Жизнь, полная лишений. Часть 2

ВОСПОМИНАНИЯ МОЕГО ОТЦА. ВОЙНА


Я не стану углубляться в описание нелегкой жизни во время войны в тылу и начну свой рассказ с того дня, когда мне была вручена повестка о мобилизации. Произошло это в 1942 году после ноябрьских праздников.

Тогда я, окончив курсы шоферов, проходил стажировку в гараже и одновременно выполнял обязанности грузчика. И вот девятого ноября я пришел на работу в гараж, где меня встретила нарядчица и вручила повестку, в которой было сказано, что я должен явиться к 12.00 с вещами, документами и запасом продуктов на три дня в клуб Строителей для прохождения медицинской комиссии.

Я не стал задерживаться в гараже и пошел назад домой. Жил я на Кирзаводе (так в народе называли жилой район рядом с кирпичным заводом № 8) – это километра два от гаража. Трамваи в то время ходили редко, шли битком набитые и сесть в переполненный вагон порой было невозможно. Чтобы сэкономить время, я отправился домой пешком.

Как сейчас помню этот осенний день, сырой и холодный, с легкой туманной дымкой вдали. Шоссе, мокрое от недавно прошедшего дождя, и голые, почерневшие от сырости деревья у избушек. Тихо покачиваясь на ветру, они сбрасывали с себя последние, еще не опавшие листья.

Я шел по улице Рудокопровой, и где-то на полпути, около здания металлургического института, мне пришлось поторопиться, так как опять начался дождь.

Почти насквозь промокший, я пришел домой, снял спецовку и переоделся в хорошую фуфайку (стеганая ватная куртка, телогрейка – самая популярная в то время одежда для рабочего класса) и брюки.

Жили мы тогда в комнатушке в бараке втроем – я, брат Сергей и тетя Наташа, папина сестра, которая поселилась в нашей семье после смерти мамы в 1929 году. Она фактически заменила нам мать.

Как пелось в песне того времени («Конармейская»), мои сборы были недолги. Тетя Наташа достала из сундучка небольшой холщовый мешок и, охая и причитая, положила в него пару белья, полотенце, вязаные перчатки, ложку, кружку, с десяток картошин, сваренных в мундире, кусок соленой красной рыбы и булку хлеба (рыбу и хлеб я купил в магазине по карточкам по дороге домой). Паспорт и приписное свидетельство всегда были при мне. Вот и все сборы.

Тетя Наташа накормила меня каким-то супом, и пока я ел, она тихо молилась. Было еще рано, и я не торопился. Когда пришла пора уходить, дождь на улице прекратился. Тетя Наташа со слезами на глазах обняла меня и сказала напутственно: «Ступай с богом, воин Иван, да не опозорь имя свое!»

Мы вышли из комнаты, она заплакала и трижды перекрестила меня со словами «Да хранит тебя Господь!» Я шагал по коридору, а она так и стояла у двери и до меня некоторое время еще доносился шепот ее молитвы.

Мой брат Сергей был на работе, брат Митя жил отдельно, так что прощаться мне было не с кем. Я вышел из барака и, больше нигде не задерживаясь, отправился прямо по назначению.

В районе рынка меня остановили милиционеры, отлавливающие дезертиров (такие облавы проводились почти каждую неделю), проверили мои документы и повестку и разрешили следовать дальше.

В клубе Строителей все происходило гораздо проще и быстрее, чем я ожидал. Врачи не измеряли ни температуру, ни давление, не проверяли работу легких и сердца, а только смотрели, есть ли у человека руки и ноги. Если все было на месте, писали в карточке – годен. Представитель военкомата отбирал паспорт и заносил фамилию в список мобилизованных.

Примерно через час нас построили в две шеренги и повели в баню, которая находилась недалеко от клуба. Там два мастера быстро постригли всех наголо, после чего мы сдали свою одежду в прожарку и, получив в ладошку немного жидкого мыла, отправились мыться.

Потом мы строем вернулись в клуб Строителей, где нам разрешили пообедать. Ножа у меня не было, поэтому я отломил от булки хлеба краюшку, очистил две-три картофелины и ел с рыбой. После обеда нам разрешили отдыхать, и мы скучали, коротая время кто как мог.

Часов в шесть вечера в клуб прибежал мой брат Дмитрий, который жил отдельно от нас в землянке. О том, что меня забирают в армию, он узнал от тети Наташи – она специально пришла к нему домой, чтобы сообщить эту невеселую новость обо мне. Митя в этот день работал с четырех часов. К счастью, в эту смену его паровоз оказался на промывке, и начальник смены разрешил ему сходить в клуб Строителей и попрощаться со мной. Побыв со мной минут тридцать, Митя ушел.

А Сергей, мой второй брат, так и не пришел попрощаться. Но я не в обиде на него. Я знал, что работа у него была тяжелая и он сильно уставал. Топать пешком два-три километра по темну и грязи, под дождем, ему было, наверно, не по силам.

Ночью, по-видимому, уже после двенадцати часов, нас вывели на улицу, опять построили в две шеренги и повели к вокзалу. Ночь стояла темная, шел дождь, освещения почти нигде не было. Мы шли быстро, не глядя под ноги, по грязи и по лужам.

Скоро фуфайка моя дала мне знать, что она больше не в силах выдерживать потоки лившейся сверху воды, и я почувствовал, как по теплой спине, неприятно щекоча, стали стекать холодные струйки.

Дождь к этому времени пошел со снегом, а сапоги мои были, как говорится, не первой молодости, и уже на полдороге к вокзалу они тоже сдались, дали трещину, и я почувствовал, как в них чавкает вода.

Мы пришли на вокзал промокшие до нитки. Когда будет наш поезд, никто из сопровождавших нас военных не знал. Здание вокзала было набито людьми до отказа, сесть было негде.

Кое-кто начал закусывать прямо стоя. Я тоже отломил кусок хлеба и начал жевать. Было холодно, хотелось спать.

Около трех часов ночи нас вывели на перрон. Подали пассажирский поезд с четырьмя товарными вагонами в хвосте. Сопровождавшие нас военные, освещая карманными фонариками списки мобилизованных, стали выкрикивать фамилии и распределять нас по вагонам.

Я попал в первый вагон. Здесь были двухъярусные нары, но верхние места уже были заняты, поэтому мне пришлось занять место внизу. Хотя в центре вагона стояла печка, топлива нигде не было.

Погрузка продолжалась минут пятнадцать, потом раздался свисток локомотива и поезд медленно тронулся. Мы еще стояли у раскрытых вагонных дверей, вглядывались во тьму в надежде хоть что-то увидеть. Когда проезжали мимо Кирзавода, где я прожил почти десять лет, где похоронил отца и где оставались еще близкие мне люди – брат и тетя, я мысленно сказал: «Прощай, Кирзавод! Может быть, прощай навсегда!»

Надо сказать, что настроение у меня было тогда самое скверное, такое скверное, какое только может быть у человека с полным упадком духовных сил. Обстановка в стране была тяжелая и грозная. Враг находился на нашей территории, а под Сталинградом творилось что-то невообразимое. Эшелоны с ранеными шли только оттуда, и, по словам тех раненых, там столько гибло людей, как будто там работала гигантская мельница смерти.

Если быть точнее, настроение у меня стало портиться гораздо раньше, с первого дня войны. Помню 22 июня 1941 года – было воскресенье, выходной день. Мы сидели в тени возле своего барака и играли в карты, в «козла». Где-то заводили патефон, и над нашими головами плыла песня Леонида Утесова «Раскинулось море широко». В это время кто-то вышел из барака и сказал, что сейчас передали по радио, что в 4 часа дня будет правительственное сообщение, будет выступать министр иностранных дел товарищ Молотов.

Мы прекратили игру, так как уже почувствовали что-то недоброе. Когда началась Финская война, тоже передавали правительственное сообщение и тоже выступал товарищ Молотов.

С нетерпением ждали мы четырех часов, а когда услышали, что Гитлер вероломно напал на нашу страну, начались шумные разговоры, которые сводились к одному – наши войска покажут немцам, почем фунт изюма. Через неделю, ну или через две, они с треском прогонят фашистов с нашей земли.

Мы верили, что мы сильны. Да, «мы мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути», «если завтра война, если враг нападет, …то врага разобьем мы жестоко». Мы воспитывались на этих патриотических песнях и верили в то, о чем в них говорилось.

Но проходили дни, потом месяцы, и мы видели, что те песни были сущей дезинформацией, ни к чему мы не были готовы. За первые четыре месяца мы отдали врагу столько родной земли, что рассчитывать на ее скорое возвращение не приходилось. Немцы цеплялись за каждый метр захваченной земли, и все атаки наших войск пока что не приносили должных результатов.

В наш город прибывали эвакуированные, сюда же везли оборудование, снятое с заводов, чтобы оно не досталось врагу. Нужно было все это где-то устанавливать, строить новые помещения и только потом можно было ждать выпуска продукции.
Каждому было ясно, что в данное время мы слабы как никогда и, если еще держались, то только за счет мужества и героизма советских людей, гибнущих на полях сражений.

Поэтому, лежа на нарах в вагоне, я и думать не мог, что вернусь живым. Я старался вообще ни о чем и ни о ком не думать, мне хотелось согреться и забыться.

Незаметно я уснул, а когда проснулся и решил поесть, то увидел, что из моего вещмешка исчезли буханка хлеба, рыба, а также ложка и кружка. Возмущенный до глубины души, я обратился к лежавшим рядом, говоря, что какой-то бессовестный человек украл у меня еду, на что кто-то грубо ответил мне из темноты: «Поди сам сожрал, а теперь ищешь». И засмеялся.

Что тут скажешь? Я молча съел несколько картошин прямо с кожурой и опять прилег в уголок. Так прошел мой первый день «в чужих людях».

Утром, когда рассвело, состоялась поверка. Сопровождавший нас младший командир зашел в вагон и начал выкликать фамилии по списку. Все были налицо, никто не отстал и не потерялся. От него же мы узнали, что едем в Новосибирск.

В Новосибирск мы приехали в тот же день. Нас построили в две шеренги и повели на пересыльный пункт, где по спискам передали какому-то офицеру, а тот отвел нас в свободное помещение и велел располагаться.

Не успели мы занять места, как поступила команда «Строиться!», и нас повели в столовую. Обед состоял из первого и второго, хлеба дали граммов двести, не больше. Вернувшись из столовой, мы развалились на нарах в теплом помещении и воспользовались возможностью отдохнуть.

К вечеру стало известно, что здесь, в Новосибирске, формируется 526-я команда. Как только она будет набрана, мы поедем по направлению к Москве.

В Новосибирске мы пробыли целую неделю. Безобразий здесь было хоть отбавляй, свирепствовало воровство. Воровали все, начиная с сапог, фуфаек и шапок и заканчивая ложками и кружками. Кормили всего один раз в сутки, так что я все время ходил полуголодный.

На третий или четвертый день моего пребывания на пересыльном пункте у меня украли шапку. Я остался с голой головой, хотя было уже довольно холодно и по утрам случались заморозки. Без шапки даже в туалет выйти было проблематично, мне приходилось просить шапку у кого-нибудь или повязывать голову полотенцем. Но шапка – это ерунда. Некоторые ребята остались босиком или совсем раздетые. Жаловаться было некому, и никто никаких мер для пресечения подобного зла здесь не принимал.

У меня еще сохранились хорошие вязаные перчатки, и один парень – уроженец Новосибирска – посоветовал мне сходить на рынок и продать их, а на эти деньги купить какую-нибудь шапку. Он рассказал, как добраться до рынка, и даже дал свою шапку на время этого похода.

Перчатки мои купила какая-то женщина за 150 рублей, а узнав, что я собираюсь купить себе шапку взамен украденной, она достала из сумки местами потертую, но довольно чистую кроличью шапку и отдала ее мне даром.

Деньги мне были не нужны, поэтому я купил себе хорошую ложку за десять рублей и булку белого хлеба за 140 рублей, которую мы потом съели вместе с парнем, выручившим меня. Его фамилия была Стародубцев, мы с ним подружились и всегда старались держаться вместе.

К концу недели на пересыльный пункт прибыла еще одна группа мобилизованных из нашего города. Среди них я увидел знакомого – шофера Володю Быкова, который работал в том же гараже, что и я. Мне неоднократно доводилось работать с ним, грузить его машину. Теперь он присоединился к нам, так что нас стало трое.

Другие тоже начали объединяться в группы и даже дежурить по ночам – ложились и притворялись спящими, а сами незаметно наблюдали. Таким образом было поймано в момент воровства три или четыре человека, которых тут же избили до потери сознания. Оказалось, что эти люди в списках не значились, а скрывались в казарме от службы в армии, кормились в столовой и занимались воровством.  Их передали в особый отдел.

Наконец 526-я команда была сформирована, и однажды вечером нас выстроили во дворе пересыльного пункта и повели на вокзал. Надо было видеть эту бредущую по снегу толпу – некоторые без шапок, головы обмотаны полотенцами, другие без обуви, на ногах только портянки, а человек пять шли совсем раздетые, без верхней одежды. Вечерняя мгла скрывала все это от посторонних глаз.

На вокзале слухи об отправке в московском направлении подтвердились. Поезд действительно шел на Москву. В вагоны нас сажали, выкликая по списку фамилии, и получилось так, что мои друзья не попали вместе со мной, и я опять оказался один среди чужих людей.

Ни на кого больше не надеясь, я бдительно охранял продукты, полученные в дорогу – в основном сухари и табак. Каждый раз, ложась спать, я пристраивал свой вещмешок под фуфайку у самой груди, а у шапки распускал уши и завязывал их на узел под подбородком.

Итак, 17 ноября 1942 года вечером наш поезд отправился из Новосибирска в Москву. Поезд тащился очень медленно, в дороге мы находились 18 дней, и только 4 декабря мы прибыли во Внуково. Ехали медленно, так как все станции были забиты встречными поездами, да еще надо было нас кормить. В таких случаях наш поезд загоняли в тупик, а мы шли в столовую обедать. Кормили нас один раз в сутки, в остальное время питались сухарями.

Помню, первый раз нас кормили в Барабинске. В столовой за один раз помещалось человек триста. Там стояли длинные столы по всему залу, за каждый стол садилось 20 человек – по десять с каждой стороны. На стол подавали две кастрюли, каждая была рассчитана на 10 человек. На столах стояли алюминиевые чашки, кружки, лежали ложки. Каждому досталось по полной миске. Суп был картофельный с фасолью, заправленный жареным луком. На второе был горох. Хлеба выдали каждому граммов по двести.

Я описываю этот обед так подробно потому, что все мы тогда были голодными, и эта вкусная и обильная еда согрела наши души, подняла нам настроение, на сердце стало веселее.
 
До Урала нас кормили сравнительно неплохо, но как только заехали за Уральские горы, питание изменилось в худшую сторону – повсюду суп перловый с кусочком хлеба и больше ничего, а в Казани нас вообще накормили мороженой капустой без хлеба.

Пока мы добирались до Москвы, с нами случались разные приключения. Одно происшествие случилось и со мной.

В вагоне было всего одно ведро для воды на сорок человек, и эта вода расходилась моментально, не успеешь подать ведро в вагон. За водой бегали поочередно, за исключением тех, кто был разут и раздет – в нашем вагоне таких было человек пять или шесть. В день на весь вагон требовалось ведер шесть.

И вот однажды подошла моя очередь добывать воду. С утра и до обеда у меня все хорошо получалось, я набирал воду на станциях при остановке поезда, а вечером, уже в сумерках, надо было принести еще ведра два воды.

Мой сосед как-то рассказал мне, что во время его дежурства он нигде не искал воду, а при остановке поезда перед закрытым светофором бежал к паровозу и черпал воду прямо из тендера. Я тоже решил добыть воду аналогичным образом.

Как только поезд остановился перед закрытым светофором, я схватил ведро и раздетый побежал к паровозу. Я быстро зачерпнул одно ведро и вернулся к своему десятому вагону. Но воду быстро разобрали в кружки, бутылки, консервные банки, даже мне не досталось, и я, недолго думая, еще раз выскочил с ведром и пустился бежать к паровозу.

Я уже зачерпнул ведро воды и собирался спрыгнуть с тендера, как в это время открылся светофор и паровоз, громко свистнув, тронулся. Я так и замер на тендере, а поезд стал набирать ход и скорость все увеличивалась и увеличивалась.
 
Я был раздет и без шапки, на мне были только майка, рубашка и плохонький свитер. Дул встречный ветер, падал снег и, по-видимому, был небольшой морозец. Некоторое время я не чувствовал холода, а когда поезд пошел еще быстрее, меня всего стало пронизывать ветром насквозь, как иголками. Мне стало так холодно, что из глаз побежали слезы, как будто мороз их выдавливал из глаз.

Я не знал, что делать, а поезд все шел и шел. Я все крепче держался за скобу тендера, решив – будь что будет. Но руки мои коченели, и тут только я сообразил, что они у меня мокрые. С минуту я стоял в растерянности, а потом, собравшись с мыслями, выплеснул воду из ведра и, швырнув ведро на тендер, сам тоже залез на тендер. В угольной яме было не слишком много угля, я спрыгнул в нее. Здесь не было того пронизывающего ветра, который прошивал меня до костей, но все равно я дрожал от холода.

Не зная, что предпринять, я поднял кусок угля и постучал им в стену будки, где находилась паровозная бригада. Через минуту на тендер вылез кочегар и, узнав в чем дело, заставил меня лезть через лазейку в будку машиниста. Там было совсем тепло и я, прислонившись к самому котлу, быстро отогрелся. А поезд шел еще минут 30-40 без остановки.

Когда остановились перед красным светофором, я быстро снова зачерпнул ведро воды и помчался к своему вагону. А там меня уже и не ждали, думали, что я отстал совсем.

После того, как я сильно замерз на тендере, я несколько дней болел и температура, похоже, была, но я никому не говорил об этом. Потом все прошло.
На седьмой день нашего путешествия мы все-таки остались без ведра – один из наших, довольно пожилой человек, побежал разыскивать воду, но так и не вернулся. Тогда уже стали утолять жажду снегом, который собирали на остановках в кружки и консервные банки и превращали в воду на горячей вагонной печке. У меня ни кружки, ни консервной банки не было, поэтому я сосал снег и льдинки, как конфеты-леденцы.

Были у нас приключения и другого характера. Как я уже говорил, когда мы заехали за Урал, кормить нас стали совсем безобразно – один раз в сутки, и то кое-чем и зачастую без хлеба. Выданные на дорогу сухари у большинства уже кончились. И вот тогда началось – мобилизованные снимали с себя одежду поприличнее и меняли ее на хлеб.
 
Я ничего не менял, потому что у меня в вещмешке еще оставалось немного сухарей, а вот ехавший со мной мужчина по фамилии Свистов обменял свое хорошее осеннее пальто на огромного гуся и булку хлеба.

Дело было вечером. Он разрезал гуся на части, сложил в большой котелок (даже не знаю, где он его взял), залил водой и стал варить на вагонной печке. Печи в вагоне топились круглосуточно, за этим следили дневальные. Часов в двенадцать Свистов снял с печки своего гуся и сел ужинать. Он съел этого гуся за один присест, даже выпил весь бульон и лег спать. А часов в пять утра у него разболелся живот, и весь вагон пробудился от его крика. Оказалось, что у него понос, а он не может открыть вагонную дверь, так как она примерзла. Да и что тут сделаешь на полном ходу поезда? В общем, до рассвета никто больше не заснул, все смеялись, а бедняга Свистов лежал, поджав ноги к животу, и стонал. Вот такие были приключения.

Вечером 4 декабря 1942 года мы приехали во Внуково. Когда мы выгрузились из вагонов, на нас, я думаю, было страшно смотреть – немытые, покрытые копотью, бледные и полуголодные, одетые во что попало – настоящие оборванцы. Мы представляли собой ужасную картину, но вечерняя темнота скрывала все это от посторонних любопытных глаз.

Только что выпал небольшой снежок, но под снегом лежала еще не застывшая земля и, когда мы пошли, под ногами зачавкала вода и во все стороны полетели грязные брызги. Шли мы по какой-то безлюдной дорожке, так что нас никто не видел, и это немного успокаивало.

Нас привели в реденький лесок, в котором, как мне показалось в темноте, были разбросаны старые, покосившиеся бараки. И хотя время было позднее, нас привели в столовую, которая располагалась в одном из этих бараков.

Внутри стояло несколько длинных столов, где-то посередине с потолка свисала единственная тусклая лампочка и еле-еле освещала все вокруг. Мы хотели есть и потому быстро выстроились в очередь у раздаточного окна.

Ужин состоял из одной холодной жидкой перловой каши без хлеба. Повар быстро выливал небольшой черпачок в алюминиевую миску и подавал в окошко. Получивший садился за стол и ел. Помню, я вылез из-за стола таким же голодным, каким и садился.

После ужина нас повели в один из бараков, стоявших неподалеку, а в столовую запустили вторую партию людей, прибывших вместе с нами.
 
В бараке, куда нас привели, было холодно, хотя печки топились. Но они почти не нагрелись из-за того, что дрова были сырые, едва дымились и не давали тепла. По всему бараку стояли двухъярусные нары, на которых нам предстояло коротать остаток ночи. Мы стали укладываться спать, и я, кажется, даже начал засыпать, когда на весь барак раздался громкий голос старшины:

- Кто не наелся, выходи строиться!

Я был голоден, поэтому быстро поднялся и вышел из барака. Но таких людей набралось всего двенадцать человек, а остальные, по-видимому, уже крепко спали и не слышали команды.

Во главе со старшиной мы отправились в столовую, но, когда вошли и бросились было к раздаточному окошку, последовала команда:

- Отставить! Смирно!

Повернув нас к себе лицом, старшина вдруг начал читать нам лекцию. Из его слов стало ясно, что все мы, собравшиеся здесь, являемся нарушителями воинской дисциплины и достойны наказания. Ведь на каждого солдата отпускается определенная норма продуктов, и никто не имеет права требовать для себя больше положенного. А мы, только-только прибыв в армию, уже хотим для себя больше, чем получили остальные. Именно потому он дает нам по наряду вне очереди с отбыванием такового на кухне.

Так, с нарушения воинской дисциплины, началась моя служба в рядах вооруженных сил.

На кухне требовалось пилить и рубить дрова, а также чистить картошку. Я и еще четверо парней долго возились с чисткой картошки, которая размером была чуть крупнее голубиного яйца. Но когда сварился завтрак, и мы наелись, что называется, до отвала, на душе стало веселее. Кроме того, мы хорошенько умылись теплой водой с мылом, хорошо поели в обед и ужин, и каждый из нас сохранил по краюшке хлеба для другого дня. Я помню, как мы радовались такому «наказанию».

Несколько дней мы пробыли на карантине, но это не значит, что мы ничего не делали и ничем не занимались. Работы было хоть отбавляй – убирали территорию лагеря, приводили в порядок дорожки и площадки, а также ходили в лес на заготовку дров для кухни и для бани. Бревна и сучья носили на себе, преодолевая расстояние около трех километров, потом в лагере их распиливали и разрубали.

Конечно, никому не хотелось выполнять эту работу. Уже наступили холода, а шастать целый день по снегу в лесу – занятие не из приятных. И на следующий день у нас почти половина барака отказалась идти на работу в лес по причине отсутствия обуви и одежды. Но наш старшина был ко всему готов – он принес в барак достаточное для всех нуждающихся количество шапок, фуфаек и ботинок. Все это было не новое, но вполне приличное.

Здесь нас кормили уже три раза в день, не очень сытно, но все-таки жить можно было.

Однажды после бани нам выдали военную форму, и мы наконец расстались со своими гражданскими лохмотьями. Мы сразу стали похожи на настоящих солдат – подтянутых и чистеньких.

Теперь уже нас перевели в другие бараки – комнатной системы, разбили на роты, взводы и отделения и приказали устраиваться.

Наше отделение заняло одну из комнат, где стояли ржавые железные койки с голыми досками на них. На некоторых койках досок не было совсем, поэтому мы бросились на поиски.

Какое-то неопределенное чутье подсказало мне, что доски могут валяться на чердаке барака, а потому, недолго думая, подставив какой-то обломок доски к стене там, где была дверь на чердак, я стал карабкаться наверх.
 
Чутье не обмануло меня – несколько хороших досок и две койки обнаружил я там. Подав все это вниз своим товарищам, я решил посмотреть, нет ли чего подходящего на другом конце чердака. Там я ничего не обнаружил, кроме кучи песка, насыпанного возле трубы, по-видимому, на случай возникновения пожара. Но я заметил, что у самой трубы из кучи песка торчал угол обыкновенного матерчатого мешка. Я начал раскапывать песок и вытащил полный мешок, набитый хорошими вещами – рубашками, брюками, ботинками и фуражками. По другую сторону трубы я нашел такой же мешок, но раскапывать и вытаскивать его не стал. Пусть полежит до времени.

Я слез с чердака и рассказал о своих находках Стародубцеву. Нам было ясно, откуда взялись эти мешки. Когда вновь прибывшие мобилизованные получали военное обмундирование, старшина, похоже, отобрал их лучшие гражданские вещи и вместо того, чтобы все сжечь, отложил их и потом припрятал, на всякий случай.
 
Стародубцев рассказал о мешках нашему командиру взвода – немолодому, уже успевшему побывать в боях старшему сержанту, который всему знал цену. Его решение было коротко и просто – немедленно пропить!

Вечером один из мешков отправился в деревню с группой солдат во главе со Стародубцевым. Его променяли на восемь бутылок самогона, кусок сала весом с килограмм, несколько кусков брынзы и три каравая крестьянского хлеба, а также табак-самосад, сахар и несколько тетрадей.

Я не знаю, какой крепости был этот самогон, но спиртным он даже не пах, а только несло от него живой кормовой свеклой. Весь самогон был выпит в тот же вечер, но пьяным никто не был. Принесенных продуктов нам хватило на целую неделю, только после этого пришла очередь второго мешка.

В эти дни мы жили, конечно, по-барски, но положенное дело выполняли добросовестно.

Каждый день шли занятия и учения, мы много ходили строем по лагерю, маршировали под команду «раз-два», ползали по-пластунски и горланили песни. Теперь уже в столовую и из столовой три раза в день шли только с песнями. Иногда ходили в суточные наряды по караульной службе – охраняли склады и материальную часть дивизии.

В свободное время вечерами писали письма, читали газеты, если удавалось где-нибудь их достать, а чаще всего просто сидели и разговаривали, делились воспоминаниями и тосковали по родному дому.

Но вот нас стали распределять по специальностям. В одном из бараков размещался штаб полка, и в одной из его комнат сидела комиссия – человек пять военных. Нас вызывали туда по спискам и по одному. Каждому задавали вопросы о гражданской специальности, семейном положении и образовании, а потом комиссия совещалась и выносилось решение.
 
Меня направили во взвод ПТР – противотанковое ружье. Я вышел из комнаты довольный, считая, что неплохо устроился. Стародубцев тоже был зачислен во взвод ПТР, Володя Быков – шофером в автороту.

Но уже вечером того же дня, когда мы со Стародубцевым подробнее узнали от бывалых солдат о противотанковом ружье, мы оба были готовы плакать оттого, что попали в этот взвод. Вес ружья – почти пуд (потаскай-ка его на плече!), а в бою пехота может отступить или спрятаться в окоп от танков, а ты должен стрелять до последнего.

Из-за этого я несколько дней ходил сам не свой, но, видно, Бог увидел мое отчаяние и помог мне.

16 декабря 1942 года нас выстроили на дорожках перед бараками и разнесся слух, что приехали «купцы» из артиллерии, которые будут отбирать для себя нужных солдат. Бывалые люди утверждали, что в артиллерии гораздо лучше, чем в пехоте.

Несколько офицеров во главе с полковником Капитохиным шли вдоль шеренги выстроившихся солдат, около некоторых останавливались, задавали вопросы, после чего эти солдаты выходили из строя и отходили в сторону.

Остановились они и возле нас со Стародубцевым, спросили, какое у нас образование. Так как у нас было по семь классов, полковник сказал:

- Запишите их в управление дивизиона!

Мы вышли из строя, потом сбегали в барак за личными вещами и, построившись строем, с песнями отправились на новое место – на дачи, где тогда начинал формироваться 9-й гвардейский воздушно-десантный артиллерийский полк 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии.

Так нежданно-негаданно я попал в артиллерию, где и был зачислен в управление первого дивизиона артиллерийским разведчиком.

В артиллерийском полку дело с дисциплиной обстояло уже совсем по-другому. Еще было мало личного состава, как рядового, младшего, так и офицерского. Распорядок дня выполнялся, но не слишком строго. Материальной части еще не было совсем.
Столовой здесь тоже не было, и мы ходили сами с котелками на кухню, а пищу принимали в казармах, если можно так назвать дачи, на которых мы жили. Но они в самом деле походили на казармы, так как повсюду, где только можно было, в них соорудили двухъярусные нары, а у входа, как и положено в казармах, сидел дневальный.

Здесь нам, гвардейцам и десантникам, уже выдавали на день килограмм хлеба, да и сама пища была получше. Утром давали котелок на двоих пшенной или гороховой каши, кусок какой-нибудь рыбы и чай. В обед на первое обычно был гороховый суп, заправленный тушенкой, на второе – опять каша с каким-нибудь жиром, на третье – чай. Вечером – второе и чай.

Хлеб, сахар и рыбу мы получали утром перед завтраком и обычно за завтраком съедали половину порции хлеба, весь сахар и рыбу. Вторую половину хлеба съедали в обед, и редко у кого оставался кусочек хлеба к ужину.

Хлеб был черный, какой-то липкий и тяжелый. Небольшая булочка обычно делилась на троих. И до того тяжел был доставшийся тебе кусок, что невольно закрадывалось сомнение – уж не с добавлением ли травы выпекался он на хлебозаводе.

Строевой подготовкой мы больше не занимались, а с темна до темна просто работали – копали котлованы под конюшни. Вот-вот должна была поступить материальная часть, а с нею и тяговая сила – лошади.

Декабрь в тот год под Москвой был холодным и жестоким, температура иногда опускалась ниже тридцати градусов мороза, то и дело в воздухе раздавался треск – трещали размерзшиеся деревья, как будто кто-то ломал их в лесу. Воробьи порой замерзали прямо на лету. Пролетая над котлованами, они нередко падали безжизненные к нашим ногам. Напрасно старались мы отогреть их у костра.
 
Как я уже сказал, основным нашим занятием здесь было рытье котлованов под конюшни. Лопата, кайло, клин и кувалда – вот то оружие, которым мы были вооружены, и нам с избытком досталось поупражняться с этим оружием. К вечеру руки и спина не хотели гнуться и отказывались служить. Несмотря на то, что днем в котлованах постоянно горели костры, застывшая за ночь земля плохо отходила, и работа продвигалась еле-еле.

Управление первого дивизиона размещалось на даче известного советского поэта Алексея Суркова, и однажды, по-видимому, уже в новом 1943 году, он приезжал к нам, заходил на свою дачу и читал нам разные стихи. Из всего того, что он читал тогда, у меня в памяти сохранились только следующие строки:

Родиной даренная,
На кострах прожженная
Серая шинель.

(Стихотворение «Серая шинель» Василия Ермакова было впервые опубликовано в газете в ноябре 1942 года)

Частенько вечерами, когда надоедали всякие анекдоты и делать больше было нечего, кто-нибудь из ребят говорил:

- А что, хлопцы, может, воздадим должное хозяину этой, в общем-то, неплохой дачи?

И воздавали, то есть запевали «Землянку» – популярную в то время песню на стихи Суркова. Потом переходили на другие песни – «Все васильки, васильки», «Синий платочек» и т.д. Любили и украинские песни: «Стоит гора высокая», «Ничь яка мисячна» и многие другие.
 
А между тем стало поступать пополнение. Прибыл рядовой и сержантский состав с Дальнего Востока, прибыли младшие командиры из Чкаловского зенитного училища.
 
Отделение артиллерийской разведки было сразу же укомплектовано. Командиром отделения был назначен старший сержант Скрипник из Чкаловского училища, а заместителем был поставлен Толя Жовтый – сержант, прибывший с Дальнего Востока.
Рядовыми разведчиками были Чекмазов, Кузеванов (уже пожилой мужчина), Кузнецов и Якушев. Но налицо были только я и Кузеванов. Кузнецов и Якушев с нами не жили, мы их даже ни разу не видели. Кузнецов был ординарцем у командира дивизиона капитана Гордеева, а Якушев – ординарцем у заместителя командира полка по политической части майора Абрамова, и жили они в деревне вместе со своими командирами.

Но скоро в разведке у нас остался один Кузеванов, так как по воле случая и я сумел выдвинуться в начальство. Нежданно-негаданно меня сделали полковым писарем. Вот как это произошло.

Однажды утром, когда мы только что приступили к работе в своем котловане, пришел посыльный из штаба полка и сказал, что начальник штаба приказал всем, у кого хороший почерк и кто пишет без ошибок, немедленно явиться в штаб.

На слова посыльного никто не откликнулся, похоже, никто у нас в котловане не умел красиво и грамотно писать. Тогда ко мне подошел Стародубцев и в шутку сказал:

- Пойдем попытаем счастья!

Мы пошли с посыльным. По дороге нас догнал еще один из наших, уже не помню кто.
Начальник штаба полка, майор Тушин – мужчина в годах, с полным и приятным лицом и ровным голосом – усадил нас всех троих за стол, дал по карандашу и листочку бумаги и велел каждому переписать из какой-то газеты небольшую статейку.

У меня почерк не очень красивый, прямой, как печатный, но пишу я разборчиво, убористо и довольно быстро. Это сразу же решило исход борьбы в этом необычном конкурсе в мою пользу. Я и четверти листочка не исписал, а, кажется, Стародубцев своим размашистым почерком умудрился заполнить почти всю страницу.

- Достаточно! – сказал начальник штаба.
 
Обратившись к Стародубцеву и его соседу за столом, он разрешил им идти, а мне сказал, что я остаюсь и буду работать в штабе старшим писарем.

В первые дни штабная работа мне не понравилась, хотя я находился все время в тепле и не нужно было работать физически. Уж слишком много было здесь разного начальства – иногда приходилось почти ежеминутно вскакивать со стула, чтобы поприветствовать входящих офицеров.

Сама работа тоже была так запущена, что я сначала не мог ничего понять. Дело в том, что до меня бумагами занимался какой-то старшина, который целыми днями возился со строевыми записками, а на остальное у него не хватало времени. Книги личного состава еще не заполнялись вообще, а о приказах и говорить нечего – их накопилось очень много, целая папка, причем некоторые из них нужно было размножить в трех, пяти или семи экземплярах.

И вот мне пришлось основательно засесть за стол. Первые дни вместе с начальником штаба работали допоздна, иной раз до двух или трех часов ночи. Тогда я не уходил из штаба, а укладывался спать прямо в кабинете на широкой лавке, стоявшей у печки. Утром я бежал на дачу, чтобы привести себя в порядок и позавтракать.

А начальник штаба жил постоянно при штабе в одной из комнатушек. Иногда ночью, если я слишком долго работал, он заходил ко мне с накинутой на плечи шинелью и в приказном порядке требовал прекратить работу и отправляться спать. Хороший был человек!

Начав работать в штабе, я скоро узнал, кто такие Якушев и Кузнецов, которые числились у нас в управлении дивизиона разведчиками.

Якушев Александр – парняга, может быть, даже моложе меня, среднего роста, коренастый, родом из Мордовии. Мы познакомились. Так как на него еще были возложены обязанности почтальона полка, он ежедневно ездил в Москву за письмами и газетами. В скором времени и на мой стол довольно часто стали ложиться свежие газеты.

Что касается Кузнецова, то, увидев его однажды в штабе с командиром дивизиона капитаном Гордеевым, я был поражен. Это был мальчик лет пятнадцати, немного застенчивый, с постоянной улыбкой на лице. Сам он уверял, что ему восемнадцать лет, не меньше, иначе его бы не взяли в армию. Позднее, с чьей-то легкой руки, все стали называть его не по фамилии, а просто Кузнечиком.

Наконец аврал в моей писарской работе кончился, я стал входить в нормальную рабочую колею, т.е. стал управляться со всеми бумагами и документами, и теперь уже заканчивал работу одновременно с другими штабистами.

Стол мой стоял у самого окна в большой угловой комнате, где еще занимались человек пять или шесть офицеров, начиная с начфина и заканчивая химиком. К нам частенько заглядывало высшее начальство, т.е. командир полка, его заместители, а то и сам командир бригады генерал Капитохин. При их появлении мы все вскакивали из-за столов и замирали по стойке «Смирно!», а самый старший из офицеров, как положено, отдавал рапорт. Но большинство из них, не дослушав рапорта, командовали: «Вольно!» и добавляли: «Продолжайте работать!»

Несмотря на то, что на улице, как я уже говорил, стояли сильные морозы, в штабе всегда было тепло и уютно. Я уже почти полностью заполнил книги личного состава полка и зачастую от нечего делать ухитрялся заглядывать во время работы в газеты, поэтому был в курсе событий как на фронте, так и на всем земном шаре. С каким нетерпением ждали мы сообщений о боях в Сталинграде и радовались, если нашим войскам удавалось продвинуться хоть немного.

6 января 1943 года вышел указ о введении погон в Красной армии, и теперь уже в штабе стали поговаривать о том, что, получив погоны, полк будет выезжать на фронт.

Вот уже получена вся материальная часть, прибыли кони и машины. Нашему отделению разведки выдали бинокли, стереотрубы, буссоли. В качестве огнестрельного оружия выдали карабины и зачем-то еще шашки вместе с ножнами. У меня шашка выпуска 1905 года – на рукоятке помечено. Зачем нам шашки, никто не знает. Выдали также финские ножи и карманные фонарики.

Если раньше по воскресеньям мы отдыхали и занимались своими делами, то теперь возились со всем этим имуществом – вытирали от пыли, чистили, смазывали. Только в эти дни я и узнал немного о названии наших приборов, их назначении и применении.

Наш командир отделения старший сержант Скрипник, как я уже говорил, учился на зенитчика и со всеми этими приборами, если и был знаком, то довольно поверхностно. Зато Толя Жовтый был на Дальнем Востоке командиром отделения разведки и все приборы знал отлично. Он-то и рассказал мне и Кузеванову, как устроены наши приборы и как с ними нужно работать.

Иногда мы устанавливали все приборы прямо на даче у окна и, выбрав ориентиры в каком-нибудь направлении, проводили занятия, начиная с засечки целей и заканчивая панорамой местности. С этим багажом знаний я и выехал потом на фронт.

В выходные дни мы и себя приводили в порядок – стирали подворотнички, пришивали их, пришивали, если нужно было, пуговицы и вообще производили мелкий ремонт своего обмундирования.
 
Хочу отметить такую деталь. На дачах воды поблизости не было, на кухню ее привозили в бочках. Для стирки и умывания мы все время употребляли снег, причем умывались на улице с мылом. Иной раз так натрешь себе лицо слежавшимся снегом, что оно потом весь день горит, будто его царапают щеткой. Воду для стирки получали, набрав полные котелки снега и грея их на печке.

Спать ложились всегда поздно – анекдоты и прочие истории лились над нарами нескончаемым потоком. Вокруг гремел такой смех, что, казалось, бревенчатые стены дачи вздрагивают, а электрическая лампочка под потолком того и гляди начнет раскачиваться, как маятник у часов. В такие моменты никаких воинских званий не существовало, были обычные имена – Иван, Василий и т.д.

Но день ото дня анекдотов становилось все меньше и меньше, а скоро и истории истощились, и тогда мы начали укладываться спать довольно рано. Чтобы хоть чем-то заполнить время, однажды я взялся рассказывать книгу, которую читал еще до войны, но содержание помнил сравнительно подробно. Книга американского писателя Джеймса Оливера Кервуда называлась «Там, где начинается река», это была повесть с очень увлекательным и запутанным сюжетом.

Я рассказывал подробно, не торопясь, выкладывал все, что запомнил – описывал даже природу, а кое-где добавлял что-то и от себя. Мой рассказ заинтересовал слушателей, и в казарме стояла, как говорится, гробовая тишина, только мой голос звучал на весь второй этаж. Когда после полуночи я закончил повествование, оказалось, что никто не спал. Слушатели зашевелились, стали раздаваться возгласы: «Вот это книга!», «Вот это да!»

На следующий вечер я рассказал «Записки следователя» Шейнина, потом кто-то из связистов рассказывал «Алые паруса» Грина, и так продолжалось почти до самого отъезда на фронт. В нашем пересказе звучали «Три мушкетера» и «Королева Марго» Дюма, «Приключения, почерпнутые из моря житейского» Вельтмана и другие книги. Даже о приключениях Тома Сойера и Гека Финна ребята слушали с интересом и очень внимательно.

А время идет, наступила вторая половина января 1943 года. Мы уже ходим в погонах, а на наших гимнастерках сверкают значки – «Гвардия» и «Десантник».

Размножая приказы, поступающие в штаб, я узнал, что пехота уже получает продукты – сухой паек на дорогу и НЗ (неприкосновенный запас) на три дня. Значит, скоро и мы будем выступать по направлению к фронту. Говорят, что это будет Северо-Западный фронт.

В последние дни я сидел в своей комнате в штабе один и делать мне было абсолютно нечего. Тогда майор Тушин разрешил мне вернуться в отделение разведки и не приходить в штаб, а если я понадоблюсь, он вызовет меня.

Я стал находиться в отделении разведки. Вот тогда-то я и узнал поближе своих непосредственных командиров.

Командир отделения, старший сержант Скрипник, честно говоря, не понравился мне с самого первого дня. Любит приказывать, ставить из себя командира. Табачок любит стрелять, а свой покуривает исподтишка. Но основное, чем он мне не нравился, это то, что в разговоре он всегда упоминал своего дядю генерала и говорил, что поддерживает с ним письменную связь и что дядя скоро заберет его в свою часть и, конечно, попытается устроить на какое-нибудь тепленькое местечко. Не хотелось слушать такие разглагольствования. Другой бы на его месте был поскромнее и помалкивал бы, а не хвастался связями.

Помощник командира отделения, сержант Толя Жовтый, был совсем другого характера. Мы с ним как-то сразу сдружились. Сам он был с Украины, уроженец Полтавской области. Его родители и братишка были в оккупации, а сам он служил в кадровой армии на Дальнем Востоке. О судьбе своей семьи он пока ничего не знал. Толя ко всем относился по-дружески, никогда не повышал голоса и зачастую сам выполнял то, что мог бы заставить делать подчиненных.

Что касается рядовых разведчиков, то о Якушеве и Кузнецове я уже говорил и больше ничего добавить о них не мог. О Кузеванове я знал только, что он уже был на фронте и в нашу часть прибыл из госпиталя, где лечился после ранения. Подробностей о себе он почти не рассказывал, но по характеру видно было, что он неплохой и артельный человек.

Однажды после выходного дня, когда мы утром собирались всем отделением отправиться на занятия и уже навьючивали на себя необходимое снаряжение, в управление забежал старшина Заходяченко и своим обычным, суматошным голосом приказал отставить занятия, так как от управления требовалось немедленно отправить десять человек в распоряжение начальника снабжения полка для поездки в Москву на склады НКО (Народный комиссариат обороны) за продуктами.

От нашего отделения ехать было некому – младшие командиры не шли в счет, Кузеванов староват, чтобы ворочать мешки, да еще и после ранения. Оставался один я. Ехать мне, конечно, не хотелось, но приказ есть приказ. Кроме меня, поехали Стародубцев, Свистов, Пивоваров, Пономарев, Ковтун и несколько человек из хозвзвода.
 
Четыре машины уже ждали нас возле полкового склада, и мы немедленно выехали в направлении на Москву. Сейчас я уже не помню точно, где находились эти склады, но помню, что они располагались где-то на окраине и были обнесены высоким забором с колючей проволокой по самому верху.
 
На складах никаких кладовщиков не было, а были только указатели, где и что находится. Мы сами смотрели по накладной и загружали в машины. Основными продуктами были сухари, сахар, табак, шпик (сало), рыбные и мясные консервы и различные концентраты.

При выезде с территории складов НКО машины останавливались у ворот и часовые, в основном женщины, проверяли груз и отмечали количество по копии накладной, которая оставалась у них. Проверяли очень тщательно, даже заставляли разгружать чуть ли не полностью все машины, так что нам досталось поработать от души.
 
Работали мы там весь день почти без отдыха, сильно устали, правда, голодными мы не были – угощались всем, что было на этих складах. Да и себе в карман положили немного сухариков, табачку и кусочек сала.

Когда мы вернулись и усталые, еле волоча ноги, поднялись к себе на второй этаж, появился наш командир отделения:

- Чекмазов, немедленно к начальнику штаба полка!

Я выгрузил из оттопыренных карманов все, что привез со склада, а Толя Жовтый старательно уложил это на нарах возле моего вещмешка.

Проходя мимо штаба, я увидел в окно, что начальник штаба сидит за столом и что-то пишет. Когда я вошел и доложил о своем прибытии, майор отложил в сторону карандаш, внимательно посмотрел на меня и спросил, не болен ли я. Похоже, лицо мое отражало мое состояние.
 
Узнав, что я ездил за продуктами на склады НКО, майор отпустил меня отдыхать, сказав, что уже сам все сделал без меня. Я и раньше замечал, что начальник штаба выстраивал отношения с подчиненными не только на основе воинского устава, но и на основе свойственной ему человечности, и сейчас он еще раз доказал это.

Дня через два после этих событий нас разбудили по тревоге раньше обычного, приказали завтракать и грузиться в машины. Погрузка не заняла много времени – вещи и приборы у нас были наготове, только разведчикам приказали не брать с собой шашки.
 
Еще не рассвело, когда колонна машин – обычных полуторок и трехтонок, крытых брезентом – тронулась по направлению на Москву.
 
Вот в каком составе наше управление 1-го дивизиона выехало на Северо-Западный фронт:

Отделение разведки:

Командир отделения – старший сержант Скрипник
Заместитель командира отделения – сержант Жовтый
Начальник разведки – лейтенант Минаев
Разведчики – рядовой Чекмазов и рядовой Кузеванов

Отделение топографии:

Командир отделения – старший сержант Бакшеев
Заместитель командира отделения – сержант Куренков
Топографы – рядовые Мотасов, Кудинов, Стародубцев
Руководитель – лейтенант Кузнецов

Связь:

Командир отделения – старший сержант Липатов
Заместитель командира отделения – старший сержант Вахрушев
Радисты – рядовые Свистов, Пономарев и их руководитель сержант Ойкин
Телефонисты – рядовые Мишарин, Ковтун, Адегизанов, Петров, Пивоваров, Лобач и их руководитель лейтенант Самохин

Боепитание и хозвзвод:

Командир отделения – старший сержант Иртикеев
Заместитель командира отделения – сержант Соколов
Повар – рядовой Орлов
Ездовые – рядовые Быков, Фомченко, Лещенко (он же – сапожник)
Кузнец – Харлам Попов
Артиллерийский мастер – старшина Сиводед

Командир дивизиона – капитан Гордеев, начальник штаба дивизиона – капитан Лемешко, старшина дивизиона – Заходяченко, военврач – лейтенант Репенко.

Командиром полка был подполковник Шулико, а его заместителем по политчасти – майор Абрамов.


СЕВЕРО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ

Пока мы были во Внуково, вечерами, когда все анекдоты были рассказаны, делать было нечего и одолевала скука, мы, еще не обстрелянные молодые солдаты, подсаживались к «старичкам», побывавшим в боях, и заводили разговор о фронтовой жизни.

На наши вопросы Кузеванов, например, отвечал так:

- Жизнь как жизнь, ничего особенного. Сначала, конечно, трудно освоиться, а потом привыкаешь и на свист пуль или разрывы снарядов обращаешь не больше внимания, чем на ветер или снег. Ко всему привыкает человек.

Я в эти слова мало верил. Сравнивать снег и снаряды? От падающего снега ничего страшного не происходит, а от падающего снаряда… Даже представлять не хотелось.

И вот теперь, сидя в кузове машины, мы невольно задумывались над тем, что ожидает нас в ближайшем будущем.

Колонна крытых машин с прицепленными к ним пушками и без пушек быстро помчалась по направлению на Москву, а потом по Ленинградскому шоссе на Клин и Калинин.
 
Погода стояла ветреная, дула поземка, на шоссе был гололед, и был мороз около 20 градусов.
 
Наше отделение разведки и часть связистов ехали в одной машине. Вещмешки и приборы были сложены тут же, у наших ног, а оружие – карабины – каждый держал в руках.

Разговор не клеился, все были погружены в свои мысли. Даже шутки не воспринимались и пролетали мимо ушей. В кирзовых сапогах начинали мерзнуть ноги, и мы выстукивали подошвами дробь о днище кузова. Хотя мы сидели, плотно прижавшись друг к другу, встречный ветер все равно задувал под брезент и добавлял холода, которого и без того было в избытке. Несмотря на то, что на нас было надето еще и теплое белье, по телу начали бегать мурашки, мерзла спина и деревенело все тело.

Уже стало совсем светло, когда мы миновали Москву и выехали на Ленинградское шоссе, ведущее на Клин. Здесь пейзаж резко изменился. Поля были перехвачены лентами окопов, по сторонам чернели воронки от авиабомб и снарядов, валялись разбитые машины, бросались в глаза разрушенные и сожженные деревни и села.
 
Здесь уже пахло войной и, забыв про холод, мы с жадностью смотрели на все это через незакрытый брезентом задний борт машины. Настроение было тоскливое, даже курить не хотелось.

Где-то перед самым Клином наша машина резко затормозила, так что все мы наклонились в сторону кабины, сдавливая друг друга плечами и наминая бока карабинами.

Оказалось, что перевернулась одна из наших машин, шедших впереди. Есть раненые. В этой машине ехал наш связист Пивоваров. Говорят, он тяжело ранен. Когда мы подъехали к месту аварии, люди были уже подобраны и увезены другими машинами, и только водитель грузовика с перевязанной головой стоял на обочине шоссе, а сам грузовик валялся в кювете вверх колесами. Он о чем-то поговорил с нашим шофером, и мы поехали дальше.

В Калинине мы обедали, то есть машины заправлялись горючим, а мы, стоя рядом с ними, ели кто что хотел из сухого пайка. Все было мерзлое и холодное, даже в рот брать ничего не хотелось. Потом кто-то разведал, что где-то недалеко торгуют денатуратом. Деньги у нас были, так как перед отъездом нам выдали полевые. Мы быстро собрали на литр спирта и в нашу машину принесли целый котелок. Мы пили его, не разбавляя водой, сделали несколько глотков и только тогда чуть-чуть потеплело внутри, а сами мы немного развеселились.

Из Калинина мы поехали на Торжок, Осташков, а Демянск оставался в стороне.

К концу дня и нашему отделению не повезло – внезапно заглохла наша машина. После долгих попыток завести ее, шофер сказал, что, видно, придется разбирать двигатель. Нас взяла на буксир другая машина и так мы ехали до самого места ночевки – мрачной и заброшенной деревушки с полуразрушенными избами.

Мы заняли небольшую пустующую избушку, растопили в ней русскую печь и наварили каши из пшенного концентрата. Наевшись, легли спать прямо на пол, постелив под себя кое-какие хозяйские тряпки. Некоторые залезли на печь в поисках местечка потеплее, но вскоре они присоединились к нам, так как там было слишком жарко. Дверь в избу не запиралась и никаких часовых никто не ставил.

А за окном на дороге все слышался шум идущих машин, какие-то другие части двигались мимо нас, а некоторые, по-видимому, тоже остановились здесь на ночлег, так как в нашу избушку все прибывали и прибывали солдаты. Наконец их набилось столько, что ногой ступить было некуда. Помню, среди ночи кто-то захотел в туалет, но выйти не смог, так что пришлось разбудить почти всех спящих в доме.

Утром позавтракали, как говорится, чем бог послал, и стали готовиться к движению дальше. Как я уже говорил, машина, на которой ехало наше отделение, сломалась, и нам пришлось размещаться по чужим машинам.

Жовтый с Кузевановым пристроились возле батарейцев, с ними мы погрузили и все свои приборы. А я и старший сержант Скрипник сели в первую попавшуюся машину. Она была загружена ящиками со снарядами от «катюш», тоже крыта брезентом и в ней никого не было. Шофер разрешил нам ехать, но с условием, что мы не будем курить.

Но, отправляясь с этой машиной, мы допустили глупость – не уточнили ее маршрут. Мы думали, что все едут в одно место, а оказалось, что эта машина из другой части и повезла она нас совсем в другую сторону.

Так мы оказались в селе Волговерховье, то есть в том месте, где берет начало наша великая русская река Волга.

Предстояло возвращаться назад, но сначала мы решили осмотреть это историческое место. Неподалеку в кустах виднелась беседочка, где бил родник, дающий жизнь великой реке. Туда мы и отправились.

В центре деревянной, украшенной затейливой резьбой беседки находился небольшой сруб, в котором бурлила вода и, переливаясь через край, уходила в низину небольшим ручейком. В беседке были еще два или три солдата, и мы, как и они, зачерпнули из колодца котелками холодной волжской воды и, сев на скамеечки, стоявшие по бокам сруба, стали пить небольшими глотками.

Говорят, чтобы счастье от тебя не отвернулось, нужно выпить всю воду, которую ты зачерпнул. А мы зачерпнули почти по полкотелка, вот и сидели надувались, пока не выпили всю воду.
 
Потом мы зашли в первую же избу, из трубы которой струился дымок, а в окнах виднелись солдаты. Здесь было очень много военных: кто-то спал на печке и даже на полу, несколько человек сидели за столом и ели.
 
Мы тоже разогрели мясные консервы и основательно пообедали. А тут как раз под окном остановилась машина и в избу вошел ее водитель. Он стал разуваться, чтобы просушить портянки, так как у него ноги задубели, как он выразился. От него мы узнали, что он едет в Осташков, и скоро мы уехали с ним.

Своих мы догнали только на другой день, не помню, в каком месте. Здесь наша часть уже встретилась с обозами и пехотой, поэтому дальше мы стали двигаться своим ходом. Теперь еду нам готовила кухня, и два раза в сутки мы употребляли горячую пищу.

Чуть начинало светать, мы, уже позавтракав, выходили строиться на дорогу и потом отправлялись в путь, нескончаемой лентой двигаясь среди пустынных полей, болот и лесов. Люди шли вперемешку с лошадьми, повозками, санями и машинами.
 
До фронта отсюда было еще далеко, и авиация противника еще не появлялась совсем, да и своих самолетов мы еще тоже не видели. Возможно, причиной тому была погода – пасмурная, иногда с туманами и временами со снегом. Где уж тут летать самолетам, когда за пять метров ничего не видно.

А дороги скверные – местность болотистая, кругом кочки да вода. И вот однажды в сумерках мы останавливаемся не в населенном пункте, а в каком-то чахлом лесочке под открытым небом. Приказано оборудовать себе шалаши для ночевки, так как будем находиться здесь целые сутки, ночь и день, и в дальнейшем будем двигаться только ночью.

Из чего оборудовать шалаши – неизвестно. Кругом редкий кустарник да чахлые сосенки, снега почти не видно. Но приказ надо выполнять, и мы беремся за топоры и рубим кустарник, рубим сосновые ветки и делаем то, что должно называться шалашом.

То ли от растерянности, то ли от неумения, но шалаши наши получаются плохого качества – повсюду просвечивает небо и гуляет ветер.

Наше отделение должно сделать два шалаша – один для себя, другой для штаба. Оказывается, оборудование штаба всегда входит в обязанность взвода управления. Это своего рода нагрузка нам.

Уже темно, крепчает ветер, начинает посвистывать поземка, становится заметно холоднее. Хоть бы супом горячим погреться, но кухни еще нет, она где-то возле воды специально отстала и, как только ужин будет готов, подъедет к нам. Что-то долго ее нет…

Я стою возле шалаша и не могу себе представить, как я буду спать в таком убежище. Это все равно что под открытым небом. Температура, наверное, минус десять, костер разжигать нельзя. А в шалаше лежат мерзлые сосновые ветки, на которых еще поблескивает снег и кусочки льда. Придется ложиться прямо на них. А мы все в кирзовых сапогах, с замерзшими ногами…

Чтобы хоть как-то согреться, мы стоим и толкаемся у шалашей, потихоньку покуриваем, прикрывая ладонями огоньки своих цигарок.
 
Но вот раздалась команда «На ужин!». Мы хватаем котелки и бежим на кухню. Нас кормят пшенной кашей, но мы рады покушать и кашки горяченькой – все теплее будет внутри.

Поужинав, начинаем укладываться спать, но это дело оказалось не из легких. Кузеванов – бывалый солдат, он руководит нами. Мы слушаемся его, даже Скрипник выполняет его указания.

Прежде всего Кузеванов заставляет всех переобуться, ноги завернуть в свежие портянки, а если их нет, то использовать старые, но выбрать на них места посуше. У меня, как и у большинства солдат, запасных портянок не оказалось, а те, что были на ногах, были почти мокрыми. Хотя мы и переобулись, но ногам теплей не стало.

Ложимся по двое. Одну шинель подстилаем на ветки под себя, другую набрасываем на ноги. Потом укрываемся с головой двумя плащ-палатками, головы кладем на вещмешки.

Я ложусь с Толей Жовтым. Сперва холодно под плащ-палатками, и мы оба дрожим, но постепенно воздух вокруг нас становится теплее, мы согреваемся, и я незаметно для себя засыпаю.

Сколько мне удалось поспать, я не знаю, но проснулся я оттого, что чувствую, что моя голова замерзает. По-видимому, кто-то из нас во сне приоткрыл плащ-палатку над головами и все пропало – морозный воздух снова ворвался к нам и разбудил нас.

Я вижу, что и Толя тоже проснулся и старается вновь укрыться плащ-палаткой. Но я уже дрожу от холода и, не зная, что делать, решаю встать. То же самое делает и Толя. Мы надеваем шинели, накидываем поверх плащ-палатки и начинаем топтаться у шалаша.

Мы замечаем, что старший сержант Скрипник тоже не спит, стоит под сосной, дымя цигаркой. Один Кузеванов не сдавался – все еще лежал в шалаше под плащ-палаткой, укрытый с головою, но скоро и он поднялся.

Небо все усыпано звездами. Темнота – хоть глаз выколи. Мерзнут ноги, мерзнет все тело. Даже курить не хочется. Топчемся на месте как заводные. У других шалашей происходит то же самое. Скорее бы наступило утро, тогда можно будет разжечь небольшой костерчик и хоть немного согреться. Скорей бы светало…

Но нам не суждено было в эту ночь замерзнуть от холода, нам представилась другая возможность – погибнуть под бомбами.

Мороз крепчал, и небо было такое, хоть звезды считай. Для самолетов такая погода самая подходящая, и немецкие разведчики не упустили возможность полетать и поразведать.

А какие-то мудрецы, расположившиеся в лощине метров двести левее от нас, додумались разжечь костер в шалаше. Они накрыли шалаш плащ-палатками, но для дыма оставили отверстие. Похоже, этот огонек и заметил пролетавший над нами разведчик.

И вот среди полной ночной тишины откуда-то справа донеслась предупреждающая команда «Воздух!», а вскоре послышался и звук летящих самолетов.

Я почувствовал, что холод, сковывавший все мое тело, вдруг будто ушел в землю, и меня всего с головы до ног обдало жаром, словно через меня пропустили электрический ток. На лбу выступил пот, и мое лицо горело, как будто я стоял у жаркого огня.

Никаких ровиков и окопов тут нигде не было, так что бежать было некуда. Каждый замер там, где стоял, кое-кто прижался к дереву. Вверх смотреть бесполезно, все равно ничего не увидишь, но смерть таится именно там и к тебе она прилетит оттуда.
 
И вот, все усиливаясь, послышался характерный звук падающих бомб, загремели первые взрывы – как раз там, где был шалаш с горящим костром. Взрывы гремят один за другим, вспышки настолько ярко освещают все вокруг, что весь наш лес виден как на ладони. В грохоте падают вырванные вместе с корнями деревья, трещат сучья, отсекаемые осколками бомб. Вдруг взметнулся яркий столб огня – как потом оказалось, бомба угодила прямо в бензовоз, и бензин вспыхнул. Заполыхали кусты и деревья вокруг, в лесу стало светло как днем.

Мы с ужасом смотрим на пожар, забыв о том, что и на нас может свалиться то же самое. Но тут бомба, взорвавшаяся метрах в двадцати от нас, приводит нас в чувство. Бомбы падают уже около нас, и я вижу, как сосна, стоявшая в стороне от нашего шалаша, вдруг падает, погребая под собой троих солдат, укрывшихся под ней. Слышны крики раненых, ржанье лошадей и, подобно выстрелам, трещат горящие деревья.

Наконец взрывы прекратились. Кажется, самолеты улетели. Солдаты спешно стараются погасить пожар, работая топорами и лопатами. Много раненых, есть и убитые, даже у нас в дивизионе.

Мне жарко, я не чувствую холода, хожу в распахнутой шинели и работаю вместе со всеми. Только что погрузили раненых на машины, и машины ушли.

До утра никто не ложится спать, все возбуждены, стоят кучками и обсуждают произошедшее. Каждый внимательно прислушивается, не летят ли еще вражеские самолеты – вдруг немцы захотят повторить бомбежку.

Но, слава тебе господи, до рассвета все прошло тихо. Небо нахмурилось и даже пошел небольшой снежок. Появилась возможность разжечь костер и отогреться.
 
У нас костер горит прямо в шалаше, мы вчетвером лежим вокруг него на ветках, потихоньку начинаем дремать и потом засыпаем.

Нас разбудили на завтрак около двенадцати часов дня. Вернулись машины, увозившие раненых. Убитых мы похоронили на пригорке в воронке от авиабомбы, как в братской могиле. Вот и отвоевались ребята. Ах, как не хочется все-таки умирать!

Обедали в сумерках, а когда стемнело, двинулись в путь. Несколько ночей мы движемся вполне благополучно, идем в полном молчании, без единого огонька, даже не курим.

Днем сидим в каком-нибудь лесочке или кустарнике. Шалаши уже получаются лучше, и спать приспособились – не так мерзнем. Мы раздобыли себе валенки и теперь спим в них. Ноги не мерзнут, и все тело не мерзнет.

А дорога становится все хуже и хуже. Местами идем по воде. Сапоги, хоть и новые, промокают. Пока идешь, еще ничего, но стоит остановиться, ноги начинают сильно мерзнуть.

Идти тяжело. То и дело приходится помогать то повозкам, то машинам, увязающим в грязи. Руки у всех грязные, и нет смысла их мыть – в любую минуту может понадобиться твоя солдатская помощь.

Мы сильно устаем. Может, потому и засыпаем сразу на остановках, не обращая внимания на холод. Кормят нас два раза в сутки – утром (обычно какая-нибудь каша) и вечером (как правило, суп гороховый, заправленный жареным луком и тушенкой).

Дороги здесь, как я уже говорил, были скверные, но дорога, которая досталась нам в эту ночь, и в страшном сне не могла присниться.

На самом деле никакой дороги не видно, так как все залито водой, и только шесты-вехи указывают на то, что здесь должна быть дорога. Идем по колено в воде, правда, ногами ощущаем, что они ступают на что-то твердое. Там настил из бревен, так называемая гать.
 
Возможно, эта гать выдерживала и не тонула, когда по ней двигались редкие прохожие и одиночные повозки, но вот на нее зашли сотни человек, повозки, автомашины и даже танки, и гать не выдержала и опустилась в воду.
 
Настил под ногами колышется, как на волнах, а под колесами машин он и вовсе прогибается. Со стороны кажется, что машины опускаются и вот-вот уйдут под воду. Настил неширокий, в некоторых местах двум встречным машинам не разъехаться. Попалось и нам такое место в эту ночь.

Не знаю, откуда она взялась, эта встречная, идущая порожняком машина, и как раз в узком месте встретилась с нашими гружеными машинами. Хоть разбейся, не разъедешься! Образовалась пробка, все движение остановилось. А тут послышалась предупреждающая команда «Воздух!»

Мы так и замерли. А немецкие самолеты развесили над нами освещающие ракеты-фонари и вокруг стало светло как днем. Тут мы попали в еще более ужасное положение, чем при бомбежке в лесу. Тогда немцы нас не видели, и мы могли свободно перемещаться, а здесь, стоя по колено в воде, мы не могли ни лечь, ни присесть, ни где-то укрыться. Вот мы и стояли гадая, кому и что приготовила в эту ночь судьба.

Самолеты, сбросив бомбы, проносились над застывшей колонной и поливали ее из крупнокалиберных пулеметов. Я стою и вижу, как падают солдаты и раненые, но еще живые, скрываются под водой.

Правда, на этот раз фрицам не удалось вести прицельное бомбометание. Сразу же, как только появились их самолеты, заговорили наши зенитки и зенитные пулеметы. Это внесло некоторый переполох в ряды фашистов, поэтому основную часть бомб они сбросили куда попало. И все равно они нанесли большие потери нашему личному составу. Было много убитых и еще больше раненых.

Когда бомбежка закончилась, по цепи поступила команда генерала – встречную машину сбросить в болото, что и было немедленно сделано. А водитель той машины, как потом говорили, остался воевать в нашей части.

Из всех ночей, пока мы двигались к передовой, только один раз мы спали днем в хороших блиндажах с пятикратным перекрытием из бревен. По-видимому, в этом месте когда-то раньше проходила оборона и то ли наши, то ли немцы построили эти блиндажи. Сейчас в большинстве из них размещались какие-то склады. Вот здесь нам удалось хорошо выспаться!

А фронт уже близко, уже слышны орудийные раскаты. Последний раз мы останавливаемся на отдых после ночного перехода опять в каком-то лесочке и спим опять в шалашах, построенных из веточек. Погода стоит теплая, снег почти весь растаял, и воды вокруг хоть отбавляй.

Я просыпаюсь от команды «На обед!». Значит, скоро вечер и после еды мы опять пойдем вперед.
 
Схватив котелки, мы бежим к кухне, расположившейся за пригорком под сосенками. И пока стоим в очереди, узнаем новость – сегодня ночью придем на передовую, будем менять часть, которая идет на отдых, а мы останемся. От такого известия становится тревожно на душе: вот и дошли мы до той черты, до того предела… Что-то будет дальше?

Сразу же после принятия пищи мы выступаем. Теперь уже, кроме оружия и вещмешков, которые мы несли всю дорогу на себе, приказано взять и все числящиеся за нами приборы и нести их самим, так как перевозившие их машины и повозки с нами больше не пойдут.

Мы, четверо разведчиков, нагружаемся до предела. Кроме карабина и вещмешка, я несу стереотрубу весом около 10 кг, лежащую в футляре размером с баян. Футляр на лямках, он у меня за плечами. Противогаз и фляга для воды болтаются у меня на поясе с левой стороны. В одной руке лопата-штыковка, в другой вещмешок и карабин.

Так же нагружены и остальные разведчики. Треногу от стереотрубы (она тоже в футляре) несет Кузеванов. Буссоль с треногой у Толи Жовтого, а у Скрипника небольшой ломик, топор и две пехотные лопаты.

Идем молча, лишь на минутных остановках меняемся приборами, потому что одни тяжелее, другие легче. Временами уже видны впереди над лесом то и дело взлетающие зеленые и красные ракеты, иногда доносится автоматная стрельба.

Входим в лес и останавливаемся. К нам подходит начальник штаба дивизиона капитан Лемешко. Раскрыв карту, он показывает Скрипнику и Жовтому место расположения нашего наблюдательного пункта (НП).

Мы с Кузевановым стоим под деревом, нагруженные приборами, и ждем возвращения командира отделения и его заместителя. Вернувшись, Скрипник приказывает мне снять с себя приборы и идти к начальнику штаба с вещмешком за плечами и карабином в руке.

Я выполняю приказ и получаю от начальника штаба задание – вернуться назад по дороге, по которой мы сюда пришли, у безымянного ручья сойти с дороги и идти по течению ручья до тех пор, пока не встретится еще одна полевая дорога. От нее вправо в овраге я должен найти третью батарею и передать командиру батареи, чтобы они не готовили новых огневых позиций, а оставались на старых огневых позициях.

Все это сопровождалось показом пути следования на карте, освещаемой фонариком. Я понимающе кивал головой, хотя ничего толком не понимал, но боялся признаться в этом.

- Выполняйте! – сказал начальник штаба.

- Есть выполнять!

Я бодро повернулся кругом и зашагал назад, хотя, откровенно говоря, даже не знал, где искать эту несчастную дорогу, по которой мы шли сюда. Но главное, что меня тревожило, заключалось в том, что я не мог вспомнить, где и какой ручей мы переходили сегодня. Никакого ручья я вообще не заметил.

Ладно, сейчас разберемся. Надо только выйти из леса, а там будет видно, где искать дорогу, ведь по ней должны двигаться солдаты.

Но я ошибался. Дорогу-то я увидел сразу, но на ней не было ни души. Вокруг тоже никого. Сколько я ни вглядывался во тьму, ничего не было видно. Мне не было страшно, страх куда-то отступил, и я думал только о том, чтобы как можно быстрее выполнить приказ.

Не знаю, сколько я шел один во тьме по чуть отсвечивающей лужицами дороге, но эта дорога вдруг привела меня к ручью. И тут только я вспомнил, как переходил этот ручей по двум бревнам, но только тогда я подумал, что это просто разлившаяся в низине весенняя вода.

Я иду по ручью вниз, а встретив еще одну дорогу, сворачиваю вправо и в лощине вижу силуэты машин, людей и орудий. Нахожу командира третьей батареи лейтенанта Князькова и передаю ему приказ начальника штаба дивизиона капитана Лемешко. На душе спокойно – задание выполнено. Про себя отмечаю, что в дальнейшем надо быть очень внимательным, запоминать и замечать каждую мелочь, тогда и работать будет легче.

Вернувшись на то место, откуда я ушел, я опять остановился в растерянности – на том месте никого не было. Где искать штаб? Где искать своих разведчиков? В какую сторону идти?

Вот еще морока! Не дай бог, свернешь куда-нибудь и наткнешься на очередь из пулемета или автомата. Передовая совсем рядом – я вижу чуть не над головой горящие в небе ракеты, слышу автоматные и пулеметные очереди.

В стороне меж деревьев замечаю силуэты людей, направляюсь к ним. Навстречу мне идут три солдата. Я спрашиваю у них, из какой они части. Они молчат и проходят мимо.

Около получаса блуждал я по лесу и все безрезультатно. Но наконец я встречаю своего связиста, тянущего связь с одной из батарей. Вот он-то мне и рассказал, как найти штаб дивизиона. Оказывается, штаб разместился в этом же лесу, только левее того места, где я искал, в блиндажах, оборудованных еще теми частями, которых мы сменили.

Я доложил начальнику штаба о выполнении приказа, и он разрешил мне идти к своим разведчикам. Он даже показал красный телефонный провод, по которому мне следовало идти.

И я пошагал, держась рукой за телефонный провод, чтобы опять не заплутать в темном лесу. Было 16 февраля 1943 года.

Минут через 10-15 ходьбы лес кончился, и я увидел перед собой открытую местность с кое-где еще лежащим снегом. Взлетела ракета, осветившая зигзагообразную ленту окопов вдали и за ними речушку, покрытую льдом. Ракеты взлетали из-за реки, значит, оборона противника там.

Но любоваться красотами вокруг некогда, и я, следуя за проводом, спрыгнул в глубокую, во весь мой рост, траншею и пошел по ней. Иду, а над головой что-то посвистывает, будто птички в лесу (потом я узнал, что это был свист пуль, летящих над траншеей). В траншею доносится редкая перестрелка, а в небе то и дело вспыхивают разноцветные ракеты.

Траншея и провод привели меня к блиндажам. Из-за двери одного из них доносились приглушенные голоса. Я узнал голос старшего сержанта Скрипника и вошел в блиндаж.

На грубо сколоченном столе стоял светильник, сделанный из гильзы от 76-мм снаряда, и тускло освещал внутренность блиндажа. На полу были разбросаны немецкие журналы. У правой стены прямо на земле была разостлана солома, которая служила местом для спанья. В блиндаже находились Скрипник, Кузеванов и телефонист. Жовтого не было.

Увидев, что я пришел, командир отделения сразу же повел меня на наблюдательный пункт, который оказался совсем рядом.

Наблюдательный пункт представлял из себя такой же блиндаж, только с меньшим перекрытием и амбразурами во все стороны для наблюдения. У стереотрубы сидел Толя Жовтый, а рядом в углу пристроился с аппаратом телефонист Мишарин – мужчина средних лет родом откуда-то из Коми АССР.

Скрипник рассказал порядок ночного дежурства: меняться через два часа (часы были у Скрипника), дежурить по двое – один разведчик и один телефонист. Остальные отдыхают в блиндаже.

Я был возбужден после хождения по лесу и все равно сейчас не смог бы уснуть, а потому попросился дежурить в первую очередь.

Мне было непонятно, где проходит наша оборона и где оборона противника. Поэтому сразу после ухода Скрипника и Жовтого я принялся изучать этот вопрос, то есть при вспышках ракет внимательно рассматривал местность вокруг. Ракеты противника очень хорошо подсвечивали мне.

Шел первый час ночи, а нам с Мишариным дежурить надо до двух часов. Я основательно огляделся вокруг при помощи оптических приборов и теперь уже имел некоторое представление о расположении наших сил и сил противника.

Наша оборона проходит метров триста от реки, солдаты находятся в обыкновенных окопах, противник находится за рекой Ловать и держит оборону в блиндажах, а может быть, и в дотах. По всему противоположному берегу реки блиндажи рассыпаны, как курганы, в два, а местами и в три ряда.

Где наша оборона проходит справа, я так и не смог выяснить – ракеты там вспыхивали редко, так что невозможно было установить расположение наших траншей.
 
Я не отрывался от стереотрубы и глядел, что называется, в оба, но все было тихо кругом. В какой-то момент этой тишины из-за реки донеслась губная гармошка с мелодией песни «Катюша».

Подходил к концу уже второй час нашего дежурства. Из штаба дивизиона периодически спрашивали об обстановке, но Мишарин отвечал одно – противник ведет себя спокойно, лишь изредка бросает в небо ракеты.

Я больше всего наблюдал за той стороной, где интенсивнее светились ракеты, а в другом направлении почти не смотрел и чуть было не натворил чудес.
 
Повернув как-то стереотрубу вправо, я увидел на фоне светлого пятна в небе силуэты идущих цепочкой солдат, которые будто поднимались из-под земли и двигались прямо на наш наблюдательный пункт. В темноте невозможно было понять, чьи это солдаты – наши или немецкие.
 
Растерявшись, я не знал, что делать, потом бросился в угол, где стоял мой карабин, схватил его и начал взводить затвор. Видя такие мои действия, Мишарин тоже схватился за карабин, тихо спросив:

- Где?

Я молча показал ему на амбразуру, и он увидел даже без стереотрубы движущуюся на нас солдатскую цепь.

- Надо будить ребят! – дрожащим голосом произнес Мишарин и опрометью бросился в блиндаж.

А я стоял и не знал, что мне делать. Стрелять без предупреждения нельзя, надо, как нас учили, сначала спросить пароль. Но нам никто сегодня не говорил о пароле. Тогда надо сперва хотя бы так окликнуть, а потом уже стрелять.

А солдаты уже метрах в десяти от меня, и господи боже мой, это же наши – я слышу приглушенную русскую речь. На душе отлегло, но я все-таки окликаю идущих, чтобы убедиться окончательно:

- Стой! Кто идет?

- Свои, - слышу в ответ.

Оказалось, что эти солдаты ищут 1-й батальон 25-го гвардейского воздушно-десантного стрелкового полка нашей дивизии.

Я, конечно, не знал, где располагается первый батальон, и солдаты пошли дальше. А ребята мои во главе со Скрипником прибежали на НП с карабинами в руках. Узнав, что произошла ошибка, они напустились на Мишарина за то, что он поднял панику. Мишарин краснел, но не оправдывался и признал свою вину, хотя, как мне кажется, виноват здесь был я, спровоцировавший его своими действиями на этот поступок.

Нас с Мишариным сменили разведчик Кузеванов и связист Ковтун. Мы вернулись в блиндаж, но сколько я ни валялся на соломе, уснуть так и не смог, поэтому лежал, листая немецкие журналы и рассматривая картинки.
 
Потом кое-как я уснул, а проснулся оттого, что земля подо мной вздрогнула и продолжала дрожать от минометных и артиллерийских разрывов.
 
Я вышел на наблюдательный пункт. Там уже были все наши, а также начальник разведки лейтенант Минаев и командир дивизиона капитан Гордеев со своим ординарцем Кузнецовым.

Оказывается, наши части начали артподготовку. Реку Ловать и немецкие блиндажи на другой стороне реки заволокло дымом, и ничего не было видно от разрывов. Немецкая артиллерия и минометы огрызались в ответ, но не сильно. И вдруг загремело «Ура!» и наша пехота пошла в наступление.

Раньше, если не считать кино, я не видел настоящего боя, а сейчас, наблюдая за ходом сражения, я чувствовал, как мороз пробегает по коже, а на глаза наворачиваются слезы – такое тягостное впечатление производил этот бой.

Солдаты выскакивали из окопов и бежали вперед с автоматами в руках, стреляя на ходу, а по ним, как дождь, били свинцом немецкие пулеметы, сыпались мины и снаряды. Все поле перед рекой моментально покрылось убитыми и ранеными. Под утро прошел снег и на белом фоне они четко выделялись по всему полю.
 
Но атака все-таки продолжалась, хотя пулеметы и минометы противника продолжали прижимать наших бойцов к земле.

И тут налетела немецкая авиация и стала сбрасывать бомбы на головы незащищенных солдат и обстреливать их из крупнокалиберных пулеметов. Стало ясно, что атака наша захлебнулась.

Посмотрев начало боя, ушли с наблюдательного пункта и командир дивизиона со своим ординарцем, и начальник разведки.
 
А вторая партия немецких самолетов принялась бомбить наши блиндажи – решили, по-видимому, сравнять их с землей. Они заходили волна за волной и с диким воем пикировали прямо на нас, как ястребы на жертву. Выходя из пикирования, самолеты летели над траншеями и строчили из пулеметов. Даже неба над нами не стало видно, из-за дыма и пыли было трудно дышать.

Мы все, кто находился на НП, переместились в блиндажи – там было безопаснее, все-таки накат из бревен в 4-5 рядов, а не в два ряда, как на наблюдательном пункте.

Земля тряслась и стонала. Одна из бомб упала рядом с нашим НП и, взорвавшись, разворотила угол наблюдательного пункта и разбросала бревна наката. Связь была оборвана.

Когда бомбежка кончилась и наступило некоторое затишье, раненые начали потихоньку уползать с поля боя, а связисты бросились исправлять линию, восстанавливать связь.

Но это длилось недолго. Опять заговорила наша артиллерия, опять загремело «Ура!» и пехота, пополненная резервами, снова ринулась в атаку. И опять немцы поливали нашу пехоту свинцовым дождем, и все чернее и чернее становилось поле перед Ловатью от упавших замертво и раненых солдат.

И все-таки пехота прорвалась к реке! Немецкие блиндажи, стоявшие на этой стороне Ловати как боевое охранение, оказались в руках наших солдат, а правее этих блиндажей одна из рот сумела переправиться через реку и закрепиться на той стороне Ловати.

Немцы принялись обстреливать минами и снарядами блиндажи, оказавшиеся в наших руках, также специально били по реке, чтобы взломать на ней лед и затруднить наше продвижение вперед.

Бой опять затих на некоторое время. Солдаты, как могли, окапывались на новых рубежах, раненые покидали, кто как мог, поле боя. А сколько солдат осталось лежать на том поле, знает только один Бог.

Раненые, помогая друг другу, шли мимо нашего наблюдательного пункта, и вот от них-то мы и узнали, что в одном из захваченных у немцев блиндажей был склад продуктов. Там есть все – консервы, галеты, разные концентраты.

 А мы были очень голодные. Мы и так питались скудно – постоянно суп перловый или гороховый, да пшенная каша – а со вчерашнего дня вообще ничего не ели. В вещмешках остались только сухари, да и тех немного, на один раз поесть.

Не помню почему (добровольно или по приказу командира отделения), но за продуктами пошли я и связист Ковтун. Под продукты взяли плащ-палатки, так как вещмешки маленькие, в них много не положишь, а в плащ-палатке можно унести много, если завязать ее узлом.
 
Половину дороги мы прошли сравнительно хорошо, а вот дальнейший путь оказался не из сладких. Немецкие пулеметы уложили нас на землю, а минометы не давали и шагу ступить.
 
Я уже не рад был, что пошел, лучше бы еще неделю голодом сидел. А теперь возвращаться с пустыми руками было стыдно, ведь ребята ждут нас с трофеями. И вот кое-где ползком, а где-то перебежками мы все-таки стали двигаться вперед к злополучным блиндажам.

Добрались до крайнего блиндажа, где был склад продуктов. Килограммовые банки со свиной тушенкой, галеты в больших пачках, различные концентраты набрали мы с Ковтуном в свои плащ-палатки, завязав их узлами.
 
Узлы получились немаленькие и довольно тяжелые. А вот как двигаться с таким грузом под огнем противника, мы даже не подумали. Взвалив узлы на спины, мы вышли из блиндажа и пустились в обратный путь.

Когда мы пошли назад, то тут только узнали, какова цена каждого килограмма трофейной еды. Во весь рост с узлом не пойдешь, а согнувшись, перебежками с грузом далеко не убежишь. К тому же, мы шли с карабинами, которые теперь нам сильно мешали.

Фрицы продолжали обстреливать этот район из всех видов оружия – тут и снаряды громыхали, и мины тявкали, и трещали автоматные и пулеметные очереди.

Двигались мы перебежками – метров пять пробежим и падаем. Полежим с минуту и опять вскакиваем. В какой-то момент немецкие минометы взяли нас в вилку. Хорошо, что нам попалась воронка от снаряда, в которую мы плюхнулись со своими узлами и лежали там до тех пор, пока минометы не стали бить в другое место, видимо, посчитав, что уже разделались с нами.

Мы схватили свои узлы и вылезли из воронки. Но только я сделал пару шагов, как почувствовал, что мой узел стал совсем легким, и увидел, что все содержимое узла рассыпалось по земле рядом с воронкой. Оказывается, осколком распороло мою плащ-палатку.
 
Сначала я растерялся и хотел было идти вслед за Ковтуном с пустыми руками, но вспомнил про голодных ребят и начал собирать с земли все, что рассыпалось, и сбрасывать в воронку, из которой только что вылез. Потом сам скатился в воронку, чтобы по-другому завязать плащ-палатку и заново загрузить в нее трофеи.

Когда я вылез из воронки и побежал, Ковтуна уже нигде не было видно. Похоже, в какой-то момент я потерял направление и стал двигаться немного левее нашего наблюдательного пункта.

Как потом оказалось, ребята следили за мной в стереотрубу и, когда я ползал, собирая рассыпавшиеся трофеи, они подумали, что я ранен, и забеспокоились, а затем, когда я сбился с направления, они вообще потеряли меня из вида и не знали, что предпринять и как мне помочь. Пока они обсуждали разные варианты оказания мне помощи, я, почти вслед за Ковтуном, заявился к ним живым и здоровым. Все были рады, что мое путешествие окончилось так благополучно.

О том, что захвачен склад с трофеями, наши телефонисты сообщили на батареи. И вот к нам на НП явилось человек пять с батарей, и они стали упрашивать нашего командира отделения дать им провожатого до склада. Скрипник им отказал, и они ушли.
 
Но скоро мы заметили, что Кузеванов куда-то исчез, а потом уже в стереотрубу увидели, что он идет с батарейцами к складу с продуктами. Сам он вызвался проводить их или они его уговорили, нам так и не удалось потом выяснить.
 
До склада эта группа не дошла. Где-то на полпути их накрыли мины, и Кузеванов и еще один батареец были серьезно ранены. Оставшиеся невредимыми бойцы положили раненых на плащ-палатки и ползком стали возвращаться назад.
 
На нашем наблюдательном пункте раненым оказали первую помощь. Батареец был ранен в обе ноги, а Кузеванов – в грудь, он был без сознания.

Мы поделились с батарейцами своими продуктами, дали им всего понемногу, и они ушли, унося с собой раненых. Больше Кузеванова мы не видели.

А когда бой опять немного утих, у нас на НП начался прямо пир горой – еды было достаточно, ели кто что хотел.

Бой продолжался до самого вечера. Одному из наших батальонов удалось форсировать реку Ловать, выбить противника из ближайших блиндажей и основательно закрепиться там. Но связи с батальоном не было никакой, что за обстановка там у комбата, никто не знал.
 
Сгущались сумерки и надвигалась ночь, когда мы, разведчики, получили приказ из штаба полка: свернуть все приборы и немедленно форсировать Ловать, вместе со связистами прибыть в тот батальон и оттуда корректировать огонь дивизиона.

Делать нечего – свернули приборы, в вещмешки положили трофейные продукты, кто сколько мог. Остальные трофеи пришлось оставить в блиндаже. Они, конечно, не пропадут, солдаты все подберут, но зачем мы с Ковтуном тащили так много на себе, рискуя жизнью? Где у нас головы были?

Мы выступили немедленно, нагруженные приборами и прочим инвентарем до предела. Ведь теперь без Кузеванова весь груз мы несли втроем.

Было уже совсем темно, когда мы подошли к реке. Остановились, подождали, пока подойдут связисты, тянувшие связь следом за нами. И вот тогда кто-то из ребят потрогал пальцем воду в реке и сказал:

- Ах хороша водичка! Самое время купаться!

Прямо в одежде, один за другим, мы стали молча входить в воду. Первым шел Скрипник – он был самый высокий из нас и корректировал глубину реки для идущих следом.

Когда я вошел в ледяную воду и стал медленно погружаться в нее, то почувствовал, как сразу немеет и совсем не ощущает холода тело под водой, а часть тела над водой сводило судорогой и словно пронзало тысячами иголок.

Половина пути была пройдена. Скрипнику вода доходила до плеч, мне было по шейку, а Толя Жовтый, ростом ниже нас, шел почти захлебываясь. Вещмешки и оружие несли мы со Скрипником, держа их в руках над головой. Полевая сумка Скрипника тоже была над головой, потому что в ней лежали наши документы. Связисты Мишарин и Ковтун были высокие, они свободно шли через реку.

Но вот глубина стала уменьшаться, и мы благополучно достигли другого берега.
С одеждой возиться некогда. Закрепив у берега на шесте телефонный кабель, мы идем разыскивать командира батальона. В сапогах чавкает вода, с шинели текут ручьи, все тело мерзнет, но нам не до этого.

В одном из блиндажей находим командира батальона. Увидев, что появилась связь, он докладывает обстановку в штаб полка: в батальоне осталось мало бойцов – меньше половины, есть раненые, которых надо немедленно эвакуировать. Боеприпасов в обрез, нужны патроны, мины, нужны люди.

Нам, разведчикам, наблюдать здесь нечего, и комбат приказывает спуститься в один из блиндажей и обсушиться.

Мы заглядываем в блиндажи, но все они битком набиты или ранеными, или солдатами, которые тоже вымокли до нитки и теперь сушат одежду у железных печек. Блиндажи заполнены паром, как в бане, и сырой едкий запах неприятно ударяет в нос.

Наконец находим блиндаж, где сравнительно мало людей. Располагаемся в уголке и немедленно приступаем к делу. Переодеваемся в запасное сухое нижнее белье, мокрую одежду тщательно отжимаем, шинели выкручиваем по двое так, что с них ни капельки воды не капает. Сапоги протираем тряпками внутри, потом тоже сушим над печкой, как и остальную одежду.

И вот все, кроме шинелей, уже просохло. Мы надели форму и решили немного перекурить, а связист ушел, чтобы подменить своего еще мокрого напарника.

Когда приходит напарник, мы от него узнаем, что сейчас по блиндажам, где засели фрицы (а это в 50-60 м от нас) будут бить «катюши». Всем приказано отойти к самому берегу реки.

Мы никуда не пошли, замерли и ждем. Вот доносится характерный напев «катюш» и почти одновременно с ним звуки разрывов. Снаряды рвались так близко, что блиндаж дрожал, а с потолка сыпалась земля.

После нескольких залпов немцы не выдержали и покинули свою оборону здесь, в Рамушево, чтобы укрепиться на второй линии обороны, приготовленной ими в районе деревни Козлово.

Пехота стала преследовать отходящего противника, следом за ними ушли и связисты. Так как мы не получили никакого приказа, быстро готовим себе ужин – кидаем в большой эмалированный таз несколько пачек капустного концентрата, заливаем водой из Ловати (другой воды здесь нет) и варим со свиной тушенкой.
 
Только поужинали, подъехала штабная машина, и нам передали приказ – двигаться в общем направлении вместе с пехотой.

Куда двигаться, мы толком не знаем, так как пехота ушла еще час назад. Забрав все свое имущество, мы вышли из блиндажа и быстро пошли вдоль берега реки. Кругом валяются трупы солдат – и наших, и немецких.

Вышли на какую-то еле заметную дорогу и движемся по ней. Дорога плохая – опять гати, опять бревна и опять дорога колышется под ногами, будто лодка на волнах.
 
Идем, волоча на себе все приборы, саперный инструмент, вещмешки и карабины. Чертовски тяжело, так как мы ночь не спали, но отдыхать некогда. Мы знаем, что все наши батареи уже снялись с огневых позиций и уехали вперед. С ними штаб дивизиона и все управление, кроме нас троих.

Когда мы добрались до своего штаба дивизиона, было уже часов десять утра, и мы едва волочили ноги от усталости.

Штаб дивизиона расположился в лесочке, залитом весенней водой. Лесок совсем реденький, так как большую его часть вырубили, укрепляя дороги и строя блиндажи.
 
В такой местности не выроешь себе окоп, поэтому солдатам приходилось строить огневые точки и прочие укрепления из бревен. Связывали бревна или скрепляли их при помощи скоб в маленькие домики, в стенах оставляли отверстия – амбразуры для стрельбы, сверху тоже закрепляли бревна в один или в два ряда. Таких домиков здесь стояло довольно много, в одном из них и разместился наш штаб.

В штабе мы застали начальника штаба Лемешко и начальника разведки лейтенанта Минаева. Он, оказывается, только что был ранен и сидел с забинтованной головой и рукой. Связи еще ни с кем нет.

Тут Лемешко подзывает меня и, развернув карту, дает задание – вернуться в расположение батарей и передать приказ о том, чтобы комбаты немедленно отправили машины за боеприпасами.

Я знаю, куда нужно идти, это километров шесть отсюда, там как раз начинается гать. А я устал, сюда еле ноги дотащил и спать чертовски хочется, но не откажешься, приказ надо выполнять.

На выполнение этого задания у меня ушло часа три. Потом я пошел разыскивать своих разведчиков – пошел опять по телефонному проводу, который вел на наблюдательный пункт.

Я шел и все время поглядывал на провод. Кругом была вода и мне приходилось далеко обходить некоторые места. По-видимому, я где-то не заметил, как мой провод свернул в сторону, и я отправился вперед совсем по другому проводу, который мне попался на глаза.

Таким образом я вышел на опушку леса, которую очень хорошо просматривал противник.

Передо мной была обширная равнина, по сторонам опушенная лесом. На земле еще кое-где островками лежал снег, валялись лошадиные скелеты, над которыми кружились вороны. Впереди, насколько видел глаз, было ровное место с редкими кусточками. Где наша оборона, где оборона противника, я не знал, и потому пошел дальше, придерживаясь того же провода.
 
Не успел я сделать шагов 20-30, как услышал глухие выстрелы. Вокруг меня вдруг стали падать и взрываться мины. Я повернулся, чтобы бежать назад к лесу, и в это время что-то гулко шлепнулось на нерастаявшую еще землю прямо у моих ног и закружилось волчком. Это была мина, это была моя смерть.

Но по какой-то причине мина не взорвалась, видно, Бог решил все-таки пощадить меня. Осознав это, я бросился бежать к лесу с такой силой, что сердце готово было выскочить из груди. Когда я скрылся за деревьями и опасность, можно сказать, миновала, сердце никак не могло успокоиться, его стук все еще отдавался у меня в ушах.

Осмотревшись в лесу, я увидел на ветках другой провод, по которому и пошел прямо по воде, не выбирая дороги. Скоро он привел меня к нашему наблюдательному пункту, к моим друзьям.

Нам приказывают вести разведку, но как это делать, если нет возможности наблюдать, нет никаких возвышенных мест? Единственный выход – установить стереотрубу на дереве. Но это можно делать только ночью, а днем тебя оттуда сразу снимет немецкий снайпер, так как до передовой от нас не очень далеко.

Теперь у нас начальником разведки лейтенант Мортовод. Как командир он лучше Минаева – не так суетится и не нервничает. По его совету мы сделали лестницу, по которой поднимаемся со стереотрубой на дерево, на верху лестницы сделали удобную площадку для сидения. Сидим и наблюдаем, засекая, откуда неприятель ведет огонь, и что вообще творится в деревне Козлово.

Под деревом на скамеечке сидит телефонист и отвечает на штабные звонки. Дежурим по два часа, потом приходит смена. Так продолжается до самого рассвета.

Кое-какие цели мы уже засекли. Знаем, где у фрицев стоит артиллерия, откуда минометы бьют, знаем также, что ночами в деревне что-то строят – мост или блиндажи.

На наше предложение уничтожить эти цели из штаба дивизиона отвечали, что нет снарядов, на каждое орудие отпускался один снаряд в день, так что снаряды берегли на случай контратаки немцев.

Немцы, похоже, догадывались, что мы ведем наблюдение с деревьев, и частенько среди ночи вдруг делали артналет на опушку нашего леса. Правда, навредить они нам не могли, так как мы находились немного дальше. Но благодаря этим налетам, нам удалось засечь еще несколько важных целей.

Хотя мы нанесли эти цели на панораму местности и известили об этом штаб полка, дальше этого дело не пошло. Стрелять не разрешили. Лимит сковывал все наши действия.

Как-то старшего сержанта Скрипника вызвали в штаб полка. Вернулся он оттуда невеселым, так как следующей ночью он должен был идти вместе с пехотной разведкой в ночной рейд с задачей добыть языка, а также выяснить, что строят фрицы в районе деревни Козлово – каждую ночь оттуда доносятся удары топоров.

Вечером, как только начало темнеть, Скрипник с группой солдат из пехоты отправился на задание, а мы с Жовтым, забрав стереотрубу, пошли к насиженному дереву. Когда совсем стемнело, Жовтый пристроил на суку стереотрубу и начал наблюдать. Внизу у сосны сидел телефонист, а рядом с ним сидел я и потихонечку подремывал.

Мы менялись каждый час, так как погода была холодная и ветреная, а на дереве ветер пронзал насквозь, да и сидеть было неудобно – затекали ноги.
 
Часов до двух ночи все было спокойно – изредка взлетали ракеты, раздавались короткие очереди. Но потом вдруг открылась сильная стрельба, заговорили автоматы, пулеметы, орудия и минометы. Ракеты стали взлетать одна за другой, так что вокруг сделалось светло.

Мы, конечно, догадывались о причине внезапного огня и беспокоились о наших разведчиках, ушедших на задание – как они там?

Суматоха продолжалась часа полтора, потом все стихло и было спокойно до самого рассвета.
 
Скрипник вернулся, когда уже совсем рассвело, весь мокрый, усталый и злой. Разведка прошла неудачно – слишком быстро заметили их фрицы и как раз тогда, когда они пробирались по болоту. Огнем из всех видов оружия немцы заставили наших ребят залечь в болоте.

Один разведчик из пехоты был ранен. Пролежав в болоте под огнем больше часа, они вернулись ни с чем, едва успев благополучно отойти до наступления рассвета. Так неудачно закончилась эта вылазка за языком.

Мы стоим в обороне, живем в примитивном блиндаже, сделанном на небольшом косогоре под двумя соснами.
 
Блиндаж сделан таким образом: вырыта яма глубиной метра полтора и размером приблизительно два на три метра. В яму ведут порожки. По прямой от них сделано еще углубление сантиметров на шестьдесят. Это проход, а горизонтальные поверхности по бокам от него – места для спанья и для сидения. Сверху блиндаж накрыт нетолстыми бревнами в два или три наката, поверх которых лежит земля. Все это обложено дерном.

Вход в блиндаж находится с противоположной стороны от противника, он закрывается плащ-палаткой. С одной из боковых сторон сделано небольшое окошко, чтобы хоть днем было в блиндаже светло без коптилки.

По одну сторону от прохода спят связисты, по другую – мы, разведчики. Связисты меняются каждые два-три дня, а мы живем здесь бессменно, так как нас всего трое и заменить нас некем.

У входа в блиндаж у нас стоит железная печка-чемодан, которую мы нашли здесь в лесу. Мы ее помаленьку подтапливаем разными гнилушками, поэтому в блиндаже всегда тепло. У печки есть труба, как у самовара, и конфорка, на которой мы готовим себе еду. Печь требует мало топлива, а греет здорово – очень удобная вещь.

Как только мы встали в оборону, наш штаб дивизиона, да и остальные штабы, отошли далеко в тыл, в лощину, где располагались наши батареи, от нас километров шесть или семь. Там же находится и хозяйственный взвод с кухней, и все управление, кроме нас – троих разведчиков да двух связистов, дежуривших вместе с нами.

За продуктами мы ходим в хозвзвод сами, по очереди. Получаем их на целую неделю и потом самостоятельно готовим себе еду. Выходим за продуктами в сумерках, приходим в хозвзвод, когда уже становится совсем темно. Там, получив у старшины продукты, ночуем, а утром затемно отправляемся в обратный путь и возвращаемся в блиндаж до наступления рассвета.

Днем ходить опасно. Единственная дорога, сделанная из бревен, откуда-то вся просматривается противником. Заметив на ней даже одного человека, немцы открывают огонь. Даже ночью они вдруг принимаются обстреливать дорогу, обнаружив что-то подозрительное на ней или поблизости. Бывает, обстреливают раза три или четыре за ночь.

Связисты, как я уже говорил, менялись через два-три дня и приходили к нам со своими продуктами. И хотя связисты менялись постоянно, чаще всего с нами дежурили Адегизанов, Мишарин и Ковтун. Ребята все были веселые, неунывающие, любители анекдотов и шуток. С нами они жили дружно. Ковтун был откуда-то с Украины, Адегизанов – с Кавказа, а Мишарин – из Коми АССР.

Вскоре после неудачного похода Скрипника за языком наш начальник разведки лейтенант Мортовод сказал мне, что на днях будет организована еще одна вылазка в сторону противника вместе с пехотной разведкой и что, скорее всего, я буду в ней участвовать.

Дня через три после этого разговора вылазка состоялась. Решено было идти на лыжах, так как в последние дни шел снег и все кругом было покрыто толстым слоем снега.
 
На рассвете группа, состоявшая человек из 10-15, двинулась цепочкой влево по лесу. Шли в один след, лыжи скользили прекрасно, так как в лесу было много снега. Почти час шли по лесу, потом спустились в лощину и опять поднялись в горку.

В бинокли был виден какой-то населенный пункт – село или деревня, но в нем было очень мало уцелевших домов. Из печных труб поднимался дымок.

Посовещавшись, офицеры решили, что дальше идти опасно, нужно возвращаться. Вдруг кто-то из солдат, смотревших в бинокль, заметил, как из-за крыши одного из домов стал подниматься воздушный шар с корзиной, в которой сидели наблюдатели. Теперь нам стало ясно, почему фрицы все видели у нас. А мы-то гадали, откуда они за нами наблюдают!

У нас с собой были только автоматы и карабины, а шар находился далеко, так что стрелять по нему было бесполезно. Мы повернули назад и к вечеру, усталые и голодные, уже были в своих блиндажах.

С тех пор мы стали более внимательно следить за небом и почти ежедневно видели этот проклятый шар, висящий над шапками деревьев. О нем, конечно, было доложено в штаб дивизии, но никаких мер по его уничтожению предпринято не было.

Недели через две после нашего похода на лыжах на нашем участке фронта немцы внезапно пошли в атаку. Однажды ночью они тихо подкрались к нашей передовой и начали забрасывать наши окопы гранатами, стреляя в упор в солдат из автоматов.

Наши пехотинцы оказались не на высоте – поздно заметили врага. Поднялась паника, солдаты растерялись и некоторые бросились бежать. Немцы, поливая свинцом убегавших, преследовали их до самого леса.

Много погибло в эту ночь, но к утру положение было восстановлено. Другой полк, находившийся во втором эшелоне, мощной атакой заставил противника отступить на прежнее место.

Когда немцы пошли в атаку и поднялась стрельба, дежуривший у стереотрубы Скрипник оставил свой НП на дереве и прибежал к нам, приказывая брать оружие и занимать оборону. Мы схватили карабины, патроны к ним и вместе со связистами выбежали на опушку леса и залегли за соснами.

Метрах в двухстах от нас по ровному месту бежали люди, но в темноте мы не могли понять, чьи это солдаты, поэтому не стреляли в них, выжидая, когда схватка приблизится к нам.
 
Но вскоре из леса заговорили наши пулеметы и автоматы, и противник стал поспешно отходить. В том бою погибло не только много наших солдат, но и много немцев.

На рассвете, когда наши батальоны заняли прежний рубеж обороны, мы пошли смотреть, до каких пор дошли фрицы. Мы с ужасом увидели, что немцы уже прошли нас, мы фактически оставались у них в тылу. Не вступи в бой солдаты второго эшелона, мы оказались бы в совершенно безвыходном положении. Нас спасло еще и то, что в нашу сторону было болото, поэтому немцы не пошли в этом направлении, боясь оказаться накрытыми огнем в болоте.

У убитых фрицев, валявшихся недалеко от нашего НП, мы подобрали два немецких автомата с запасом патронов к ним. Автоматы взяли себе Жовтый и Скрипник.

Следующей ночью похоронили наших погибших солдат в братской могиле на пригорке за нашим наблюдательным пунктом. Куда дели убитых фрицев, мы не знали.

Пока мы стояли в обороне, произошло то, чего никто не ожидал – наступил голод. Или дороги совсем испортились так, что нельзя было проехать, или транспорт наш немцы разбомбили, но только продуктов не стало хватать.

Вместо четырех сухарей на каждого в день стали сначала давать два сухаря, потом порция уменьшилась до полсухаря и наконец наступил день, когда не выдали ничего.

Солдат кормили один раз в день жиденьким гороховым концентратом. Нам, разведчикам, получавшим сухой паек, сперва давали на всех одну пачку горохового концентрата, а потом не стали давать ничего.

Несколько дней мы еще держались, так как у нас был некоторый запас продуктов, но скоро все было съедено.

Это было самое тяжелое время на нашем, богом забытом Северо-Западном фронте. Никто не знал, что случилось и когда это кончится. Офицеры пожимали плечами и тоже потуже затягивали ремни.

Помню, в первые голодные дни так хотелось есть, что я не находил себе места. Хотелось куда-то идти, и мы бродили молча по лесу в поисках съестного. И ведь находили что-то, какую-то траву. Жевали ее долго, а высосав из нее сок, выплевывали. Или рвали чуть начинавшую пробиваться из земли болотную траву, мелко рубили ее и потом варили в котелке. Все это варево съедали.

Раньше в лесу щебетали птицы, стаями кружились вороны, теперь же ни одной птички не осталось – всех побили солдаты и поели.

Однажды нам удалось добыть полкотелка овса – он был рассыпан в поле по земле. Мы его долго варили и, когда он распарился, мы ложками клали по несколько зерен в рот, тщательно жевали и только потом выплевывали шелуху.

По этому поводу Адегизанов сказал:

- Мне скоро стукнет пятьдесят, я уже пожил на свете, но, клянусь самой страшной клятвой, до сегодняшнего дня я не ел ничего вкуснее, чем это.

Не согласиться с ним было нельзя.

Но, несмотря на голод, все солдаты и офицеры выполняли свое дело четко, без каких-либо чрезвычайных происшествий.

В добавок ко всему, что происходило у нас здесь, нас стали заедать вши. Откуда они появились в таком огромном количестве, я не знаю, но, бывало, стоило снять нижнюю рубашку и хорошо потрясти, как эти насекомые начинали сыпаться с нее, будто опилки.

Раза два за все время нам устраивали баню и прожаривали белье, но это не давало заметных результатов. Наверно потому, что устроено все было очень примитивно.

Возле хозвзвода стояли огороженные плащ-палатками железные бочки. В одних бочках грелась вода, в других производилась прожарка. Но много ли прожаришь в бочке? Бывало, вытащишь из нее белье, а оно чуть тепленькое, и насекомые как сидели по швам, так и продолжают сидеть.
 
Да и сама баня под открытым небом была не очень-то большим удовольствием. На земле лежало несколько досок, стоя на которых, раздевались солдаты. Потом быстренько обливались теплой водой, кое-как вытирались полотенцем и скорей одеваться.

Однажды мы с Жовтым, бродя по лесу в поисках съестного, нашли металлический котел с закругленным дном – казан. В него входило ведер пять-шесть воды.

Мы притащили его к блиндажу и установили в специально вырытую яму. Под котлом разводили огонь и грели в нем воду, которую брали из болота поблизости.

С этого дня мы приступили к уничтожению паразитов. В кипящую воду кто-нибудь один складывал всю свою одежду, кроме шинели, и кипятил минут 30-40. Сам же в это время, завернувшись в плащ-палатку, отсиживался в блиндаже. Когда вытаскивали из котла одежду, вода в котле была похожа на жиденькую манную кашу – так много на нас было паразитов.

Благодаря таким регулярным мероприятиям мы не только избавились от докучавших нам насекомых, но и немного отмылись сами, а также отстирали свою одежду.

А голод продолжал наступать на нас. Некоторых знакомых солдат мы уже не узнавали – так они распухли от недоедания. С нами пока этого не случилось, возможно, потому, что мы хоть чем-нибудь, да перебивались.

Как-то раз в овраге, где еще лежал снег, мы увидели вытаявший труп лошади, убитой, по-видимому, осенью или в начале зимы. Верхняя часть была вся выклевана птицами, а вот другая, лежавшая на земле, хорошо сохранилась.

Мы перевернули эту лошадь на другой бок и начали строгать своими десантными ножами куски мяса от задней части. Настрогали килограмма четыре, больше нам не досталось. Эту несчастную лошадь окружили вмиг набежавшие другие солдаты, которые моментально обстругали с нее все мясо вплоть до белых костей.
 
Часть этого мяса мы сложили в котелок и долго варили, несколько раз меняя воду, пока не исчез неприятный запах. Ели вместе со связистами, тщательно пережевывая каждый кусочек. Конечно, мы не наелись и хотелось еще, но разум подсказывал, что пока достаточно, торопиться нельзя, так как неизвестно, какие могут быть последствия.

Но все обошлось, и на следующий день мы опять приготовили целый котелок мяса и съели его вместе с бульоном.

Дня три мы держались на этом мясе, а потом нам так повезло, что от радости мы чуть не прыгали.

Однажды вечером я пошел в хозвзвод за табаком – продуктов не было, но махорку еще выдавали. И совершенно случайно я повстречал там Володю Быкова, вместе с которым работал в Сталинске в гараже, а потом был на пересыльном пункте в Новосибирске.
 
Поговорив с ним, я узнал, что Володя шоферит при отделе снабжения дивизии. Конечно, он знал о нашем бедственном положении с питанием, поэтому велел мне подождать, а сам пошел к машинам, стоявшим неподалеку под соснами.

Вернулся он с большим свертком, который передал мне, строго-настрого приказав никому его не показывать и ничего о нем не рассказывать. В свертке, как потом оказалось, было пачек тридцать пшенного концентрата.

Чтобы не подвести парня, я даже не стал заходить к старшине за табаком, а сразу отправился назад к своим разведчикам. Добрался я до них уже, наверное, в первом часу ночи. Они сперва испугались – ведь я должен был заночевать в хозвзводе, а потом, когда узнали причину моего возвращения, так обрадовались, что никакими красками невозможно описать эту радость.

Эти пачки мы расходовали экономно – варили жидкий кулеш с конским мясом два раза в день, это хорошо нас поддержало. Так мы перебивались дней пятнадцать, а потом опять наступил голодный период. Я не помню, как долго он продолжался, зато хорошо помню день, когда поступили продукты.

Рано утром к нам на НП пришел наш начальник разведки лейтенант Мортовод, а с ним военфельдшер лейтенант Репенко. Они принесли сухари и копченую колбасу.
 
Репенко каждому выдал граммов по пятьдесят копченой колбасы и велел медленно и тщательно пережевывать ее. Помню, я ел и не чувствовал никакого вкуса, будто жевал сухую траву. Часа через два мы получили еще по такой же порции. Тогда уже мы, разведчики, искрошили выданную нам жесткую колбасу на мелкие кусочки и сварили ее в котелке с водой. Колбаса с бульоном и с сухарями вприкуску была гораздо вкуснее.

За раздачей продуктов следил военфельдшер, так как после длительного голодания нужно было есть понемногу, чтобы не случилось проблем с желудком и не произошел заворот кишок.

На следующий день на НП пришли новые связисты и принесли для нас продукты на неделю. В обед мы уже ели горячий гороховый суп с американской тушенкой и гречневую кашу на второе.
 
Первые дни у многих солдат все равно болели желудки, мучил понос и рези в животе. Нас, разведчиков, эта беда, кажется, обошла – все-таки мы питались в голодный период лучше других, и наша система пищеварения не была так сильно повреждена, как у других солдат.

Через неделю мы уже стали сами ходить за продуктами в хозвзвод, и наша жизнь опять потекла по старому руслу – потянулись томительные и однообразные дни нашей обороны. Тяжелые и нудные дни.

Как-то подошла моя очередь идти за продуктами. Теперь мы уже знали, что дорога просматривается фрицами с воздушного шара, и ходили по ней только с наступлением полной темноты.

Когда совсем стемнело, вышел и я. Я прошел где-то с километр пути, когда меня догнал солдат из пехоты, и мы пошли вместе.

Мы шли не торопясь и потихонечку разговаривали. В кромешной тьме мы шагали по гати, то есть по бревнам, настеленным по болоту, как вдруг с немецкой стороны начался обстрел нашей дороги. Заухали тяжелые мины, загрохотали снаряды.

Наученный горьким опытом фронтовой жизни, я сразу же спрыгнул с дороги прямо в воду и где по кочкам, а где и по колено в воде отбежал метров на тридцать в сторону – здесь было более безопасно, так как, если сюда и будут падать мины и снаряды, они будут уходить глубоко в болото и их осколков бояться нечего, опасаться нужно было только прямого попадания.

Минут через пятнадцать обстрел кончился, и я вышел на дорогу, правда, весь мокрый по самый пояс. Но так как до хозвзвода оставалось километра полтора, я решил, что дойду так, и не стал даже переобуваться.

Пройдя метров сто, я буквально наткнулся на того солдата, что шел вместе со мной. Он лежал посреди дороги, весь израненный осколками мины или снаряда, и уже не дышал.

И так страшно мне стало от вида мертвого тела моего попутчика, что я чуть не вскрикнул. Остаток пути до хозвзвода я не шел, а бежал, как будто за мной гналась смертельная погоня.

А у ребят в управлении свои новости. Сегодня погиб заряжающий Халиков. Я его немного знал – молодой еще парень, лет двадцати.
 
Их батарея работала на усилении дороги – они спиливали деревья, обрубали сучья, а бревна клали в те места на дороге, которые выглядели совсем уж плохо.
 
Бревна носили на плечах, каждое бревно несли человек шесть-семь. Из леса с бревном они шли по проторенной тропинке, а возвращались потом по одному, кто как хотел. Многие, сокращая путь, прыгали по болоту с кочки на кочку.

Таким прыгуном был и Халиков. Но на этот раз при прыжке на кочку его нога соскользнула в болото и попала прямо на противотанковую немецкую мину, по-видимому, уже давно лежавшую в этом месте незамеченной.

Раздался оглушительный взрыв, Халикова отбросило в сторону метров на пятнадцать, и взрывной волной переломало ему все кости. Через несколько минут, не приходя в сознание, он умер.

Вторая новость – о моем земляке Володе Быкове, который помог нам в тяжелое голодное время пачками с пшенным концентратом. Оказывается, он парализован и лежит в санчасти. У него отнялись руки и ноги и даже пропала речь, но сейчас он немного разговаривает.

Эту новость мне сообщил военфельдшер лейтенант Репенко и разрешил повидать его. Володя лежал в блиндаже. Он сразу узнал меня, и мы немного поговорили. На прощание я пожал его безжизненную руку и сказал, что он обязательно поправится. Но Володя не дал мне договорить, прошептав: «Прощай, Ваня! Больше не увидимся…»

Утром его отправили в тыл в госпиталь, с тех пор я не знаю его судьбу.

А мы продолжали мучиться среди болот на Северо-Западном фронте до тех пор, пока 18 мая 1943 года нас не сменила другая часть.


СТЕПНОЙ ФРОНТ

Я не стану распространяться о том, как мы возвращались с Северо-Западного фронта и что нам тогда пришлось пережить. Скажу кратко – всего досталось хлебнуть. И по болотам опять шли, и по гатям, и под бомбежку попадали, но, слава богу, все обошлось благополучно, и мы остались живы и здоровы.

В дороге мы пробыли недели две. Разгрузились из вагонов в районе Старого Оскола и остановились в густом ореховом лесу на склоне некрутой горы. Все мы уже помылись, привели себя в порядок и ходим чистенькие и аккуратные, в летней форме с белыми подворотничками.

Лагерь наш расположился, как я уже сказал, на пологом склоне горы в ореховом кустарнике. Палаточки наши стоят ровненько, будто по шнурочку. Перед палатками проложена дорожка, посыпанная песком. Так приказано всем сделать. (Сначала убрали с поверхности дерн, потом немного утрамбовали землю и посыпали песком). На этой дорожке происходят всевозможные построения – недостатка в них здесь не было.

Внутри палаток настелено сено, накрытое плащ-палатками. На сене мы спим, это наша постель.

Недалеко от нас расположились хозвзвод и кухня. Мы ходим в наряды на кухню, несем караульную службу, а иногда и занимаемся чисткой лошадей. Но наша основная работа сводится к тому, чтобы не прозевать завтрак, обед и ужин. Здесь мы действительно отдыхаем и намного поправились по сравнению с Северо-Западным фронтом.

От офицеров мы узнали, что наш 9-й гвардейский воздушно-десантный артиллерийский полк вместе с 8-й гвардейской воздушно-десантной стрелковой дивизией вошел в состав 4-й гвардейской армии, командующим которой был генерал Г.И. Кулик. Поговаривали, что командующий строг и скоро доберется до нас, вот тогда-то он и задаст нам горького учебного перца.

И этот день наступил. Стало известно, что на днях вся 4-я гвардейская армия будет проводить учения, приближенные к боевой обстановке. Будем делать большие переходы, каждый раз окапываясь на новом месте и строя оборону. В учениях будут участвовать танки и моторизованные части.

И вот однажды вечером наш начальник разведки лейтенант Мортовод приказал нашему командиру отделения старшему сержанту Скрипнику унести все приборы на одну из повозок хозвзвода, а самим разведчикам, во всей амуниции и с оружием, выстроиться на дорожке перед палатками. Палатки тоже разобрать.

Теперь в нашем отделении разведки полный состав. Пришли новички – рядовой Володя Шитов и младший сержант Дубовик, мужчина уже в годах, с усами и широкими скулами. Мы его сразу окрестили Тарасом Бульбой.

Пришел к нам в отделение и разведчик, служивший ординарцем у заместителя командира полка по политчасти, Александр Якушев. Так что теперь нас стало шесть человек и, конечно, работать нам будет теперь намного легче.

Наши учения начались. Мы уходим с места после ужина, еще засветло, всю ночь идем, делая переходы по 20-25 км, а придя на новое место, как в боевой обстановке, оборудуем наблюдательный пункт, роем для каждого запасные ровики и только после этого, позавтракав, ложимся отдыхать, предварительно поставив палатки так же ровненько, по шнурочку, как делали это в Старом Осколе.

Часов в семь вечера нас будили. Мы ужинали и опять отправлялись в путь. Уже к концу первой недели учений на наших ладонях появились кровавые мозоли, а руки и ноги болели так, что с наступлением времени отдыха мы валились на соломенные постели и моментально засыпали. Спали мы как убитые.

В некоторых местах мы задерживались дня на два-три и тогда там проводились уже более расширенные учения с участием танков и мотопехоты.

Помню такие учения где-то недалеко от Воронежа. Мы сидим в окопах, а над нами прямо по окопам грохочут танки, нас обдает пылью и землей. В траншеях такой воздух, что мы задыхаемся от пыли. Пропустив танки через себя, мы должны были забрасывать их вслед гранатами и бутылками с горючей жидкостью, вместо которых успешно использовались комья глины и земли.

А потом пошли танки с десантами на бортах, и наша задача здесь сводилась к тому, чтобы отсечь десантников от танков. Ну с этой задачей мы справились отлично. Комья земли и глины быстро заставили десантников покинуть борта танков и искать спасения в наших же окопах.

После таких учений мы быстро бежали на пруд или реку купаться и приводить себя в порядок.

Иногда учились стрелять по мишеням. У нас теперь у всех были автоматы и стреляли мы по мишеням с расстояния около 150 метров. Стреляли одиночными выстрелами по неподвижным целям и очередями по движущимся целям. Можно было выбить максимум 60 очков. Я выбил только 40, остальные – близко к этому, лишь один Жовтый выбил 54 очка.

А однажды проходили учения, в которых участвовали две стороны – красные и зеленые.

Перед нами, разведчиками, была поставлена задача засечь как можно больше неприятельских целей. А откуда засекать, если кругом равнина, и единственное высокое место – церковь с колокольней, откуда хорошо наблюдать, находится на вражеской территории.

И тогда мы решились на хитрость. Ночью перед началом учений разведчики Жовтый и я, а также радисты Пономарев и Ойкин, отправились в расположение противника с целью найти подходящее для наблюдения место и спрятаться там, чтобы потом оттуда корректировать огонь наших батарей. Мы догадывались, что колокольня уже занята противником, поэтому забрались в какой-то сарай, набитый сеном, и установили там стереотрубу.

Когда утром начались учения и открылась стрельба холостыми снарядами, мы по рации стали передавать своим координаты целей, которые хорошо были видны нам. Наши сообщения были настолько точны, что нам присудили чистую победу. Когда учения закончились и стало темно, мы вернулись незамеченными в свою часть.

Но в другой раз, во время таких же учений, мы потерпели полный провал. Посредниками были офицеры как раз той части, которую мы так ловко провели на предыдущих учениях. Теперь они решили отплатить нам той же монетой – нашли повод придраться к нам и «убили» все отделение разорвавшимся рядом снарядом. Пришлось нам, бедненьким, пролежать на травке все учения. Мы хорошо отдохнули, а некоторые даже и выспаться успели.

Нужно сказать, что за время всех учений каждый солдат перекопал столько земли, что в голове не укладывается. На ладонях еще долго чернели кровавые мозоли и руки ныли днем и ночью, а ноги, прошедшие почти до Тулы более шестисот километров, вообще огрубели и были как деревянные.

От Старого Оскола мы двигались на Воронеж, Липецк, станция Лев Толстой, Сталиногорск, и конечным пунктом был Дедиловский лес, что недалеко от Тулы.

Здесь мы простояли недели две, после чего стрелковые части двинулись в обратном направлении, только теперь уже в район Нового Оскола. А дней через десять после их ухода нас, артиллеристов, подняли ночью по тревоге. Захватив с собой всю материальную часть, мы поспешно отправились на станцию Оболенская.
 
Там нас уже ждал пустой эшелон, в который мы немедленно погрузились (машины и пушки легко закатывали на платформы при помощи специальных трапов) и сразу же поехали. Было 5 августа 1943 года, и в Москве в этот день состоялся салют в честь освобождения городов Орел и Белгород.

Мою родину – город Узловая – мы проезжали ночью. Я не спал и стоял у открытой двери, но ничего, кроме силуэтов домов, я не увидел – все было погружено во мрак, и поезд без остановки проследовал мимо в глухую тьму.

Если не считать небольших стоянок, наш поезд следовал без каких-либо задержек чуть более суток. За это время нас ни разу не кормили, хотя кухня, как говорят, готовила пищу. Но у солдат не было возможности сбегать на кухню за едой. Так и ехали мы эти сутки на одних сухарях, даже воды не имея вдоволь.

Следующей ночью мы уже разгружались на какой-то тупиковой станции в районе Нового Оскола. Здесь не было никаких приспособлений для разгрузки, и нам приходилось у каждой платформы сооружать из шпал целое сооружение, чтобы скатить с платформы пушку или машину. И все-таки к рассвету мы уже разгрузились и отошли в недалекий лесок для отдыха и принятия пищи.

Теперь мы уже стали двигаться к фронту. Движемся скрытно, но, как и прежде, соблюдая во всем образцовый порядок – ставим ровненько палатки, роем все необходимые ровики, траншеи и оборудуем наблюдательные пункты.

Мы входили в состав 20-го гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Бирюков. И вот 17 августа 1943 года командующему корпусом было приказано сосредоточить корпус в районе населенных пунктов: Старая Рябина, Екатериновка, Воскресеновка, Новая Софиевка и немедленно оборудовать оборону на этом рубеже.

Было уже известно, что четыре танковых дивизии противника нанесли сокрушительный удар по Ахтырке, и наши части были вынуждены оставить этот город противнику.

А на участке, где 20-й корпус готовил оборону, противник сосредоточил 7-ю танковую дивизию, дивизию СС «Великая Германия», 151-й отдельный танковый батальон и 10-ю мотодивизию.

В ночь с 18 на 19 августа 1943 года 8-й гвардейской воздушно-десантной дивизии было приказано командующим 4-й гвардейской армией Г.И. Куликом выдвинуться вперед на восемь километров и не пропустить врага через рубеж деревни Мойка, и в то же время очистить от врага северо-восточную окраину села Каплуновка.
 
Этот приказ был отдан потому, что немцы превосходящими силами прорвали оборону 27-й армии генерала С.Г. Трофименко, и 8-ю гвардейскую в срочном порядке бросили на помощь ему, передав ее в состав Воронежского фронта генералу Н.Ф. Ватутину.

Вот как пишет в своих воспоминаниях командующий 20-м корпусом генерал Бирюков: «На рассвете 19 августа на 8-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию вышли несколько танков, в том числе десять тигров, и завязался бой в невыгодных для 8-й гвардейской дивизии условиях. Она не имела усиления и все-таки было подбито несколько танков и продвижение врага было приостановлено».

Так пишет генерал. А вот что видел я, участник этого жестокого боя.

С самого рассвета 18 августа мы уже были на марше, то есть двигались в сторону фронта. Мы, разведчики, шли следом за пехотой, неся на себе все – и амуницию, и приборы. Шли быстро, изредка делая небольшие привалы минут по пять-десять. Было жарко, во рту все пересыхало, над дорогой клубились необозримые облака пыли.

Где-то уже во второй половине дня, когда мы шли по открытому полю, из-за леса вдруг вылетело несколько немецких самолетов, и они начали поливать нас свинцом из крупнокалиберных пулеметов. Одновременно, непонятно откуда, противник стал обстреливать колонну из орудий.

Люди рассредоточились и залегли. А тут налетела еще партия самолетов и началась бомбежка. Взрывы, стоны и крики раненых – все перемешалось в один гул и ничего нельзя было разобрать.

Я лежал в какой-то мелкой канавке лицом вниз, втянув от страха голову в плечи и прикрывая ее, насколько можно, ладонями. Иногда краем глаза я видел, что в стороне, метрах в трех от меня лежит Толя Жовтый. Больше я никого не видел.

Я не помню, какие мысли были у меня в голове тогда, наверное, никаких не было, но хорошо помню, что у меня в глазах бушевал какой-то кошмар – при каждом взрыве бомбы в глазах вспыхивало пламя, хотя я лежал лицом вниз. Я старался приоткрыть глаза, но и после этого страшное видение не исчезало.

Этот ужас продолжался минут двадцать. Когда бомбежка и обстрел закончились и самолеты улетели, уцелевшие и раненые солдаты начали понемногу шевелиться и подниматься с земли.
 
Поднялся и я. Смотрю, Толя Жовтый стоит рядом, живой и невредимый. Подошли Володя Шитов и Саша Якушев, тоже невредимые. Немного погодя видим, опираясь на автомат, пытается подняться с земли младший сержант Дубовик – наш Тарас Бульба. Мы кинулись к нему, помогли ему сесть. Он ранен серьезно – несколько осколочных ранений в обе ноги. Жовтый и Якушев стали оказывать ему первую помощь, а мы с Володей Шитовым бросились искать своего командира отделения старшего сержанта Скрипника. Мы нашли его в полыни лежащим без движения. Он ранен в спину, но еще жив.

Тут раздалась команда двигаться вперед, и нам пришлось оставить раненых на попечение медсанбата. Мы попрощались с ребятами и побежали догонять колонну. Опять мы, разведчики, остались вчетвером.

Почти без отдыха мы шли до самого вечера, пока наконец не остановились на окраине какой-то разбитой и сожженной деревушки. Наше управление дивизиона остановилось на кладбище. Усталые и голодные, мы повалились на землю и отдыхали.
 
Солнце упало за горизонт, а мы ждали кухню, чтобы еще раз поесть за весь день. Уже темнело, и тут кто-то обратил внимание на то, что на дороге, ведущей на Ахтырку, творится что-то невообразимое. Машины идут одна за одной, некоторые тянут буксиры, громыхают повозки и пыль такая стоит, что застилает весь горизонт. Настоящее бегство.

И тут вместо ужина нам, разведчикам и связистам, приказывают немедленно двигаться вслед за пехотой, которая уже выступила вперед на рубеж обороны. Оказывается, в районе Ахтырки немцы прорвали нашу оборону, захватили Ахтырку, и к нам в тыл прорвалось несколько десятков неприятельских танков.

Теперь нам было не до еды. Мы сразу же пошли догонять уже выступившую вперед пехоту. Шли по полям, на которых хлеба уже были скошены, связаны в снопы и уложены в крестцы. В полутьме каждая такая куча снопов казалась нам танком, и мы были напряжены до предела. Но пока все было благополучно.

Темнота уже упала настоящая – не видно ни зги, лишь далеко где-то взлетали зеленые и красные ракеты. Шли без отдыха, и часа через полтора колонна остановилась. Сказали, что здесь будем занимать оборону. Но что это? Земля под ногами будто вспахана, а вокруг валяются разбросанные снопы.
 
Приглядевшись внимательно, мы увидели, что здесь совсем недавно были окопы и проходила наша оборона. Прорвавшиеся танки противника отутюжили поле, засыпав землей окопы вместе с живыми солдатами, державшими оборону. Повсюду над поверхностью земли торчали изуродованные части человеческих тел – головы, руки, ноги. Было так страшно, что по спине бегали мурашки и бил озноб, хотя в воздухе стояла духота.

Отойдя от этого погребения метров на триста, пехота принялась рыть окопы. Мы же стояли в недоумении – зачем нас сюда послали, ведь кругом ровное место? Но рассуждать некогда, приказ есть приказ, его надо выполнять.

Теперь командиром отделения разведки стал сержант Жовтый, а заместителем командира – ефрейтор Якушев. И они принимают решение.

Мы отходим назад от пехоты метров на четыреста и возле одного из крестцов начинаем оборудовать наблюдательный пункт. Работа предстоит большая. До наступления рассвета нужно выкопать траншею в рост человека, откуда будет вестись наблюдение стереотрубой, и еще один или два ровика для укрытия.

Мы работаем так, что только лопаты сверкают. А связисты уже потянули от нас связь на командный пункт дивизиона, который находится где-то в лощине. Работаем, забыв про все, даже про то, что уже почти сутки ничего не ели. Не до этого теперь.

Еще не начинает светать, а у нас уже наблюдательный пункт отрыт – глубокий, больше человеческого роста, с нишами для оружия, приборов и вещмешков. Свежая земля искусно замаскирована соломой, а кое-где и снопами.
 
Мы уже ведем наблюдение, но впереди все тихо. Изредка взлетают ракеты и тогда в стереотрубу видно, что перед нами на пригорке, где находится противник, стоят какие-то сараи, может быть, скотный двор или просто покинутые строения. Это совхоз «Ударник», но от него мало что осталось.

Звезды на небе мигают все чаще и чаще и, кажется, уже начинают тускнеть. Скоро начнет светать.

Когда мы еще копали, то обратили внимание на то, что позади нас слышится звук работающих на тихих оборотах моторов. Оказывается, это подходили наши танки и останавливались на этом же поле. Мы даже не подозревали, что их замаскируют снопами и вместо маленьких крестцов на поле вырастут огромные копны. Но ведь противник не дурак. Когда стало светать, он сразу же заметил изменения на местности.

И вот перед нами на возвышенности, где находились сараи, появились танки, в основном «тигры». Их было больше десяти штук. Прямой наводкой они стали бить по выросшим за ночь копнам.

И тут начался самый настоящий ад. Два или три танка, стоявшие неподалеку от нас, загорелись, снопы заполыхали как порох. Над полем заклубился дым, пепел от снопов закружился огненными искрами. От дыма разъедало глаза и невозможно было смотреть.

Один из танков, горевших сзади нас, взорвался и его башня, перелетев через нас, упала метрах в десяти от наблюдательного пункта.

Когда уже почти половина наших танков горела, танкисты начали приходить в себя и открыли ответный огонь.

У противника сразу же вспыхнули как факелы стоявшие на пригорке сараи, и стало видно, что в сараях у немцев тоже были танки. Похоже, где-то там же у них была сосредоточена и пехота, потому что, как только загорелись сараи, поднялась беготня. Вот и у фрицев заполыхало несколько танков.

Связь с дивизионом у нас прервалась сразу с началом боя. Связист, выскочивший было из ровика, чтобы побежать по линии и восстановить связь, был убит метрах в десяти от нашего НП. Без связи мы были отрезаны от своих командиров.

Наша артиллерия, расположившаяся в лесочке левее поля боя, тоже била по фашистским танкам, и гул над полем стоял такой, что в окопе невозможно было разговаривать, мы не слышали друг друга.

И вот в это самое время налетела немецкая авиация – пикирующие бомбардировщики и истребители. Они шли волна за волной, их было так много, что глазом невозможно было окинуть.

Одна группа самолетов сразу же начала бомбить и обстреливать наш участок – передовую и все поле, где стояли танки. Другая группа стала пикировать на лесочек с нашей артиллерией.

Что тут поднялось – невозможно описать. Грохот стоял такой, что казалось, не выдержав давления, лопнут барабанные перепонки. От бомбежки над землей повисли черные клубы дыма и пыли. За два метра абсолютно ничего не было видно. А немецкие штурмовики носились над нами как коршуны, поливая нас свинцом на бреющем полете.

Мы стояли в своем НП ни живые ни мертвые и безвольно глядели по сторонам. Нам казалось, что все кончено, из этого пекла нам уже не выбраться. Мы даже не приседали в своих ровиках и безропотно ждали своего конца, прижавшись плотно друг к другу.

Изредка кто-нибудь из нас заглядывал в стереотрубу и, ничего не увидев, отводил от нее глаза. В одно из таких мгновений Якушев все-таки разглядел, что немецкие танки с пехотой на броне пошли на нас. Мы расхватали свое оружие и, встав на уступы в траншее, стали следить из-за бруствера за идущими танками.

Пока немецкие самолеты бомбили и обстреливали нас, нашей авиации не было видно. Когда, отбомбившись, они стали уходить, появились наши «ястребки» в большом количестве – самолетов тридцать или сорок. Завязался воздушный бой – такой бой мы видели впервые.
 
Самолеты, будто птицы, гонялись друг за другом, пикировали, выходили из пике и снова набрасывались друг на друга. В первые же минуты два наших «ястребка», прошитые крупнокалиберными пулями, задымились и стали падать. Летчики покинули их, спускаясь на парашютах. Но немецкий истребитель спикировал на них, прогремела пулеметная очередь, и парашюты над головами летчиков раскололись, будто стеклянные, и погасли, а летчики камнем полетели к земле.

Несмотря на потери, наша авиация не сдает позиций. Не успели наши подбитые истребители долететь до земли, как задымились и тоже пошли к земле два немецких истребителя, потом следом рухнул вражеский бомбардировщик. «Ястребки» не только вели бой с немецкими истребителями, но и наседали на их бомбардировщики, не давая им благополучно уйти восвояси.

Еще долго длится воздушный бой, и наши летчики еще снимают с неба несколько вражеских машин, которые падают на землю, оставляя за собой черный след, но бой все равно заканчивается не в нашу пользу – наших машин все-таки сбито гораздо больше.

Но о подробностях воздушного боя и о его исходе мы узнаем потом, а сейчас нам некогда следить за небом – на нас движутся вражеские танки.

Танки идут прямо на нас и следом за ними, поливая свинцом все вокруг, идут немецкие автоматчики.

Наша оборона молчит. Наверное, решили подпустить танки поближе и потом забросать их гранатами и бутылками с горючей жидкостью, а уже после этого приступить к уничтожению пехоты неприятеля.

Но что это? Немецкие танки уже подходят к нашим траншеям, а оттуда не слышно ни одного выстрела. Неужели все защитники погибли при бомбежке и держать оборону некому?

Но вот кто-то бросил в танк гранату, прогремел взрыв и один из «тигров» замер и задымился. Открылась редкая автоматная и пулеметная стрельба по противнику и опять затихла. Да, защитников в траншеях почти не осталось.

А что же делать нам? Пехота и танки противника идут, а у нас даже нет гранат, да и патронов к автомату – по пять-шесть рожков на брата. Это на десять минут стрельбы.

Чем все это закончится, мы не знаем, но, пока мы живы, за приборы и прочее отвечаем головой. Поэтому мы быстро укладываем все приборы в футляры, навешиваем все на себя и в таком виде стоим с автоматами наготове. Сейчас стрелять бесполезно – танк не прошибешь, а пехота еще далековато. Подпустим их поближе…

И вдруг опять заговорила наша артиллерия, да так интенсивно и метко, что немецкие танки от неожиданности замерли, а некоторые даже стали разворачиваться, чтобы уйти от огня.

Первые же выстрелы вывели из строя четыре фашистских танка – три загорелись, а четвертый, получив сокрушительный удар прямо в башню, взорвался, как пороховая бочка.

У нас на душе немного отлегло. Но тогда мы еще не знали, что при бомбежке леса артиллеристы потеряли больше половины всей материальной части – и орудий, и машин. Когда немецкие танки вместе с пехотой пошли в атаку, командир дивизии, чтобы спасти положение, приказал выкатить уцелевшие орудия на прямую наводку и бить по вражеским танкам наверняка.

Это и спасло нас, потому что немецкие танки были уже почти в ста метрах от нашего наблюдательного пункта.

Часть немецких танков сделала разворот, чтобы тоже прямой наводкой бить по опушке леса, то есть по нашим пушкам, а их пехота, не зная куда деться, залегла.

Уже полыхают девять немецких танков, а уцелевшие танки пытаются отойти за косогор, но наши орудия продолжают бить по ним и не дают им сделать это.

Мы стоим в траншее наготове, но не стреляем, бережем патроны – а вдруг пехота пойдет в атаку, что тогда делать без патронов?

Кто-то спрыгивает к нам в окоп – раненый пулеметчик с пулеметом. Его второй номер убит, а он сам ранен в правую руку. Рука не действует, наверно, перебита осколком.
 
От него мы узнаем, что на передовой почти никого не осталось, только раненые. Защищать там некому и, если фрицы пойдут в атаку, всем нам крышка. Но он, этот боец, не хотел оставлять врагу исправный пулемет с двумя запасными лентами к нему и, зная, что мы, разведчики, находимся тут, решил притащить пулемет нам – может, пригодится. Но как он может пригодиться, если мы не умеем из него стрелять?

К счастью, оказалось, что Володя Шитов до госпиталя был пулеметчиком, а уже после выздоровления попал в разведку. Значит, дело пойдет. Мы помогаем ему установить пулемет на бруствере, а Якушев оказывает помощь раненому, перевязывает ему руку.

Этот пулемет потом оказал нам большую помощь и уложил на косогоре не один десяток фрицев, когда они, видя, что обстановка складывается не в их пользу, решили ретироваться за косогор. Очень немногим посчастливилось тогда сделать это.

Володя стрелял и приговаривал: «Получайте! Деньги за конторой. А получать сами знаете в которой».

Сколько сейчас времени, никто не знает. Часы у Жовтого стоят – в этой суматохе забыл завести. Небо все черное от дыма горящих танков и пыли, даже солнца не видно. Уже вторые сутки никто из нас ничего не пил и не ел – и никто об этом не вспоминает. В бою солдаты забыли обо всем.

Кажется, бой начинает понемногу утихать, и тут только я замечаю, что не могу ни слова выговорить – все во рту пересохло, язык распух от жажды и не шевелится совсем, будто приклеенный. То же самое происходит и с моими друзьями – мы пытаемся разговаривать и не можем.

Развязываем вещмешки, достаем свои фляги, но в них воды – кот наплакал, и она до того нагретая, что я, опорожнив свою флягу, не чувствую облегчения. Где еще взять воды, никто не знает. А воды достать надо.

Кто пойдет? Сержант Жовтый, как командир отделения, предлагает тянуть жребий. Он отрывает от соломинки три одинаковых кусочка и один подлиннее. Тянем. Длинный кусочек достается мне. Я забираю все фляги, вешаю их на ремень и беру еще немецкий котелок с крышкой, который где-то добыл себе Жовтый.
 
Куда идти, я не знаю. Решаю направиться к лесу, там есть лощина, в которой должна быть вода. Кроме того, надеюсь встретить там своих, чтобы выяснить обстановку. Если повезет, разыщу штаб дивизиона и узнаю, как нам действовать дальше.
 
Раненый пулеметчик идет со мной. Мы вылезаем из траншеи и сразу же, пригибаясь, перебегаем от крестца к крестцу. По полю низко стелется дым, и это помогает нам двигаться незамеченными. Пахнет гарью. Во рту делается, в дополнение ко всему, горько и муторно.

А кругом все продолжался бой – так же рвались снаряды и мины, свистели пули, но мы шли, не обращая ни на что внимания. Мы уже прошли половину пути до леса, когда увидели лежащих возле снопов раненых – у одного была забинтована голова, у другого – рука и нога. Винтовки лежали рядом с ними. Сами идти они не могли и, увидев нас, умоляли взять их с собой, так как находились они на этом месте почти с самого утра. Первую помощь им оказали и обещали за ними прийти позже, но вот все не идут.

Что делать, как им помочь? Оставлять жалко. Сперва мы вместе с пулеметчиком помогли им подняться, потом один оперся рукой мне на плечо, другой встал, опираясь на мое второе плечо и плечо раненого пулеметчика. Винтовки этих парней мне пришлось тащить за спиной.

И вот мы стали двигаться черепашьим шагом. Боец с забинтованной головой еле переставлял ноги, другой же, хоть и волочил раненую ногу, но двигался шустрее. Пока мы дошли до опушки леса, три раза присаживались на снопы и отдыхали.

И все-таки мне повезло – я правильно выбрал направление движения. Мы сразу же встретили какую-то санчасть, где я и оставил раненых. А в лощине, как я и предполагал, бежал ручеек, и я набрал воды во всю посуду. И самое главное – я наткнулся на одну из наших батарей, которая имела связь со штабом дивизиона. Получил от начальника штаба приказ – как только стемнеет, свертывать всю аппаратуру и двигаться сюда, в лес.
 
Начальник штаба был очень удивлен, что мы вообще остались живы в этом аду. Как потом стало известно, значительные потери понесла не только наша артиллерия, но и танковые части, и пехота, которые пострадали еще больше.

За эту непродуманную операцию командующий 4-й армией генерал Кулик был отстранен от командования и разжалован в звании до капитана.

Бой продолжался, а мне еще предстояло возвращаться назад. И снова я бежал перебежками под свист пуль, падая на землю при взрывах мин и снарядов.

Когда я вернулся с водой на наш наблюдательный пункт и присел на пол окопа, я вдруг осознал, какой опасности подвергался во время этой вылазки. Мне стало так страшно, что холодок пробежал по всему телу. Слава богу, что меня ничем не задело!

Как только стемнело, мы, забрав все свое снаряжение, под прикрытием темноты покинули этот свой трижды проклятый наблюдательный пункт и благополучно добрались до лесочка, где размещались наши батареи. Созвонившись с начальником штаба капитаном Лемешко, мы получили приказ оборудовать наблюдательный пункт на пригорке, немного левее лесочка с батареями.

На этот раз наблюдательный пункт у нас расположен более удачно – мы видим передовую и все те цели, которые временами ведут огонь по нашей стороне.

Кроме воды, у нас во рту уже двое суток ничего не было, но есть не хотелось. Мы были до того усталые, что, закончив рытье наблюдательного пункта, все сразу повалились на землю и уснули. Не поддавались сну только те, кому выпало дежурить.

Ночь прошла сравнительно спокойно. Лишь только начало светать, опять все стало повторяться, как и в прошедший день – опять танки, опять бомбежка, опять атаки фрицев и воздушные бои, во время которых самолеты, словно птицы, гоняются друг за другом и нет-нет, да и врезаются в землю.

Но сегодня мы стоим надежнее – артиллерия работает непрерывно, и танки и пехота противника прижаты к земле и нет им вчерашнего разгула. К вечеру наши части даже пошли в атаку, а немцы, не выдержав, стали отходить.

25 августа 1943 года наши войска взяли город Ахтырка. Артиллерия получила приказ – сменить огневые позиции. Значит, и нам надо двигаться в другое место. В темноте мы грузимся на машины и едем. Артиллерия остается недалеко от населенного пункта, а мы, взвалив на себя все свое имущество, идем по садам и останавливаемся на каком-то пригорке. По указанию топографов роем наблюдательный пункт, и только мы заканчиваем рытье, как связисты подключают нам связь.

В стереотрубу мы видим, что передовая, где окопалась пехота, находится на расстоянии метров 300 от нас, а на противоположном склоне лежат фрицы. При вспышках ракет нам все очень хорошо видно.

Наш НП оборудован на огороде и замаскирован полынью и кукурузными палками. Кто-то обратил внимание, что на огороде растут помидоры, их очень много краснеет на кустах, правда, они не очень крупные. И вот мы все бросаемся на этот, что называется, подножный корм. Ползком перемещаемся от куста к кусту и с удовольствием уминаем все, что уцелело на них.

Это была наша первая еда почти за трое суток. И так это было вкусно, что мне казалось, я никогда не наемся. Немного утолив голод, мы стали собирать в пилотки помидоры покрупнее. Забегая вперед, скажу, что потом, уже днем, по предложению Толи Жовтого мы ели их с сахаром, который был у нас в вещмешках. Раньше я ел помидоры только с солью, но с сахаром было необыкновенно вкусно. Я до сих пор не теряю этого ощущения и сейчас нет-нет, да и поем помидоров с сахаром. А начнешь есть, и невольно вспоминается то тяжелое время, те страшные дни…

Но скоро стало светать и тут же в воздухе появились немецкие самолеты. Они буквально повисли над нами – бомбили и расстреливали на бреющем полете, пролетая над нами и над нашей пехотой так низко, что даже было видно лицо летчика. А наши самолеты так и не появились в этот день.

И все-таки немцы отступают. Опять артиллеристы меняют огневые позиции, меняем наблюдательный пункт и мы.

Есть в Полтавской области такое большое село – Котельва, около трех тысяч домов. Мы подъехали к этому селу на машинах 26 августа 1943 года. По известным нам данным, здесь уже есть наши войска, но село полностью не очищено, в нем идут бои.

Село утопает в зелени, а на пригорке видна ветряная мельница. Получаем приказ от начальника разведки лейтенанта Мортовода оборудовать НП на этой мельнице.

Мы забираем с машин свои приборы и отправляемся в указанном направлении, а машины продолжают свой путь.
 
До мельницы оставалось метров двести, когда оттуда раздался первый выстрел – заговорил пулемет и ударила пушка. Головная машина колонны, уже подъезжавшая к селу, загорелась, а пулемет сразу уложил нас, разведчиков, на землю. Мы попадали в траву и стали потихоньку отползать назад, уходить из зоны огня. А над нами пули свистят – нельзя голову поднять. Но в это время артиллеристы не растерялись, быстро развернули пушки и ударили прямой наводкой по мельнице. После первых же выстрелов от мельницы ничего не осталось, только щепки полетели.

Потом мы узнали, что некоторые окраины села еще находились в руках врага, а защищали их, в основном, власовцы и подобный им сброд.

Так как с наблюдательным пунктом на мельнице у нас ничего не вышло, мы отправились в том направлении, куда ушли машины с пушками, чтобы связаться со штабом дивизиона и уточнить наш дальнейший маршрут.

Штаб дивизиона мы нашли на окраине Котельвы в одной из рубленых изб. Обстановка неясная, поэтому нам приказано пока оставаться при штабе дивизиона.

Хотя уже темнело, мы все-таки принялись за рытье ровиков – с ними спокойнее. Мы не легли спать, пока их не отрыли.

Ночь прошла сравнительно тихо, но зато утром началась кутерьма. Лишь только начало светать, над Котельвой повисли самолеты противника, и какая-то сволочь дала прямо над нами три зеленых ракеты.

Что тут началось, невозможно описать. Самолеты стали пикировать на нас и бомбы посыпались на землю одна за одной, как горох из мешка.

Хорошо, что вчера мы не поленились и вырыли глубокие ровики на открытом месте, в огороде. Открытые места фрицы не бомбили, все старались угодить в строения.

Вот по этим ровикам и рассредоточилась вся наша разведка и начальник штаба вместе со своими связистами. Мы – Толя Жовтый, Саша Якушев, Володя Шитов и я – все залегли в одном ровике. Потом к нам прибежал еще один из связистов, так как в других ровиках ему не нашлось места.

Грохочут взрывы, земля дрожит под ногами, будто от озноба, а над землей висят огромные клубы пыли, дыма и огня – горят дома.

Мы молча стоим в ровике и, задрав головы, наблюдаем за небом. Мы следим за бомбами и заранее определяем, куда они упадут. Вот эти упадут в стороне от нас, вон та до нас не долетит, а вот эта… От самолета оторвалась одна единственная бомба и летит точно в нашем направлении. Нужно быстро прикинуть, где она упадет – не долетит до нашего ровика, перелетит или попадет точно в ровик.

Вот так определять на глазок – это уже искусство. Смело могу заверить, что благодаря этому искусству я не раз спасал жизнь себе и своим товарищам. Они тоже неоднократно отвечали мне тем же.

Я уже вижу, что бомба до нас не долетит, но упадет совсем близко и потому кричу, чтобы все падали на дно ровика. Но связисту кажется другое. Он решает поспешно покинуть ровик и выскакивает на бруствер. В это время раздается взрыв. Мы слышим, как нам на спины падают комья земли, а потом в ровик со стоном сваливается пытавшийся убежать связист. Когда пыль рассеивается, мы видим, что у него нет ноги.

Бомбежка продолжается. Мы продолжаем следить за небом, а Якушев и Шитов оказывают помощь тяжелораненому связисту.
 
Так продолжалось минут тридцать, пока не заработали наши зенитки. Когда немецкие самолеты улетели и мы вылезли из ровиков, мы были больше похожи на шахтеров, отработавших смену в шахте, чем на солдат – настолько мы были грязны.

Изба, где размещался штаб дивизиона, уцелела, но вокруг несколько изб были разнесены в щепки. Мы стояли у штаба и радовались, что уцелели и остались живы, когда к нам подошел командир дивизиона капитан Гордеев со своим ординарцем – нашим разведчиком Кузнецовым, которого все звали Кузнечиком за его мальчишеский вид. Да ему и было лет 15-16.

Командир дивизиона вошел в штаб, а Кузнечик присел на оградку, слепленную из жердей. Автомат он положил себе на колени. Он сидел и разговаривал о чем-то со связистом, стоявшим недалеко от него, как вдруг где-то совсем близко протрещала автоматная очередь, и наш Кузнечик свалился с ограды, а его автомат отлетел в сторону.

Услышав автоматную стрельбу, все выбежали из штаба. Капитан Гордеев подбежал к Кузнечику, но тот был уже мертв – несколько пуль насквозь прошили его грудь и живот. Я видел, как побелело лицо командира дивизиона, а на глазах заблестели слезы. Да и все мы стояли в растерянности, отказываясь верить в случившееся.

Так как стреляли с близкого расстояния, капитан Гордеев приказал организовать облаву, обыскать все ближайшие дома и сараи. Мы, разведчики, с оружием наготове отправились немедленно. Капитан Гордеев пошел с нами.

Мы обыскали все избы и сараюшки возле них, но никого не нашли – везде было пусто. Только в одном из погребов обнаружили старика лет семидесяти. Он показывал на уши и пожимал плечами, что, по-видимому, означало, что он глухой и ничего не слышит. Тогда Гордеев стал незаметно поднимать руку с пистолетом, и я с ужасом подумал, что он собирается пристрелить старика. Но Гордеев выстрелил вверх, а старик вздрогнул и съежился, значит, он все слышал.

Мы отвели старика в штаб, откуда потом его увели под охраной двое из особого отдела.

Когда приехала подвода, мы уложили на нее убитого Кузнечика. Капитан Гордеев поехал вместе с ним.

В Котельве мы пробыли недели две. Мы все находились при штабе дивизиона, наблюдательного пункта у нас не было, так как бои шли в самом селе. Иногда мы помогали связистам, а иногда выполняли роль простых посыльных.
 
Однажды вечером, когда оборвалась связь с первым батальоном, который держал оборону на одной из улиц Котельвы, срочно потребовалось передать приказ командиру батальона.

Начальник штаба вызвал меня и дал устное задание, а так как я не знал, где воюет этот батальон, он дал мне в помощники топографа Стародубцева, знавшего месторасположение батальона.
 
Со Стародубцевым я был давно и хорошо знаком – он выручил меня еще в Новосибирске на пересыльном пункте, когда у меня украли шапку. Мы быстро отправились в путь, надеясь вернуться до наступления темноты.

Мы шли по улице, утопавшей в зелени. До передовой было, по словам Стародубцева, около километра – оттуда доносилась автоматная и пулеметная стрельба, ухали отдельные минометные взрывы.
 
Где-то на полпути неожиданно пошел дождь, сразу превратившийся в ливень. Мы накинули на себя плащ-палатки и продолжили движение, хотя впереди ничего не было видно. Пережидать дождь мы не имели права, напротив, шли очень быстро, почти бежали.

Выстрелов и взрывов мы уже не слышали, да это и понятно – в такой ливень и наши солдаты, и немецкие, очевидно, просто прекратили стрельбу.

Когда дождь немного утих, мы увидели, что находимся в каком-то переулочке, из которого и выхода-то нет. Куда это мы зашли?

Нам стало ясно, что мы заблудились. Немного подумав, мы развернулись и пошли в другом направлении, благо под ногами сквозь лужи просвечивала какая-то дорога. Сделав с сотню шагов, мы опять оказались в тупике. Решили вернуться назад, но опять потеряли дорогу и вышли позади садов и огородов.

К этому времени дождь уже перестал. Впереди виднелись посадки, за которыми пролегала широкая дорога, а прямо за дорогой мы увидели красный телефонный кабель, который сворачивал к видневшимся вдали избам.

Неужели мы зашли к фрицам? От этой мысли у меня все похолодело внутри, а во рту сделалось так противно, как будто я проглотил какую-то отраву. У Стародубцева настроение было тоже не лучше.

Пока мы стояли за кустами, перепуганные до основания, и не знали, что делать, до нас вдруг донеслась немецкая речь. От неожиданности мы даже присели и сквозь просветы в кустах увидели двух фрицев с котелками – похоже, они шли на кухню за ужином. Автоматы у них болтались на груди.

Немцы могли заметить нас и поднять тревогу, поэтому мы, пригнувшись, стали осторожно отходить назад. Переходили с тропинки на тропинку, с огорода на огород, но все места были нам незнакомы, мы видели их впервые.

Но вот мы прошли по дорожке между двух плетней, за которыми я вижу разбитую кадку, лежащую на земле, а на ней – грабли. Стоп! Это место мы проходили, когда еще не было дождя. Теперь я знаю, куда нужно идти. Оказывается, мы слишком взяли влево. Слава богу! Еще несколько десятков метров и мы выйдем на нужную нам улицу.
 
У меня отлегло на душе, и я уже готов улыбнуться, как замечаю, что Стародубцев выглядит совсем мрачно и потерянно.

Спрашиваю у него, что случилось. Оказывается, когда мы стояли за кустами и увидели фрицев, Стародубцев испугался, что мы попадем в плен, и спрятал под кустом свой портсигар, в котором лежали его красноармейская книжка и комсомольский билет. А за утерю этих документов его, конечно, по головке не погладят!

Я мысленно обругал его самыми последними словами, но делать нечего, надо выручать товарища, а то буду себя потом всю жизнь проклинать за то, что не помог другу в трудную минуту.
 
Поворачиваем оглобли и почти бегом направляемся к посадкам. Вот и дорога, за которой лежит красный телефонный провод. Быстро темнело, мы спешили, а Стародубцев, как назло, долго возился, пытаясь отыскать в мокрой траве под кустами свой портсигар. Наконец портсигар найден, Стародубцев положил его в нагрудный карман гимнастерки и мы, не оглядываясь, побежали по знакомой дорожке назад.
 
Скоро мы оказались на нужной нам улице и встретили двух солдат, идущих как раз в первый батальон. Вместе с ними мы дошли до блиндажа, где находился командир батальона, и передали ему приказ. Конечно, мы рассказали ему о том, как заблудились во время дождя и чуть не попали в гости к фрицам.
 
О поступке Стародубцева мы, естественно, умолчали и в дальнейшем никогда об этом не вспоминали. Хотя потом я случайно узнал, что Стародубцев все-таки рассказал о портсигаре и документах своим друзьям-топографам.

Вернувшись в штаб, я надеялся хоть немного обсушиться и отдохнуть, но готовилось наступление, и начальник штаба срочно отправил меня во взвод боепитания с приказом немедленно доставить комплекты снарядов на батареи.

Идти надо было все в ту же Котельву, только в противоположную от передовой сторону, на ее другую окраину, где размещались наш хозвзвод и взвод боепитания.

Было уже совсем темно и, хотя я шел один, я не чувствовал страха и, кажется, даже не думал о нем. В избах кое-где располагались тыловые части, во дворах стояли лошади, а на завалинках сидели группами солдаты, осторожно покуривая в темноте.

Вдруг откуда-то донеслось «Воздух!», и все кругом мигом опустело. Солдаты убежали по ровикам и притихли, а я метался в темноте и не находил места, куда бы спрятаться. Наконец нашел ровик у забора с метр глубиной, прыгнул в него и, скорчившись в три погибели, кое-как улегся в нем.

Ночные бомбежки хуже всего – не видно ни самолетов, ни летящих на землю бомб. Днем проще – видишь, куда летят бомбы, и, если что, успеешь отбежать в сторону. А ночью остается только гадать, попадет в тебя или не попадет.

Фрицы развесили над окраиной фонари – такие специальные осветительные ракеты на парашютиках. Они ярко светят и держатся в воздухе довольно долго. И началась бомбежка. Взрывы ухали где-то недалеко от меня, а я лежал в ровике, не поднимая головы. Все равно смотреть бесполезно, так что будь что будет.

Бомбежка была недолгой и закончилась раньше, чем погасли в воздухе осветительные фонари. Но когда я вылез из своего ровика после бомбежки, я увидел фантастическую картину – кругом было светло как днем. Горели с треском избы, стога соломы и всякие деревянные строения. Недалеко от одной из горящих изб я увидел сидящего на земле человека с оторванными ногами и кричащего благим матом. Он был в гражданской одежде, возможно, хозяин горящего дома, но к нему уже бежал санинструктор, чтобы оказать ему посильную помощь.

Я быстро нашел взвод боепитания, он находился рядом с кухней, передал приказ командиру взвода и поспешил назад.

Кому-то может показаться, что я слишком подробно описываю разные бомбежки и обстрелы. Я делаю это с одной целью – показать, что человеческая психика не в состоянии выдержать все это, и иногда просто перестаешь чувствовать страх, наступает безразличие, апатия, а иногда хочется пустить себе пулю в лоб, чтобы скорее наступил всему конец. К счастью, такой надлом психики происходил нечасто.
Наконец немцы выгнаны из Котельвы и бои идут уже за следующее крупное село под названием Опошня.
 
Наш наблюдательный пункт находится на пригорке в лесочке, а само село раскинулось по балке, вернее сказать, по лощине. В стереотрубу нам видно все как на ладони.

Как потом оказалось, здесь же в лесочке, только правее нас расположился и штаб нашего полка во главе с майором Тушиным. Говорили, что таков был приказ командующего армией Кулика – все штабы должны находиться максимально близко к своим частям, чтобы более оперативно руководить ими.

Не знаю, может быть, это и так, но как руководить, если над тобой пули свистят и снаряды рядом плюхаются, как на передовой?

Еще следует сказать и о предателях. В украинских селах этого барахла хватало, и мы не раз убеждались в этом. Старались держать ухо востро, но не всегда это удавалось.
 
О том, что в нашем лесочке находится какой-то штаб и большое скопление живой силы, по-моему, фрицы узнали от предателей из числа местных жителей.

Вечером, уже в сумерках, над нашим лесочком показались вдруг немецкие самолеты и началась бомбежка. Минут 20 или 30 бомбили они этот несчастный лес, все перемешав в нем и поставив с ног на голову. Самолеты уже улетели, а взрывы в лесу все раздавались, так как было сброшено много бомб замедленного действия.

Мимо нашего отделения разведки беду опять пронесло, никого не задело и никто не пострадал, если не считать автомат Володи Шитова, оставленный на бруствере наблюдательного пункта – по-видимому, осколком бомбы его согнуло в дугу.

И тут стали проясняться страшные последствия этой бомбежки – наш штаб 9-го гвардейского воздушно-десантного артиллерийского полка разбомблен окончательно несколькими прямыми попаданиями в ровики. Начальник штаба майор Тушин, у которого я работал во Внуково писарем, убит. Еще убито несколько штабных работников, а связист Лобач, дежуривший при штабе полка, серьезно ранен в грудь и ноги – едва ли останется в живых.

Раненые стонут и кричат, им оказывается посильная помощь, а по лесу все взрываются и взрываются бомбы замедленного действия. Только в полночь прекратилась их адская работа.

В 1943 году наша часть вела наступление на Ахтырку, Красный Кут, Котельву, Опошню, Диканьку, а теперь мы движемся на Полтаву.
 
Немцы, хотя и отступают, цепляются за каждый выступ и зверски обороняются. А если уж отходят, то сжигают за собой все – скирды с хлебом, избы в деревнях и селах, даже железные дороги разрушают, взрывая почти каждый рельс толовыми шашками. Страшная картина – ничего вокруг не видно, один черный дым по земле стелется…

Помню, мы продвинулись вперед и остановились возле каких-то стогов соломы в поле. Кругом туман, ничего не видно. Где немцы, где наши, мы не имеем представления. И вот нас, троих разведчиков – Жовтого, Шитова и меня, отправляют на задание. Где-то в низине должно быть село, и наша задача узнать, кто в селе – наши или немцы.

Только что начинает светать. Идем по компасу. Кругом степная тишина и вдруг перед нами появляются какие-то строения – не то птицеферма, не то скотный двор. Мы осторожно обходим кругом – нигде никого. Идем дальше.

Так же внезапно сквозь туман проступили перед нами и крайние избы села. Сперва мы увидели плетень, потом маленькую хатенку. Приглядываемся – в огороде кто-то копошится – старичок с беленькой бородкой клинышком. Долго присматриваемся к нему, а когда он зачем-то подходит к плетню, тихо окликаем его.
 
Услышав незнакомый голос из тумана, старичок даже вздрогнул от неожиданности. Потом он огляделся по сторонам и, приблизившись к плетню, коротко бросил: «В селе немцы», затем сразу же повернулся и пошел к избе.

Нам все было ясно, однако мы не торопились уходить. Хотелось узнать более подробно, много ли немцев в селе, есть ли у них тут оборона. Но на эти вопросы мы не получили ответа, так как с дороги донесся скрип идущих телег и неразборчивая быстрая немецкая речь.
 
Надо уходить, пока туман не рассеялся. Конечно, если бы у нас была рация (рации в дивизионе были, но из-за отсутствия питания для них они бездействовали), мы бы доложили об обстановке в штаб, скорректировали огонь наших батарей и тогда немцам вряд ли удалось бы так благополучно покинуть это село.

Итак, мы продолжаем двигаться вперед. Вот мы остановились около какого-то поселка или городка. Здесь проходит железная дорога, есть элеватор, сделанный из кирпича.
 
Наш наблюдательный пункт оборудован на этом элеваторе, в самой верхней его части. Здесь, кроме плиток жмыха и лущеных семечек, ничего нет, но мы рады и этому – прямо горстями уплетаем семечки за обе щеки. Мы уже забыли, когда видели свою кухню, а сухой паек – сухари да сало-шпик – почему-то не лезут в горло в такую жару.

У нас сейчас свободное время, так как на наблюдательном пункте за стереотрубой сидит сам комбат 3-й батареи старший лейтенант Князьков. Он корректирует огонь не только своей батареи, но иногда и всего дивизиона. Рядом с ним сидит телефонист со своим телефонным аппаратом. Мы тоже по очереди наблюдаем в бинокль за тем, как ложатся наши снаряды (отверстие в кирпичной стене мы выдолбили немного шире, чем требовалось), и радуемся как дети при хорошем попадании.

Но противник, по-видимому, понял, где находится наш наблюдательный пункт, и открыл огонь из орудий и минометов по нашему элеватору. Уже было несколько попаданий в стены, но стены прочные и еще стоят, лишь внутри элеватора сделалось сумрачно от поднявшейся в воздух пыли и запершило в горле.

Один из снарядов, возможно, посланный прямой наводкой, попадает точно в верхний угол нашего этажа и в том месте образуется огромная дыра.

Все помещение сразу заполняется дымом и пылью. Мы, хотя и не видим друг друга, но чувствуем, что что-то произошло, так как раздается тихий стон. Когда пыль немного оседает, мы видим, что старший лейтенант Князьков лежит на полу, он ранен в голову и, кажется, очень серьезно.

Связь еще работает, и мы сообщаем в штаб дивизиона о случившемся. Получаем приказ – раненого спустить вниз и доставить в санчасть. Наблюдение с элеватора прекратить и ждать новой команды.

Находим бинт в планшете у Князькова. Якушев и Жовтый быстро забинтовывают ему голову, потом мы вчетвером осторожно спускаем по лестницам раненого комбата и скоро определяем его на какую-то повозку с ранеными, проезжавшую мимо и направлявшуюся в медсанбат.
 
Затем мы спускаем сверху все свое снаряжение и устраиваемся в одном из ровиков недалеко от элеватора. Все-таки элеватор кирпичный и за его стенами гораздо безопаснее. Связь у нас работает, и связист передает в штаб, что раненый отправлен в медсанбат. А мы, усевшись поудобнее на дне ровика, начинаем закуривать – первый раз за этот уже почти прошедший день…

Через несколько дней взята Диканька, 23 сентября 1943 года взята Полтава. В Полтаву мы вошли под вечер, моросил мелкий осенний дождь.
 
Мы, разведчики, остановились в пустом, вполне приличном домике с садом. На деревьях кое-где еще висели яблоки и сливы. И мы прямо под дождем ходили по саду, рвали эти сливы и яблоки и с удовольствием ели их.

Здесь же, впервые за много дней, мы поели горячего супа из своей кухни, которая расположилась в соседнем саду.

Переночевав, утром чуть свет мы двинулись дальше. Немцы поспешно отходили, по-видимому, решив надежнее укрепиться на противоположном берегу Днепра.

Пехота за ночь уже дошла до Днепра и, чтобы догнать ее, нас сажают на машины батарейцев, и мы едем с ними.

Едем на Градижск – небольшой городишко недалеко от берега Днепра. Проезжая через него, видели на площади повешенного. Это сами жители расправились со своим старостой.
 
Артиллерия наша осталась в лесочке недалеко от реки, а мы, разведчики, забрав все свое снаряжение, пошли вслед за пехотой вдоль берега к месту, где намечалось форсирование.

Встречные связисты предупредили нас, что впереди есть открытое место, которое надо преодолевать только по-пластунски, так как с другого берега бьют немецкие снайперы, и уже убито несколько человек.

Вслед за другими и мы поползли как черепахи через это открытое место и, пока ползли, насчитали пять солдат, сраженных снайперскими пулями. В конце этого опасного участка Володя Шитов заметил в траве какую-то палочку, насадил на нее свою пилотку и, прижавшись к земле, приподнял пилотку повыше. В ту же секунду прогремел выстрел с того берега, и простреленная пилотка свалилась на землю. Вот как метко били эти бандюги!

Минут через двадцать или больше мы вышли в такое место, где кустарник и деревья росли широкой полосой вдоль берега. Это место было намечено для форсирования.
 
Здесь уже во всю кипела работа. Бог знает откуда взятые, здесь валялись бревна, толстые горбыли и доски, железные бочки, двери от изб и даже ворота. Из этих подручных материалов сооружались плоты, то есть бревна крепко связывались между собой толстой проволокой или телефонным кабелем, сверху еще скреплялись досками.

Группа солдат тащила на плечах огромную лодку, а другая группа подкатывала железные бочки, которые тоже шли в дело и отлично служили при переправе.

Наш начальник разведки лейтенант Мортовод уже был здесь. От него мы узнали, что это место было выбрано для форсирования потому, что берега здесь некрутые и отлогие, так что Днепр разливается по кустам широко-широко (ширина Днепра в месте форсирования – около 600 м, глубина – 12 м, скорость течения – 2 м/сек).
 
Когда будем форсировать, пока неизвестно, но уже известно, что разведчики и связисты-радисты отправятся с самой первой группой пехоты, чтобы сразу передавать командованию информацию о захваченном плацдарме. Группа будет большая – одиннадцать плотов и столько же лодок.

Мортовод подводит нас к одному из плотов, и мы понимаем, что на этом плоту нам суждено плыть через Днепр.
 
Плот лежит под деревьями, метрах в двадцати от берега. Он уже готов – по бокам со всех сторон закреплены пустые железные бочки с завернутыми пробками, чтобы поддерживать его на воде и хоть немного защищать солдат от пуль. Плот большой, на нем поместится человек тридцать.
 
Как только стемнеет, плоты на руках перенесут к реке и спустят на воду. А пока идут приготовления. Солдаты все прибывают и прибывают. Хотя кругом кипит работа, ребята пока себя не обнаруживают – все делается с величайшей осторожностью. За день два раза пролетала «рама», но, похоже, ничего не заметила, а то давно бы сюда уже налетели бомбардировщики.

Мы сидели и ждали темноты. Не знаю, как другие, а я совсем не волновался, хотя плавать практически не умел, еле-еле держался на воде. Да и что толку от умения плавать? Если окажешься в воде, то конец – в одежде, с оружием в руках, приборами и вещмешками за спиной даже чемпион по плаванию не смог бы плыть. Хорошо, если удастся уцепиться за какую-нибудь доску или бревно, тогда еще можно дотянуть до берега. Если ничего такого не окажется возле тебя, сразу пойдешь ко дну. Так что, о чем тут волноваться…

Уже давно стемнело, но еще нет никакой команды. Мы устали от ожидания – ведь сидим в полной боевой готовности. Наконец часов в десять поступила команда сосредотачивать плавучие средства у берега.

В абсолютной тишине огромные плоты поднимались с земли как пушинки и на руках переносились к воде. Сколько человек тащило один плот – трудно сказать, но плот был так плотно облеплен солдатами, что порой не находилось места, чтобы рукой ухватиться за него.

На нашем плоту устанавливают четыре пулемета, все на переднем борту. Плыть будем, отталкиваясь длинными, специально заготовленными шестами, а также помогая веслами и даже обломками досок. К каждому плоту привязан скрученный втрое телефонный кабель, чтобы тащить плот назад к этому берегу, когда первая группа удачно переправится через реку.

Команда «Плыть!» поступила почти шепотом, и плоты медленно отошли от берега. Плывем в абсолютной тишине, даже не слышно всплесков воды – так осторожно работают солдаты веслами и досками.
 
Мы все стоим с автоматами наготове и всматриваемся в темноту. Время тянется медленно, и уже начинает казаться, что мы не плывем, а стоим на месте, так как противоположного берега еще не видно.

И вдруг метров двести правее нас взлетели в небо красные ракеты и осветили Днепр. Казалось, ракетам не будет конца – одни взлетали, другие в это время падали и догорали, третьи полыхали в небе, освещая все вокруг.

Теперь мы обнаружены и нужно как можно быстрее плыть к противоположному берегу, пока еще молчат минометы и пушки противника. А плоты в это время находились или на середине реки, или чуть продвинулись на вторую половину.

Весла, доски и шесты заработали быстрее. И тут почти одновременно по воде стали бить немецкие пулеметы, минометы и артиллерия. Над Днепром поднялись фонтаны брызг и столбы воды.
 
Противник бил справа, а напротив нас берег пока молчал. Молчали и мы, плывущие на плотах. На душе было холодно и пусто, и только одна мысль кувалдой стучала в виски: «Скорее бы берег! Скорее бы берег!» Ведь на воде мы бессильны, а там, на берегу, хоть маленькая, но есть надежда на жизнь.

А в это время один из плотов правее нас разбит – прямое попадание миной. Крики, ругань, стоны… Мы видим, как люди барахтаются в воде, стараясь ухватиться за бревна, но мокрые бревна скользят, и все меньше солдат остается в том месте над водой.
 
Но мы, как мне кажется, замечаем это все так, между прочим, а сами все вглядываемся вперед. Вот уже виден долгожданный берег, но он слишком медленно приближается к нам!

Кажется, разбило еще один плот, люди барахтаются в воде. Да нет, не разбило – это уже здесь такая небольшая глубина, и солдаты, узнав об этом, прыгают с плотов в воду и по пояс в воде спешат к берегу.

Не доплываем до берега и мы, покидаем свой плот и тоже изо всех сил бежим к берегу. Ведь тут дорога каждая секунда, упустишь ее, можешь потерять жизнь.

А переправа, несмотря на яростный огонь противника, продолжается. Плоты плывут один за другим, и все больше солдат достигает берега.

Берег крутой, но песчаный. Дует ветерок, поднимая песчаную пыль так, что в глазах сразу появляется резь, и они начинают слезиться. А пехота уже преодолела крутизну и начинает окапываться, занимать оборону.
 
Мы ищем подходящее место для наблюдательного пункта, но кругом темно, ничего не видно, поэтому мы быстро роем ровики рядом с пехотой и тоже занимаем оборону. Радисты в это время разворачивают рацию и докладывают в штаб обстановку на нашем берегу.

Бьют пулеметы, рвутся снаряды и мины, но плывут и плывут плоты и лодки с солдатами в нашу сторону, все прибывает и прибывает на плацдарм подкрепление.

Ах, как долго тянулась эта ночь, а когда чуть начал разгораться рассвет, мы увидели друг друга – белые от пыли, как будто только что вернулись с мельницы, а глаза у всех красные, воспаленные и от песчаной пыли, и оттого, что не спали всю ночь.

Вот пехота уже продвинулась вперед метров на триста и окопалась там. А мы, изучив карту и оглядевшись, замечаем курган метрах в пятидесяти от берега. На карте он помечен как «тригонометрическая вышка». Правда, самой вышки нет, она уничтожена.
 
Пока еще не рассвело, мы пробираемся к кургану и начинаем оборудовать наблюдательный пункт – роем ровики и устанавливаем стереотрубу. Без ровиков здесь гибель – местность кругом ровная и спрятаться некуда. У нас две лопаты, и мы работаем ими так, что не замечаем ни усталости, ни того, что мы по пояс мокрые.
 
Якушев притащил откуда-то кусок плетня. Мы накрываем им ровик, сверху набрасываем полынь и засыпаем все это песком – хоть какая-то защита от пуль и небольших осколков.

Радистов с нами трое – командир отделения старший сержант Ойкин и рядовые Свистов и Калинин. Они беспрерывно поддерживают связь с дивизионом. Никто из нас ничего не ел, но мы даже не вспоминаем об этом.

Пока все идет нормально, но тут кто-то замечает, что оружие у всех забилось песком и не стреляет, так как песок прилип к смазке. Вот еще морока! Принялись чистить оружие. А ветер дует и дует, и легкая песчаная пыль так и крутится змейкой в воздухе.

Когда совсем рассвело и легкий туман рассеялся, в стереотрубу стало видно село на расстоянии около трех километров от нас. А потом стало видно, что из этого села выходят танки и идут на нас. Их много, два или три десятка. Вслед за танками идет пехота.

Радисты немедленно сообщают об этом в штаб дивизиона. Но ориентиров никаких нет, кроме тригонометрического пункта, то есть того кургана, где сидим мы. Как батареи будут стрелять, я не знаю. А у нас, я имею в виду пехоту, кроме пулеметов и автоматов, ничего нет. Нет даже противотанковых гранат. Как отбивать атаку?
 
Танки все ближе и ближе. Мы видим, что наша пехота перебежками начинает отходить к берегу Днепра, а по ней бьют пулеметы и орудия танков. Положение критическое, и мы сообщаем об этом в штаб артиллерийского полка. Но там помочь нам ничем не могут, так как пушки не пристреляны, а мы не можем дать им никаких данных.

Тогда мы принимаем последнее решение – передаем в штаб, чтобы артиллерия начинала пристрелку по тригонометрическому пункту, то есть вызываем огонь на себя. А сами, схватив все свои приборы и рацию, бежим к берегу Днепра.

Артиллеристы не заставили себя долго ждать. Первые снаряды упали, когда мы еще не добежали до берега. Упали с недолетом, и это было плохо – так можно и своих побить, но уже ничего не изменишь. Бьет на этом прицеле весь дивизион, бьют минометы и даже заиграли «катюши».

Все, кто мог, укрылись под крутым берегом Днепра. Я стоял у самой воды и, достав из нагрудного кармана гимнастерки блокнот, который заимел еще на Северо-Западном фронте и в который записывал всевозможные фронтовые события, отрывал из него по листочку и бросал в воду. Зачем я это делал, не могу объяснить и сегодня.
 
Мы стоим и ждем, чем все это закончится. У наших ног плещется вода, так что отступать нам абсолютно некуда. Никто не знает, что происходит наверху, но мы-то, разведчики, обязаны это знать.

Жовтый оставляет с радистами Якушева и Шитова, а мы с ним пробуем опять забраться на вершину берега и узнать обстановку, хотя бы в бинокли.

И что мы видим? На кургане, где был наш НП, стоят два немецких танка и горят, третий танк не шевелится, видно, просто подбит. Возле него мечутся фрицы. Левее полыхает еще один танк.

Воспрянувшая духом наша пехота, выбравшись обратно на берег, поливает свинцом все впереди себя. Танки уже не движутся, пехота противника залегла.

Я кричу радистам, что фрицы залегли, что надо прибавить огоньку…

А воодушевленная пехота вдруг рванулась в атаку к тем трем танкам, у которых метались экипажи, и овладела этим укрепленным районом, не дав уйти из него ни одному фашисту. Пехота вновь заняла прежнюю линию обороны.

А переправа все продолжается. Фрицы прямой наводкой бьют откуда-то со стороны по плывущим плотам и то и дело над рекой то тут, то там поднимаются фонтаны и столбы воды.

Мы, разведчики и радисты, вернулись на свой курган и заняли свои траншеи. Теперь мы сидим надежнее за подбитыми немецкими танками и, развязав свои вещмешки, достаем из них банки с американской ветчиной и начинаем завтракать, хотя время уже давно перевалило за обед.

После завтрака я закурил и подошел к радистам, которые находились в отдельном ровике метрах в пятнадцати от нас. В это время Ойкин по рации вел разговор со штабом дивизиона. И вдруг засвистели мины и стали разрываться недалеко от нас. Мы почувствовали, что нас берут в вилку, причем мины падали все чаще и чаще и взрывались так близко, что нам казалось, они вот-вот накроют нас.

Радист Калинин не выдержал и побежал, решив укрыться под крутым берегом реки. Но не сделав и десяти шагов, он упал замертво, изрешеченный осколками мины.

Ойкин сразу же выключил рацию, что, по-видимому, и спасло нас, так как немцы решили, что, если рация замолчала, значит, она уничтожена и можно прекратить обстрел.

До этого мне как-то не верилось, что с помощью пеленгатора можно обнаружить работающую рацию, но теперь я убедился в этом.

Вечером того же дня мы похоронили Калинина в песчаном ровике на берегу Днепра возле тригонометрического пункта. Его документы еще долго лежали в планшете у Жовтого, потом он сдал их в штаб дивизиона.

Так прошел наш первый день жизни на правом берегу Днепра. Было это 26-го сентября 1943 года.

А дня через три здесь же, на правом берегу Днепра, был ранен я. Ранение было легкое – пуля прошла вскользь, чуть задев кожу и мякоть ноги.
 
Произошло это, когда я ходил с котелком за водой на Днепр. Пригнувшись, я уже возвращался назад, когда вдруг что-то кольнуло мою правую ногу. Я не придал этому значения. Но придя на НП, я почувствовал, что в сапоге стало сыро. Когда я разулся, то увидел, что вся портянка была в крови, а голенище сапога продырявлено пулей. Рану я забинтовал и, к счастью, она скоро заросла.

А немцы все отступают. Саперы уже построили временный мост через Днепр, и в наших частях теперь есть и артиллерия, и танки, и «катюши». Мы идем вперед через сожженные деревни, мимо железных дорог, специально взорванных и развороченных фрицами, и видим все варварство, что они сотворили.

На станции «Знаменка» было захвачено очень много трофейных вагонов. В них сахар, спирт и боеприпасы. Вагоны горят, видно, немцы специально подожгли их. Сахар плавится и растекается по земле. Около вагонов толпы местных жителей. Они ломиками и лопатами долбят уже остывший пережженный сахар, грузят в мешки и везут домой, кто на тачках, а кто на тележках.

Мы тоже набрали в свои вещмешки не пережженного, а хорошего сахара, а старшина Козырев загрузил на повозки хозвзвода мешков семь чистого сахара-песка, скорее всего, у нас же и награбленного немцами.

А некоторые солдаты разнюхали в одной из цистерн спирт, открыли верхний люк цистерны и давай черпать спирт прямо котелками и пить. Но кто-то из высшего начальства запретил этим заниматься, и у цистерны была поставлена охрана.

На одной из станций горел эшелон с боеприпасами – немцы нарочно его подожгли, чтобы задержать наступление наших частей. Там же горели цистерны с бензином. Страшная была картина.
 
Цистерна горит и шумит, как гигантский примус, пламя вырывается из люка цистерны метра на два и свечой уходит вверх. Когда выгорает какое-то количество бензина, цистерна, накалившись, взрывается, разбрасывая огонь на сотни метров вокруг.

Там же горели вагоны с реактивными снарядами, которые мы называли «скрипунами». То и дело они взлетали вверх и летели в разные стороны. Находиться близко было опасно, поэтому мы обходили эту станцию, делая крюк в два километра.

Примерно в эти дни нашего наступления со мной произошел случай, который я запомнил на всю жизнь.

Мы остановились на ночь в деревне, начисто разбитой и сожженной – только кое-где торчали печные трубы да уцелевшие стены украинских хатенок.
 
Утром после завтрака стали собираться в путь, так как немцы отступали сильно. Мы уже уложили свои приборы и вещмешки на одну из машин и ждали команды трогаться. Вдруг нам передают приказ – одному разведчику явиться к начальнику штаба. Жовтый отправил меня.

День был теплый, я пошел в одной гимнастерке, без шинели, без вещмешка, прихватив с собой лишь автомат.
 
Оказалось, что в дивизию срочно требуют машину для эвакуации раненых. Так как порожних машин не было, пришлось разгрузить одну из наших машин, заполненную ящиками со снарядами. Теперь нужно поставить часового около этих ящиков, но это ненадолго, часа на три-четыре, а потом машина вернется, заберет оставленный груз и часового и направится в свою часть.
 
Вот я и остался возле этих проклятых ящиков – без теплой одежды, без продуктов, с одним автоматом да финским ножом за поясом.

Ящики со снарядами были сложены штабелем у одной из уцелевших стен мазанки под вишнями, на которых уже ничего, кроме листьев, не было. Сверху на ящики было брошено немного соломы из кузова машины, видимо, для маскировки.

Дивизион уехал, а я в бодром настроении стал медленно прохаживаться по тропке от плетня до стены, у которой лежали ящики. Часов у меня не было, время я определить никак не мог, но это меня не очень волновало – я был уверен, что машина скоро вернется.

Вероятно, так же думал и начальник штаба, оставляя меня здесь без продуктов и даже без плащ-палатки на случай дождя. Табачок у меня был, но прикуривали мы в отделении от кресала, которое было у Володи Шитова, так что, оставшись один, я и покурить не мог.

Ближе к полудню стало уже жарко, поэтому я спрятался у плетня под вишнями. Время тянулось медленно и, глядя на солнце, я видел, что уже давно прошли эти три-четыре часа, значит, скоро должна подойти наша машина. Но машины все не было, а солнце уже начало скатываться в сторону горизонта. Вот оно спряталось за деревья на пригорке, и стали оседать сумерки.

Удивительный здесь климат – пока светит солнце, жарко, но стоит солнышку спрятаться за горизонт, становится холодно, и надо надевать шинель.

Я понемногу начал волноваться. Не оттого, что не пришла машина и мне придется коротать здесь ночь одному, а оттого, как я буду ночевать на открытом воздухе в одной гимнастерке.

Стемнело, ночь опустилась такая темная, что при взгляде на землю не видно своих ног. Вот и холод понемногу стал доставать меня, но я старался больше двигаться – быстро ходил взад и вперед и пока не поддавался натиску холодной ночи. О сне, конечно, и речи не было – я часовой и всю ночь должен стоять на посту.

А холод становится все ощутимее – холодная роса будто обжигает мне руки и лицо, когда я случайно задеваю ветки и росинки попадают на открытые участки тела. Я уже начинаю дрожать. Да, что-то надо делать. Вдруг простая мысль приходит мне в голову – зарыться в солому, набросанную на ящики со снарядами.

Я лезу на ящики и зарываюсь в солому. Так, конечно, теплее. Лежу, зорко всматриваясь в темноту. Но кругом все тихо, лишь далеко влево от меня небо освещено – там полыхают пожары, изредка оттуда доносятся артиллерийские выстрелы.
 
Как бы там ни было, эта ночь прошла, хотя тянулась она очень долго. Край неба посветлел и скоро начался рассвет.

Днем стало веселее. Я прогуливался по знакомой тропке, а сам все прислушивался – не идет ли машина? Но кругом никаких звуков, если не считать тех далеких звуков взрывов, что доносились с передовой. Неужели обо мне забыли?

Мимоходом замечаю, что возле уцелевшей хатенки показался человек и из-под ладони посмотрел в мою сторону. Я знал, что здесь есть местные жители, так как вчера видел дымок, поднимавшийся из труб полуразрушенных домов.

Немного погодя вижу, идут в мою сторону женщина с мальчишкой. Они принесли мне целую кружку простокваши и горбушку крестьянского хлеба. Поблагодарив их, я с величайшим удовольствием съел этот нехитрый завтрак и с новыми силами стал прогуливаться по своей тропинке и ждать машину.

Но опять солнце переместилось на другую сторону неба, и снова день стал клониться к вечеру, а машина так и не приехала.
 
Становилось прохладнее, поэтому я решил подготовиться к ночному дежурству. Я перенес почти всю солому с ящиков в неглубокий ровик, вырытый у плетня, лег в этот ровик, накрылся соломой, а автомат положил перед собой. Лежал я тихо, стараясь не шевелиться, а сам внимательно прислушивался к каждому звуку вокруг меня.

Прошла и эта ночь. Как только стало светать, я, чтобы немного согреться и размять затекшие руки и ноги, перенес всю солому опять на ящики со снарядами и замаскировал их лучше прежнего – со стороны казалось, что у стены просто лежит куча соломы.

Мне очень хотелось пить. Чтобы хоть немного утолить жажду, я срывал с вишневых деревьев листочки с капельками росы и обсасывал их.

В этот день с самого рассвета, когда еще не поднялся туман, по дороге, что проходила ниже от меня метрах в пятидесяти, двигались войска. Я их не видел, но людской разговор, гул машин и танков доносились до меня непрерывно и отчетливо.

Но вот туман рассеялся, на небе опять засияло солнышко, и я снова начал прохаживаться по тропинке от плетня к ящикам со снарядами, как вдруг услышал звуки приближающихся самолетов. Их было десятка два, они появились в небе и началась бомбежка.

Я растерялся, что же мне делать? В ровик у плетня прятаться нельзя, если бомба угодит в ящики со снарядами, ни от меня, ни от снарядов ничего не останется.
 
Тогда я побежал в сторону, где стояли крестьянские избы. А бомбежка идет вовсю – бомбы взрываются беспрерывно, на дороге крики, стоны, взрывы. Я отбежал метров на сорок от своих ящиков и лег в попавшийся на пути ровик.

Бомбежка продолжалась, как мне показалось, недолго. Когда самолеты улетели, я прибежал к ящикам со снарядами и даже испугался – все мои ящики были засыпаны землей, а в метрах пяти от них зияла большущая воронка от авиабомбы.

А примерно через час ко мне подъехала наша машина. На ней с двумя солдатами приехал заместитель начальника штаба по снабжению старший лейтенант Пяткин, которого мы, солдаты, за глаза звали Пчеловодом, потому что до войны он занимался пчеловодством.

Пока солдаты грузили на машину ящики со снарядами, Пяткин рассказал мне, почему так долго не приезжали за мной. Оказывается, у артиллеристов при бомбежке было разбито две машины, а раненых скопилось очень много, их не успевали отвозить, так что за двое суток еле управились.

Когда машина с грузом тронулась, я завалился спать и спал до тех пор, пока не приехали на место. У повара Орлова уже был готов к этому времени обед, и он накормил меня, что называется, до отвала.

20-го октября 1943 года наш Степной фронт был переименован во 2-й Украинский фронт, а мы в это время двигались к Кировограду. Было уже холодно, в воздухе кружились белые мухи. Мы остановились в какой-то деревушке, предполагая, что здесь будем ночевать.
 
Помню, разведчики, связисты и топографы расположились в одной большой избе, где никого из хозяев не было. Мы натопили печку, сходили на кухню за ужином, поели и ждали начальника разведки лейтенанта Мортовода, которого зачем-то вызвали в штаб дивизиона.
 
Мы сидели и строгали анекдоты, покуривая козьи ножки, когда вошел начальник разведки лейтенант Мортовод и приказал всем разведчикам идти к штабу дивизиона. Делать нечего – забираем свое снаряжение и приборы и отправляемся к штабу.

У штаба дивизиона уже стояли четыре машины с пушками – вся вторая батарея вместе с комбатом.
 
И вот мы узнаем, что в избе, где разместился штаб дивизиона, есть хозяин-старик, который рассказал начальнику штаба и оказавшемуся там командиру пехотного полка подполковнику Шулико, что он знает, как скрытно, балками, можно проехать до шоссе на Кировоград, по которому, как он говорил (да и командование знало), идут отступающие немецкие войска. Внезапно появившись там и открыв огонь, три-четыре пушки наделали бы такой переполох и посеяли бы такую панику в рядах ничего не подозревающего противника…

Для этой операции было взято четыре орудия с машинами и комплектом боепитания, расчеты к ним, четыре разведчика во главе с начальником разведки и человек тридцать пехотинцев с автоматами и двумя пулеметами. С нами пошли начальник штаба дивизиона капитан Лемешко и командир пехотного полка подполковник Шулико.

Естественно, колонну поведет старик, поэтому его посадили в головную машину рядом с шофером. Лемешко и Шулико сели во вторую машину.

Было совсем темно, когда мы выехали из деревни и медленно спустились в балку, расположенную сразу за деревней. Ехали без света, «студебекеры» на малом газу шли почти беззвучно, а только что выпавший легкий снежок хорошо оттенял все неровности пути. Кругом было тихо.

Мы двигались около часа, и теперь нужно было выезжать из балки. Остановились. Впереди было неубранное кукурузное поле. Чтобы лучше видеть дорогу, старик вылез из кабины и пристроился на крыле машины. Время от времени он махал рукой, останавливая колонну.

Мы ехали стоя, держа в руках автоматы, готовые в любую секунду открыть огонь. Скоро мы опять остановились. Старик сказал, что до Кировоградского шоссе уже недалеко, надо хорошо оглядеться и заранее наметить дорогу. С этой целью он пошел вперед. С ним пошли начальник штаба и командир полка.

Мы, разведчики, тоже пошли вперед, только немного правее. Машины остались на месте поджидать нас.

Мы шли двумя группами, потом разбрелись по одному человеку. Минут через двадцать, не найдя никакого намека на шоссе, стали возвращаться к машинам.

Вскоре показалась и группа начальника штаба, но старика с ними не было.

- А где же старик? – спросили мы.

- А разве его здесь нет? – задал встречный вопрос начальник штаба. – Он же к вам пошел, чтобы сказать, что пока двигаться вперед не надо.

Вот это история! Похоже, специально завел нас сюда паршивый дед, а сам сбежал. Но мы не хотели верить этому и еще минут десять всматривались в темноту, надеясь увидеть исчезнувшего деда.

Начальник штаба и командир полка достали из планшета карту местности и, подсвечивая карманным фонариком, стали решать, что делать дальше. Возвращаться назад очень далеко, а совсем рядом, на реке Ингулец, деревня Старый Стародуб, но кто в деревне – неизвестно.

После короткого совещания решили ехать в деревню. Двигались тихо и, уже подъезжая к деревне, увидели красные ракеты, взлетающие в небо, и услышали стрельбу из пулеметов в нашем направлении. Значит, в деревне немцы.

Недолго думая, батарейцы быстро развернули орудия и прямой наводкой стали бить по деревне. Одно орудие выстрелило осветительным снарядом и над деревней вспыхнул дождь ярких светящихся звезд. Стало видно, как фрицы, полураздетые, бегут на другую сторону улицы и прячутся за избами.

Орудия еще раз дали по деревне беглый огонь и прекратили стрельбу. А наша пехота, поливая огнем из автоматов, побежала к деревне и начала окапываться у ближайших изб. Немцы все еще огрызались с противоположного склона деревни, потом затихли. Прекратили стрельбу и наши пехотинцы.

Разведчики вместе с начальником штаба капитаном Лемешко и подполковником Шулико зашли в крайнюю избу. Там перепуганные жители метались из угла в угол, не зная, куда им деваться. Они сказали нам, что в деревне было немцев богато, но зараз они все убежали.

Здесь же, в садочке у крайних изб, батарейцы быстро выкопали ровики и установили все четыре орудия. Ящики со снарядами сняли с машин и перенесли к орудиям, а машины так и остались стоять на пригорке недалеко от батарейцев.

В соответствии с приказом начальника штаба, мы, разведчики, быстро вырыли себе ровики и вошли в тот же дом, где находились начальник штаба и командир полка. Жовтый должен был обеспечить охрану, а остальные могли отдыхать.

Первым пошел дежурить Володя Шитов, а мы, постелив прямо на пол плащ-палатки, растянулись на них и быстро уснули. Начальник штаба и командир полка спали, сидя за столом, положив голову на руки.

Шитова сменил я, а меня сменил Якушев. Только я вошел в дом, чтобы продолжить сон, хотя уже начинало светать, как вдруг где-то недалеко от нас разорвался снаряд. Зазвенели оконные стекла, а все спавшие сразу вскочили и начали выбегать на улицу.
 
А снаряды стали падать все чаще и чаще и разрывались уже совсем близко. Приглядевшись, мы увидели, что стреляют танки, взявшие в кольцо нашу деревню – штук семь-восемь танков было на одной стороне деревни и штук пять-шесть – на другой. Было ясно, что кольцо вокруг нас вот-вот замкнется.

Один из снарядов угодил прямо в машину, стоявшую на пригорке, и над ней взвился огромный язык пламени. На соседней машине лежали наши приборы и чемодан со штабными документами.
 
Нам никто не приказывал, но мы, все четверо, бросились к машине и быстро выкинули из нее все приборы. На чемодан никто не обратил внимания. Но Лемешко закричал, чтобы взяли и чемодан с документами. Пришлось мне вторично рисковать, доставая этот злосчастный чемодан.
 
Тут заговорили и наши орудия. На правой стороне запылал немецкий танк, который стрелял по нашим машинам. Это наводчик Костин расправился таким образом с обнаглевшим фрицем. Бьют и другие наши орудия. Вот замерли еще два танка, и один из них вдруг задымил и вспыхнул, как свеча.

Деревню Старый Стародуб на две половины разделяет речка Ингулец. Мы видим, как по ту сторону реки у изб и сараев собираются фрицы. Их много и, возможно, они пойдут в атаку. Они от нас метрах в двухстах. Надо быть начеку. Мы, разведчики, занимаем позиции поудобнее и ждем.

Подбито еще два танка. Это опять работа наводчика – старшего сержанта Костина.
 
Если немцы пойдут в атаку, наше дело будет плохо, так как отбивать атаку нечем. Снарядов мало, у пехоты и у нас в руках только автоматы и небольшой запас патронов к ним. У нас всего по пять-шесть рожков патронов, а у пехоты и у пулеметчиков совсем мало – все расстреляли ночью, когда входили в деревню. У офицеров и вовсе только по пистолету.

Я занимаю окопчик на углу избы – пусть хоть стены защитят меня от осколков снарядов. У другого угла лежит Толя Жовтый, мы видим друг друга. Саша Якушев лежит в окопчике повыше меня. Я его не вижу, но знаю, что он там. Володя Шитов должен быть рядом с ним.

Немецкая пехота все больше наглеет – солдаты выходят в полный рост из-за изб и сараев и поливают нашу оборону автоматным огнем. Мы пока не отвечаем, бережем патроны. Если они двинутся вперед, река непременно остановит их на несколько минут, вот тогда заговорим и мы. Река неширокая, с топкими от осенних дождей берегами, здесь и будем косить их, сколько хватит патронов.

Вот фрицы, кажется, пошли в атаку. Что-то крича, они бегут к реке. Но заговорили наши пулеметы и, оставив несколько человек убитыми и ранеными, немцы возвращаются в укрытие.

Мы опять ждем и мимоходом замечаем, что к этому времени уже выведено из строя штук восемь или девять немецких танков. Это хорошо.

А фрицы опять загомозились, опять идут на нас. На этот раз их очень много, идут сплошной стеной. Но что это? На нашей стороне вдруг заговорил миномет, и мины начали взрываться по ту сторону реки среди бегущих фашистов. А миномет все бьет и бьет да так, что уже ни одного фрица не видно за рекой – все попрятались за избы.

Позже мы узнали, что кто-то из наших нашел в одном из садиков немецкий миномет с большим запасом мин к нему, а начальник штаба и подполковник Шулико принялись стрелять из миномета по бегущим фрицам. Это нас и спасло.

А бой продолжается. Фрицы опять идут в атаку, но миномет не смолкает и вновь останавливает их. Теперь уже немцы не прячутся, а бегут вверх по склону – уходят из деревни, а миномет, провожая их, все колотит минами.

Кажется, что бой длится очень долго, а на самом деле идет всего лишь девятый час утра.

Помощь к нам пришла гораздо раньше, чем мы ожидали. Командир дивизиона капитан Гордеев, знавший о нашем ночном рейде и не получивший от нас никаких известий, услышав на рассвете стрельбу из орудий в том направлении, куда отправились мы, поднял дивизион по тревоге. Посадив на машины столько пехотинцев, сколько они могли вместить, Гордеев ринулся к нам на помощь.

Позднее наводчик второго орудия старший сержант Костин за шесть подбитых немецких танков получил орден Красного Знамени.

Происходило это 23-го октября 1943 года в деревне Старый Стародуб (а немного левее этой деревни была еще деревня Новый Стародуб) Кировоградской области.
 
Немцы из деревни ушли и заняли оборону на вершине склона. Когда подошла наша пехота и всевозможные средства усиления, батальоны пошли вперед и сбросили фрицев на другую сторону склона. Теперь наш участок на вершине склона за Старым Стародубом. Пехота лежит в обороне, наступать нечем, силы очень истрепаны. Говорят, скоро дадут пополнение, но неизвестно, когда это будет. У фрицев оборона внизу, около деревни Новая Прага.

Наш наблюдательный пункт оборудован на курганчике недалеко от передовой. Ходов сообщения нет, поэтому на НП можно пройти только ночью. Мы дежурим по 12 часов, меняемся только после наступления темноты. Целый день сидим с сухим пайком, т.е. с сухарями, которые запиваем водичкой. Еду на кухне берем только днем, когда отдыхаем.

В стереотрубу нам хорошо видно деревню внизу. Мы знаем, где у фрицев находится кухня, где располагается штаб – возле него постоянно стоят часовые и часто подъезжают к штабу легковые автомобили. Все наше начальство знает об этих целях, но стрелять по ним нечем – нет снарядов. В обороне норма – на сутки два снаряда на орудие, но и их берегут на случай, если немцы пойдут в атаку.

Мы живем в землянках, вырытых по склону, обращенному к деревне Старый Стародуб. Кухня наша расположена в деревне, и мы по очереди ходим туда за пищей (расстояние примерно один километр). Носим ее в термосах – больших, с плотными крышками и на лямках, чтобы можно было носить их на спине. Это для первого блюда, а для второго – термос с ременной ручкой, чтобы нести его в руках.

От деревни, которую занимали немцы, от ее садов и огородов почти по всему склону до нашей передовой стояла неубранная кукуруза. И вот однажды немцы решили этим воспользоваться, чтобы атаковать нашу передовую. Время они выбрали где-то посередине дня. Под прикрытием кукурузы они стали осторожно подниматься вверх по склону, приближаясь к нашей передовой.
 
Пехота их передвижение не заметила, и они вплотную подошли к нашим окопам и стали забрасывать их гранатами, а растерявшихся солдат поливали автоматным огнем. В панике наша пехота стала отходить.

Мы услышали перестрелку правее нашего наблюдательного пункта, но никак не могли понять, что там происходит. Вдруг один из отступавших пехотинцев, пробегая мимо нас, крикнул, чтобы мы тоже уходили, так как фрицы могут отрезать нас и захватить в кольцо.

Теперь и мы растерялись. На НП дежурили Толя Жовтый и я, с нами был один связист – Ковтун. У нас аппаратуры на четверых, а нас всего двое, на связиста надеяться нечего, у него своего добра хватает – и катушки с кабелем, и аппарат.

Кое-как запихнули свои приборы в футляры, выкинули их из ровика и, пригнувшись, волоком, а где-то и на коленях потащили за собой все, что у нас было.
 
А стрельба все ближе и ближе, и слышно, как пули свистят меж стеблей кукурузы. Мы отходим по направлению наших землянок, не выходя из кукурузного поля на открытое место.
 
Пробежав метров пятьдесят, мы залегли рядом с пехотой. Связист Ковтун со своим телефоном был здесь же, и Жовтый сообщил в штаб дивизиона о том, что немцы пошли в атаку и что артиллерии надо бить по кукурузному полю и дальше вплоть до деревни Новая Прага.

Команда наша была принята, и огонь наших орудий сразу же охладил горячие фашистские головы – фрицы побежали туда, откуда пришли. Положение было восстановлено. После этого случая батальон, который мы поддерживали, был убран с передовой как сильно ослабевший, и нам дали два батальона, уже полностью пополненные новым личным составом.

Теперь у нас наблюдательный пункт позади пехоты метров на триста, где возвышаются два кургана рядом, похожие на огромный верблюжий горб. На панораме местности, которую мы регулярно отправляем в штаб дивизиона, наш НП так и помечен этим именем – «верблюд».

На этот курган можно пробираться и днем, только двигаться надо все по той же кукурузе. Мы дежурим по 12 часов и меняемся два раза в сутки – после завтрака и после ужина.

И вот однажды мы с Володей Шитовым и связистом Ковтуном шли утром на смену. Шли по краю кукурузного поля, как обычно.

До этого дни стояли пасмурные, с туманами и дождями, а небо было покрыто тучами, словно занавешено огромным пологом. Но в это утро небо было чистое и день обещал быть ясным и солнечным.
 
Вдруг послышался гул летящих самолетов – это летели фрицы, и самолеты уже начали разворачиваться для бомбежки. Мы заскочили в первый попавшийся ровик и стали наблюдать за самолетами.

Немцы принялись обозначать свою передовую зелеными ракетами. Но и наша пехота начала стрелять такими же ракетами, сбив летчиков с толку, и летчики стали бомбить край кукурузного поля, где в это время находились всего три человека – я, Володя Шитов и Ковтун.
 
Но как ожесточенно они бомбили! Пикировали один за другим, сбрасывали бомбы, выходили из пике и шли в сторону, чтобы перестроиться для другого захода.

Пока бомбы взрывались в стороне от нас, мы лежали в ровике, а когда они посыпались непосредственно над нами, тут уж делать нечего – мы выскочили из ровика и бросились бежать.

Кругом дым и пыль и ничего не видно, бомбы рвались со всех сторон. Мне казалось, что мне от них не уйти, я задыхался от пыли и усталости.
 
Прямо впереди меня взорвалась бомба и я, чтобы спрятаться хоть куда-нибудь, прыгнул в воронку от авиабомбы. Через минуту кто-то еще свалился в мою воронку. Смотрю, это Володя Шитов.

Так мы и пролежали в этой воронке до конца бомбежки. Потом оказалось, что у Володи нет автомата, где его потерял – не помнит, а у Ковтуна пропал вещмешок. Искали минут двадцать, автомат нашли валяющимся в кукурузе, а вещмешок так и исчез бесследно.

Кажется, тогда, когда мы пришли на наш наблюдательный пункт, кто-то сказал мне, что у меня на висках появились седые волосы.

Наша оборона затянулась. Уже декабрь идет к концу, а мы живем все в тех же землянках и наш НП находится все там же – на «верблюде». Не проходит и часа, чтобы фрицы этот курган не обстреливали. Но мы не уходим с него, здесь самое хорошее наблюдение. И хотя весь курган издолблен до основания минами и снарядами, мы уже сроднились с ним и другого места нам не надо.

Однажды стало известно, что наш курган посетит высокое начальство – командующий армией, а возможно, и командующий фронтом. Какой тут поднялся переполох!
 
Наш начальник разведки лейтенант Мортовод приказал нам навести порядок на наблюдательном пункте. А пехоте пришлось несколько ночей копать траншеи, чтобы обеспечить начальству скрытый подход к нашему НП.

Была уже зима и, хотя морозы стояли небольшие, копать траншеи все равно было трудно, так что солдатам здесь изрядно досталось попотеть.
 
Сам наблюдательный пункт у нас был оборудован неплохо. Над головой – тройное перекрытие из добротных бревен, которые мы на своих плечах носили сюда из деревни по ночам. Половину сруба недостроенной избы сюда перетаскали. Было тяжело, но эти бревна защищали нас постоянно, не будь их, кто знает, были бы мы сами живы к тому времени.

Примерно через неделю прибыли высокопоставленные лица – человек двенадцать. Они пришли утром, часов в десять. С ними было все наше начальство, начиная от командира дивизии и заканчивая командиром нашего дивизиона.

На НП каждый из дежуривших занимался своим делом – я наблюдал в стереотрубу, Жовтый сидел за грубо сколоченным столом и чертил панораму местности на текущий день, нанося на нее все цели, засеченные нами за последние дни.

Пришедшие сразу же обратили внимание на панораму местности и места расположения целей у противника. Потом они по очереди смотрели в стереотрубу и смеялись, когда видели фрицев, охранявших склады, расположенные в трех амбарах.
 
Часовые ходили вокруг этих складов и днем, и ночью, а похожи они были на пугала огородные. Чтобы не замерзнуть, немцы обматывали голову платком, сверху надевали пилотку, шею повязывали полотенцем или какой-нибудь тряпкой, а ноги были засунуты в огромные, сплетенные из соломы чуни. Руки спрятаны в рукава шинели, автомат болтается на груди.

Гости пробыли на НП минут пятнадцать, а перед уходом командующий спросил, где тут у нас туалет. Так как такового не оказалось, он сделал нашим командирам замечание, других замечаний не было.

Как-то раз у нас в дивизионе объявили набор желающих пойти в разведку в тыл противника за языком. Операция проводилась совместно с разведкой пехоты. Желающих не оказалось. Не знаю, по какому жребию, но выпало идти командиру отделения связи старшему сержанту Николаю Вахрушеву.

Пошли семь человек, но поход оказался неудачным. Немцы их быстро обнаружили, открыли по ним огонь. Вахрушев был тяжело ранен и сам передвигаться не мог. Его оставили у немцев, а остальные, отстреливаясь, вынуждены были отходить назад. Жалко парня! Я его хорошо знал еще со времен нашего пребывания во Внуково.

Мы все дежурим на «верблюде», живем в тех же землянках в поле. Одну землянку занимаем мы, четверо разведчиков, в другой разместились четверо связистов. За это время несколько раз ходили в деревню в баню, оборудованную в одной из брошенных изб.

Зимой нам полагалось по сто граммов водки ежедневно, но давали редко – раза три в неделю, а месяца через полтора и совсем перестали давать.

8 января 1944 года нашими войсками был взят Кировоград, и мы продвинулись вперед в район Новогородки. Теперь наши связисты и топографы получили приказ находиться вместе с артиллеристами, поэтому они вырыли себе землянки где-то около батарей.

Однажды получилось так, что по чьему-то приказу воинскую часть, занимавшую оборону рядом с нашими стрелковыми полками, сняли с передовой, а на это место не поставили никого, и участок протяженностью полтора-два километра остался совсем без обороны.

17 февраля 1944 года немцы разнюхали об этом и ночью на бронетранспортерах заехали к нашим войскам в тыл и отрезали их от основных частей. Бронетранспортеры шли медленно, а фрицы забегали в землянки и ножами приканчивали спящих солдат.

Но все-таки кто-то поднял тревогу, открылась стрельба, но очень немногим удалось спастись.
 
Много погибло тогда людей, поредели и наши ряды. Погибли начальник разведки лейтенант Мортовод, топограф Мотасов и топограф Стародубцев, которого я знал еще по Новосибирску. Раненым попал в плен командир стрелкового полка подполковник Шулико.

Спасли положение тогда наши артиллеристы. Прямой наводкой они начали бить по немецким бронетранспортерам и, хотя сами потеряли одно орудие, уничтожили много солдат и машин противника.

Не знаю, что случилось с командиром дивизиона капитаном Гордеевым, но и он исчез с того времени, а на его место был назначен капитан Лемешко. Начальником разведки теперь стал старший лейтенант Рысьев, а начальником штаба дивизиона – старший лейтенант Ковецкий, только что прибывший к нам из тыла, где он преподавал в каком-то военном училище.

Ковецкий ничего не понимал в штабной работе, и кто-то подсказал ему – скорее всего, это был капитан Лемешко – что я работал в штабе и знаю всю штабную работу.

На другой же день Ковецкий вызвал меня в штаб дивизиона и попросил помочь ему, пока наши части стоят в обороне. И я стал находиться при штабе дивизиона – занимался канцелярией, вел документацию, а нужные бумаги сам относил в штаб полка. Ковецкий был доволен моей работой и уважал меня. Офицерам в то время давали дополнительный паек, так Ковецкий ни кусочка не съел без меня – все делил пополам.

Оборона кончилась, и наши части пошли в наступление. Шли на Первомайск, Котовск, и много нам пришлось потоптать грязи. Двигались мы быстро, и в занятых районах наше командование стало проводить мобилизацию местных жителей с целью пополнения своих частей.
 
К нам пришли человек шесть, но запомнились мне только два брата Каваки – одному было под пятьдесят, а другой был постарше года на три. Они оба стали ездовыми при хозвзводе, причем старший Кавака добыл себе где-то пару волов и на этой паре возил все время ящики со снарядами. Этот транспорт двигался медленно, но зато никогда не буксовал и нам не приходилось его подталкивать.

Мобилизованные шли вместе с нами, но у большинства из них не было никакого оружия. Им обещали выдать оружие сразу, как только отобьют его у немцев.

На одной из станций трое таких новичков нашли неразорвавшийся снаряд. Один из них поднял его с земли и затем бросил, показывая друзьям, как снаряд летит и как он падает. Снаряд угодил в рельс и прогремел взрыв. Все трое разлетелись в разные стороны, исковерканные до неузнаваемости осколками снаряда.

Скоро мы пришли в Молдавию. Здесь было уже тепло, цвели сады и люди ходили без верхней одежды. Молдавские деревни чистые и опрятные, но вот дороги в весеннюю распутицу оказались совсем не годными для наших машин и пушек – постоянно приходилось выкатывать их на руках, особенно если встречалась горка. Это была адская работа – руки все время грязные, даже закурить невозможно.

Мы шли через Рыбницу, Бельцы с ориентиром на Яссы. Однажды остановились в какой-то деревушке, зашли к хозяевам небольшого домишки. Хозяева накормили нас мамалыгой. А у нас своя кормежка было неважная, тылы отстали и единственное, чем кормили нас, был гороховый суп-пюре и сухари.

Что такое мамалыга? Это каша из дробленой кукурузы, которую засыпают в кипящую воду, немного варят, а потом выливают в неглубокую посудину и охлаждают. Остывшую мамалыгу режут ножом на куски и подают, например, с растопленным свиным салом.

Нам такая еда не понравилась, и кто-то стал ворчать на хозяев за плохое угощение, предполагая, что хозяева не понимают русскую речь. Но, когда хозяйка вышла во двор, хозяин вдруг заговорил по-русски и сказал, что он рад был бы накормить нас чем-то получше, да у самих ничего нет. Нам сделалось стыдно.

Помню, как однажды в Молдавии или в Бессарабии жители подсказали нам, что сегодня родительский день и на кладбище поминают всех усопших. Нас угощали самогоном и вином. Кое-кто из солдат даже ходили на кладбище и вернулись оттуда в дымину пьяные. Человека два или три даже были наказаны – посажены под арест.

26 марта 1944 года 2-й Украинский фронт вышел в районе города Бельцы на реку Прут – государственную границу СССР с Румынией.

5 апреля 1944 года нашими войсками был освобожден румынский город Дорохой.
 
Мы находимся под Яссами, точнее, километрах в двадцати от них. Мы заняли наблюдательный пункт, уже кем-то приготовленный на высокой горе, утопающей в садах. На самой вершине горы стоит как памятник высокий (метров пятнадцать) белый крест, видный издалека.
 
Этот крест не давал покоя фрицам. Они понимали, что там должны быть наблюдатели, и постоянно обстреливали его минами и снарядами, а иногда и бомбили вершину горы. Наблюдать с горы было хорошо, но опасно. К счастью, наши полки немного продвинулись вперед, и мы с радостью перешли в другое место.

Правда, этот переход дался нам нелегко. Еще продолжался бой, еще пехота наступала, а мы со всеми своими приборами шли недалеко от берега реки. С противоположной стороны реки фрицы поливали свинцом из пулеметов, били прямой наводкой из орудий.

Зашли мы так, что головы нельзя поднять, ни взад, ни вперед двигаться невозможно. Пришлось некоторое время ползти по-пластунски. Кое-как преодолели это проклятое место.

И вот перед нами крутой склон горы, чуть ли не отвесно уходящий в небо. Захочешь поглядеть на вершину, задерешь голову, а пилотка сваливается. Пехота уже в обход взбирается на эту гору, а нам приказано там, наверху оборудовать себе наблюдательный пункт.

Под горой, где пока стоим мы, небольшая деревушка – домов двадцать, а левее находится железнодорожная станция «Оруженос», правда, вся разбитая. Наш штаб дивизиона будет здесь, в этой деревушке, а нам, разведчикам и связистам, придется карабкаться на эту гору прямо отсюда, со стороны деревни.

Подъем очень крутой, и мы движемся очень медленно – шагов десять сделаем и отдыхаем. Мы все мокрые от груза за спиной и от усталости, но никуда не денешься, все равно надо двигаться вперед. У одного из связистов вырвалась из рук катушка с телефонным кабелем и полетела кувырком вниз. Она нигде не остановилась, пока не достигла самого низа.

Я не знаю, сколько времени мы поднимались вверх, но, когда оказались на вершине горы, лень было пошевелить рукой – так мы устали. И все-таки, несмотря на усталость, мы немедленно приступили к оборудованию наблюдательного пункта и начали копать ровики и траншеи.
 
НП у нас получился хороший и видимость была отличная, но подъем на гору и спуск с горы давались очень тяжело.
 
Несколько дней наши части пытались развить наступление и продвинуться вперед, но все попытки не имели успеха, и скоро наша пехота залегла в оборону. Это продолжалось довольно долго, возможно, около месяца.

Хотя мы сделали себе недалеко от НП что-то вроде земляночки с небольшим перекрытием и все время жили там, приходилось по очереди три раза в день ходить за питанием. Пищу носили в термосах. Каждый ругался на чем свет стоит, когда наступала его очередь идти за едой.

Начальство нас не навещало, кроме нашего начальника разведки старшего лейтенанта Рысьева, но дежурства на наблюдательном пункте велись исправно и наблюдение было практически непрерывным.
 
Линия обороны нашей пехоты проходила от нас метрах в трехстах. В стереотрубу мы хорошо видели и нашу передовую, и передовую противника. Немцы ночами почти непрерывно освещали всю передовую ракетами, а с нашей стороны это происходило очень редко – наша пехота больше помалкивала.

Ночами или перед рассветом на землю опускался сильный туман, и тогда видимость становилась неважной. Туман рассеивался довольно быстро, но иногда он держался всю ночь и рассеивался только с восходом солнца.

Дежурили мы ночами по четыре часа, потому что днем хорошо высыпались и ночью спать не хотелось.
 
В эту ночь первым дежурил я, а меня сменил Саша Якушев. Я ушел в землянку и только задремал, как дверь в землянку распахнулась, появился Якушев и дрожащим голосом крикнул:
 
- Немцы! Танки!

А случилось вот что. Туман в эту ночь опустился рано, где-то сразу после полуночи. Сперва он был не слишком плотный, и во время моего дежурства видимость была еще метров на сто пятьдесят. В четыре часа утра туман усилился. Воспользовавшись плохой видимостью, немцы осторожно, без выстрелов, пошли в атаку. Они подошли к нашей передовой, где охрана велась, по-видимому, очень плохо, и начали прыгать в окопы с ножами. Они так же тихо резали наших спящих солдат в землянках и в блиндажах, уничтожая их без единого выстрела.

Потом уже поднялась редкая стрельба, но на нее никто не обратил внимания – на передовой всегда стреляют. А немцы дали команду своим танкам, и они на малых оборотах прошли нашу передовую и пошли дальше.
 
Когда Якушев заметил танки, они находились метрах в пятидесяти от нашего наблюдательного пункта. Телефонист быстро сообщил об атаке в штаб дивизиона и получил приказ немедленно покинуть НП.

Мы начали хватать свои вещи и приборы и в буквальном смысле слова бросали их вниз по склону, чтобы они катились вниз. Точно так же скатились с этой проклятой горы и мы сами, держа в руках лопаты и оружие – то, что не могло самостоятельно катиться.

Мы еще только свалились на землю у подножия горы, как танки уже вышли на край горы и прямой наводкой стали бить по деревне внизу, где был штаб дивизиона. Но наши уже успели покинуть деревню и, пользуясь тем, что внизу еще висел густой туман, стали отходить к опушке леса.

Говорят, что в эту ночь в штабе дивизиона дежурил топограф лейтенант Кузнецов. Он только накипятил чаю и сел подзакусить, а тут поднялся весь этот переполох. Но Кузнецов не растерялся. Забрав все, что положено, он не забыл налить себе кружку чая и с полной кружкой стал отходить, попивая на ходу горяченький чаек.

Другим повезло меньше. Люди бежали и падали, кони ржали, повозки тарахтели и ничего нельзя было понять, что происходит. Хотя уже светало, туман спасал отступающих, так как фашисты стреляли наугад, ничего не видя перед собой.

У командира дивизиона капитана Лемешко был конь, на котором он ездил, звали его Мальчик. И вот в этой суматохе забыли его отвязать, но он сам оборвал уздечку и кинулся бежать за солдатами в сторону реки, мост через которую был взорван и один из пролетов, свалившись с опор, но за что-то зацепившись, висел в воздухе, а рельсы и шпалы еще соединяли его с другими пролетами.
 
Солдаты бежали по этим шпалам, иногда срывались и летели вниз. Мальчик тоже побежал на мост и тоже пошел по шпалам, висящим над бездной и качающимся из стороны в сторону. Он ступал очень осторожно и благополучно перебрался на другую сторону моста.

Ближе к вечеру, когда батальоны, стоявшие во втором эшелоне, отогнали немцев на прежнее место, Мальчика вернули командиру дивизиона. Капитан Лемешко в шутку тогда сказал, что Мальчик достоин награды за проявленное им мужество, и жаль, что нет такого постановления – награждать лошадей за лошадиное мужество.

Полк, который мы поддерживали, занял оборону в другом месте. Нам тоже пришлось оборудовать свой наблюдательный пункт на новом месте – немного левее, на гребне склона.
 
Мы понастроили себе блиндажи и землянки с хорошими перекрытиями и продолжаем стоять в обороне. Время идет медленно, но пока все спокойно. А тут уже стали поспевать в садах ягоды и фрукты – в основном черешня.
 
Садов здесь много, и мы через день ходим за фруктами с большой плетеной корзиной. Помню, первый раз мы пошли с Володей Шитовым. Он сибиряк и ни разу не видел фруктовых деревьев. Хотя яблоки и другие фрукты были еще неспелыми и невкусными, Володя пробовал все подряд. Даже отправил в рот горсть красных ягод с куста, росшего неподалеку (у нас их называли «волчья ягода»). Они оказались такими горькими, что он потом плевался всю дорогу, пока мы возвращались назад с черешней.

На наш участок немцы забрасывали очень много шпионов и диверсантов, одетых в красноармейскую военную форму – как правило, в форму младших командиров и офицеров. Были случаи, когда они убивали наших солдат на дорогах, повстречав их в каком-нибудь безлюдном месте, или прямо в землянках во время сна. Поэтому начальство приказало нам ночью ставить часовых возле землянок. А днем специально ходили группами и проверяли документы у всех подряд, независимо от звания.

Рассказывали такой случай.
 
Танкисты находились во втором эшелоне, т.е. на отдыхе, километров за десять от передовой. Донесения в штаб армии они возили на танке. И вот однажды при переезде через разлившийся ручей у молодого и неопытного танкиста танк заглох в ручье. Танкист стал зачем-то вылезать через открытый люк.
 
В это время подъехал «виллис» - открытая машина, в которой сидел какой-то генерал. Он приказал немедленно убрать танк с дороги. Когда танкист сказал, что не может сделать это, так как танк заглох, генерал вытащил пистолет и выстрелил в танкиста, а сам прямо по воде объехал танк и поехал дальше.

Сопровождавший танкиста офицер, увидев убитого солдата, навел пушку на удалявшийся «виллис» и выстрелил. Машина разлетелась на куски. Когда об этом случае доложили в штаб армии, оказалось, что нигде не пропадал генерал, во всех частях генералы были на своих местах.

Правее нас оборону на высоте держали штрафники. Между немецкой передовой и передовой штрафников пролегал овраг шириной метров тридцать и глубиной метров двадцать пять. Окопы находились по краям оврага, и в минуты затишья можно было перекликаться друг с другом.
 
Иногда по утрам немцы кричали:

- Рус, у вас опять на завтрак суп гороховый?

Штрафники не оставались в долгу:

- А у вас опять мамалыга?

Немцам это не нравилось и поначалу они открывали по штрафникам огонь. Но и те не отставали – давали подходящий ответ.

У немцев по краю оврага была проложена спиральная колючая проволока. И вот штрафники, сделав небольшой якорек, привязали его к веревке или к телефонному кабелю и швырнули его на немецкую сторону. Зацепив колючую проволоку, они свалили ее в овраг. Немцы пришли в ярость и хотели следующей ночью проделать то же самое на нашей стороне, но штрафники были начеку, и затея фрицев не удалась.

А потом они стали жить мирно – во время приема пищи не стреляли и даже дошло до того, что начали менять хлеб и суп на водку. Но об этом быстро узнало командование и штрафников сразу куда-то убрали.

В конце июля или в начале августа 1944 года нам был зачитан секретный приказ о том, что немецкое командование собирается применить против нас новое оружие, поэтому надо быть бдительными и готовиться к встрече с врагом.

Что это за новое оружие, еще никто не знал, но на нашем наблюдательном пункте днем и ночью начали дежурить представители всех родов войск – и от авиации, и от танкистов, и от «катюш». Иногда собиралось человек 15-18 и каждый имел связь по радио со своей частью.
 
Потом стало известно, что новое оружие – это новый вид танков, управляемых по радио. Каждый танк имел большое количество взрывчатки и по команде он мог быть взорван в любом месте, но подбить его якобы трудно.
 
Нам было приказано иметь при себе как можно больше противотанковых гранат и бутылок с горючей смесью, а из орудий пока не стрелять, подпускать танки противника как можно ближе и потом бить прямой наводкой.

Орудия на прямую наводку были поставлены и замаскированы чуть ли не у самой передовой, почти что рядом с траншеями пехоты.

К нам на наблюдательный пункт натащили ящиков с гранатами и с бутылками с горючей жидкостью.

Ожидание длилось недели две. И вот однажды ночью из пехоты сообщили, что на немецкой стороне слышен гул моторов. Всех подняли на ноги и в эту ночь у нас, похоже, никто не спал. Как было условлено, наша пехота стала отходить, а на нашем НП каждый занял свое место и ждал затаив дыхание. Каждый представитель передал в свою часть о боевой готовности.

И вот эти танки появились. Их было много, около пятидесяти. Двигались они быстро и шли стеной в гору, прямо в расположение наших частей. Эти танки были больше похожи на коробки, так как ни орудий, ни башен на них не было.

Когда они оказались на виду и приблизились на достаточное расстояние, был открыт огонь из всех видов оружия плюс из орудий, стоявших на прямой наводке.

И хваленое секретное оружие фашистов вдруг стало взрываться, как соль в огне, один танк за другим. В течение нескольких минут почти половина танков была взорвана, а остальные стали поворачивать назад. Но им не удалось уйти – залпы «катюш» накрыли их навсегда.

18 августа 1944 года на передовую вместо нас прибыли новые части, а наши воздушно-десантные части по приказу Верховного были отозваны на формировку.


Нас отвели от передовой километров на пятнадцать в лесочек, и там мы стали приводить себя в порядок – мылись в бане, стирали и ремонтировали обмундирование. Кругом было полно фруктов, и мы усиленно рвали их, делая запас на дорогу. Ели виноград, пили вино, а примерно через неделю поехали на ближайшую станцию и погрузились в вагоны – машины и пушки разместились на платформах, а люди расположились в товарных вагонах с двухэтажными нарами.

При отъезде я узнал, что наш начальник штаба дивизиона старший лейтенант Ковецкий не поедет с нами, так как получил назначение в другую часть. Получилось так, что мы даже не увиделись перед отъездом и не попрощались. Это сильно огорчило меня – человек он был хороший, и я очень уважал его.

В вагоны мы погрузились в Рыбнице и без задержки двинулись на родину, в Россию. Не знаю точно, сколько дней мы ехали, но, кажется, довольно долго. Всю дорогу грызли яблоки, и все-таки весь запас не съели.

Ехали на Москву. Среди солдат ходили слухи, что нас везут на формировку опять в десантные части, чтобы немного подучить и потом выбросить десантом на Берлин. Такие разговоры, понятное дело, никого не радовали.

В Москве к нашему поезду прицепили электровоз, и он так быстро потащил нас, что расстояние до Киржача (более ста километров) пробежал всего за час.

В вагонах поднялась такая пыль, что ничего не было видно и невозможно было дышать. Мы все лежали на нарах вниз лицом, уткнувшись в шинели, а когда выходили из вагонов в Киржаче, были грязные, как шахтеры после смены, и с трудом узнавали друг друга.

Нас привели в какой-то лесочек, в котором под деревьями размещались казармы, построенные по методу овощехранилищ – основное сооружение в земле, а наверху лишь остроконечная крыша. Под крышей были небольшие окошки, а внутри казармы – одинарные нары. Личного состава было еще мало, но уже через неделю стало поступать пополнение.

Стали поговаривать, что, пока суд да дело, можно взять отпуск и съездить на побывку домой.
 
Первым пошел попытать счастья Толя Жовтый. Он сам из-под Полтавы, служил на Дальнем Востоке, а родители и младший брат находились на оккупированной территории, которая теперь освободилась. Отпуск ему дали на десять дней – такова была норма, больше не давали. Толя съездил, повидал близких и подарил братишке свои трофейные часы.

После него в отпуск уехал Якушев. Он родом из Мордовии и десяти дней ему вполне хватило. А вот нам с Володей Шитовым, сибирякам (я из Сталинска, он из Кемерово), десяти дней было бы мало, поэтому мы даже не ходили в штаб и не просили положенный нам отпуск.

А тут я получил письмо от племянницы Зины, дочери моего старшего брата Александра. Она писала, что поступила учиться в один из московских вузов и скоро приедет ко мне на свидание.

И вот вскоре после возвращения Саши Якушева из отпуска меня вызвали в штаб и сказали, что ко мне приехала родственница. Меня отпустили из лагеря, и я встретился с Зиной. Она меня даже не узнала – мы не виделись одиннадцать лет. Мы гуляли по лесу, разговаривали, и время пролетело незаметно. Вечером Зина уехала, оставив мне гостинцы – три банки тушенки и домашние пироги уже не помню с какой начинкой. Все это пошло в общий котел нашего отделения – сначала мы ели гостинцы Толи Жовтого, потом Саши Якушева, а теперь угощались моими.

Часть наша быстро пополнилась и теперь уже свободного времени у нас почти не было. Все делалось по распорядку дня. Начались ежедневные учения.

Сперва мы учились прыгать с площадок высотой три метра, потом высота увеличилась до пяти метров и, наконец, до семи метров. Нужно было прыгнуть так, чтобы на земле устоять на ногах и чтобы во время прыжка и приземления ноги, сжатые в коленях, не разошлись. Для контроля между коленей закладывали пилотку, если ты ее удерживал ногами при прыжке, значит, умеешь прыгать.

Мороки с этими прыжками было достаточно. Иной раз так напрыгаешься, что к концу дня коленки дрожат.
 
Потом инструкторы учили нас укладывать парашюты. Бывало, уложишь парашют, а инструктор посмотрит и заставит все делать снова. Наконец и это преодолели. Начались настоящие прыжки.

Первый прыжок мы делали с «колбасы» – с воздушного шара, к которому прикреплена корзина на пять человек. Шар прикреплен к тросику, соединенному с лебедкой. Когда лебедка распускает трос, шар поднимается вверх на высоту 600 метров. В корзине сидят четыре солдата и сопровождающий – вышибала, который выталкивал тех, кто струсил и не смог прыгнуть сам.

Перед прыжком каждый прыгающий цеплял шнур своего парашюта к специальному устройству. Когда прыгаешь, этот шнур вытаскивает парашют из чехла за спиной и обрывается, а человек летит вниз уже с раскрытым парашютом.

Помню, прыгать со мной попали Кавака-младший, Володя Шитов и еще кто-то. Первым прыгал Кавака. Он сперва перекрестился, поэтому немного замешкался, а потом уже прыгнул. Сопровождающий даже улыбнулся, но подталкивать его не стал. Остальные прыгали без задержек. Я шел четвертым.
 
Я прыгнул без промедления, по принципу «была не была». Когда повис в воздухе на парашюте, ощущение было такое, будто я птица и парю на небывалой высоте. Но по мере приближения к земле я заметил, что она стремительно движется подо мной, как при взгляде из окна курьерского поезда. Тут мне стало немного страшно, и я невольно сжал ноги в коленях, чтобы приземлиться поудачнее. Приземлился я нормально и даже устоял на ногах.

А те разговоры, которые стихийно блуждали среди солдат, вдруг стали подтверждаться и некоторыми офицерами – нас все-таки готовили для выброса десантом на Берлин.

Об этом говорило и то, что наши учения не прекращались, а продолжались, становясь все сложнее и серьезнее. Мы уже сделали по три прыжка с самолета с высоты 1200 -1500 метров.

Прыжки с самолета мне и вовсе понравились. Плохо, конечно, если при приземлении тебя отнесет на лес, и ты ничего не можешь сделать. В таком случае закрывай глаза, руки складывай перед лицом, чтобы не повредить его о ветки, и надейся на лучшее.
 
Бывало, что при приземлении солдату не удавалось погасить парашют и его, как на парусе, таскало по летному полю, пока другие солдаты не приходили на помощь. Одному офицеру сильно изуродовало лицо, так как его тащило на животе вниз лицом, и он сам не смог ни остановиться, ни перевернуться на бок. Но смертельных случаев не было, иначе мы бы узнали об этом.

Скоро погода стала портиться, целыми днями лили затяжные дожди с ветрами и холодами – осень окончательно завладела природой.

Прыжки прекратились, так как погода стояла нелетная. И тут среди солдат пошли разговоры в другом направлении, что скоро нас опять отправят на фронт, но теперь уже не в качестве десантников, а как обыкновенные части.

Теперь у нас никакие занятия не проводились, хотя пехота ежедневно занималась строевой подготовкой и несла караульную службу. Среди нас теперь было много украинцев, и вечерами мы очень часто пели. Пели и русские, и украинские песни, веселые и грустные, иногда занимались этим чуть ли не до самого отбоя.

Кормили нас неважно – суп гороховый чередовался с мороженой капустой. Хлеб был липкий, словно непропеченный. Выручали сухари да американская колбаса, которую нам изредка давали как сухой паек.

Скоро стало известно, что пехотные полки уже уехали, и в ближайшие дни нас ожидает то же самое. Теперь мы именуемся так – 356-й стрелковый гвардейский полк 107-й гвардейской стрелковой дивизии.
 
Начальником штаба дивизиона теперь назначен лейтенант Миронов, молодой человек лет двадцати пяти. Мы о нем ничего не знаем, поэтому немного его побаиваемся. Начальник разведки у нас по-прежнему старший лейтенант Рысьев, а командир дивизиона – майор Лемешко.

Однажды ночью нас подняли по тревоге, и без задержек мы двинулись на станцию, где для нас уже стоял готовый состав. За ночь все было погружено и в вагоны, и на платформы, а когда стал подниматься рассвет, мы уже ехали в сторону Москвы.

Ехали через Орел на Одессу. Была поздняя осень или начало зимы. Дождь сменялся снегом, ночью случались небольшие морозцы, днем все таяло. Скучная и грустная была погода.
 
Чем ближе мы подъезжали к Одессе, тем более осенней опять становилась погода – шли дожди, завывал ветер, висел непроницаемый туман.
 
В такую погоду двери в вагонах целыми днями оставались закрытыми. Хотя в вагонах топились железные печки, ветром выдувало все тепло и было очень холодно. Солдаты лежали на нарах под шинелями, занимали себя разговорами, иногда пением, но чаще всего травили анекдоты.

В этот день дневальными по вагону были я и Володя Шитов. Задача дневальных заключалась в том, чтобы обеспечивать вагон питьевой водой и печным топливом, а также нужно было следить за чистотой в вагоне.

В 12 часов ночи мы сменились и легли спать. Я, похоже, только что заснул, как вдруг почувствовал, что поезд, словно наткнувшись на что-то, ударился и резко сократил ход, а вагоны, скрипя и ломаясь, полезли один на один. Это было крушение, которое произошло 10 января 1945 года перед станцией «Одесса вторая».

Мы все вскочили со своих мест, сразу открыли двери с двух сторон вагона, но из-за ночной тьмы ничего не было видно. От удара в вагоне упала печка и на нее вылилась из ведра вода, поэтому кругом стоял пар, как в бане. Мы также не знали, где находится поезд и можно ли прыгать из вагона. А вдруг там мост, река или овраг?

Но кто-то крикнул, что внизу ровное место, и наш вагон вмиг опустел. Мы уже стояли на земле, а вагоны все еще потихоньку двигались, трещали, а некоторые падали на бок.
 
Многие солдаты выпрыгнули в одних гимнастерках и теперь стояли под дождем на ветру, промокнув до нитки, и зуб на зуб у них не попадал. Я тогда лег спать в шинели, так и выпрыгнул. Даже успел схватить с собой автомат, хотя большинство было без оружия.

Увидев, что вагоны остановились и угроза, кажется, миновала, солдаты быстро полезли назад в уцелевшие вагоны. Потом пошли выяснять, что же случилось.

Оказалось, что наш поезд налетел на другой поезд, который шел нам навстречу и состоял всего из паровоза и десятка товарных вагонов. Погибли машинисты и их помощники. Сами паровозы валялись на боку, исковерканные и заваленные обломками вагонов.
 
Из нашего состава штук 15-18 головных платформ, на которых стояли машины и пушки, были разбиты вдребезги. Погибли часовые на платформах, а также несколько гражданских, которым часовые разрешили ехать на своих тормозных площадках.

Говорили, что это было вредительство и что несколько железнодорожников уже арестовано.

Пока ликвидировали аварию, мы стояли больше суток. За это время многие ходили в город и на берег моря. У меня до сих пор перед глазами то море, которое увидел я. Безбрежное, будто живое и дышащее море с легкими волнами, черное от мазута и на десятки метров от берега захламленное щепками, обломками досок и водорослями. Восторга от увиденной картины не было.

Разбитые платформы заменили новыми, погрузили на них все, что осталось, и наш состав пошел уже по другой дороге. В Галаце перегрузились в румынские вагоны, так как у них колея уже нашей. Здесь тоже стояли более суток.

Вся станция была забита эшелонами с военными и товарными вагонами с грузом. Маневровую работу на станции румыны выполняли при помощи лошадей, так как паровозов у них было очень мало. Крюками цепляли за вагон, и пара лошадей легко тащила два-три вагона. Останавливали вагоны с помощью башмаков.

Мы без дела бродили по станции, и кто-то обнаружил, что в тупике под замком стоит вагон, из которого идет очень вкусный запах. Нашлись охотники, пошли за добычей. В вагоне оказалось повидло в бочках.

Один из солдат, он был заряжающим у орудия и ехал в соседнем вагоне, стал выбивать днище бочки каблуком сапога, стоя на ней сверху. Днище провалилось, и он чуть не по шейку погрузился в жидкое повидло. Вот смеху-то было! Не знаю, как его потом отмывали…

Как бы то ни было, повидлом запаслись все. Мы тоже притащили в свой вагон два бачка объемом ведра по четыре каждый, взятые на время у поваров на кухне. Теперь в вагонах только и делали, что кипятили воду и пили ее с повидлом до седьмого пота.

Но пришел хозяин вскрытого вагона, поднял крик и заявил о воровстве коменданту станции и нашему командованию. Тогда группа военных стала проверять вагоны, заставив всех покинуть их. У нас они не нашли ничего, потому что наш командир дивизиона капитан Лемешко хорошо знал проверяющих, и они просто «не заметили» бачки с повидлом, стоявшие под нарами.
 
Ночью мы уехали. Наш эшелон повезли два румынских паровоза, прицепившиеся спереди и сзади. Паровозы еле двигались на подъемах, страшно буксовали, и вагоны наши еле-еле передвигались.

Разгрузились мы тоже в Румынии, но недалеко от границы с Югославией. Потом уже стали передвигаться своим ходом и вошли в Венгрию. Двигались до города Надкерешт, расположенного в нескольких десятках километров от озера Балатон. На Балатоне в те дни шли ожесточенные бои, и нас, похоже, готовили туда на помощь.

В Надкереште мы простояли несколько дней. Здесь стояло очень много войск и, как потом оказалось, в этом городке находились и власовские части, но об этом никто не догадывался. Узнали случайно, а произошло это так.

Для лошадей требовалось сено, и вот один старшина отправил троих солдат на повозке за сеном. Недалеко от городка было много садовых участков, а там возле некоторых летних домиков стояли копешки сена. Солдаты туда и поехали. Но эти ребята не вернулись в часть.

На следующий день поехали их искать и нашли в одном из домиков – двое были мертвы, а один солдат был жив. Он и рассказал, что они встретили наших солдат в красноармейской форме, которые пригласили их в дом, чтобы угостить вином. Их усадили за стол, а когда ребята подняли кружки с вином, чтобы выпить, ударили ножами сзади и поспешно скрылись, забрав с собой повозку наших ребят.

После этого случая нам запретили ходить по одному, особенно в отдаленных районах, где мало людей. Ходили мы только группами. А потом старшина опознал в одной из частей своего коня, и эта часть оказалась власовской, ее быстро куда-то угнали. Теперь опять солдаты забыли об осторожности и начали ходить по одному, если нужно было.
 
Так и я попал в ловушку, хотя виноват в этом был только я сам. Нас посылали двоих, а пошел я один. Если бы мы были вдвоем, возможно, ничего бы не случилось…

Недели через две, когда мы продвинулись вперед километров на тридцать, меня вызвал начальник штаба дивизиона лейтенант Миронов – нужно было срочно доставить пакет начальнику артиллерии полковнику Шельпякову. Он находился где-то за городом, в лесочке, там же находился и штаб дивизии.

Дороги туда я не знал, но мне посоветовали двигаться по красному телефонному проводу, который вел в штаб дивизии. Сопровождающим мне назначили Володю Шитова. Но я решил отправиться один, так как накануне нашел хороший велосипед на улице. На велосипеде я бы быстро выполнил задание.

Действительно, туда я добрался быстро и без происшествий. Вручив пакет полковнику, я поехал назад. Как только я выбрался из лесочка на дорогу, сразу проколол переднее колесо. Ехать на велосипеде было уже нельзя, поэтому я бросил его и пошел пешком.

Чтобы сократить путь, я решил идти прямо через виноградные поля, держа ориентир на купол церкви, рядом с которой располагалась наша разведка и штаб дивизиона.

Поле, по которому я пошел, было ничем не огорожено, только по его краю от дерева к дереву была натянута нетолстая проволока, на которую я почти не обратил внимания – просто перешагнул через нее там, где она провисла, и пошел по винограднику.

Дул ветерок, и я уже прошел метров тридцать, когда услышал сзади какое-то позвякивание. Я оглянулся, и ноги у меня подкосились от неожиданности. На той проволоке болтался железный прямоугольник, на котором белой краской было выведено только одно слово – «Мины». Эту надпись я не заметил с дороги, так как ветром железку перевернуло.

Я замер на месте, а по всему телу выступил холодный пот. Вот и сократил себе дорогу – дорогу жизни. Какой тут ее отрезок остался – метр или два? Ведь если подорвусь я здесь или ранит меня, никто не узнает, где меня искать.

А уже начинало смеркаться, поэтому надо было быстро решать, что мне делать, иначе в темноте дело будет обстоять еще хуже.

Я поднял с земли какую-то палку длиной метра полтора, которая лежала вдоль грядки, и начал трогать ею кусты винограда и прощупывать землю, куда собирался шагнуть. Только после этого ступал ногой. Так я сделал шага два назад, к дороге. Я собирался повторить эту процедуру, но в это время буквально в метре от меня раздался взрыв. От испуга я упал на землю, а комья земли и тучи пыли полетели на меня сверху.

Я не знал, ранен я или нет, стал лежа шевелить руками и ногами – кажется, все было цело и боли я не чувствовал. Наверное, все обошлось благополучно. Это подняло во мне дух.

К этому времени сделалось уже совсем темно, палку мою при взрыве куда-то отбросило, и я решил – будь что будет, не ночевать же здесь! Я пошел, стараясь не задевать кусты, миновал одну грядку, вторую, третью. Я пошел смелее, а вот и деревья с привязанной к ним проволокой с предупреждением о минах. Я подлез под проволоку и только тогда вздохнул с облегчением – все-таки мне опять повезло, и я остался жив.

Когда я вернулся к своим и рассказал, что со мной произошло, меня ругали все, начиная с командира отделения сержанта Жовтого и заканчивая командиром дивизиона майором Лемешко. Мне запретили ходить одному, приказав всегда брать с собой провожатого.
 
Наконец мы уходим из этого города и идем к линии фронта. Движемся через какие-то горы, на которых сады, виноградники.
 
Однажды на одной из дорог нас стали обгонять такие же машины с пушками, как у нас, но другой части. Вдруг одна из машин остановилась и из кабины выскочил – по-другому не скажешь – наш бывший начальник штаба дивизиона, теперь уже капитан Ковецкий. Он окликнул меня. Мы тоже остановились, так как большинство наших ребят знали и помнили его. Мы с ним по-дружески обнялись, и он стал звать меня в свою часть, где он был командиром дивизиона.

Я не знал, соглашаться или нет, и посмотрел на своих друзей-разведчиков. Их лица показались мне погрустневшими, а взгляды – напряженными и даже недобрыми.

«Приговор» вынес Толя Жовтый. Он сказал, что не стоит уходить, ведь мы с самого начала были вместе, давайте вместе и останемся до самого конца. Эти слова много значили для меня, поэтому я отрицательно покачал головой капитану Ковецкому, и мы расстались. Больше я о нем ничего не слышал и его дальнейшая судьба мне неизвестна.

Мы движемся вперед вслед за пехотой, немцы отступают. Идет дождь, приближается вечер, становится темно. Мы останавливаемся на какой-то полянке под деревьями недалеко от дороги. Впереди образовалась пробка, движение остановилось, а спать так хочется, что вот сейчас прямо под дождем упал бы и сразу уснул. А другие уже спят, укрывшись плащ-палатками. Мы тоже опускаемся на землю, и я сразу проваливаюсь в небытие, но звучит команда «Подъем!» и все поднимаются. Не знаю, сколько мы спали, может, всего ничего, но нам становится легче, и мы шагаем уже бодрее.

Вот опять остановка. Говорят, здесь постоим до утра. Мы быстро ставим палатку, внутри разжигаем свою знаменитую печку-чемодан, добытую еще на Северо-Западном фронте, и, не дождавшись ужина, засыпаем на мокрых плащ-палатках.

Через какое-то время я просыпаюсь оттого, что мне холодно и я весь дрожу. Печка не греет, она уже почти погасла. Мне плохо, я хочу пить, хочу чего-нибудь горячего. Я нащупываю у печки несколько березовых веток и, изломав их, бросаю в печку. Огонек в печи разгорается, а меня все продолжает трясти.

Я беру котелок, выползаю из-под палатки и тут же из какой-то колдобины черпаю полный котелок воды. Потом ставлю его на печку, которая уже хорошо разгорелась, и жду. Голова моя кружится и меня всего, с ног до головы, трясет от холода, хотя я сижу у самой печки и чувствую идущий от нее жар.

Наконец вода в котелке закипает. Я даю ей немного отстояться и наливаю полную кружку. Потом, торопясь и обжигаясь, выпиваю одну, вторую, а затем и третью кружку. Мне становится немного теплее, но начинается такой сильный кашель, что просыпаются все ребята в палатке. И снова меня начинает трясти пуще прежнего.

Сержант Жовтый посылает Володю Шитова за доктором. Прибежавший военфельдшер Репенко, чуть дотронувшись рукой до моего лба, говорит, что у меня высокая температура, и заставляет проглотить какую-то таблетку.

Кашель успокоился, ребята стали опять укладываться спать, а я все сижу у печки. Меня по-прежнему трясет, кружится голова и кажется, что я вот-вот бултыхнусь на землю или прямо на печку. Я положил голову возле чьих-то ног и то ли уснул, то ли потерял сознание… Это произошло 5 февраля 1945 года.

Когда я пришел в себя и открыл глаза, был уже день. Я увидел, что лежу на повозке, укрытый плащ-палатками и шинелями. Повозка запряжена парой волов, это повозка Каваки-старшего.

Увидев, что я зашевелился и открыл глаза, Кавака наклоняется ко мне и что-то спрашивает, но у меня шумит в ушах, и я ничего не слышу.

Тогда Кавака достает из кулечка, сделанного из куска газеты, таблетки и дает мне. Это военфельдшер Репенко оставил их для меня и велел глотать по одной таблетке три раза в день, как только я очухаюсь. Я знаю эти таблетки – это хина. Значит, у меня опять малярия. Я болел ею два года подряд – в 1937 году и в 1938.

Приступы мучают меня регулярно, через день. Таблетки плохо помогают. Во время приступа, когда меня трясет так, что зуб на зуб не попадает, Кавака набрасывает на меня все тряпье, которое лежит на повозке, но мне все равно холодно. Когда приступ проходит, я лежу, обливаясь потом, и такая во мне слабость, что я не в силах пошевелить рукой. Аппетита никакого нет, и все эти дни я еще ничего не ел.

Иногда к повозке подходит военфельдшер Репенко и осведомляется о моем самочувствии. А меня беспокоит вопрос – отправят меня в госпиталь или нет?

Репенко отрицательно качает головой. По его словам, очень многие в войсках сейчас болеют малярией. Если всех отправлять в госпиталь, воевать будет некому. Он уверяет, что болезнь скоро пройдет. А мне и не хочется уезжать в госпиталь, ведь потом в свою часть уже не попадешь. Я это знаю точно, поэтому не хочу никаких госпиталей.

Я все время нахожусь возле хозвзвода и кухни. Болезнь не проходит, и я почти ничего не ем, похудел сильно – говорят, меня не узнать. Я постоянно лежу и почти не поднимаюсь.

Помню, стояли мы где-то в низине у ручья – с одной стороны находился склон горы, поросший лесом, а с другой стороны была избушка с ветхим сарайчиком. Из-за горы доносились взрывы и стрельба – там шел бой, а я лежал в сарае, укрытый плащ-палаткой и шинелью. Какая-то добрая душа набросала на меня всего, пока у меня был приступ.

Приступ только что закончился, и я лежу обессиленный и обливаюсь потом. Мне тяжело дышать, кажется, что я сейчас задохнусь, но у меня нет сил сбросить с себя все, чем я укрыт. Я не знаю, сколько сейчас времени, не знаю, где мои друзья-разведчики, где находится хозвзвод и почему я лежу в этом сарае. Закрадывается сомнение – уж не забыли ли меня здесь?

Очень хочется пить, во рту все пересохло. Я хочу закричать, но не могу пошевелить языком. Вдруг до меня доносится тихая речь. Кажется, в сарае кто-то есть. Да это же телефонист! Похоже, здесь располагается промежуточная станция.

Вот снаружи доносится скрип телеги. Он все ближе и ближе. Телега останавливается около сарая, и я слышу чьи-то шаги. Кто-то входит в сарай, наклоняется надо мной, и я узнаю Сашу Якушева. Я вижу его заплаканное лицо, красные от слез глаза и слышу, как он говорит:

- Тольку Жовтого убило!

Эти слова обжигают меня, по телу пробегают мурашки и мне снова становится холодно. Жовтого убило… Господи, какое это несчастье!

Я пытаюсь встать, но не могу – голова все кружится, руки и ноги как ватные и не слушаются. Якушев помогает мне подняться и выводит меня из сарая, поддерживая за плечи.

Возле сарая стоит телега, а на ней на плащ-палатке я вижу тело своего командира. Какая-то болезненная гримаса застыла у него на лице, будто ему до сих пор больно. Лицо синее, губы сжаты, грудь вся разодрана.

Рядом с телегой склонил голову Володя Шитов – лицо красное от слез. Оказывается, ребята шли на свой наблюдательный пункт по опушке леса, и тут немецкий танк ударил прямой наводкой, и снаряд разорвался прямо перед Жовтым. Осколками ему изрешетило всю грудь. Ребята подхватили его, оттащили немного в лес, но помощь ему уже не понадобилась – он был мертв.

Когда сообщили о случившемся в штаб дивизиона, командир дивизиона приказал доставить тело убитого на одну из батарей, где тоже были убитые, и похоронить всех вместе в братской могиле.

И вот ребята специально заехали ко мне, чтобы я мог проститься с товарищем. Я дотронулся до его холодной руки, наклонился и поцеловал его в лоб. Слезы сами посыпались из моих глаз – прощай, Толя!

Ребята отвели меня опять в сарай, где я лежал, оказывается, уже несколько дней. Здесь находилась промежуточная телефонная станция, но все ездовые были в разъезде, поэтому в сарае никого не было.

Часа через два я услышал, как в стороне, где стояли наши дивизионные пушки, загрохотали наши орудия. Это весь дивизион давал прощальный салют в честь погибших – прощайте, друзья!

Это случилось 21 февраля 1945 года – в день, когда наш 356-й гвардейский стрелковый полк 107-й гвардейской стрелковой дивизии вступил в бой на озере Балатон.

Военфельдшер Репенко регулярно заходит ко мне и снабжает проклятой хиной. У меня внутри уже все прогоркло от нее, я даже есть ничего не могу, еда кажется горькой, как полынь.

Однажды Репенко сказал мне, что теперь он будет лечить меня новым способом. Он налил какую-то жидкость в кружку и бросил туда таблетку хины. Когда таблетка растворилась, он дал мне это выпить. Я поднес кружку ко рту и меня чуть не вырвало – в кружке была водка. Но Репенко заставил меня сделать несколько глотков, а потом дал запить простой водой.

Вскоре я уснул, а проснулся оттого, что мне было невыносимо жарко, я обливался потом – значит, я долго спал и приступ уже прошел, а я ничего не почувствовал.

Я смотрю вокруг. Я лежу на телеге, запряженной парой волов. Неподалеку дымит кухня. Потом я вижу обоих Кавак, и старший Кавака, заметив, что я проснулся, подносит к моим губам флягу с водой, чтобы я напился. Он всегда так делает, так как знает, что у меня сухо во рту и язык не шевелится.

Тут же стоит военфельдшер Репенко. Вечером он опять поит меня водкой с хиной, и я опять засыпаю. А когда просыпаюсь, вижу, что уже давно божий день на дворе и мы опять куда-то движемся. Мне кажется, что мне немного лучше. Я слезаю с повозки, отхожу в сторону, чтобы справить нужду, а Кавака ждет меня. Но я кричу ему, чтобы он ехал дальше, а сам иду следом за телегой.
 
С этого дня дела мои пошли на поправку. Еще несколько дней я пил водку с хиной, и у меня появился аппетит, я стал заметно поправляться. Таким образом, я болел малярией по 10 марта 1945 года.

Теперь я узнал некоторые новости. Например, такую – командир второй батареи старший лейтенант Ряхин сломал правую ногу (не знаю, правда, при каких обстоятельствах), в тыл ехать отказался и продолжал командовать батареей. Теперь его тоже возили на телеге при батарее.
 
Но самая главная новость была печальной. В день, когда убили Толю Жовтого, погиб и старший сержант Анатолий Кудинов из топовзвода. Их вместе и похоронили в одной братской могиле.
 
Я его очень хорошо знал. Это был умный молодой человек с незаконченным высшим образованием – не дала ему окончить институт война. Красивый парень, правда, немного стеснительный, его все уважали. А погиб он как-то по-дурацки.

Как я уже сказал, Кудинов был топографом в топовзводе. Но новый начальник штаба дивизиона лейтенант Миронов иногда привлекал его к штабной работе, поскольку у самого с грамотностью дела обстояли не очень хорошо.
 
В штабе Толя писал наградные листы и вел другую документацию, хотя почерк у него был не очень разборчивый. Говорят, что из-за этого между ним и Мироновым произошел конфликт, и Миронов решил отомстить – убрал Толю из топовзвода и назначил его ездовым в одну из батарей.
 
Кудинов – человек городской, с лошадьми обращаться не умел. Однажды, когда переезжали на другую огневую позицию, у Толи в упряжке что-то там рассупонилось, и он остановился, чтобы это исправить. Немецкий снайпер, сидевший где-то на высоте, уложил его одной пулей в висок.

Вот так он погиб, и все, естественно, обвиняли в его смерти Миронова (за глаза, конечно).

Однажды хозвзвод стоял в низине у пруда, на плотине которого находилась водяная мельница. Был вечер, я уже собирался ложиться спать после ужина, когда по телефону передали, что где-то в нашем районе выброшен немецкий десант и что мы все должны быть готовы встретить его.
 
Все повара и ездовые быстро вооружились, а у меня даже автомата не было с собой (похоже, он был у наших разведчиков). Старшина Козырев дал мне какую-то старую винтовку, и я лег вместе со всеми на рубеж обороны.

Светила луна, перед нами лежала ровная зеленая поляна, залитая лунным светом, как на картинах старых мастеров. Скоро показалась цепь солдат, движущихся по поляне в нашем направлении. Чьи это солдаты, узнать трудно, да к тому же, вражеский десант мог быть одет в красноармейскую форму.

Мы подпустили их совсем близко, и кто-то крикнул:

- Стой! Кто идет?

Но одновременно с этим окриком раздалась автоматная очередь с нашей стороны.

- Да мы свои! – закричали нам в ответ.

Стали разбираться. Действительно, это были наши солдаты, которых тоже отправили на поиски немецкого десанта. Как бы то ни было, автоматная очередь нашего ездового ранила двоих солдат.

Как-то раз хозвзвод остановился на окраине какого-то города, только что занятого нашими войсками. Старшина Козырев ушел в город на разведку, узнать, нельзя ли там добыть каких-нибудь продуктов, так как тылы наши за нами не успевали, и снабжение было скверное. На одной из улочек он нашел продуктовый магазин и, не заходя в него, быстро вернулся назад. Взяв вещмешки и плащ-палатки, мы отправились с ним за продуктами.

Дом, где размещался магазин, был кирпичный и двухэтажный. Дверь не была закрыта на замок, поэтому мы свободно вошли внутрь. На нижнем этаже, по-видимому, торговали хлебом, и все полки там были совершенно пусты. Мы поднялись на второй этаж. Здесь было полно продуктов – стояли в стеклянных банках сухофрукты, в ящиках и коробках лежали конфеты, шоколад, вафли, галеты, а также сигары и сигареты.

Нагрузившись, мы спустились на первый этаж и тут увидели, что дорогу нам перегородила огромная собака. Она стояла в такой позе, что, казалось, готова броситься на любого, кто хоть на шаг приблизится к ней.

Оружия у нас с собой не было. У старшины был пистолет, но он не решился стрелять в собаку, опасаясь, что на выстрел могут прибежать люди и тогда у нас могли бы быть неприятности.
 
Не знаю, чем бы это все закончилось, если бы в магазин с улицы не вошел наш сапожник Лещенко, который должен был идти вместе со всеми, но почему-то задержался.

Мы предупредили его о злой собаке, но Лещенко только рассмеялся и сказал, что с детства знает собачий язык. Подобно укротителю зверей в цирке, он опустился на одно колено и стал похлопывать рукой по другому колену, приговаривая:

- Ком! Ком! (Иди! Ко мне!)

И случилось невероятное – собака вильнула хвостом, подошла к сапожнику, и он погладил ее по голове. Потом она вышла рядом с ним на улицу.

Эта собака так и осталась с Лещенко. За ней закрепилась кличка «Ком».

Я уже совсем выздоровел, и командир дивизиона майор Лемешко взял меня к себе ординарцем. У него был ординарец Голубев, но по какой-то причине он почти всегда находился при хозвзводе, обеспечивал командира пищей. А меня майор Лемешко стал повсюду брать с собой, куда бы он ни поехал. Поэтому мне пришлось основательно учиться ездить верхом. Сперва от неумения держаться в седле я стер себе весь зад, но потом приспособился и держался в седле сравнительно неплохо.

Однажды мы вошли в городишко, из которого только что были выгнаны немцы. Дело шло к вечеру, и весь город светился пожарами. Так как тылы наши продолжали отставать прямо-таки безбожно, мы заглядывали в дома с вывесками, полагая, что это магазины, в которых могут быть продукты.

В одном из дворов я увидел лошадь под седлом, привязанную к столбу сарая. Дом горел, и лошадь испуганно дергалась в разные стороны, пытаясь сорваться с привязи. Я пожалел этого коня, отвязал его и повел с собой, надеясь, что он пригодится в хозвзводе или где-нибудь еще.

Уже почти стемнело, когда мы прошли этот город и вышли на окраину. Если раньше я все время вел коня за уздечку, то теперь решил сесть на него. Но как я ни старался заставить коня бежать рысью, конь шагал едва-едва. Иногда он и пускался было рысью, но тут же останавливался как вкопанный, а когда я отпускал поводья, конь шел куда попало, будто слепой. Я даже слез с коня и осмотрел его глаза, но ничего особенного не заметил.

И тут меня увидел начальник штаба дивизиона лейтенант Миронов. Он приказал мне срочно вернуться в город, найти там взвод боепитания и поторопить их со снарядами. Но я вспомнил, как меня все ругали за то, что я пошел на задание, вернее, поехал на велосипеде к подполковнику Шельпякову один, без сопровождающего, и отказался выполнять приказ лейтенанта Миронова.

Мои друзья-разведчики были заняты выполнением других поручений, поэтому мне дали в провожатые одного из связистов. Но едва мы сделали несколько шагов, как мой сопровождающий получил новое задание – срочно тянуть связь. Тогда я махнул рукой на все предосторожности, сел на коня и тихонько поехал назад к городу.
 
Я все старался пустить коня рысью, но конь продолжал капризничать. В конце концов мне это надоело, я слез с коня и повел его рядом с собой, держась за уздечку и седло.

Так дошли мы с ним до въезда в город, где по обеим сторонам шоссе рос кустарник. Мы уже почти прошли это место, когда из кустов раздалась автоматная очередь. Я инстинктивно упал, быстро перевернулся и скатился с шоссе в кювет.
 
Выстрелов больше не было. Я осторожно приподнял голову и выглянул на дорогу. Несмотря на темноту, я увидел, что конь мой убит. Я незаметно пополз по кювету, но не в сторону города, а назад, к своим, чтобы рассказать им о засаде. Время от времени я останавливался и наблюдал за шоссе, которое периодически ярко освещалось всполохами пожаров.
 
Когда я отполз метров на сорок, я заметил, что от кустарника к шоссе идут два человека. Они остановились возле трупа лошади. Я знал, что потом они начнут искать меня, поэтому, недолго думая, нажал на спусковой крючок автомата, а сам что было духу пустился бежать в сторону своих.

Своих я догнал быстро. Выслушав мой рассказ, командир дивизиона майор Лемешко принял решение вернуться в город, так как там еще оставался взвод боепитания со снарядами и его могли обстрелять. Надо было предупредить эту беду, поэтому наше управление в полном составе – связисты, разведчики, топографы и все остальные пошли назад к городу, держа автоматы наготове.
 
Шли тихо и еще издали заметили на шоссе в том месте, где меня обстреляли, стоящие повозки и людей. В бинокль разглядели при свете пожаров, что это наш взвод боепитания – узнали по повозке с волами, на которой ездил Кавака-старший.

Когда мы приблизились к ним, ребята укладывали на повозку лейтенанта, которого они нашли возле лошади. Он был ранен в обе ноги.
 
Вопросы ему задавал сам майор Лемешко, и лейтенант стал рассказывать, что ехал на лошади и его обстреляли. Это была явная чушь, так как этого коня все видели у меня. А когда майор спросил его о втором человеке, который вышел с ним из кустарника, раненый промолчал и отвернулся. Лейтенанта передали в особый отдел, и чем все это кончилось, я не знаю.

После этого случая в течение нескольких дней меня преследовали такие мысли – ведь кто-то же надоумил меня взять с собой этого коня, и я почему-то не бросил его, обнаружив, что он не пригоден для верховой езды и вообще для работы, так как, скорее всего, был слепым. И этот конь спас мне жизнь, закрыв от пули своим туловищем. Не будь его, меня наверняка убило бы той автоматной очередью.

16 марта 1945 года появилось указание Государственного Комитета Обороны о начале проведения Венской наступательной операции.
 
Куда мы идем, никто не знает, во всяком случае, не на передовую. Уже несколько дней не слышно никакой стрельбы, будто мы движемся где-то у себя в тылу. Мы лезем на какие-то горы, спускаемся с отвесных обрывов на веревках, и на веревках же спускаем вниз пушки, лошадей, Каваковых волов и ящики со снарядами. Совсем замучились солдаты от такой работы. Некоторые говорят, что нас отрезали, что мы попали в окружение и теперь ищем выход.
 
Какая-то доля правды в этих разговорах, похоже, есть. Питание день ото дня становится все хуже и хуже. Уже стали кормить, как на Северо-Западном фронте, один раз в сутки и то жиденьким гороховым супом с сухарями.
 
На протяжении всего пути мы не встречали никакого жилья, да его тут и не может быть – кругом сплошной лес да камни. Идем все время ночами, а днем спим. Чуть начинает темнеть, мы опять отправляемся в путь.

И все-таки однажды на рассвете нас бомбили, возможно, немецкие самолеты, а может, по ошибке и свои. Много было убитых и раненых. У нас ранен Кавака-старший, ранено несколько батарейцев. Их везем с собой, а убитых похоронили в братской могиле.

Шли мы всегда таким порядком: впереди двигалась разведгруппа, в которую входили представители и от стрелковых полков, и от артиллерии, всего человек шестьдесят.

Артиллеристы разведгруппы шли в следующем составе – командир дивизиона майор Лемешко, начальник разведки старший лейтенант Рысьев, командир первой батареи и мы, трое разведчиков – Володя Шитов, Саша Якушев и я.

Остальные были из пехоты.

С интервалом метров триста от нас двигалась основная группа – пехотные полки и артиллерия. Замыкающими шли хозвзводы и боепитание.

Однажды вечером перед выступлением начальник артиллерии артиллерийского полка подполковник Шельпяков разъяснил нам наконец цель нашего похода.
 
Оказывается, мы действительно двигались в тылу противника, но в тыл мы зашли с определенной задачей – не дать немцам разрушить старинный и прекрасный австрийский город – Вену.
 
Чтобы осуществить этот план, был придуман единственный выход – зайти в Вену с тыла, с той стороны, откуда немцы не ждут, и внезапно захватить город. Ради этого наши войска переносили страшные мучения, двигаясь по непроходимым местам.

Теперь до Вены оставались считанные километры, а потому всем приказано быть начеку и двигаться осторожно.

И вот мы выступаем, идем дальше. Идем молча, теперь и основные части идут чуть ли не вплотную с разведгруппой. Кругом лес да лес, мы все движемся в гору и вдруг выходим на широкое шоссе и идем уже по нему.

Тихо кругом. Вот впереди показался силуэт какого-то двухэтажного здания, в окнах которого кое-где просвечивают слабые огоньки. Это оказался ресторан на вершине горы в Венском лесу. В нем шла обычная работа – подготовка к открытию утром.

В эту ночную смену в ресторане работали русские и украинские женщины и девушки, угнанные немцами в неволю. Когда мы вошли целой толпой через незапертые двери на кухню, они сперва перепугались, а потом принялись плакать от радости.

Мы, как я уже говорил, питались в дороге кое-как. Без лишних слов и проволочек мы уселись за столы и начали уплетать все, что попадалось под руку, даже горчицу с хлебом. Женщины, видя, что мы голодные, бросились доставать из подвалов все, что там было – окорока, колбасы и прочие запасы, которых нашим солдатам хватило всего на час.
 
Как только начало светать, мы покинули ресторан и стали спускаться с горы по тому же шоссе в направлении лежащей внизу в легком тумане Вены. Город спал. Мы шли и не встретили ни одного немецкого солдата. Нас не ждали с этой стороны и потому не строили здесь оборону.

Так пехотные полки дошли почти до Дунайского канала, где и заняли оборону. По другую сторону канала проходила немецкая оборона – мосты охранялись, на берегу были видны сооружения и солдаты.

Наши части все подходили и подходили к Вене со всех сторон, стараясь окружить ее, заковать в кольцо. В какой-то день наши союзники с самого утра бомбили немецкую оборону за Дунайским каналом, сделали много вылетов и, по-видимому, разбомбили ее окончательно. 13 апреля 1945 года Вена была освобождена от немецких захватчиков.

Здесь много вина, завод виноградных вин недалеко от нас, но пить его не хочется – надоела эта кислятина. Мы уже не курим махорку, в зубах у нас дорогие сигары и сигареты. Понабрали этого добра полные вещмешки.

Город очень красивый, и мы, несколько человек, решаем получше осмотреть его. Для этой цели нужна машина, достать которую здесь совсем не сложно. В большинстве домов нижние этажи заняты под магазины или гаражи. Мы открываем один из гаражей и берем легковой автомобиль. Ключ зажигания уже стоит на месте.

Мы садимся, шесть человек – Володя Шитов, Саша Якушев, я и еще два связиста. За рулем – старший сержант, всю войну возивший начальника артиллерии полка подполковника Шельпякова.

И вот мы мчимся по Вене со скоростью более ста километров в час. Пролетаем одну улицу, другую, сворачиваем на третью, не сбавляя скорости… Когда наш водитель заметил на асфальте воронку от авиабомбы, было уже слишком поздно – остановиться невозможно, объехать некуда – в сторону не свернешь, так как улица узкая.

Мы летим прямо на воронку, крепко держась друг за друга и за машину. Машина прыгает в воронку, потом выпрыгивает из нее, словно живая, и ударяется об асфальт. Передние покрышки лопаются, и мы юзом мчимся на стену дома. Удар, и двигатель смолкает.

Мы вылезаем из покореженного автомобиля, держась руками за ушибленные места. Хорошо, что сильно никто не пострадал, а синяки заживут.

Возвращаемся пешком и блуждаем часа четыре, так как не знаем ни названия улицы, откуда выехали, ни месторасположения своей воинской части. Совершенно случайно наткнулись на своих батарейцев.

Пробыв в Вене еще несколько дней, мы покидаем этот город. Наш 356-й гвардейский стрелковый полк 107-й гвардейской стрелковой дивизии 2-го Украинского фронта отправляется в братскую Чехословакию, чтобы помочь освободить Прагу от немецких захватчиков.

От Вены до Праги около шестисот километров. Переход совершаем скрытно – днем мы спим в каких-нибудь лесочках, а как только стемнеет, идем пешком по обходным дорогам. За ночь мы должны проходить километров пятьдесят или даже больше.

Шел с нами и сапожник Лещенко со своей собакой по имени Ком. Она выполняла все команды своего хозяина. Как я уже сказал, мы шли ночами и под утро становилось прохладно. Тогда Лещенко посылал Кома за своей шинелью, и пес всегда находил ее на повозке среди других шинелей и приносил хозяину.

Однажды ездовой, чтобы согреться, накинул на плечи первую попавшуюся шинель, взяв ее из кучи, лежавшей на повозке. Шинель оказалась Лещенкина. Собака с разбегу заскочила на повозку, уцепилась зубами за шинель и стащила ее с плеч ездового. Для ездового все это было так неожиданно, что он с испугу закричал.

Несколько раз Лещенко специально бросал палку с моста в реку, демонстрируя ум и преданность своей собаки, и каждый раз Ком, не раздумывая, прыгал за ней и приносил палку хозяину.

Во время этого длинного перехода мы заметили, что радист Виктор Свистов спит на ходу. Он цеплялся рукой за какую-нибудь повозку и шагал за ней с закрытыми глазами.
 
Самое поразительное заключалось в том, что он по-настоящему засыпал и высыпался. Когда мы приходили в назначенное место и валились с ног от усталости, а потом спали как убитые, он был полон сил и шел на кухню помогать поварам. Все десять дней, пока мы совершали этот переход, Свистов спал только ночью, на ходу, идя за повозками.
 
Возможно, в этом не было ничего удивительного. Ведь играли же мы всю дорогу в карты на ходу – и в дурака, и в девятку, и даже в козла.

И вот мы пришли в Чехословакию. Говорят, что до столицы, где гитлеровцы оказывают очень сильное сопротивление, еще с десяток километров. Остановились на ночевку в поле возле каких-то стогов соломы. Мы, разведчики, наделали себе конурки прямо на вершине стога и завалились спать. В воздухе чувствуется тепло – ведь уже начало мая.

Я проснулся от громкого крика и открыл глаза. Уже светает, и где-то совсем рядом кричат «Ура!» Я разбудил друзей, и мы втроем, как в детстве, прямо на заднице съезжаем со стога и бежим на крик.

Смотрим, солдаты окружили «виллис», а в нем стоит, забравшись прямо на сиденье, наш генерал и говорит, что Германия капитулировала, что война закончилась. Тут уже и мы закричали во все горло это победное «Ура!».

После завтрака мы пошли вперед. Нам объяснили командиры, что немцы должны выходить из окопов и, отдав нам оружие, должны сдаваться в плен. Но когда мы подошли к немецким окопам, они были пусты, никого в них не было. Мы тогда шутили, что немцы побежали сдаваться в плен к союзникам. Но потом мы увидели, что это настоящая правда. Мало вражеских солдат сдавалось нам в плен.

Нас посадили на машины, и мы помчались вперед захватывать как можно больше территории.

Хотя Германия и капитулировала, отдельные немецкие части не хотели сдаваться. При въезде нашей колонны в какой-то дрянной городишко наши машины были расстреляны прямой наводкой из пушек. Было уничтожено пять или шесть наших машин с солдатами. Завязался бой, и вскоре немецкая группа была разбита. Их и было-то всего с десяток, а наших ребят погибло много. Они погибли, когда война уже фактически закончилась.

А наши части продолжали свое движение на запад, захватывали территорию, перемещаясь на машинах, пока не встретили американских танкистов. Встреча произошла вечером. Договорились встретиться еще раз завтра днем и устроить дружеское застолье.

Наше командование приказало всем, кто пойдет на встречу, идти без оружия. Когда мы пришли к танкистам, увидели сколоченные из досок на скорую руку столы и скамейки. На столах стояли закуски и бутылки с красным вином и какой-то водкой. Стаканчики были из прессованной бумаги, а ложки и вилки – из алюминия.

Встреча прошла хорошо. Когда мы ушли, за столы села другая партия солдат. У них произошла драка, правда, я не знаю, кто с кем подрался и по какому поводу.

В дальнейшем была сделана нейтральная полоса. И мы, и американцы отошли друг от друга на десять километров и остановились.

Однажды кто-то из офицеров узнал, что на американской стороне находится завод по производству спирта. Несколько человек поехали на «виллисе» в разведку. Союзники разрешили нам брать спирт. Мы собрали у себя все пустые канистры, но они были из-под бензина, и спирт потом припахивал бензином.

Мы простояли там почти до конца года, потом нас перевезли в Киев, а из Киева на пароходе нас увезли в какой-то лес, где мы строили летний лагерь для молодого пополнения. К маю 1946 года все мы были демобилизованы и разъехались по домам.


Чекмазов Иван Александрович

Декабрь 1978 года