Два дня на деревне

Читатель добрый, выслушай рассказ о двух удивительных днях, прожитых московским интеллигентом Алексеем Петровичем Стасовым в глухой рязанской деревне на топких Мещерских болотах, среди журавлиных гнёзд и гулкого раннего эха. История эта записана на диктофон с его собственных слов и положена на бумагу без какой-либо редакторской правки. С почтением и любовью к читателю, Борис Алексеев.
                * * *
Алексей Петрович достал из походного ящичка трубку, кисет с табаком и, разминая пальцами сафьяновый мешочек, повёл такой разговор:
– Скажите, Боря, приходилось ли вам слышать выражение: «Период размытых смыслов»?  Да-да, именно так: «Период размытых смыслов».
Я улыбнулся. Загадки профессора кафедры общей физики «ходили толпами» по университетским коридорам.
– Вы молчите и правильно делаете, – улыбнулся в свою очередь Алексей Петрович, – можно знать много или мало – разницы нет, если в знании не присутствует личный опыт. И всё-таки, коллега, выслушайте меня. Опыт чужого переживания, он, он как поролоновый коврик: от падения не убережёт, но из беды, глядишь, выручит.
Профессор смолк и занялся курительной процедурой. Минуты три он тщательно утрамбовывал табачок, «взвешивая» количество каждой, взятой из кисета щепотки, затем долго раскуривал трубку, попыхивая и наслаждаясь ароматом первых «сырых» затяжек. Мне даже показалось, что наша беседа закончилась и я напрасно высиживаю хозяйское время. Но вот табачок разгорелся, и разговор продолжился.
– Представьте, юноша, вы успешны, любимая работа, друзья, девушки. Вдруг беспричинная тоска морочит вам голову и, как ржавчина, разъедает сознание. Вы просыпаетесь утром и не понимаете, зачем проснулись. Беспорядок в комнате, телефонные звонки, обязанности по службе раздражают, как назойливые мухи. «Хватит уже!» – объявляете вы самому себе, лопаясь от хандры и бессилия что-либо изменить.
Профессор укрепил трубку на специальную подставку и взял с полки книгу.
– Священник Анатолий Гармаев. "Период размытых смыслов". Светлая книга!
– Светлая?
– Конечно! В русских сказках есть вода мёртвая и вода живая, и, как вы помните, обе необходимы. Чтобы воскреснуть, надо прежде умертвить в себе то, что противилось продолжению жизни! И ещё. Когда мы проваливаемся в болото размытых смыслов, не следует винить внешние обстоятельства, они ни при чём. Заблуждение ума – «дело рук» нашего… подсознания.
Алексей Петрович вернул книгу на место.
– Подобно корабельной крысе, подсознание не обнаруживает себя в обыкновенных обстоятельствах. Но если корабль получил пробоину, даже самую мелкую и незаметную, поведение крысы меняется. Так и наше подсознание. Оно активизируется, когда видит, что несмотря на шоколадную обёртку, мы поражены тайным недугом. Но увидеть тайное в себе можно только со стороны, поэтому подсознание выталкивает нас из собственного «я», понуждая изменить среду обитания и образ жизни. Хотя бы на время.
– На какое время?
Алексей Петрович замер в обворожительной улыбке.
– На это, Боря, я вам отвечу так: в каждом из нас время течёт по-разному!
Профессор извлёк из ящика письменного стола пачку старых фотографий, аккуратно перетянутую поперёк тонкой тесьмой.
— Подобное состояние, – Алексей Петрович надел очки и, водрузив пачку на стол, принялся "расшнуровывать" узелок, – назовём это состояние «потерей самоидентификации», я испытал лет пять назад. Вы ведь что-то слышали о Японской обсерватории «Super kamiokande»?
Я взглянул на небольшой плакат, подколотый булавками к стене над рабочим столом профессора.
– Да-да, та самая! Результаты опытов, проведённых в этой чудо-лаборатории, разрушили все известные представления о природе нейтрино, пошатнув заодно и моё сознание. Да так пошатнув, что я ощутил интеллектуальное безразличие ко всем прежним смыслам моей жизни! Тогда я сказал себе: «Отлично!», забил на всё, как нынче принято говорить, и отправился в ближайший супермаркет покупать коньяк. "Ну, погоди! – пригрозил я самому себе. – Щас мы тебя вылечим!" Я-то полагал, что элементарно запутался в противоречиях и что, смочив армянским коньяком когнитивный диссонанс, без проблем верну себе интеллектуальную ориентацию». но выяснилось непредвиденное: я попросту потерял себя. Я не охотник, но скажу так: ум провалился в медвежью яму. Да-да, в земляную медвежью яму. Именно!
– И что же?
Алексей Петрович ответил не сразу.
– С неделю я пролежал в яме, глядя на облака и размышляя оставшимся количеством рассудка: "Как быть?" Вдруг с лышу: «А ты смени благополучие городского очкарика на тяготы вольного ходока. Поживи пару дней без интегралов за утренней чашечкой кофе!» Удивился я, обернулся – и никого! Вот такая история, Боря.
Алексей Петрович рассыпал фотографии по столу, кое-какие поменял местами, затем подозвал меня:
 – Гляди, Боря!..
                * * *
В деревеньке Колосово на краю Мещерского болота жила-была женщина. По выходным дням ездила она торговать ягодой на рынок в город Спас Клепики. Году в семьдесят четвёртом, да-да, точно в четвёртом, оказался я там проездом. Зашёл на рынок поглядеть, чем торгуют. На рядах разговорился со статной торговкой. Видная, величавая, речь свою вела умно и просто. Более всего мне приглянулись её глаза — голубые, как бирюза. Познакомились.
– Фрося, – улыбнулась она.
– Ефросиния, значит. А меня Алексеем зовут. Алексей Петрович, – представился я.
– Лёша, значит!
– Ну, если вам так проще…
– Не проще – ближе!
Вот такая женщина. Шутя, обменялись адресами. Какое-то время даже переписывались, потом реже, потом и вовсе перестали. Вспомнил я о моей эпистолярной «подружке» (голос Алексея Петровича дрогнул), когда разбил меня тот самый «паралич» размытых смыслов. Дай, думаю, напрошусь в гости, может, подскажет что, посоветует. Ум-то у Ефросинии светлый, как глаза. Правда, лет много прошло, жива ль моя синеглазка? Написал письмо и, не дожидаясь ответа, отправился на автовокзал, примет — не примет. Купил билет, подарки, сел в автобус «Москва — Касимов» и покатила меня дорога в заповедный край Мещера;, к есенинским журавлям да на паустовские охотничьи угодья. Так-то, Боря.
Алексей Петрович снял с подставки потухшую трубку, выбил окалину в пепельницу и стал набивать трубку заново.
–  В тихом университетском омуте встречаются решительные караси!
                * * *
Автобус вырулил на лесной лышачок и остановился. На пробитом дробью указателе значилась полустёртая надпись «Ханинская школа». «Да-а, – подумал я, сходя с подножки, – вместо ребячьих голосов – дырочки в указателе…». За спиной лязгнула дверная гармошка, автобус ухнул гидравликой и весело исчез за поворотом. Я проводил его взглядом, сложил поклажу у ног и с упоением вдохнул настой «фирменной мещерской можжевеловки» и...
Задыхаясь и отчаянно кашляя (эти твари залетели даже в горло), мне пришлось выплюнуть с десяток комаров. Ситуация! Только полный университетский болван мог отправиться в путешествие тринадцатого июня, прочитав предварительно в «Путеводителе по Рязанской области", что июнь — пик «комариной вакханалии» на Мещерских болотах. Прочитав и забыв…
Как вы понимаете, Боря, передо мной встали два главных русских вопроса: кто виноват и что делать? На первый я ответил, а вот со вторым… Ждать обратный рейс – долго. Да и дождусь ли? – Съедят! Идти с сумками сквозь плотный комариный рой – немыслимо. По карте до поселения Колосово значилось шесть километров. Следовало миновать два болота и две деревни. Шесть километров – какой пустяк! С другой стороны, несложный психологический расчёт говорил о том, что пять литров крови комариная свора выпьет на первом же километре… И всё же безвыходные ситуации даны не случайно. Кто, как не они, способствует нам в понимании собственных возможностей? Поэтому, смахнув с лица колкую комариную кожицу, я «прорычал» закрытым наглухо ртом: «Делайте, что хотите!», поднял сумки и лосиным шагом направился к ближайшему на карте болоту.
Невозможно описать ощущения человека, идущего по красивой лесной просеке с монотонно шевелящейся шевелюрой и распухшими, заплаканными от укусов и бессилия глазами. Потеряв возможность считывать с листа картографию, чувствуя вспотевшей спиной холодок подступающего вечера, я шёл практически наугад и уже готовился к худшему, как вдруг Господь протянул мне Свою Десницу! Кстати, скажу: Бог проявляет Себя лишь тогда, когда мы перестаём горделиво уповать на собственные силы. Иначе как объяснить появление спасительной телеги перед человеком, который, не имея сил ни идти, ни плакать, привалился к упавшему при дороге дереву?
— Эка тебя! — услышал я хриплый голос и скрип притормаживающих колёс. — Садись, родной! — весело прибавил старичок-возница. — Не печальсь, в нашей торфяной водице купнёшься — враз полегчает!
Я взглянул на возницу. Его открытая одежда меня озадачила.
— А в-вы что, к-комаров не боитесь? — спросил я, не открывая рта.
— Они своих не жалют! — ухмыльнулся старик и, узнав, что мне надобно в Колосово, переспросил: — А табе там кого?
Как смог, я ответил, что иду до Ефросинии Макаровны, приехал из Москвы, на несколько дней.
— Эх, Фросиния, радость наша… Помёрла она, поди, скоро год будет как помёрла. — Вздохнул старик. — Так это табе она письма-то писала? Три напишет — одно отправит. Я ей говорю: «Чё ж ты бумагу портишь зазря?» А она мне: «Да я, Коль, для себя пишу, так на душе легче, а в Москву шлю, чтоб не забывал. Он хоть и городской, но душа у него живая, родниковая!» Прям так и сказала: «родниковая». — Старик замолчал, что-то соображая в уме. — А хошь, поживи в ейном доме, я-то за ним уж год как пригляд веду.
Телега въехала в старую брошенную деревню. По обеим сторонам разбитого большака, больше похожего на полосу препятствий, чем на деревенский тракт, стояли нестройные ряды домишек. Покосившиеся пятистенки напоминали танки, подбитые в захлебнувшейся восторженной атаке. Печные трубы, как жерла орудий, торчали из расштопанной брони. Избёнки медленно умирали, безнадёжно цепляясь взглядами друг за друга.
— Приехали, — возница легко, не по-стариковски спрыгнул с телеги, — заходь, Ляксей!
Я вошёл в полутёмную горницу.
— Вот тута она и жила, — старичок затеплил лампаду. — Света нет, почто он теперя. Располагайся, а я пойду. Если что, пиши! – Он усмехнулся. – Мои окна напротив.
Старик вышел. Я остался наедине с Ефросиньей Макаровной, былой хозяйкой скромного деревенского пятистенка. В сенях обнаружилось полное до краёв ведро с водой. «Ужели так и стои;т? — подумал я, снимая крышку. — Может, Ефросинюшка воду-то для меня набирала?» Заметив, как мой язык стал, вторя старику, «то-окать», я улыбнулся и сунул голову целиком в ведро. Вода с шумом брызнула за края, обмочив табурет и половицы. Действительно, зуд от укусов успокоился, и ко мне вернулось приподнятое расположение духа. Я распечатал сумки и, не торопясь, накрыл стол. Подобно тому, как путник после долгого подъёма в гору вдыхает великолепие вершины, мой дух, одолев дорожные неурядицы, блаженствовал.
Утолив голод, я разрешил себе осмотреть Фросино жилище. На подзеркальнике среди множества пузырьков нашёл листы старой бумаги, исписанные ровным убористым почерком. Это были те самые неотправленные письма, о которых говорил старик. Сердце моё сжалось от мысли, что Фросину тайну я вот так запросто разглядываю, отнимая «право собственности» у смертельного забвения. Верно ли?
Тело запросило покой. Не раздеваясь, я повалился на старый пружинистый диван и уснул, накрывшись голубым Фросиным пледом.
                * * *
Меня разбудил старик. Он сидел за столом и разливал из чайника по кружкам кипяток. «Ну, будись, Ляксей, рыбалку ты ужо проспал, а на могилку Ефросиньи свожу», — сказал он, надкусывая единственным зубом кусок сахара.
Мы вышли на околицу. Комары не донимали, как давеча, видать, приглядели меня. На церковном погосте старик отыскал Фросину могилку – присевший бугорок и простенькая оградка. Скупая табличка озадачила. Мне стало не по себе, душно. Вместо куска расслоившейся фанеры с цифрами, написанными от руки, привиделись Фросины письмена. Они походили на растревоженные комариные комья. Строчки рассыпа;лись на отдельные буквы и угрожающе разлетались округ, то немилосердно пища, как икомары, то густо жужжа, как пчёлы: «Ф-ф-фрос-с-я…».. Особенно усердствовали буковки «ш». Перевёрнутые, с опущенными вниз лапками, они пикировали, пытаясь достать меня даже через одежду. «Смахнув» с себя пару кровожадных наглецов, я привалился к могильной оградке и едва не потерял сознание. «Да, славная была женщина» — вздохнул мой провожатый, приняв обморок за проявление печали.
В тот же день я уехал в Москву. Старик подвёз меня к шоссе и стоял до прибытия автобуса. Привычным холодком лязгнули складные двери. Мы обнялись.
— Приезжай ещё, эка мы с тобой! — нарочито весело сказал он, морща лицо в сторону.
— Приеду, Макарыч, обязательно приеду! А теперь прощай, — ответил я уже с подножки автобуса.
Через месяц, когда поутихла «комариная вакханалия», я действительно вернулся. Старик был несказанно рад. Мы подолгу сиживали во Фросиной горнице, пили чай, вспоминали хозяйку. Дружба наша росла. В этот и следующие приезды мне всё меньше хотелось возвращаться в Москву. Наступил сентябрь. Я прервал преподавание, взял диссертационный отпуск и поселился во Фросином доме, купленном за гроши у моего нового друга Николай Макарыча, родного брата голубоглазой русской женщины Ефросинии.