столовой. «А сюда-то еще зачем»,- подумалось в недоумении. Стучала довольно долго и бесцеремонно. Ногой, руками, видимо, точно зная, что там есть, кому открыть. Как только там послышался какой-то звук, заорала:
- Открывай, землячка! Хорош дрыхнуть на посту!
- Ты, что ль, Пропопьевна!? Ты же…
- Нет, я кобыла со свадебным возком! И в венках! Долго еще морить гостей будешь на пороге?
Заскрипели двери, сторожиху отодвинули в сторону, а меня пропихнули в полутемный, освещенный лишь из кухни одинокой дежурной лампой зал, в котором, впрочем, тоже не задержались. Прошли полутемными служебными коридорами, сквозь запах смеси продуктов, разной весьма степени свежести, спотыкаясь о стоявшие в них ящики и мешки, до подсобки. И вот мы сидим там за маленьким столом, вокруг словно стража, развешены на крючках белые халаты на фоне крашеных стен…

Злюка прямо таки буравила глазами, вот только мне это было уже по фиг. Что мне её ругань? По сравнению с тем, что меня ждет в ближайшем будущем, это пустяки. И зачем мы сюда зашли, лучше бы пройтись по улице, успеть, пока совсем не стемнело, запомнить всё, что увижу, ведь вернусь нескоро, если вернусь вообще…

Первые её слова я не воспринял, мысли были заняты другим. Но что-то необычное насторожило в интонациях, и потихоньку в сознание начали проникать звуки и улавливаться смысл….

-…Ты им такой подарок сделал! Ты понимаешь, что если совершеннолетие встретишь в местах не столь отдаленных, то они, значит, добились своего! Они останутся полноправными обитателями этой несчастной квартиры, ведь по закону осужденные теряют прописку. Понял!? – и, повернувшись к дверям, рыкнула – Лизка, не подслушивай, кошка любопытная, тут служебные дела! Привлеку!
За дверью словно что-то упало и быстро уползло.
А она не такая злая, оказывается.
Злюка поумерила пыл, выдохлась, и уже спокойнее продолжила:
- Ну не так надо было, как-то… Не знаю как, но не так… Сволочи они редкостные, но именно то, что ты сделал, им ох, как на руку. Сейчас, поди, радуются… Вот как теперь тебя открещивать от всего этого?
Говорила она еще много, и по делу. Никаких соплей, и что самое важное, я чувствовал, что она неравнодушна к моим проблемам, её действительно волнует моё настоящее и будущее.
В дверях с виноватым видом появилась сторожиха, поставила поднос с парящими тарелками на маленький стол…
- Сколько месяцев было питомцу-то? – спросила Злюка, - Два-три? Ты ешь давай, а то остынет, и так не шибко горячее.
Действительно, поесть пора, хотя бы просто по времени, совершенно не хотелось по ощущениям, я вспомнил, что что-то жевал в последний раз ровно сутки назад. С утра собирался на базу, но не успел, всё и случилось. Сейчас мир казался странным и неестественным, тёмные и узкие хозяйственные переходы столовой, в которых я никогда не был дальше раздачи, кассы и задней двери. С утра дрался, потом крутили руки, на меня орали, готовился морально к колонии, а сейчас по-человечески разговаривает та, от которой этого меньше всего этого ждал. Слишком много событий, что перевернули восприятие мира с ног на голову, или наоборот, и вот теперь он виделся совсем в другом ракурсе. Казалось, что реальность готова соскользнуть куда-то с привычного, незыблемого, навсегда определённого для неё, места.
Между тем, принятая пища, и хорошая, легла действительно на пустой желудок, и видимо растворила и вытеснила весь адреналин, на котором до этого держался. Пришла усталость, и навалилась боль, рука болела нестерпимо, ныли ребра. Когда получал суматошные удары и панические тычки, не чувствовал их совсем, беспокоило только, что они меня отбрасывали, разница в весе была очень существенной, и приходилось тратить время на новый бросок в молчании и оскале зубов. Он же был занят криком и визгом, уже через несколько секунд заполошно махал руками, как девчонка, пытаясь пробиться к дверям подъезда на выход, и часть его маханий доставалась мне. Все эти изменения состояния не остались незамеченными. Злюка оборвала обрушившийся на неё поток новостей от сторожихи, из какой-то общей для них Лебедевки.
- Ну-ка… Это што? Значит, вот как… Так это ж совсем другое дело… Доел, не надо добавки? Айда тогда, чего расселся! Потом, Лиза, я зайду, попозже расскажешь, а сейчас дела образовались.

Круглосуточный травмпункт, куда свернули после столовой уже при свете уличных фонарей. Скучающая дежурная врачиха донимает вопросами, как так получилось, неужто у меня мозгов нет, чтобы лезть под машину, или лазить по стройке, где такое можно получить. Я молчу, мне не до неё.
Однако она проявила настойчивость в своих вопросах, и явно вознамерилась получить ответы на бесконечные и формальные вопросы. Её как будто заело. Ритуал вместо сути, ей скучно, вот и нашла, кто ее развлечет отчетами о жизни. Ясно ведь, что через пять минут забудет всё, что сейчас пытается вытянуть.
Реплики сыпались, как капли из дождевой тучи, о папе с мамой, что не следят за ребёнком, и о том, какой я видимо, неслух.
- …А чего худой-то такой? Не кормят дома, что ли? Чего молчишь? Не стесняйся…
Подобные фальшиво участливые вопросы уже давно не причиняли боли. Но сейчас отойти в сторону было некуда. Вот ведь, и без неё паршиво, но, похоже, не отстанет, отмолчаться не получится. Уже было набрал воздух в легкие, чтоб послать дуру так, как обычно общались мужики на овощебазе, терять то уже нечего, хуже чем есть, не будет, но не успел. За спиной раздался голос отлучавшейся куда-то Злюки. Хотя она уже не Злюка, просто так короче и привычнее именовать в мыслях. Ведь она поняла главное, как не понял пока никто, но похоже уже не в силах что-либо изменить.
- Готово освидетельствование? Нет!? А чего тогда здесь языком мелешь? Быстро доделать! И молча! Некогда нам тут с каждой курицей разговаривать.
Врачиха поджала губы, изобразив королеву Англии, к которой в окно дворца постучали алкаши, и попросили вынести стакан. Бормоча что-то о некультурности, хамстве, и прочей байде, села писать. Злюка, услышав, начала торопить её своеобразно - посоветовала, какую форму придать ладошками своей культуре и интеллигентности, чтобы сподручнее было засовывать. И чем быстрее опишет мои повреждения, и полностью, тем скорее избавится от нашего общества.
Тональность была такой, что ручка действительно заплясала по бумаге с невероятной быстротой. Стук штампа с печатью, прозвучал без какой-либо паузы. Такому тону, да, стоит научиться.

Злюка, прочитав написанное, положила бумагу в свою папку, и заметно повеселела, с чего бы это? Ну да, все движется к развязке, наконец-то этот бесконечный день закончится. Утро было в прошлом столетии.

Ночь застала уже в родном отделении.
- Отпустить тебя не могу, - сказала Злюка, вздохнув - А завтра… Завтра будет завтра.
Разместили хоть не в камере подвала, там нары жесткие, это я уже днём узнал. И, о чудо, даже дверь в кабинет, где был тот диван, не заперта. Спал, словно провалился в небытие, без сновидений. Не было в живых.
И вот уже утро следующего дня. Сижу на краешке третьего от двери стула, у стенки в кабинете местного милицейского начальника, слушаю, какой будет приговор.
Но распекали не меня. Разговор был непонятным, больше половины произнесенного не понимал, не усматривал смысла.
- …Да не успела я! Начала собирать информацию, как только появился на участке, а тут - это… Она махнула рукой и стала такой уставшей, словно вагон разгрузила. - Писала Егоровой в Орджоникидзевский, но той по фиг оказалось, да вы ж знаете… почти два года прошло, и мне передают, что не только всё по-прежнему, но и хуже, и чуть-чуть не успела. Сорвалась вот…
- Надолго тебя отпустили? Или насовсем?
- А они и не отпускали. Ничего уже страшного. Раньше, позже, какая разница теперь? Все бы дела успеть сделать.
- Предложения?
Тут я навострил уши, это походу точно меня касается.
- Заявление сегодня прибегут и заберут, об этом можно забыть. Сегодня с утра поговорила, пострадавший-то цел, хоть и орал, говорят, на весь дом, а на пацане живого места нет, в папке все освидетельствования. И какой суд им поверит? Нажучила так, что даже взятку предлагали. Жаль, я не при исполнении, так бы сели эти христосики за милую душу. Хотя за попытку – можно, вот только времени нет на всё это, и непростые они. Ну, а дальше… Что дальше? За всё это время, будучи безнадзорным, пока не разожгли, ничего не нарушал. Сплетни-то не документируются. А то, что не нашёл общего языка с уродцами – не правонарушение. Так зачем по накатанной идти? Он уже не ребёнок, воспитывать уже поздно, да и незачем, ему наставники нужны, а не воспитатели. Там, где он сейчас трудится, не коллектив вовсе, и не наливают – только пока. Что-то посерьёзнее бы. Если поддержите бумагой официальной, то думаю, устроим…
Они еще долго разговаривали о чём-то другом, тон был совершенно не служебный, словно сошлись двое на чём-то своём, общем, мне совершенно непонятном. Я по-собачьи улавливал только их обращённые друг к другу эмоции, причины большинства которых оставались для меня тайной за семью печатями. Уважение, сострадание, участие с одной стороны и сожаление, с каким-то странным спокойствием, с другой… Начальник достал из сейфа бутылку, и осёкшись на предложении Злюке разделить с ним, выпил в одиночестве. Звонил телефон, но они не брали трубку, про меня словно забыли, и надолго.
Через некоторое время я усиленно заёрзал на стуле, стараясь обратить на себя внимание. Может, хоть сейчас скажут, что будет со мной дальше, чего совершенно не понимал из их разговоров. Это помогло.
- О! Значит так, малой! Придёшь через… - он повернулся к Злюке, – Бумагу хоть сегодня сделаем, когда договоришься? Ага. Значит через четыре дня, двадцатого числа, прямо сюда. Всё понял? Да, сюда, вот к этому столу. Пропустят, не переживай, запишем в календаре. Как куда сейчас? Погодь пока в коридоре, бумаги занесут с отказом, позову.
Долго ждать не пришлось, Видимо эти бумаги нёс тот самый опер, что рассматривал заявление в другом отделении. Вокруг, угодливо заглядывая ему в глаза, суетливо нарезал круги в тесном здешнем коридоре, ЗайкоПупс. Меня же позвали через несколько минут после того, как они вошли в кабинет, и уже официально дали виртуального пенделя по направлению к дому.
Четыре дня я спал и приходил в себя.

Потом был завод, в отдел кадров которого я отправился с той бумагой. Там я стал полноправным членом общества, меня нормально воспринимали взрослые мужики, относились как к равному, учили всеми способами. Вот что значит настоящая работа, тут учиться надо и нести ответственность. И я учился, уже зная при этом, что нечего рассчитывать, что кто-то из них станет чем-то большим, чем просто тем, кто объясняет сложные моменты профессии. Оказывается для счастья не нужно большего. Прошли те времена, когда, как бесхозный котёнок, бросался к показавшемуся добрым прохожему, каждую улыбку расценивал, как приглашение, а в результате, когда поток прохожих на тротуаре стихал, возвращался на ночь в обжитый подвал. Где одиночество переставало грызть только с приходом снов, в которых был теплый мех мамы, и смутный образ доброго большого двуногого с ласковыми руками, которого весь день искал среди тех, кто проходил мимо подвального окна. Достаточно было того, что не пинали, на что-то более существенное, я уже не строил надежд. Нет ожидания, нет и разочарований. Так легче. Ловил себя на том, что разговариваю, копируя некоторых из них, поступаю так, как поступали они. Буквально купался в общении, новых знаниях и навыках.
Всё плохое постепенно ушло вдаль прошлого, начиналась абсолютно новая во всех отношениях жизнь. Первые успехи и первая настоящая зарплата! Аж целых пятьдесят рублей! Это ученические, и за неполный – то месяц! Я ощущал себя настоящим миллионером, персидский Крез и греческий Мидас по сравнению со мною - голытьба! А уж всякая мелочь вроде современных олигархов - просто нищие с паперти, которым всегда мало, сколько им в кепку не кинь, ещё и скрысятничают. Как только схлынула эйфория богатства, пришла пора исполнять отложенное специально до этой поры. Надо было идти к Злюке.
Не то чтобы «надо», а просто тянуло. Но я откладывал этот визит до той поры, в которой будет, чем обрадовать её какими-то успехами. Ведь за эти три недели, что я на заводе, я больше не чувствовал пустоты, потому что знал, что есть здесь человек, который может понять. Пусть не рядом, но он есть.

В кабинете не нашёл, и набравшись смелости, пошёл на другой этаж, к знакомому уже начальнику, впрочем, наверное, можно было спросить у любого в форме, ведь её, судя по всему, знали и уважали все, но было проще обратиться к тому, с кем уже разговаривал.
- А, малой... Чего тянул - то так долго? В больнице она, туда дуй, и не откладывай. Чего смотришь, непонятно что ли? - он раздраженно начал складывать бумаги, приговаривая уже про себя - Вот ведь народ... Ради них человек с больничной койки сбегает, отдаёт им свои последние дни, а они и в ус не дуют...
А я тогда не понял о болезни, хотя и слышал все разговоры, и мог бы состыковать, если б не был так занят собой. Стало очень стыдно, словно я намеренно сделал что-то такое, чему нет оправдания.
Преодолев его раздражение и свою боязнь, выяснил, в какой именно больнице и номер палаты. И понесся на рынок, пока там кто-то ещё есть, время-то к закрытию, чтобы, как положено, купить фруктов, подобную ситуацию видел в каком-то фильме.

На рынке меня, оказывается, потеряли, из-за прилавков наперебой сыпалось на всех языках союза - куда запропал, всё ли нормально? Безуспешно пытался рассчитаться за взятое, но авоську отобрали и пустили по рядам, пока все основное рассказывал вкратце, мешая в речи русские слова со словами из языков присутствующих. Так бы на одном каком-то ответил, смотря кто обращается, а тут сразу все спрашивают, одновременно… Авоську вернули набитой до предела "за так" всем понемногу. Кто-то даже положил здоровенный кусок мяса, завернутый в пергамент, его придётся занести домой, для больничной передачи он не подходит, а я потом сварю чего нить.

И вот я стою в растерянности на крыльце больницы, с отчаянием осознавая, что знаю только имя и отчество Злюки. А фамилия и номер отделения, в каждом из которых есть шестнадцатая палата - мне неизвестны. Как и где я буду её искать, в огромной больнице - большой вопрос.
И ещё я забыл о цветах. О них мне напомнил парень примерно моего роста и возраста, несший в руках гвоздики.
Его я узнал сразу, хоть давно не виделись, и даже форма суворовского училища была узнаванию не помеха. Мы раньше серьёзно враждовали, Рыба был старше, учился в соседней школе и жил где-то за квартал от нас. Исчез из поля зрения очень давно, и компания, в которой он был заводилой, без него перестала держать фишку отчаянной шпаны. Так вот куда он пропал, стал суворовцем.

Я не успел удивиться своим ощущениям отсутствия тревоги, и предчувствия конфликта, как он подошел, и сказал «Здорово!»
А в прошлом все эти чувства были. Район его команды был для нас неминуем, так как в нём располагалась булочная, и когда какого-нить ученика начальной школы посылали за хлебом, каждому приходилось набирать «ополчение» для похода туда. И шли, построившись в плотное карэ, готовые к нападению с любой стороны. После же акции, булка свежего хлеба шла по кругу, и каждый из участников боевого похода оставлял с какого-то одного конца отметины молочных зубов. Вот ведь какие мирового значения были заботы…

Его «Здорово!» прозвучало спокойно и буднично, без какого либо наезда, так что мысль «навалять ему» - была чисто теоретической. Не за что его красивой формой по асфальту возить, причём я уже с первой минуты не сомневался, что это у меня получится, несмотря на его преимущество в росте и длине рук, ведь Рыба полегче, чем мешок с картошкой. Обычный рефлекс из прошлого, оценивать шансы. Тем более, что он подошел по взаимовыгодному делу, у него не было фруктов, а я про цветы как-то пропустил, и предлагал обменять некоторое их количество, разумеется, по его курсу.
Мне, обретавшемуся при рынке, не составило труда сбить его цену - три моих яблока на один цветок, и торговались уже на другом уровне, пара любых сочных, ароматных даров юга, за половину его обдёрганного веника.
Торг был с его стороны ожесточённый. Не то, чтобы я хотел извлечь какую-то выгоду, просто уступать нельзя, я либо равный, либо мы расходимся. Я-то с деньгами, щас метнусь и куплю, а у него другого выхода нет. Попросил бы нормально, без установки околпачить, так и нашли бы общий язык, что я, разве зверь какой? Сам в том же положении.
Консенсуса достичь так и не удавалось, несмотря на все усилия. Тупик полнейший. Вот ведь, и не развернуться и не уйти, тем более, что на мне предмет гордости – новенькая спецовка, с утра получил у кладовщика, искали мои размеры долго, и ему было жаль своей формы, но делать нечего, и мы молча разошлись на несколько шагов, и пристроили каждый свою поклажу поаккуратнее. Ну не хотелось яблоки помять, да и мои, которые пока еще его, цветы, тоже надо бы сохранить. Молча посмотрели друг на друга и в завершении паузы, сняли верхние части одежды. Штаны было тоже жаль, но без них будет цирк, а не разборка. Куртка зеленого цвета с машиностроительной эмблемой на рукаве, резко выделялась своей новизной среди желтеющих листьев боярышника, а с его стороны черным провалом на еще зеленой рябине повис кителёк, только его алые погоны терялись среди таких же по цвету гроздьев ягод. Словно среди комков красного цвета появились два четко очерченных прямоугольных.

Но мы так и не успели сблизиться на расстояние, необходимое для схватки. Нам помешали. Участковый, неизвестно откуда вынырнувший, выдал нам по затрещине… Удивленно при этом, заметив про себя, но громко, что всё прямо, как в прежние времена, как что случилось, так сразу можно обоих хватать, так как без нас мало что происходит вообще! И что пока подрастает наша смена, они всем райотделом еще долго будут вздрагивать при обнаружении наших физиономий в поле зрения. Нас когда-то давно, хватали рефлекторно, авансом, а уж потом выясняли, «за что», и свежее «что» - как правило, находилось.

Да… оказывается, всемирная слава нас не обошла стороной. Выяснилось также, что торговались мы зря, так как его цветы и мои фрукты предназначались одному и тому же лицу. Могли бы Злюке и вместе вручить, не деля, что и от кого. И словно камень с души, не придётся искать, расспрашивать…
В холле участковый критически нас оглядел, скомандовал привести себя в порядок, выдал расческу, и склонившись к окну справки, приступил к расспросам дежурной, скрестив руки на крашенной белой краской полке окна.
Когда по окончании разговора повернулся к нам, мы, ещё более взлохмаченные, протягивали ему половинки расчески, каждый свою. Ну а что, сначала шла возня, кто будет пользоваться ею первым. А когда та сломалась, пихались уже по причине того, что мне казалась лучшей половинка с редкими зубами, оставшаяся в его руках, . Ему же наоборот, отчего-то нужна была с частыми.
Участковый в сердцах сплюнул, обречённо махнул рукой, и двинулся по коридору, велев держаться за ним. Мы, со звенящими головами, (опять по подзатыльнику выхватили) понуро брели в кильватере, оправдывались и обещали: он - принести новую, как только выдадут довольствие. Я же со своей стороны - завтра же склеить, у меня на работе клей есть, для любой пластмассы, и бросали друг на друга уничижительные взгляды.
Всё изменилось, когда мы вошли в палату, и услышали слабый, но радостный голос: «Мальчики пришли!».
Нам уступил место уже сказавший «до свидания» парень старше нас, с серьезным, взрослым выражением лица…
Пока Рыба, его оказывается, Славой зовут, отчитывался и рассказывал, как он живёт и учится в своём училище, я смотрел на неё, и мне было очень грустно. Столько времени я считал её злобной мегерой, а на деле всё оказалось по другому.

Обидно было, причем, не только мне, заметно, что у Рыбы были те же самые эмоции. Как оказалось, так же, как и в моём случае, это с её подачи он оказался в Суворовском, вместо проблем, которые огребал широкой лопатой на улице. Обидно до слёз, вот так обнаружить, открыть для себя человека, которому небезразличен, и тут же ощутить чувство скорой и неизбежной потери. Время упущено, у неё его осталось совсем немного, это чувствовалось во всём, в голосе, внешнем виде, интонациях взрослых. Чудес не бывает, это мы оба знали уже твердо, время, когда верили в волшебников, для нас кончилось. Если к Рыб… к Славке, я еще несколько минут назад испытывал какую-то ревность, то теперь всё это сменилось чувством, чуть ли не родства.

Когда мы вышли из больницы, нам какое-то время было по пути, мы шли и рассказывали друг другу про своё сегодняшнее бытие, я про механика, что командовал нами, а он про своего старшину.
В суворовском кипела совсем другая жизнь, с другими законами, распорядком, уровнем свободы. И моя, наверное, казалась ему такой же инопланетной. Но всё же договорились о том, кто и когда приходит в больницу. У него со временем было хуже, чем у меня. Мне не нужно было ни у кого отпрашиваться, свободен в будни с трёх до шести, от конца смены до уже вечерней, с этого года, школы, а уж в выходные и подавно, мне никто не указ. А вот ему надо брать увольнительную в город, которую, если успехов в учебе не явил, могут еще и не дать. Тюрьма какая-то, но он, кажется, доволен, значит, есть и жирные плюсы. Так мы, болтая, и шли до той поры, пока Славка отчего-то расстроившись еще больше, не сказал, что ему надо заглянуть домой, и кивнул при этом на один из домишек в глубине квартала. Я уже почти дома, а он и вовсе на пороге, вон и булочная рядом, надо, кстати, туда зайти.
Тут мы и разошлись, я нырнул в булочную, четыре ступеньки вниз, в полуподвал старого дома, мимо прилавков из гнутого стекла, за которыми выложены чай, конфеты, печенье. Мимо всех этих богатств уже равнодушно, к кассе, отбить за буханку…

Ещё неделю назад, когда был пик эйфории богатства, я здесь исполнил давнишнюю мечту  - купил конфет. Целый килограмм. Страшно дорогих, за три пятьдесят, шоколадных, с медведями на бревне в лесу…
Дома сначала долго любовался этой горой, высыпанной на стол. Первая пошла со вкусом и смаком, вторая не принесла радости, а третья – совсем не пошла. А гора–то, вот она… Что называется, убил мечту. Наглухо завалил. Слишком легко она была достижимой, видимо, мечтать надо аккуратнее.

Опять четыре ступеньки, уже наверх, в солнечный день, и, не успев пройти пары десятков неторопливых шагов, увидел, как из двора вышел Рыба, который Славка. Нет, даже не вышел, а выскочил пробкой, если до этого он был не в радостном настроении, то сейчас выглядел совершенно подавленным и растерянным. Вслед ему раздавался пьяный, словно спросонья, женский крик, с таким же невнятным содержанием… Видимо, до дома он дошел, и даже туда заглянул, а ему там вовсе не рады. Или рады, но совсем не так, как он ожидал.
И вот теперь озирающийся, весь неуверенно дерганный, с запутанными мыслями, остановился и смотрит по сторонам невидящими глазами, в которых было то самое, знакомое выражение, отражающее уже испытанное на себе состояние пустоты и подвешенности. Фигово ему. И ведь я знаю, что до самого вечера ему придется бродить в одиночку, да ещё с пустыми карманами, и в таком настроении. Скорее всего, вернётся в училище, где тоже все его дружбаны разошлись до вечера по увольнительным, кроме штрафников, которых загрузили работой, а у старших свои дела… Если доберется до него, не влипнет куда-нибудь.
Ну чего уж тут, дома есть здоровенный кус мяса, а картошку одному чистить неохота, готовить вдвоём веселее, и можно говорить до вечера. Как он обрадовался, когда я его окликнул…

И вот сейчас, сидя за столом, прокрутиввсе эти воспоминания аж десятилетней  давности, смотрю на эти две холеные, сытые морды, а мысли где-то там, далеко, еще там, в прошлом…
Валентина Васильевна совсем отошла от потрясения, и почти полностью расхрабрилась, пытается зацепить меня чем-то, вроде того, что «не надо помнить обид, лелеять их…» Ага, я должен все забыть, и дать им еще один шанс меня достать. И вообще, срочно их полюбить, и наконец, согласиться с ними в церковь ходить. Ну да, ну да… Племянничек, тот самый ПупсоЗай, сидит тихо, и правильно делает.
 Моё молчание и отсутствие реакции её просто бесит, не знает, чем же можно меня задеть. Опять применяется всего лишь две категории - если к ним не бросаются обниматься, и ими не восхищаются, значит – их ненавидят. Других вариантов не рассматривается. И ей невдомёк, что мне давно нет дела до них, я отношусь к ним, как к встречным прохожим на улице. Чужие и посторонние, как было ими же декларировано, нам друг до друга нет дела. Можно пройти мимо, а не бросаться в драку, или целоваться. Улыбаться им мне противно, а оппонентов в любом противостоянии, уже видал и серьезнее. Ни с какой стороны не интересны. Так, мелкая нечисть, опасная только для маленьких детей, которых могут обмануть поначалу, но с этим они, надеюсь, более не рискнут.

Славку бы найти, после Суворовского он поступил в военное училище, хорошо бы узнать, куда потом был распределен, кем стал, и где теперь. Вот он мне интересен, а отсюда я выйду, решив свой вопрос, и постараюсь их забыть.
А спровоцировать меня ей очень хочется, и Пупса, которого выставит в свою защиту, ей совсем не жаль, хотя она ошибается, его не выставить… он готов смыться при первом же моём резком движении. Хотя он в этом тоже ошибается, с его-то реакцией человека, живущего в безопасности, и умеющего работать лишь языком - только за улитками гоняться. И те увернуться, и еще ему наваляют. А уж моего движения он и не успеет увидеть, и он это животным чутьем, всем тем немногим, что в нем имеется мужского – осознает, что через пару секунд он будет исполнять роль придверного коврика. Ещё часа ожидания её мужа он просто не выдержит, его страх прогрессирует, запахнет не только страхом.
Нет, они не раскаиваются в том, что используя свои связи, выходили мне то место службы (не знаю насколько от них зависел результат, но попытки ими были предприняты – точно известно). Их расчёты понятны и прозрачны, и сейчас они всего лишь разочарованы неудачей. Я вернулся, и целым, и кроме того, что ничего им уже со мной не сделать, теперь с ними могу сделать многое – уже я. Могу. Но буду ли делать – тот еще вопрос, в принципе решил уже, - чужие и посторонние люди, пошли они… своей кривой дорожкой. Даже им за службу(хоть пожелание ее) благодарен. За друзей, которых там приобрёл, за приобретённое понимание настоящих ценностей жизни. Один Дрю чего только стоит, с его словами «Если нас послали к чертовой маме, то нам надлежит туда сходить, и вернуться с прибытком!». Он был одним из тех, кто сказал нам… Не словами, нет, слова ничего не стоят, тем более там. Что мы - люди, а не какая-то обуза и докука, что мы стоим в этом мире больше, чем, за нас давали до этого. «Ничего» - это даже дорого, нам ранее чаще всего пытались внушить, что мы ещё и должны, обязаны своим существованием всем окружающим "благодетелям"). Последние полтора года из четырех, будучи его подчиненным, у меня было чувство, что рядом либо строгий папахен, либо старший брательник.
С ним мы не чувствовали себя чужими в этом мире, и было то чувство, что есть люди, которым не безразлично, что с нами будет, нас не использовали как расходный материал, а относились, как к равным, насколько в тех условиях было возможно. Где бы я нашел таких, и себя, в конце концов, если не там?

Через три дня, я принес свою сумку в коммуналку на Старой Сортировке. Эта комната - всё, что осталось от той, двухкомнатной в центре, квартиры моих родителей. Моего дома.
Ну и пусть, я молод, всё впереди, и не намерен пачкаться, выбивая из них всё, что они сумели прибрать к рукам, мне надо их забыть и наконец, окончательно поставить точку в наших отношениях. В очередной раз жизнь надо начинать сначала, они - одна из наименьших моих уже бывших, проблем. Я вернулся другим, и мир за эти годы тоже не стоял на месте, всё изменилось, пока меня в нём не было, а с жильём, был уверен, всё утрясётся. В середине восьмидесятых были надежды на получение от государства своего, полноценного, только работать надо, да и льготы обещанные. И учиться, наконец. Набор этого года в вузы я пропустил, но это даже неплохо, есть время прийти в себя, оглядеться, да и подготовится, ведь многое забыто напрочь, даже простую школьную программу сейчас провалю.

Поставил сумку у дверей, оглядел пустые стены. Без мебели она казалась просторной. Хорошо бы ремонт сделать, пока ничего нет, её освобождали срочным образом, всё, что было закреплено, рвали с мясом, надо было как-то полегче с ними, чтобы так сильно уж не торопились. Есть и хорошие стороны в том, что хозяйство, что я оставлял в своём доме, уходя на призывной пункт, исчезло. Ну а сегодня, нужно приобрести хотя бы что – то, на чём можно спать. И еще найти того, кто разбирается в ремонтах, чтобы расспросить, что закупать, и в каких количествах, и как с этим быть дальше. Самому делать ремонт ещё не приходилось, это будет первый.
Одолевали мысли о Славке. Возможно, он меня искал по известному ему, старому адресу, отчего бы туда не съездить.
В моей бывшей квартире жила молодая пара, мои ровесники, общий язык найти удалось без особого труда.
Писем на их памяти - нет, не приходило, и никто не искал, а вот в их отсеке общего подвала, разделённого дощатыми перегородками по количеству жильцов, есть какие-то вещи, оставшиеся от старых хозяев. Сам я подвалом не пользовался, мне нечего там было ни хранить, ни брать, я попросту забыл о нём. Это видимо либо из совсем старых времен, или когда опекуны освобождали квартиру для обмена, что-то туда сбрасывали.

Пара квёлых от подвальной сырости картонных коробок, блин, при виде всего этого горло сжалось и перехватило дыхание. Это всё, что осталось от моей прежней жизни… Моя старая обувь, одежда, которая даже если бы и лежала в более подходящих условиях, всё равно уже стала безнадёжно мала. Перепрело все. Правда, кое - что сохранилось из многих отцовских инструментов, самых простых. Маленькие тиски и молоточек, окрашенные зеленой эмалью. Я их узнал, это всё, что осталось от одного из наборов, аккуратно разложенного в гнездах деревянной фабричной коробки. В ней, конечно, было гораздо больше инструментов, таких знакомых, словно бы еще хранящих прикосновения тех, от кого остались в памяти только смутные образы… Лиц родителей я почти не помню, остались только яркие эмоции, где они присутствовали, и ощущения давно забытых внимания и заботы…
А тут вот взял в руки и словно услышал свой голос: «Па-а… Сделай пильщика» О нём я просил всегда, когда отец начинал мастерить что-то свое. А что-то делал он постоянно, с праздностью его образ никак не связывался в памяти, он был родом из белорусской деревни, а в деревнях без дела сидеть не могут в принципе.
Пильщик – это был своего рода ритуал, занимающий мелкого бесенка. Я, после его исполнения, все остальное время смотрел только на игрушку, завороженный её волшебством, и не совал свои беспокойные щупальца и хватальца ни под удар его молотка, ни под остро заточенную стамеску, или не втыкал в розетку провода от ремонтируемой им гирлянды.
Силуэт человечка из фанеры, держащиеся в его пазах полоски того же материала, изображающие руки, сжимающие фанерную же пилу. Готовый пильщик ставился на край табурета и после лёгкого толчка, благодаря весу картофелины, насаженной на загогулину с другого конца пилы уже под седушкой, раскачивался, словно хотел распилить мебель пополам.
Надо сказать, что отец в этих пильщиках достиг совершенства, ведь делал он их каждый раз отличными от предыдущих, и очень быстро…
Не знаю, заметили новые хозяева, или нет, как дрожали руки, состояние было, словно получил привет из прошлой, основательно забытой жизни, с напоминанием.

Гораздо позже это же самое состояние прямо таки ощутил заново, когда в специнтернат только что привезли очень запущенного где-то в неблагополучной семье ребенка. В первую очередь ему нужно было пройти первичные санпроцедуры и к штатному психологу ему ещё только предстояло попасть. Глухонемого, с проблемами со зрением. Все его контакты с внешним миром давно были ограничены только обонянием и осязанием. Я пришёл на шум и вой, нянечки никак не могли забрать у него старую, щербатую, со стёртым рисунком сувенирную деревянную ложку, чтобы отправить её в мусорное ведро. Деревянные вещи не выдерживают дезинфекции, все разрешённые игрушки должны быть по инструкции, которой нянечки вооружены, из других материалов. Даже я, взрослый, имея в наличии все вербальные средства, не мог объяснить тётенькам, чем является для малыша эта ложка. Слишком взволновался, вспомнив. Что уж о нём говорить... Я не психолог, но всё же мне поверили на слово, наверное, именно потому, что состояние моё и того пацана было одинаковым, на наших лицах было написано одно и то же. В этом нехитром изделии мастеров Хохломы сжался весь его прежний мир, на ощупь знакомый в каждой отслоившейся щепочке. Его помыли вместе с ложкой, её тщательнее, прямо в его руках, так и представили специалистам.
Чуть позже я заглядывал, интересовался, и застал момент, когда этот столовый прибор ему хотели заменить таким же, но новым и целым. Привычно нащупал, замер, и начал выть, пока не вернули ту самую ложку. Пробежал пальчиками по всем ее сколам и успокоился.
Через несколько лет, будучи в том же учреждении, я его просто не узнал. Зрение при нормальном питании и помощи врачей, восстановилось, вполне адекватный пацан, бойко изъясняющийся с такими же, как он, на языке жестов. Уже без ложки в руках, но думаю, он с ней так и не расстался, лежит она где-то в его личных вещах.
Вот и тогда, если бы кто – то попробовал посягнуть на эти молоток с тисочками. Взревел бы, но уже диким медведем, у которого тырят мёд. За которым он самолично лазил в дупло, и ради которого терпел укусы пчел.

Возвратясь в своё новое жилище, выложил из карманов всё принесенное, оторвал от стены фанерку, неважно, ремонт впереди, и попробовал этого пильщика сделать сам. Оказалось, помню конструкцию плохо, да и ещё у самого из подходящих инструментов – один лишь складной нож, где среди многих лезвий, оказалась хоть и убогая, но пилка. Получилось только с третьего раза. Вместо картофелины противовесом назначил яблоко, долго искал, куда установить, стоя на ладони он работал, водя пилой в воздухе - неплохо, но надо бы с расстояния любоваться. А как руку отстегнуть? Куда поставить!?
Привезенный сегодня диван для этого не подходит, он слишком толст, под ним нет пространства для противовеса, и подоконник тоже не годиться, на нем яблоко упрется в стену, и все, не будет полной амплитуды раскачивания. На общей кухне стояла чья-то табуретка, и там кто-то шумит, попрошу заодно кипятку в термос плеснуть, своим-то хозяйством еще предстоит обрастать, завтра пойду по магазинам.

И вот стою, чайник только начал шуметь нагреваясь, его хозяйка хмыкнула на мое изделие, и наверное поэтому стала показывать, как обращаться с плитой, говоря таким тоном, словно я недавно родился и впервые такое оборудование вижу. Да пусть думает, что хочет. Как-то сразу вычеркнул из списка личностей за такие оценки, и попытки тут же расставить иерархию в свою пользу. Она впредь никто и ничто.
Я все стою, смотрю, и снова слышу свой голос… «Па… Сделай… »
К моменту закипания воды зрителей прибавилось. Публика - близняшки, оба в одинаковых труселях, прилипли глазенками к раскачивающемуся в усердии пильщику. Видимо, родители отправили перед сном в туалет, о котором эта братва естественно, тут же забыла. Естественно, я ведь помню, как завораживающе выглядит пильщик с ракурса их роста и дошкольного возраста…

Итоги первых дней, подвел прихлебывая чай, и смотря на рулоны новых обоев.
Перво-наперво, урок с костюмом, который сейчас лежит балластом на дне сумки. Не фиг пытаться для кого-то выглядеть тем, кем не являюсь, а уж тем более для тех, с кем не хочу иметь ничего общего. Причем, еще и ориентировался ведь в своих попытках на их вкусы, словно принял их правила игры, и стал хоть отчасти, но таким же. Видимо, не все мечты должны быть приняты к исполнению, из многих мы вырастаем, как из детской одежды, и о них можно лишь вспоминать со снисходительной улыбкой.
Второе, окончательно забывать об «этих», и не нужно, чтобы еще раз не попасться, и держаться подальше. Как например, та тетка, что мне (дурачку с игрушкой), от щедрот своих дозволила попользоваться чайником, и аж распрямилась, на ее лице с прочно укоренившимся выражением забитости, появилась печать превосходства хоть над кем-то.
Надо бы выработать другое отношение, более спокойное, ведь наверняка встречу таких же еще, а если так остро на каждую корону из фольги и картона реагировать, то не хватит даже моих нервов.
Ну и третье, самое хорошее – двое конопатых чертенят, стали богаче на одно яркое впечатление, и на пильщика, полученного в полную и безраздельную собственность. А его их папе придется часто копировать, мое исполнение не продержится и пары дней, тем более усиленной, удвоенной эксплуатации. Идею конструкции он ухватил сразу, а может и знакома была, пусть теперь повторяет им, как когда-то повторяли мне. И я тоже разбогател на увиденные, без притворства, по настоящему счастливые, детские глаза.