Уроки русского

Уроки русского

На Голгофу поднимается греческий монах: он только что освятил Кувуклию и плиту Миропомазания. Голубь взле-тает к куполу храма. Теплым стал поручень перил от рук па-ломников, которые преодолевают каменные ступени. Скоро Рождество. Запах кадильного дыма. Свет от свеч, словно жи-вое воплощение. В седой от времени скале – морщиной земной зияет трещина – там кровь, искупившая грехи, просочилась живой водой до черепа Адама. Греческий монах подошел к месту, где прибивали Христа ко Кресту. Народ, как одно тело, сторонится вправо. Вот освящается место деления риз. Раскачивается кадило, как маятник вечных часов. Потом монах медленно, греки не любят суетиться, спускается по лестнице справа и подходит к камню Миропомазания.
Вторым быстро подошёл к лестнице и устремился на Голгофу монах-армянин в багровом убранстве. Освящает Пре-стол, затем место прибивания ко Кресту и место деления риз.
Третьим стремительно, как голубь, взлетает копт в чер-ной шапочке, на которой изображены двенадцать белых кре-стиков. Быстро машет кадилом и устремляется вниз.
Время то замедляется, когда грек неторопливо машет кадилом, и словно течёт вспять; то стремительно набирает скорость и несётся.
Паломники вернулись на свои места в очереди, они го-ворят в полголоса и молятся молча, производя какой-то стран-ный, храмовый, словно тысячелетний гул наречий.
- Некоторые историки религий считают, что Честная Риза Господа - это нешвейный Хитон, - продолжает рассказы-вать Марк-экскурсовод.
Альпиде нравится слушать гидов и изучать языки, раз-говаривать с народом на их наречии. Она уже пробует прово-дить экскурсии сама. Ей не трудно, она учительница с десяти-летним стажем.
Высокий монах поправляет фитили в лампадках. И хотя он рослый, но ему нужно вставать на лестницу. Потом он начал давать свечи, и паломники подступили к нему. Альпиде надо было поговорить с ним, но куда в такой толпе. Альпиде он напоминает картину из Третьяковской галереи…
- Прочитаем в Священном Писании: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре ча-сти, каждому воину по части, и хитон…» Хитон и ризы из Иерусалима вывозились. Персидский шах передал ризу рус-скому царю Михаилу Фёдоровичу, которую после завоевания Грузии обрел у митрополита в кресте. – Марк-гид живёт в Иерусалиме почти двадцать лет и каждый год собирается съездить в родное Подмосковье.
Монах сидел в деревянном кресле, положив ладонь на черную взлохмаченную бороду, словно так общаться легче с мирянами. И Альпида, пересилив робость, подошла.
Он приложил к глазу мирянки ладанку, словно чехов-ское пенсне, а потом дал понюхать. Ладанка старинная, не-обыкновенной работы, но почти пустая.
Она брала книгу в греческой епархии и теперь попросила монаха передать эту книгу архимандриту, который учился в Питере и любил помогать русским на Святой Земле.
Рядом оказался Марк-экскурсовод и, как знаток-коллекционер, разглядывал ладанку.
Перед живоносным Крестом – два огромных подсвеч-ника. Учительница зажигает свечи и ставит в песок. Святой огонь не гасится, и будет гореть в Храме Гроба Господня до схождения нового огня.

…На следующее воскресение в греческом приделе мо-нахи и священники мирно сидели вдоль стены. Учительнице это всё напоминало музейный зал в Третьяковской галереи, и она, иногда не верила в ту реальность, которая происходила вокруг неё.
Вот она узнала монаха братства Гроба Господня с Гол-гофы и спросила, передал ли он книгу монаху-питерцу.
Монах встал, приложил руку к бороде и спокойно уве-рил: «Да». Борода у него была большая, с хорошую совковую лопату, и чёрно-угольная.
И вдруг она спросила с трепещущей надеждой:
- Вы хотите говорить по-русски? - может, и здесь она найдет учеников.
Монах поднял глаза: перед ним большие сине-серые глаза, правильный овал, русые волосы под белым платочком. Русская Россия?
- Да! – Высокий монах с Голгофы просиял, словно луч радостного света пробежал по его лицу, и борода засверкала антрацитом.
Она дала ему свой номер телефона.

* * *
Вскоре начались занятия: ему хотелось говорить по-русски хорошо. А ей хотелось, чтобы он заговорил по-русски, пока не закончилась её виза. Но оказалось, что греки утратили некоторые русские звуки. И чтобы учительница ни делала, русские существительные не хотели склоняться по-гречески, а греческие глаголы спрягаться по-русски.
Монах не удивлялся ее нетерпению: в миру люди спе-шат прожить свою жизнь поскорее, словно чужую.
Альпиде казалось: будто через педагогическую стро-гость он быстрее освоит смешанные спряжения.
И он, потупив взор, прикладывал большую руку к боро-де, и, надавливал, успокаивая в себе что-то взлохмаченное.
В номере хостела было тесно, но светло, так как две стены были почти полностью из стекла. Уроки чистописания. Её детская рука и его широкая выводили по очереди русские буквы. Тетрадь лежала у него на коленях, потому что стола не было. Она очень хотела, старалась, чтобы он говорил на её языке правильно. Она писала, и превращалась тетрадь в учеб-ник. И спокойнее вглядывалась, как он укладывал свою боро-ду, не торопясь: эти чувствующие волосы перестали пугать её.

…Каждый раз, проходя по старому городу, Альпида, слушая легенды Марка-экскурсовода, записывала важное, при-годится, когда станет опять преподавать. Ей казалось здесь все огромной киносъемочной площадкой.
Однажды монах на Голгофе захотел дотронуться до ее руки, но она по-девичьи, инстинктивно, убрала свою руку.
Он смутился. И дал ей недогоревшую свечу с подсвеч-ника у Креста Господня. Свеча была еще теплой и пахла ме-дом, лесом, воском и еще чем-то чистым, может, небесным дождем, который прошел и смыл всю грязь с Земли.

…Он звонил по телефону вечером, стоя у ее двери.
- Я монах из храма. Я иду. Я буду.
И стучал в дверь.
- Я пришел.
Она смеялась.
- Да?
- Да. Я пришел. Я иду здесь.
Высокий, сажень в плечах, он занимал собой почти полкомнаты. Он прикладывал руку к губам, к бороде, к груди, словно прокладывал дорогу словам. Она смотрела на него, и он, казалось ей, вот сошёл к ней с Афона, как Петр Святого-рец. И время её внутренней жизни расширилось до глубин VIII века. Сегодня принес апельсины. Это были самые сладкие плоды, быть может, из райского сада мирозданья, до которого отсюда пятнадцать минут пешком.
- Я хочу ехать Россия.
- Когда? – она взяла золотистый апельсин, потом прове-ла пальцами по своей золотой цепочке, поправив серебряный крестик.
- Потом... - Он следил за её детскими пальцами, потом глянул на лицо, и оно опять его поразило своими большими глазами на правильном овале - русской России. – Летом.
Она занималась с ним каждый день, и на обед всегда было что-нибудь вкусное в ее скромном номере хостела. А вот буквы «пережевывались» трудно.
Капризнее всего была буква «Ы».
- "Ы…" -  Повторил он, а получилась "И".
- Мы будем говорить по-русски.
- Ми, - получалось у него вместо «мы».
Это смешило её: «Бить» вместо «быть».
- Я бил здесь вчера.
- Кого?
Он купил коричневую тетрадь, цвета глиняных табли-чек. И просил писать крупными печатными буквами.
- Не так, не так! – махал он руками, как ребенок-дошкольник, если буквы являлись прописные.
Она писала заглавными печатными буквами примеры.
Он требовал, чтобы печатные буквы были как напеча-танные, аккуратные, красивые и похожие каждая на себя, как в типографии.  У нее был размашистый, броский почерк и приходилось стараться, точно на чистописании.
- «Ы» – звук-медведь, грубый.
- «Ы-Ы-Ы…» - он взглянул в её лицо и опять увидел Россию, какой он себе её представлял. Русские светлее евро-пейцев, у неё даже брови русые.
Он принес кагор, свадебный, фанагорийский, терпкий, с ароматом чайного листа.
- Пасха, - сказал он и перекрестился, словно Пасха уже наступила.
- Ты будешь чай или кофе? – белый шёлковый платочек упал с русой, золотящейся головки на плечи.
Он подумал, что ей лет 35, и что-то случилось там, в России, и она приехала просить помощи.
- Я пью сок. – Как-то по-особенному не строго, но от-решённо, ответил.

…На восточных улочках вечный базар: сладости, фрукты, украшения – ковер из цветов дивных красок.
Вот пробежали в больших чёрных шляпах два ортодок-сальных иудея через арабский квартал.
Небо над старым городом удивительное: как у Сарьяна. Два красных пятна крыш раздвигают пространство до Елеона.
А ночью небо в густом аквамарине такое низкое, что звезды дарят каждому свою путеводную нить, проникая и в окна-стены хостела, и в арабские глубокие окна в древних ка-менных стенах. И кошка, вытянутая до змеи в своём прыжке, как из другой реальности - до новой эры.
Ночью в арабском хостеле и на верхнем этаже холодно. В полстены окно на восток и во всю стену – другое.
И ветер ищет кого-то, сквозит во все щели. Но вдруг открылась дверь, и кто-то неслышно вошел. Остановился. И стал рассматривать ее лицо. Сердце стучало все громче.
- Кто? – со страхом встала, готовая к самозащите.
Стена-окно. Одеяло на полу, совсем близко от раска-ленных спиралей старого советского электрического обогревателя. Трюмо не было, но ночью в окна можно смотреться, как в зеркало. Холод, как на Синае. Впервые выжимала там она свой пот. Если бы Моисей явился, то и он бы похвалил ее за волю. Но что это? Высокий монах с Голгофы был похож на Моисея? Ветер на всем горном свете. И звезды на вершинах. И нешлифованный гранит. Ночь, камни, дыхание верблюдов. Магнит в той горе? И Сфинкс безмолвно взирает, как восходишь к самому себе, все выше.

…Утром восходит солнце над Иерусалимом по-особенному. И опять весна - всю зиму весна. За молитвой му-эдзина -  начало рассвета.
В комнатке был белый пластиковый стул, как в летнем открытом кафе. Грек садился на стул, она сидела на кровати.
Он удивлялся, когда приходил к русской учительнице:
- Учительница. Стол нет? – и он доставал из широкого кармана маленькую круглую баночку меда.
Она смотрела на него с удивлением: поношенная, про-сторная и длинная до пят ряса с широкими рукавами.
Он читал в её глазах, что её такая скромная жизнь, быть может, это её своего рода монашество. 
Учительница на пальцах изображала шумерское коле-со? Или клубок Ариадны?
Он кивал бородой, весело светились глаза, словно он нашел выход из лабиринта серебряной паутины размотавшего-ся клубка.
Мед, который он принес, был смешан с пергой, маточ-ным молочком и еще с чем-то необыкновенным. Запах от меда расходился над горячим чаем, как миро из золотой ладанки.
Он зачем-то приставлял открытую ладанку к ее глазу.

* * *
В понедельник ученик не пришел.
Араб-смотритель гостиницы спросил негромко, когда Альпида шла к Амель:
- Систа, ОК?
- ОК. – Ответила она.
Альпида пожаловалась соседке Амель, ожидая, когда поднимется пенка арабского кофе.
- Он не пришел. Мне всё кажется, что я здесь – это сон. А они все из картинной галереи.
- Будь проще, позвони своему большому Тезею, - улыб-нулась Амель-киевлянка, диагностируя опытным глазом врача по сердечным заболеваниям нечто другое, во всяком случае, не уроки русского. – И спроси его. Он живой, а не из «Портрета» Гоголя.
- Не могу.
- Почему?
- Он монах из Храма, - что-то смущало москвичку Аль-пиду.
- Он не всегда был монахом. А ты не всегда учительни-ца! – дотронулась паломница-врач до шеи подруги. – Что это у тебя? Крестик серебряный. А цепочка почему золотая? Цепоч-ка дороже крестика?
Над уроками врач шутила, наслаждаясь запахом араб-ского кофе:
- У них другие понятия. По-гречески любовь, вера и надежда…
- «Другие» что?
- Руководящее начало… - Амель улыбалась, словно гипнотизировала. - У них вера сильнее любви. И они синтези-руют впечатления.
- Что? – Не соглашалась учительница. - Вера не может быть сильнее любви!
- Почему?
- Вера и есть любовь!
- Греки христиане с 335-ого года. А мы? – примири-тельно улыбнулась. – Мы их ученики. А ты вообразила себя учительницей, а его учеником. Ты ведь не Альпида, а простая русская Вера.
- А ты?
- Я Соня, София. Мудрость. При постриге меняют имя, но оно должно начинаться на ту же букву, что и мирское. А ты хочешь?
- Что?
- Может быть, он Пётр был? Сколько ему лет в реаль-ной жизни, 40 или 50? Почему он стал монахом? Он же такой огромный, мужик! Руки пахаря, лоб Сократа, с оливковым от-тенком кожа. Он с Афона, грек. Ещё в V веке до рождества Христова греки туда перебрались из Халкидии. Вам, русским, ещё полторы тысячи лет потребовалось, чтобы креститься. Там, сам Александр Македонский хотел высечь из горы Афон огромную статую – а в руке, чтобы была чаша…
- Мне не верится, что это не сон, а жизнь.
- Картина оживёт, как только ты его перестанешь бо-яться. Монахи тоже люди.
Паломницы из Москвы и из Киева жили как сёстры, вместе ходили в Кафедральный собор, где служат греки. Амель в украинском расшитом яркими красками платке, Аль-пида в белом шёлковом. В греческом храме стулья с подло-котниками, можно расслабиться, если очень устали.

…После службы условились идти к русскоговорящему греку. У архимандрита Амель взяла сковороду, как хозяй-ственная украинка. Она с воюющей Родины. Здесь, в Иеруса-лиме, врач-кардиолог подрабатывала четыре часа в ресторане посудомойкой за сорок шекелей, объясняла, словно извиняясь: «Копеечку надо заработать». Двести пятьдесят шекелей в не-делю за кровать и электрическую плитку, над которой то свер-кало, то запотевало зеркало, когда они с Альпидой разогревали ужин, который им давали в трапезной греков.
- Как ваше сердце? - кардиолог слушает пульс архи-мандрита.
- А разве я схож с мертвым? – доброта светится в его лице.
- Вы сделали кардиограмму? Обещали. Спасибо за ско-вороду: знаете, это, как «дары волхвов» у О’Генри. - Улыбну-лась Амель (мог же знать писатель, рожденный в Северной Каролине, о Вифлеемских дарах волхвов с Востока).

* * *
В Иерусалиме время не идет, а летит. Промелькнуло три дня. Ученик-монах опаздывал, Альпида позвонила.
- Я монах из Храма.
- Сегодня урок русского языка. Тема: глаголы. – И в её душе наступал такой покой, который она называла там, в рус-ской школе, гармонией.
- Я живу в храме. Я иду. Два и цать минут ждать.
Он принес веточку неопалимой купины, но не выучил спряжения неправильных глаголов.
- Сколько вам лет? – спросил он без всякого акцента.
Она не ответила, отвела глаза. Что за искушение?
- Почему вы приехали на Голгофу? – как-то сакрально спросил он.
Она не сразу приподняла лицо - сверкнули слезинки. Глаза её по-русски распахнуты, и ни одна складочка не при-крывала эти сверкающие, сдерживаемые в уголках глаз, слезы.
- Есть рыба. Там.
- Рыба? – она вспомнила притчу евангельскую о ловле рыбы: «трудились всю ночь и ничего не поймали».
- Там есть рыба. Я принесу. Я могу. Хочешь?
И она увидела притчу, словно наяву, и хотела сказать: «выйди от меня… потому что я человек грешный». Но ничего не сказала, а только с какой-то невыносимо грустной любовью посмотрела на него.
- Можно? – опять спросил монах, рассматривая русово-лосого бледнолицего пришельца с северной стороны Земли, и словно сам, преодолевая внешнее пространство, прикоснулся к этой русской земле.
- Можно, - повторила за ним.

* * *
…Заканчивался пост, приближался праздник. И с утра до вечера десятки раз Марк-экскурсовод поднимался с палом-никами на Голгофу.
- Справа от креста – Иоанн Богослов. – Марк подбирает слова, чтобы удивить приезжих. - В то время, чтобы показать красоту мужчины писали его с женским лицом.
Русские женщины-паломницы в белых платочках бла-гоговейно слушают и смотрят, широко открывая глаза, чтобы, один раз увидев, запомнить навсегда.
- С другой стороны вы видите Деву Марию… Пред-ставьте то время – две тысячи лет назад… - Показывает гид паломницам в белых платочках.
Альпида слушает вместе с женщинами из России, а те в платочках белоснежных и говорят шепотом, словно стес-няются.

…Днем Альпида среди паломников, а вечером ждет ученика-монаха на занятие. Он не пришел. Она обижалась, хо-тя понимала, что обижаться нельзя на монаха, он не принад-лежит ни ей, ни себе, ни даже тем урокам, которые она прово-дила. Он монах из Храма. Она думала о потерянном времени, и это ее раздражало. Она даже на молитве думала об уроках. Это выводило из равновесия. Альпида роптала, но привязан-ность к нему не покидала её, и это странное чувство было не похоже на ту любовь, которую она знала раньше.
И видя её, араб-смотритель, играя чёрными глазами, спросил громко:
- Систа, ОК? О нот?
Она ничего не ответила, поправляя белый шёлковый платок.
Снизу ветер принёс дымок от шашлыков, жареной ба-ранины.

…И опять вечером Альпида исповедала свою тоску Амель.
- Я не знаю, что делать? – учительница смотрела на врача, словно та может уврачевать её.
- Кто из нас учитель: ты или я? – Улыбнулась интригу-юще Амель. - Он опускает глаза, когда я смотрю на него. А они такие чистые! - И, делая салат из фруктов, рассказывала со здоровым базаровским цинизмом, словно по программе  ЕГЭ (Тургеневу бы и не приснилось такое обучение). - Один моло-дой монах не удержался и привел в келью девушку. Другой монах увидел и доложил игумену. Игумен приходит: «Где де-вушка?» Старый монах, сидя на сундуке у молодого монаха: «Где, какая девушка? Мы сидим, разговариваем». Когда игу-мен ушел, старый монах встал, открыл крышку, выпустил де-вушку. Монахи друг друга не выдают, у них другие понятия.
- Понятия меняются. Иногда кардинально.
- А у тебя, я вижу, картинки превратились в живое чувство жизни.

…Ночью прорезала окна молния, гром играл на небес-ном органе, быть может, Баха… Альпида фантазировала, и страх не одолел её. И подумала, а как же бедуины на горе Си-най. Там Моисей пас стада?
Ветер воет так же как в Москве зимой.
Ученик не пришел. Она звонила вчера. Он сказал «Зав-тра». А сегодня уже «завтра», а он не пришел. Дождь тропи-ческий вторую ночь.

После литургии учительница спросила у архимандри-та-питерца:
- Где мой ученик?
 Молчание.
Но Альпида ждала своего нового ученика и готовила ему подарок.

* * *
Наступил праздник. Высокий монах пришел в арабский хостел. Поднялся на последний этаж, где жила русская учи-тельница.
Он вынул золотой крестик и попросил снять ее сереб-ряный крестик с цепочки. Но золотой цепочки не было. А была простая тонкая нить-тесьма, похожая на шнурок.
- Я продала золотую цепочку и купила самый лучший ладан. - Альпида протянула ему ладан, и попросила дать ста-ринную ладанку.
Величие души покорило его. Он встал, почти касаясь плечами стеклянных стен. И приложив руку к бороде, улыбал-ся, как не улыбался ни один счастливый.
Как объяснить ей, что он продал золотую ладанку и ку-пил золотой крестик для её золотой цепочки?
Она поцеловала его руку.
Он изумился. У греков даже при миропомазании руку не целуют.

Всю ночь в огромное окно заглядывали звезды: путе-водная, та, что освещала путь и Доротее, которая мечтала встретить мужчину умнее и красивее себя. Звезды, которые возвестили о рождении Мессии.

Утром араб-смотритель нанизывает фразы, будто мясо на шампур:
- Систа, ОК?
- Что? – заговорила по-русски Альпида. – Что тебе надо? Я заплатила за номер до конца визы.
И быстро понеслась в Храм.

На Голгофе у места деления риз к высокому монаху по-дошел юркий завистливый маленький казначей, которого ода-ривали дорогими дарами богатые паломники.
- Где моя ладанка? – смотрел на монаха казначей гроз-но, как Минотавр. – Где ладанка?
Он молчал.

…Альпида и Амель встречались, пили кофе, и каждый день ходили в Храм, поднимались на Голгофу, прикладыва-лись к Кресту, наклонялись и, просунув руку, дотрагивались до шершавой поверхности камня – горы Голгофы, на которой стоял Крест.
На Голгофе служил другой монах. Высокий монах словно исчез.
И Альпида возвращалась в хостел грустная.
Врач шутила:
- Ты же искала того, кто умнее, красивее и знатнее тебя.
- Я так не говорила!
- Тебе надо съездить в монастыре Святой Екатерины на Синае и продлить визу на три месяца.

И опять араб-смотритель встал перед женщинами на крутых каменных древних ступенях хостела:
- Систез, ОК?
Альпида отвернулась.
- Гуд, - засмеялась врач, с любопытством разглядывая черные глаза араба. (Она изучала немецкий и никогда с ним больше одного слова не говорила) – Гуд-гуд, хорошо.
Женщины-паломницы уходили утром, а возвращались вечером, спать. Как спрашивал арабский мальчик: «Где вы спите», а не «Где вы живёте». Они живут под солнцем и под звёздами, здесь вечное лето. И не так важно, что в номере нет стола, а ширина её в ширину плеч.
Греков было много, они похожи друг на друга, но никто не был похож на высокого монаха из Храма, который подарил веточку неопалимой купины, крестик и еще что-то, что невозможно передать словами, сколько бы вы языков не изучали... Быть может, в этом и есть тайна живой веры – вечная тайна даров волхвов… Монахи знают больше того, что знают?

Альпида искала его по монастырям Иерусалима, Пале-стины, Иордании и даже на Синае в монастыре Святой Екате-рины...