О, Ус саянский, о Енисей!

Я думал о том, как приеду из похода, как сразу возьмусь - напишу всем письма. Ночью, 19 августа, я приехал в Свердловск. Здесь, у себя, я нашёл кучу газет и два-три послания – полученные за месяц отсутствия. Я перечитал письма и телеграммы, почитал и просмотрел газеты, и мне лень писать ответы. Сейчас сижу без денег и читаю Публия, да Овидия, да ещё Назона.

Я приехал в город и увидел, что лето кончилось и Август веет прохладой, что работа моя такая же осмысленная, как и была, что поход мой, в отпуске бывший - забытьё моё.

Но зато я видел Саяны. Красивое слово? Они и сами красивы. Саяны лучше всего наблюдать из окна автобуса, когда он взбирается по серпентине, вьющейся через перевалы. Если у вас слипаются глаза и хочется спать оттого, что проведена бодрая ночь на вокзале, то это совсем хорошо. От этого все краски гор - ярче: каждая ель, кедр, сосна выглядят чётко, ясно; видны даже красные засохшие ветки, видны даже иголочки душистые. Автобус поднимает кофейную пыль (а вы ведь любите кофе?) и кажется, что на колёсах, у него приделаны туристские трикони, сам он бодро взбирается на крутые бока гор, и делает такие петли, что они чуть ли не нахлёстывают друг на друга. Вы сидите, подпрыгиваете, качаетесь; глаза у вас, как у совы, и вы всё понимаете, как сова, вы соображаете, что это вот Саяны, и ещё многое другое соображаете. Воздух чист и свеж, а кофейная пыль душистого запаха, горы чёрно-сини и дымчаты, небо яркое, а солнце жаркое, вы потеете, а автобус трудится. Он объезжает на разъездах грузовые машины и приветствует встречные. Внизу, на уступах, можно заметить одну-две ржавые машины с пустыми "глазами". Вот вам горная дорога.

Мы переваливаем гору, останавливаемся и выгружаемся. Вот вам речка, луг, и лес, и горы. Вот вам люди и лодки, пока - на суше. Автобус уехал, ха-ха.

Эта речка Ус называется; она чиста, как душа у гусара и холодна, как сталь его сабли. Дно её - в мозаике овальных камней, и такое же яркое, как мундир гусара. Но забудьте гусара и дайте ему под зад коленом - мы сами будем испытывать нас самих.

Там горы высоки и окружают реку до небес. Там не понять куда течёт река: направо, налево или в гору упирается? Там складки гор глубоки, бока их зелены и сини. Там в складках - дерева, кусты: малина и смородина; там ядовитая зелёная трава; в траве там - перепёлки, а в перепёлках - зёрна склёванных ягод и будущие перепелята. Там в будущем, река не станет чище, чем алмаз! Туда, к алмазной свежести Саян, не возвращусь я.

Горы скручивают Ус. Ус волнует нас перекатами. Ус разливается в протоки, тащит деревья за волосы-ветви и, хулигански, строит завалы. Мы течём по протокам-усам и плюёт нами Ус в Енисей. Хоть Уса вода и чистейшей честнее - могутен хоть мутен поток Енисея! Енисей наивный и добрый Малый. Он здоровый и сильный, как Данилов, а Данилов на нём, как муха на паровозе, ну а мы - как комары, благо - их, на Саянах, почти нет. Енисей течёт через Саяно-Шушенскую ГЭС. Саяно-Шушенская ГЭС строится: работают люди, работают краны, работают грузовики и механизмы. Работают ночью с огнём, и днём с огнём. Растёт и городок Черёмушки: десяток-другой многоэтажных домов. Здесь мы садимся на теплоход и пускаемся в обратный путь из Саян, на родной Урал.

Вот уже прошла первая рабочая неделя. Назон не прочитан, письма не написаны; моя работа стоит и в лес, как волк, не бежит и хлеба не приносит.

Ой, да неужели я перевернусь в пороге и потащусь через все валы, глотая их по пути, а потом, когда меня выловят всего синего и не дрожащего, то я умру от переохлаждения, несмотря на медицинский спирт, который вольют в мой синий рот? Неужели я никогда не увижу Любкиных загорелых стройных ножек в шортиках и её "профессорского" лица в очках, в золотой оправе, не увижу её голубых глаз, и такого же цвета сорочку и кепочку? Неужели я никогда не обниму её "мамкину" талию и не коснусь губами её щёчки?

А почему это я решил, что меня будет кто-то спасать, а не я буду спасать Любу, или кого-то ещё, в каком-то экстремальном случае? Ах, да, это может случится и при спасении кого-то мною. Пока так интересно плыть в неизвестность: впереди горы раздвигаются, как тяжёлые занавеси в театре, позади - смыкаются. Нет, нам не по пути было заглянуть в Саяно-Шушенский заповедник, но известное и неплохое одностишие, в связи с тамошним селом Шушенским, я помню:

"Здесь, у подножия Саян..."

Позже, я полностью прочёл более знаменитое (уже - стихотворение), совсем другого автора, но, тоже в тему:

"Уведи меня в ночь, где течёт Енисей
И сосна до звезды достаёт,"

Интересно, какие могут быть пороги на Енисее, если ширина его меж этих гор метров триста? Каков будет "Большой порог", если масса воды енисейской таскает наши лодки как утят в стиральной машине? Каков будет "Большой порог", если вода, как расплавленное тяжёлое стекло, вспучивается в одном месте и растекается от него во все стороны, и несёт байдарку в сторону, разом, а другую байдарку - в другую сторону; если в другом месте образуются воронки, и байдарку, проходящую все эти струи, разворачивает кормой вперёд? Каков будет "Большой порог", если высаживаешься далеко от ранее намеченного места, т.к. тебя просто сносит?

Вон оно, наше намеченное место. Вода вдруг холодит алюминиевые вёсла: мы пересекаем прозрачные струи реки, впадающей в Енисей недалеко от "Большого порога". На берегу чёрные избы: одна - слева, две другие - справа. Слева - с белым выцветшим флагом на крыше, со сквозным чердаком. Ну вылезай, ступай с опаской в аллювий вязкий у низких берегов Казырсука!

На равнине вам земля - под ноги, здесь же горы - круты и строги; меняет небо обычный фон: на гребни елей со всех сторон ползут бессмысленные образы тумана; палатки ставятся, но как-то сами; костёр так варится, что ужин полыхает!

Этот охотник вышел к нам вечером, когда мы готовились ужинать и поприветствовав-ав-ав сказал: Ребята, вы эти дрова не берите. - А для чего они приготовлены? спросил кто-то из нас. - Ну не для туристов же...и его правый подвижный глаз обвёл костёр и лица. "Мне тут зиму зимовать, а вам скоро плыть дальше". У него было морщинистое лицо и единственный подвижный тёмно-карий глаз. Он подходил к нам ещё несколько раз; ездил на моторной лодке куда-то; вообще было видно, что это его повседневная жизнь. Движенья его были быстры и легки; ему было лет пятьдесят. У костра, за ужином я немного поговорил с ним.

- Я здесь живу 12 лет. Белкуем, соболюем. У меня здесь много настроено избушек. По нескольку дней нахожусь в тайге. Привык. - Здесь здорово холодно не бывает. - Случаи? Бывали разные." Можно было бы поговорить с ним и дольше, но надо отдохнуть, да и спирт нужен ещё.

Как только этот "хозяин тайги" произнёс свою упредительную фразу, мои мысли пошли в другом направлении. - Ах да, мы всего лишь бедные туристы-бродяги. За один этот день нас пришло к этому берегу три группы: мы из Свердловска, мужчины из Челябинска, молодые ребята из Ленинграда. Группа из Челябинска сплавлялась на старых байдарках, таких старых, что одну байдарку, парень, плывший на ней пообещал выкинуть по окончании маршрута: он так и сделал, и на её шкуру мы-таки наткнулись, лежащую на берегу недалеко от ГЭС, где было много всякого мусора: брошенные туристами плоты, деревянные предметы, бумага, дрова, прочий мусор.

С туристами из Литвы мы встретились при впадении Хемчика в Енисей. Они сплавлялись по Хемчику. Мы немного поговорили с ними, хотя по-русски хорошо говорил только один из них. У них было прекрасное оснащение: жёлтые надувные лодки, катамараны; сами - одеты в гидрокостюмы. - Мы выглядели бедно.
Таким образом мы и плыли: догоняя друг друга, или отставая друг от друга. Но последняя встреча была позже, уже после прохождения "Большого порога".

"С Богом" - сказал "А.Г.", и мы поплыли туда, где шумел и извивался Енисей, зажатый скалами Карлового створа. Александр Голешев волновался, тем более - на их байдарке не было фартука. Я тоже волновался. Я люблю это волнение перед входом в порог. Вот мы проходим первую бочку и косой вал, нас начинает сильно качать.

Я вспоминаю, как Данилов, после осмотра порога, сказал: - Ничего особенного. Пройдём по правой стороне. Действительно, по левой стороне пройти невозможно, там стоят двухметровые валы. Некоторые - пульсирующие, и на верхушках у них вспыхивали белые гребешки: там переворот 300%; может сначала перевернуть, потом обратно поставить, потом опять перевернуть, и если вы ещё не выпали из байдарки, и она цела, то может быть вас ещё раз может поставить в нормальное положение. А когда вы с божьей, или с какой-то ещё помощью доцарапаетесь до берега, то вас ждёт такое же удивление, как у барона Мюнхгаузена: вы оглядываетесь и видите - а кормы-то у байды нету! она же кончается за вашим торцом, и из неё плещет вода, как из лошади Мюнхгаузена.

Взлетаем на волну вверх, потом - вниз, как на качелях. Гребём. Работаем. Шевелимся. Скачем. Пора к берегу. Вася! К берегу! - кричу я. Вы думаете Вася слышит? - Я сам себя не слышу. Залетаем в бухточку - выплыли.

-Ты что-нибудь помнишь? спрашивает меня Вася. Помню, говорю, про лошадь. - А я ничего не помню, говорит Вася, - Давай пройдём ещё раз. Но наш командир смотрит на блистающую пирамидку обелиска, поставленную в память девушке, погибшей здесь; - там, за деревьями, в кустах, чуть пониже по порогу, стоит другой памятник – матросу, который погиб при работах по прохождению тут гружёной баржи.

Следы прохождения ещё видны здесь: в валуны прибрежные ввинчены громадные стальные кольца, которые служили очевидно для протаскивания баржи; наверху, на нагромождении валунов, как в моём предложении слов, стоит небольшая деревянная часовенка; наконец внизу, около бухточки, лежат и сами остатки какой-то баржи. Ржавый металл её так искорёжен, измят, что похож на смятую изодранную мокрую промокашку. Что-то было с этой баржей.

Итак, наш командир смотрит на всё это и говорит, ни к кому, конкретно не обращаясь: - Дальше поедем, дальше. - Почему - "поедем"? - Потому, что везучие, да ладно вам - поплывём!
И окрылённые, как водоплавающие, мы летим дальше к ГЭС. Я вспоминаю строки на металлической нержавеющей пластинке, ввинченной в валун, на котором стоит маленький обелиск этой девушке-геологу:
 
От Абакана - до Усть-Уса,
Водные гребни зыбки.
От Абакана - до Усть-Уса,
Мерцают твои улыбки.

  Вот впереди она, Саяно-Шушенская ГЭС. Вечереет, когда мы пристаём недалеко от тела плотины. Непросушенные байдарки и оснащение приходится свёртывать сразу же, с пути. Наутро мы должны притащиться в Черёмушки, небольшой растущий городок за плотиной, на правом берегу Енисея. Оттуда - теплоходом "Заря" - на Абакан - на поезд.

Вы не знаете, что такое - вода! Мы весь день этот плыли в воде. Сверху течёт вода, это дождь; в байде - вода, а как же иначе? под каской - вода; вылезаешь на берег - вроде как по грибы - на деревьях, кустах - вода, своя жидкость у тебя - почти кипяток! Выходишь из кустов - плюх в байду, как в воду. Смотришь на Любку, у ней в глазах - синяя вода.

Мы спим под открытым небом, подстелив палатку и спальники, укрывшись спальниками же и другой палаткой, тесно прижавшись друг к другу.

По окончанию пути была у нас разрядка - "крещение Енисеем": первым сбросил, столкнул в воду Любку Быстрых. Стали сбрасывать в холодную воду всех девушек. Потом сами бросились в воду. - Всё равно - куры мокрые давно.

Но нам ли роптать на погоду?
Не нужен в Сибири "слизняк":
Принять енисейскую воду -
Не то, что Российский коньяк!

Мы совсем ненамного прилегли и встали - уже утро, пора собираться. Как для меня был тяжёл этот подъём! Как тяжела была мокрая байдарка!

Я никогда не был на ГЭС, тем более - на строящейся. Я хотел бы пожить здесь хоть день-два, пообщаться с рабочими; облазить её всю (да кто же позволит - стратегический объект!), я хотел бы узнать, как создаются такие великие стройки. Тогда я рассказал бы вам, как люди запрудили великую реку, подняли уровень воды, согнав зверей, затопив и порубив лес, как они начали строить рудообогатительный комплекс, построили дома в тайге, зажгли электричество и образовали город.
Тот одноглазый охотник уедет оттуда, он сам мне говорил; его домик и его охотничьи избы окажутся на дне моря. Большой порог перестанет существовать, Саяно-Шушенский заповедник расширится, а туристы будут плыть по новым водам на теплоходах. ------ Август 1977г.