Шевырёв. Лекции о Русской литературе 1862 Л. 8

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1805 - 1864)

ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ
в 1862 году С.П. ШЕВЫРЕВЫМ


ЛЕКЦИЯ 8.

Сумароков – подражатель иностранным писателям, основатель русского театра и первый русский публицист. – Трагедии Сумарокова, оды, сатиры, комедии, притчи и басни. - Петров. Переводы его с иностранных языков, оды и послания. - Державин. Его жизнь. Главные черты Екатеринина века из его произведений. Державин-поэт.


В поэзии Ломоносова одно обстоятельство особенно замечательно: это - отсутствие сатирического элемента. Незначительное исключение составляют лишь немногие эпиграммы и рукописная ода на бороду. Последняя послужила источником многих неприятностей для автора. Тредьяковский за нее упрекал Ломоносова даже в безбожии.
Деятельность творца русской науки была весьма многостороння. Он известен, между прочим, введением у нас мозаики. Мозаиковая икона Спасителя, произведение Ломоносова, украшает торжественную залу Московского университета. Первый проект университета начертан, по желанию Шувалова, Ломоносовым. Мысль его при этом согласовалась с огромными размерами нашего отечества: он желал колоссального здания науки в сердце России; но мысли этой суждено осуществиться разве еще в будущем. В Московском университете могла исполниться лишь одна любимая мысль его: вручить науку в руки людей русских, что и началось тогда же: Поповский и Барсов, первые русские профессоры в Москве, были учениками Ломоносова.
Современником Ломоносова в русской литературе был Александр Петрович Сумароков (1718-1777). Еще до Петра Великого укоряли Русских в подражательности иностранцам и так называемом чужебесии. Когда же Петр распахнул настежь двери всему иностранному, эта страсть к чужому дошла до какого-то кумиропоклонения. Хотя ей противодействовали в словесности все те, на челе которых сияла печать оригинального гения, но зато те, которые были слабее и бездарнее, увлекались этою страстию до последней крайности. В них исчезало и народное, и личное достоинство. Примером тому служит Сумароков. Он хотел быть и Расином, и Лафонтеном, и Ж.-Б.Руссо, но всего более господином Вольтером, как его тогда называли. Вольтер для Сумарокова был каким-то идолом. Он обожал его, преклонялся пред ним и коверкал его на свой лад.
Сумароков писал во всех родах и видах поэзии, от крупных до самых мелких, и ни в одном почти из них не вышел из границ посредственности. Но за ним осталось в памяти Русских почетное имя основателя русского театра. Воспитанник сухопутного шляхетского кадетского корпуса, основанного при Анне Иоанновне, он сочинял трагедии первоначально для своих младших товарищей, которые были и первыми их актерами. Кадетский корпус послужил у нас колыбелью классической французской трагедии. Княжнин, зять Сумарокова, и Озеров, ученик Княжнина, получили образование также в кадетском корпусе.
Трагедия Сумарокова по внешней форме была жалким подражанием трагедиям Корнеля, Расина и Вольтера. Имена героев их большею частию заимствованы из первоначальной русской истории, но одни только имена. Было внутреннее содержание в трагедиях, изображавшее благородные личные чувства западного рыцарства. Так, трагедия Хорев вся дышала чувством любви к отечеству, в Синаве и Труворе изображается долг меньшего брата; в Семире, обязанной успехом таланту актрисы Троепольской - долг сестры. Этим олицетворением чувств славы, чести, любви трагедия Сумарокова принесла в свое время не малую пользу воинам питомцам кадетского корпуса, между которыми считались: князь Репнин, князь Прозоровский, граф Панин, граф Каменский, граф Румянцов-Задунайский и друг. Суворов хотя не воспитывался в корпусе, но часто посещал его и участвовал трудами в заседаниях литературного общества, которое основали кадеты. Из корпуса же вышли: Херасков, Елагин, Свистунов, Мелиссино.
Но созданный кадетами театр не сделался достоянием русского общества и народа, ограничившись стенами корпуса. Истинная колыбель народного русского театра - в Ярославле, на берегах Волги. В то время, как Сумароков писал свои трагедии для корпуса, актеры их готовились в Ярославле, где собственно был основан русский театр купцом Федором Григорьевичем Волковым, первым даровитым русским творцом-актером. Но к чести питомцев корпуса должно сказать, что игра их, и особенно кадета Бекетова, имела значительное влияние на Волкова. Около него образовались Дмитревский и Шумский, первый из которых был также учеником известных в то время трагиков Гаррика и Лекена. Первою актрисою, которая решилась пренебречь тогдашним общественным предрассудком и выбрала сцену, была Мусина-Пушкина. О таланте Троепольской, вызывавшей слезы современников, долго хранились предания. Русский театр, как государственное учреждение, начался в 1756 г. Первым директором его в Москве был Сумароков, но недолго; казенные директоры, в видах успеха театра, должны были вскоре уступить место частным лицам.
Сумароков пережил почти все свои трагедии, за исключением одной, которая и по смерти его еще долго оставалась на сцене. Трагедия эта - Лжедимитрий. В содержании и искусстве слабее других, успехом своим она обязана была обилию либеральных песен в ней. Прочтем отрывки:

Димитрий.
Все Божье и мое!
Георгий.
Себе я свой ли сам?
Димитрий.
И ты принадлежишь Царю и Небесам,
A будучи моим, своим себя не числи.
Георгий.
Моя ль во мне душа, кровь, сердце, ум и мысли?
Димитрий.
То все не для тебя в тебе сотворено,
Но Богу то и мне совсем покорено.
Георгий.
Но Бог свободу дал своей последней твари;
Так могут-ли то взять законно государи?

В другом месте Лжедимитрий, изображающий гнусного тирана, говорит:

Не для народов я, народы для меня!

и еще в другом месте:

Российский я народ с престола презираю.

Сумарокову суждено было видеть падение его трагедии Синав и Трувор; это совершилось в Москве, в 1770 году. Москва всегда проявляла особенное стремление к простоте и естественности в искусстве сценическом. Не мудрено, что московскому обществу скоро опротивели те западные ходули, на которых стояли трагедии Сумарокова. Тогдашняя молодежь перевела слезную драму Бомарше Евгению, которую дали на театре и публика приняла с восторгом. Сумароков взбесился на безвкусие публики и жаловался в письме к Вольтеру. Переводчика назвал он где-то безграмотным подьячим. Поднялась литературная буря на Сумарокова; составился заговор: положили освистать Синава и Трувора. В заговоре участвовал содержатель театра, итальянец Бельмонти: он уверил московского главнокомандующего, графа Салтыкова, что публика желает непременно видеть на сцене Синава и Трувора. Сумароков, узнав о заговоре, противился представлению; но враждебная партия победила: трагедия была дана и - освистана. Сумароков жаловался письменно императрице Екатерине, не щадя и Салтыкова, говоря, что ему поручена Москва, а не музы, что Сумароков - подданный императрицы, а не его, хотя он и кричит: «Я так хочу и так приказываю!». Императрица отвечала Сумарокову: «Мне всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах». С тех пор жизнь Сумарокова была одним продолжительным падением. Он дошел до такого унижения своих трагедий, что вздумал составить из их стихов любовную гадательную книжку и пустил их на конфектные билетцы.
Сумароков был и лириком во всех родах. Несмотря на преданность Вольтеру, он неутомимо перелагал в стихи псалмы, церковные стихиры и молитвы. Но в его торжественных одах наиболее замечательны те, которые он называл вздорными и в которых пародировал оды Ломоносова, выставляя в смешном виде их высокопарность. Замечательно, что Сумароков был родоначальником оды-сатиры, впоследствии так широко развитой Державиным. Сюда относится его остроумная ода от лица лжи, смело обличавшая современный порок. Вот стихи из нее:

Падите, смертны, предо мною;
Великая богиня я….
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ложь: вы скажете бесспорно,
Колико стало мне покорно
Мущин, ребят, девиц и баб:
Они мне почести сугубят:
Одни меня скоты не любят,
A в людях редкой мне не раб.

Сумароков вообще имел большое призвание к сатирическому роду поэзии. От природы одаренный остроумием, которое было еще воспитано влиянием французской литературы, он принялся, однако, за сатиры уже поздно, после своих неудач драматических. Оттого сатира его едка и исполнена личной желчи. В ней преследовал он дворянскую спесь и чванство, лихоимство, плохое рифмоплетство, плутовство всякого рода и слепую страсть нашу к французскому языку. Сатиры его служили ответом его врагам на брань их, и он с гордостию говорил им:

Невежи как хотят пускай бранят меня,
Их тесто никогда в сатиру не закиснет;
A брань ни у кого на вороту не виснет.

В сатирах Сумарокова встречаются иногда стихи очень меткие. Вот отрывок из сатиры на предрассудки рода:

Ты честью хвалишься, котора не твоя:
Будь пращур мой Катон, но то Катон - не я.
На что о прадедах так много ты хлопочешь,
И спесью дуешься! будь правнук чей ты хочешь:
Родитель твой был Пирр и Ахиллес твой дед;
Но если их кровей в тебе и знака нет,
Какого ты осла почтить себя заставишь?
Твердя о них, себя ты пуще обесславишь:
Такой ли, скажут, плод являет нам та кровь!
Посеян ананас, родилася морковь.

Притчи или басни Сумарокова долго оставались в памяти его современников. Только образцы Хемницера, Дмитриева и Крылова могли ослабить их славу. Басня Феб и Борей жила долго и после Сумарокова. Приведем небольшую притчу, чтобы дать понятие о его остроумии:

Ученый и богач.

Разбило судно,
Спасаться трудно;
Жестокий ветр, жесточе как палач;
Спаслись однако тут ученый и богач.
Ученый разжился, богатый в горе:
Наука в голове, богатство в море.

Комедии Сумарокова грешат наиболее недостатком комического языка, которого у нас еще не существовало. Для создания его нужен был талант выше Сумароковского, - талант Фонвизина. Но Сумароков двумя стихами выразил очень верную мысль о комедии:

Одно ли дурно то на свете, что грешно?
И то не хорошо, что глупостью смешно.

В комедиях Сумароков обличал лицемерие и ханжество русских святош, грабительства опекунов и лихоимцев, сочинителей пасквилей и модных петиметров с французским языком. Он не умел еще схватывать жизнь нравов русского общества, не имел комического стиля, но должно отдать ему справедливость, что он дал многие намеки для будущих комиков. Комедия его осталась не без преданий и для самого Фонвизина. В ней встречаем иногда благородные намеки на современные явления общества. Так, например, он обратил внимание на дочерей славного нашего академика Крашенинникова, описателя Камчатки: оне жили в горькой нищете и ходили в крашенине, по выражению Сумарокова.
Сумароков был, можно сказать, и первым русским публицистом. В статьях своих он обсуждал многие вопросы высокой общественной важности. Таковы его предложения: о необходимости привести русские законы к единству, где в первый раз подана мысль о Своде законов; об учреждении хлебных магазинов; о государственном совете; об обществе к сохранению силы и чистоты российского слова, и проч. Кроме того в его сочинениях рассеяно множество благородных мыслей о науках, правосудии, воспитании.
Много вредило таланту Сумарокова его непомерное самолюбие и высокомерие. Он воображал себя таким полным и единственным властелином русской литературы, что писал императрице Екатерине: «Автор в России не только по театру, но и по всей поэзии я один, ибо я сих рифмотворцев, которые своими сочинениями давят Парнасс, пиитами не почитаю». В том же письме он говорит: «Кроме моих драм, ни трагедий, ни комедий во сто лет еще в России не будет». Такое самолюбие не мешало ему, однако, от трагедий и комедий переходить к конфектным билетцам, которыми он также угощал русскую публику.
В русской лирике средину между Ломоносовым и Державиным занимал Василий Петрович Петров (1736-1800).
Уроженец Москвы, сын священника, он был питомцем Заиконоспасской академии. Граф Г.Г. Орлов представил его императрице Екатерине. Потемкин любил в нем умного собеседника. Довольно долго Петров жил в Англии. При Екатерине он был ее секретарем, чтецом и библиотекарем. Последние годы жизни провел он в сельском уединении.
Древние поэты, особенно латинские, а также и английские, воспитали музу Петрова. Он перевел александрийским стихом Энеиду Вергилия, довольно тяжело, но проложил тем путь для переводов Кострова и Мерзлякова. В прозе перевел он Мильтонов Потерянный рай; эта книга и до сих пор одно из любимых чтений нашего простого народа.
Ода Петрова имела характер государственный, и отзывалась на многие образовательные учреждения Екатерины. Но особенно прославилась его ода на Чесменскую победу. Своею формою она отступает от оды Ломоносова и имеет в себе что-то более пиндарическое. Пластическая стихия также выступает в одах Петрова, как и у Ломоносова, но не всегда удачно. Так, в оде на взятие Очакова, все реки России приходят к Днепру, и он ведет их на свой лиман, чтобы показать им торжество Русских. Петров очень изобилует мыслями, но с ним можно согласиться, когда он сам так выражается об этих мыслях:

Оне в моей главе, как в царстве мертвых тени,
Теснятся, давятся, копошатся, кишат,
И сами выскочить из тьмы на свет хотят,
Да тут какая-то лепить их есть уловка:
Вот это только мне велика остановка! –

Много повредила языку Петрова славяно-церковная стихия. Он не умеет отделять ее от русской и слишком употребляет во зло. Конечно, это было влияние духовной академии, где он был исключительно воспитан.
Прав был Гоголь, когда в своем письме о русских поэтах сказал, что наши лирики были одарены духом пророчества. Это подтверждается многими доказательствами. В одах Ломоносова находим предсказание об Амуре, которое исполнилось лишь на наших глазах:

Мы дар твой до небес прославим,
И знак щедрот твоих поставим,
Где солнца всход и где Амур
В зеленых берегах крутится,
Желая паки возвратиться
В твою державу от Манжур.

Петров, воспевая рождение императора Александра, говорил:

Ему поклонятся языки,
Его почтут земны владыки.

У него же есть предсказание о том, как Россия должна когда-нибудь стать во главе всего славянского племени и какое место должны занять в этом хоре славянских народов Поляки. Это сказано в оде его на присоединение Польских областей к России (1793). В ней видно, как смотрели мыслящие умы наши на соединение Польши с Россиею. В этом событии они видели зародыш полного союза славянских племен, в главе которого должна, по своему историческому призванию, стоять Россия. Прочтем этот отрывок:

Приидет некогда то время,
Днепр если может что проречь,
В которо все Славянско племя
В честь Норда препояшет меч.
Росс будет телеси главою,
Тронув свой род побед молвою.
Он каждый в расточеньи член
Собрав въедино совокупит,
И тверд родствами гордо ступит
Меж всех в подсолнечной колен.
***
Но вам, наперсники России,
Поляки, первородства честь;
Вы дни предупредили сии:
Вам должно прежде всех расцвесть.
Став с Россом вы в одном составе,
Участвуйте днесь первы в славе,
В блаженстве, в имени его.
Сколь в древности велики были,
Которы Римлянами слыли;
Днесь имя Россов таково.

Так понимал Петров возможность соединения России и Польши в общей идее их первородного славянства. Но с тем вместе, видя междоусобицы Польши и влечение их к Французам, он так выражался о Поляках:

Без посторонния опеки
Они табун, не человеки.

У нас признают в Петрове только лирика, и то по одной его оде на Чесменскую победу, но нимало не обращают внимания на его послания, обильные сильною сатирическою стихиею. Эти послания обращены были к графу Орлову, Потемкину, к другу Петрова Силову и к императрице Екатерине. В них видно влияние отчасти Горация, но еще более дидактических поэтов Англии, например, Попа. Петров нападал в них особенно на русское бездействие и на русскую лень и сильно поражал предрассудки дворянской спеси. Это демократическое направление наших старинных поэтов - почти общая их черта. Вот отрывок из послания Петрова к Г.И. Силову:

И ты, что высоко свою вздымая бровь,
Кричишь: молчите все, во мне дворянска кровь,
Не полагайся ты без меры на породу,
Ведь мы не лошади, не разного приплоду;
Аравской, правда, конь жарчае, де, других, -
Но ты не конь, отмен не кажешь нам таких.
Иль мнишь, за душу пар вложен в простолюдина,
Во место крови дегть, и вместо сердца льдина?
Увы, по сих ты пор невежества во тьме,
Дач много у тебя, а пустоши в уме.
Скажи, почто твоим людьми не слыть крестьянам?
Архангелу ты свой, те ровня обезьянам?
Чего для, сосунок природы дорогой,
Ты чувствуешь в ней мать, всяк мачиху другой?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но чем виновны мы, какие в нас грехи?
Не то ль, что бабки нас простые повивали,
И алогубых нимф отцы не призывали?
Своими матери кормили нас грудьми,
Неужто для сего не можно быть людьми?
Что вотчин нет у нас, какое то бесчестье?
Доброта лучшее во всех землях поместье.
Что в том, что у тебя орда велика слуг?
Но много ль показал отечеству заслуг?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не срам ли, коль тебя порода к сану близит,
A поведение до челядинцов низит;
Иль, ежели, чему стыжуся верить я,
Душ много за тобой, а хуже всех твоя?

Переходим к писателю, жизнь и поэзия которого олицетворяют идею правды. Этот писатель - Гавриил Романович Державин. По всей справедливости, мы должны на нем остановиться и сосредоточить внимание. Но чтобы лучше достигнуть цели, предложим первоначально план для изучения Державина и разделим его на три части. Первую часть посвятим его жизни (1743-1816); для нее мы имеем новые и самые полные материалы в недавно изданных Записках Державина. Во второй части постараемся обозначить главные черты Екатеринина века из его произведений, потому что редко можно найдти поэта, в котором так подробно отражалась бы современная ему жизнь, как в Державине. В третьей части изучим поэта.
Державин вел свой род от мирзы Багрима, выехавшего из татарской орды в Россию. Один из сыновей Багрима, Держава, был его старшим предком в России, а он последним его потомком. Казань и Волга послужили ему колыбелью. В четырех стихах он сам изобразил резкими чертами свое поприще:

Кто вел меня на Геликон?
Кто направлял мои шаги?
Не муз витийственных содом:
Природа, нужда и враги.

В детстве Державина встречается черта, объясняющая, как в самую раннюю пору могло зародиться в нем то чувство правды, которое впоследствии созрело в мысль, одушевившую его жизнь и поэзию. Он был еще трех лет, когда мать его, оставшись вдовою, должна была испытать все муки тяжбы, от исхода которой зависел для нее последний и бедный кусок насущного хлеба. Она должна была мучиться по мытарствам судов, умолять судей корыстных, и Державин был трехлетним свидетелем страданий и слез матери. Тогда-то, по его словам, зародилось в нем то семя правды, которому после жизнь предложила почву, а поэзия извлекла отсюда лучшие свои вдохновения.
В семействе Державина сохранилось предание, что первое слово, сказанное Державиным еще на руках у кормилицы, при виде кометы, было: Бог. Мать своими молитвами и чтением духовных книг воспитала в сыне то религиозное чувство, которое позже подвергалось многим искушениям, однако устояло и согрело его поэзию.
Новая Россия, преобразованная Петром, предложила для воспитания гения Державина менее средств, нежели древняя для Ломоносова. Ссыльный немец Иосиф Розе содержит в Оренбурге пансион. Здесь началось учение Державина. Он выучился немецкому языку, и вот причина, почему лирики Германии имели некоторое влияние на его поэзию. Затем Казанская гимназия, учрежденная почти одновременно с Московским университетом и в зависимости от него, приняла к себе Державина, но не могла ему сообщить даже правильного знания русского языка. Из способностей, которые в нем тут обнаружились, замечательна склонность к рисованию, которую он перенес впоследствии и в поэзию.
Слишком рано окончилась школа для Державина. По обычаю того времени, еще по 17-му году он был уже солдатом Преображенского полка за отличные рисунки геометрических фигур.
Довольно долго Державин нес солдатскую службу. Забавными прибаутками в рифмах на счет полков он веселил своих товарищей и писал от них грамотки к семействам, а они исполняли за него некоторые солдатские обязанности. В коронацию императрицы он пожалован в капралы. 1770 год памятен в жизни Державина тем, что он совершил аутодафе над всем, что им было прежде написано: из оставшихся его стихотворений самое раннее - Успокоенное неверие, которое относится к 1771 году,
Во время пугачевского бунта, в 1773 году, Державин состоял в войске под начальством Бибикова. Когда бунт был усмирен пленом мятежника, Державин отдыхал у подошвы горы Читалагая и тут, в 1774 году, написал пять замечательных од. В числе их встречаем оду На знатность, которая переделана была после под заглавием Вельможа, и оду На смерть Бибикова, в которой он в первый раз представил любимый свой идеал гражданина. Оне были напечатаны в 1776 г. под названием Читалагайских.
С этого года начинается гражданская деятельность Державина, которая, однако, шла незаметно, пока он не стал известен Екатерине. Странно: Державин был уже автором многих славных од, между прочим: На смерть князя Мещерского, На рождение порфирородного Отрока и других, а императрица еще о нем не знала. В 1783 году княгиня Дашкова начала издавать журнал Собеседник и в день именин императрицы поднесла ей первый нумер этого журнала, на первой странице которого напечатана была Ода премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна в Москве поселившимся, а живущим по делам в С.-Петербурге. Переведена с арабского языка. Странно сочетание всех этих понятий. Россия - Орда, Киргиз-кайсацкая царевна - Екатерина, Татарский мурза - Державин. Императрица была тронута до слез одою и пожелала узнать имя автора. Сидя за обедом у своего начальника, он получил бумажный свиток с надписью: «Из Оренбурга от Киргизской царевны Мурзе Державину». В свитке была прекрасная золотая табакерка, усыпанная бриллиантами, и 500 червонных. Державин показал подарок начальнику, и с этой минуты приобрел в нем врага. Начальник его говорил, что стихотворцы неспособны ни к какому делу. Но Екатерина думала иначе. С этой поры начинается ее личное знакомство с Державиным. Он два раза был губернатором, сначала в Олонецкой губернии (1784), потом в Тамбовской (1786). В первой задавались ему трудные задачи. Так, генерал-губернатор Тутолмин поручил ему исполнить проект, составленный для безлесной Екатеринославской губернии, о разведении лесов в Олонецкой губернии, наполненной лесами непроходимыми. Затем Державину было поручено открыть уездный город Кемь в таком месте, куда не было и дороги и где трудно было найти священника для совершения обряда при открытии городов. Державин исполнял все добросовестно, побеждая препятствия, но резко противился таким нелепостям, как предложенное ему разведение лесов в лесной губернии. Северная природа представляла его воображению богатую пищу, и здесь-то нашел он краски для изображения водопада. Губернаторство в Тамбове кончилось для него несчастно: он должен был под ответом предстать в московский сенат, однако вышел чистым и правым после шестилетних нравственных страданий.
В Петербурге, чрез тогдашнего фаворита Зубова, Державин поднес Екатерине свою новую оду, слабое подражание прежней, Изображение Фелицы, и снова приобрел ее милость: назначенный статс-секретарем, он снова сблизился с императрицей. По делам сената он нередко должен был ей читать промемории. Но тут же, в новом сближении, последовало и разочарование. Поборник правды и закона, он смело и решительно брал сторону невинных: стоял за Якоби, который всеми был тесним, и против Логинова, гремевшего золотом. Державин заметил однако, что императрица оставалась совершенно равнодушною к его искренним исканиям правды; что внешняя европейская политика привлекала ее гораздо более, чем внутреннее управление; что она желала более славы, нежели блага и правды. Увлекаемая политическими замыслами, она не понимала иногда юридических докладов Державина и нередко прерывала беседу с ним внезапными откровениями о том, что таилось в глубине ее души. «Если б я правила 200 лет, то конечно вся Европа подчинилась бы скипетру России», - говорила она. Или: «Я не умру, пока не выгоню Турок из Европы, не усмирю гордого Китая и не осную торговли с Индией». А иногда: «Кто дал, как не я, почувствовать Французам права человека? Я теперь вяжу узелки, пусть их развяжут». Ей желалось, чтобы ее поэт писал ей оды в роде Фелицы. Но тщетно она его к тому побуждала: вдохновение не являлось, восторг охладел, повязка спала с очей, правда брала верх над поэтическою ложью. Тогда Державин писал одному из своих друзей:

Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам.
В царствование императора Павла раздался в сенате смелый голос Державина, когда судили заговорщиков польских, допрошенных в тайной канцелярии, и присуждали их к смертной казни или к ссылке в Сибирь. «Виновны ли были, - сказал Державин в сенате Макарову, директору тайной канцелярии, - Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства польского, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго?». - «Нет, - ответствовал Макаров, они не токмо не виноваты, но всякой похвалы и нашей благодарности достойны». - «Почему ж так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества, и можно ли их винить в измене и клятвопреступлении по тем же самым законам, по каковым должны обвиняться в подобных заговорах природные подданные?.. Всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение не можно…». Замечательно, что смертный приговор польским заговорщикам был подписан сенаторами-поляками же: графом Ильинским, графом Потоцким и другими. Державин предлагал спросить сенаторов поляков искренно, что они думают, и уверен был, что они ответят то же самое, что и осужденные. Слова Державина немедленно достигли до императора Павла, который приказал ему не умничать; тем не менее судьба осужденных была облегчена и отдано приказание не забирать и не привозить в Петербург Поляков.
Друг Державина, Дмитриев, в своих Записках передал нам черты его гражданского характера. Вот его слова: «Говорил отрывисто, но не красно, но долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал заключение, или проект какого-либо государственного постановления. Державин, как поэт и как государственная особа, имел только в предмете: нравственность, любовь к правде, честь и потомство.
Благородная душа его, конечно, была чужда корысти и эгоизма; но пылкость ума увлекала его иногда к решениям, требовавшим для большей осторожности других мер, изъятий или дополнений. Та же пылкость его оскорблялась противоречием, однако ж не на долгое время: чистая совесть его скоро брала верх, и он соглашался с замечаниями прокурора».
При Александре I Державин представил государю правила третейского совестного суда, над которыми трудился несколько лет, пользуясь для составления их опытностию своею и своих приятелей. Этот предварительный суд должен был устранить то множество тяжб, которым обременяются суды в России, благодаря ябеде и лихоимству. Государь принял проект Державина с восторгом, обещал непременно его исполнить, но успеха, однако, не было.
Гражданская деятельность Державина увенчалась назначением его, по учреждении министерств, первым министром юстиции. Таким образом Россия в лице государя своего наградила в Державине гражданина и поэта за его верность идее правды. Но утомленный продолжительною борьбою и уступя требованиям нового поколения, он вышел в отставку и остаток жизни проводил то в Званке, поместье Новгородской губернии, то в Петербурге, деля время между сельским досугом и литературою. Он был свидетелем и певцом достославного двенадцатого года. Последним знаменательным актом деятельности Державина было то, что присутствуя в Царскосельском Лицее на испытании, он отгадал талант Пушкина и предсказал, что он отнимет у него славу:

Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

Записки Державина, изданные в наше время, вполне открыли в нем ту сторону, о которой мы могли только догадываться по его стихотворениям. Конечно, читая эти Записки, мы не имеем никакого права подозревать автора в нарушении честности и искренности: везде мы видим в нем постоянную жажду правды. Понятно, как неприятен был в этом отношении Державин для многих из современников его. Даже Екатерине и Александру Державин, наконец, с своим вечным исканием правды, нередко становился тяжел. Поэт в Державине уступает гражданину. Он сам это сознавал, говоря:

За слова - меня пусть гложет,
За дела - сатирик чтит.

Перейдем теперь к веку Екатерины, как он изображается в стихах Державина. Мы уже сказали, что этот век можно изобразить стихами поэта, как самыми яркими красками до малейшей подробности. Но опасаясь потеряться в мелочах, постараемся изобразить этот век главными его чертами. Прежде всего заметим, что Державин, отражая свой век, стоит выше его, не потворствует ему, а напротив, вызывая все великое, смеется над мелочным и суетным. Поэзия Державина, с этой стороны, является не только зеркалом его века, но и нравственным подвигом, который приносит честь нашей словесности.
Первая черта Екатерининского века - гуманизм, введенный в основу правления. Императрица уничтожила тайную канцелярию и пытку. В ее Наказе читаем простые, но разумные слова: «Обвиняемый, терпящий пытку, не властен над собою в том, чтоб мог говорить правду. Можно ли больше верить человеку, когда он бредит в горячке, нежели когда он при здравом рассудке и в добром здоровье? - Пытка есть надежное средство осудить невинного, имеющего слабое сложение, и оправдать беззаконного, на силы и крепость свою уповающего».
Передадим из похвального слова Екатерине Карамзина то, что лучшие современные умы думали о ее царствовании: «Екатерина уважала в подданном сан человека, нравственного существа, созданного для счастия гражданской жизни. Екатерина преломила обвитый молниями жезл страха, взяла масличную ветвь любви, и не только объявила торжественно, что владыки земные должны властвовать для блага народного, но всем своим долголетним царствованием утвердила сию вечную истину. Главное дело сей монархини состоит в том, что ею смягчилась власть, не утратив силы своей».
Державин в своей поэзии сочувствовал прекрасным началам этого человеколюбия. Его лира была свободным их отголоском. Он имел право сказать Екатерине в посвящении своих стихотворений:

Ты славою, - твоим я эхом буду жить.

Особенно в двух одах: Фелица и Изображение Фелицы он сильно выразил это сочувствие. Вот отрывки из этих од:

Из Фелицы:

Слух идет о твоих поступках.
Что ты ни мало не горда,
Любезна и в делах и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна,
A в славе так великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть.
Еще же говорят не ложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.
***
Неслыханное также дело,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смело
О всем, и въявь, и под рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себе не запрещаешь
И быль и небыль говорить;
Что будто самым крокодилам,
Твоих всех милостей зоилам,
Всегда склоняешься простить.
***
Стремятся слез приятных реки
Из глубины души моей.
О, коль счастливы человеки
Там должны быть судьбой своей,
Где ангел кроткий, ангел мирный,
Сокрытый в светлости порфирной,
С небес ниспослан скиптр носить!
Там можно пошептать в беседах,
И казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.
***
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить,
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить;
Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут,
И сажей не марают рож.

Последняя строфа содержит намеки на те сцены, которые происходили в России в царствование Анны Иоанновны. Смелый язык Державина уже свидетельствовал о том свободном духе, которым повеяло при Екатерине. В Изображении Фелицы, вот какие слова Державин влагает в уста Екатерине:

Я счастья вашего искала
И в вас его нашла я вам:
Став сами вы себе послушны,
Живите, славьтеся в мой век,
И будьте столь благополучны,
Колико может человек.
***
Я вам даю свободу мыслить
И разуметь себя ценить,
Не в рабстве, а в подданстве числить,
И в ноги мне челом не бить;
Даю вам право без препоны
Мне ваши нужды представлять,
Читать и знать мои законы,
И в них ошибки замечать.
***
Даю вам право собираться
И в думах золото копить,
Ко мне послами отправляться
И не всегда меня хвалить;
Даю вам право беспристрастно
В судьи друг друга выбирать,
Самим дела свои всевластно
И начинать и окончать…

A вот молитва, какую влагает поэт в уста императрицы:

Наставь меня, мiров Содетель!
Да воле следуя Твоей,
Тебя люблю и добродетель,
И зижду счастие людей;
Да век мой на дела полезны
И славу их я посвящу,
Самодержавства скиптр железный
Моей щедротой позлащу.

Екатерина посредством западного гуманизма успешно противодействовала деспотизму; но, к сожалению, средства просвещения христианского и высшей любви, заключавшиеся в древней жизни, оставались в пренебрежении. К тому же, западный гуманизм обходился не без ярких противоречий. В то самое время, как высшему сословию давались новые гражданские права, они отнимались у низшего. Ни в одно царствование не было закрепощено столько крестьян, как при Екатерине, и при ней же крепостное состояние введено в Малороссию, где прежде его не было.
Век Екатерины, по мнению современников, был веком разума. Философия энциклопедистов, давшая разуму столь сильное преимущество, отразилась и у нас. Но, по странному противоречию, случай, антипод разума, также не терял прав своих и был предметом обожания. Известно, что энциклопедисты приписывали случаю даже создание мiра. Державин возражал им стихами:

Коль случай сделал все в природе,
То случай - разум, случай - Бог!

Но в России случай играл другую роль: он создавал не мiры, а людей. От него зависело и достоинство, и счастие человека. Случай обожали, ему поклонялись, в него веровали. Тогда-то произошло название человека случайного, к счастию, уже исчезнувшее в наше, более разумное время.
Державин, как мы сказали, стоял выше своего века и с едкой иронией смеялся над этим случаем, над идолом счастья, которому так низко поклонялись его современники. В оде На Счастие, писанной в 1789 году, он остроумною сатирою сокрушил этот идол и насмеялся над ним. Вот как он изображает его:

Сын время, случая, судьбины,
Иль недоведомой причины!
Бог сильный, резвый, добрый, злой!
На шаровидной колеснице,
Хрустальной, скользкой, роковой,
Во след блистающей деннице,
Чрез горы, степь, моря, леса,
Вседневно ты по свету скачешь,
Волшебною ширинкой машешь,
И производишь чудеса.

Вот как поэт представляет дух своего времени, помешавшегося на мысли о господстве случая:

В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных понтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги - пьяны
Все скачут, пляшут и поют;

в эти дни, когда судьба человека зависела от одной минуты, от случайного взгляда, от своенравной милости, - вот какую ироническую молитву обращает Державин к идолу своего века, к Счастию:

В те дни и времена чудесны
Твой взор и на меня всеместный
Простри, о, над царями царь!
Простри и удостой усмешкой
Презренную тобою тварь;
И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим быть другом:
Песчинка может быть жемчугом;
Погладь меня и потрепли.
***
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Услышь, услышь меня, о, Счастье!
И солнце как сквозь бурь, ненастье,
Так на меня и ты взгляни;
Прошу, молю тебя умильно,
Мою ты участь премени:
Ведь всемогуще ты и сильно
Творить добро из самых зол;
От божеской твоей десницы
Гудок гудит на тон скрыпицы
И вьется локоном хохол.
***
Но, ах! как некая ты сфера,
Иль легкий шар Монголофиера,
Блистая в воздухе, летишь,
Вселенна длани простирает,
Зовет тебя, - ты не глядишь;
Но шар твой часто упадает,
По прихоти одной твоей,
На пни, на кочки, на колоды,
На грязь и на гнилые воды,
A редко, редко на людей.
***
Слети ко мне, мое драгое,
Серебряное, золотое,
Сокровище и божество!
Слети, причти к твоим любимцам!
Я храм тебе и торжество
Устрою, и везде по крыльцам
Твоим рассыплю я цветы;
Возжгу куренья благовонны
И буду ездить на поклоны,
Где только обитаешь ты.

Век Екатерины был веком внешней воинской славы, которая гремела в победах. По словам Карамзина, с Екатериною взошла на престол божественная любовь к славе, источник всех дел великих. Екатерина приучила Россию к победам, о чем свидетельствовали ее вожди-герои громкими прозвищами: Румянцов-Задунайский, Орлов-Чесменский, Долгоруков-Крымский, Потемкин-Таврический, Суворов-Рымникский; Кагул, Чесма, Рущук, Силистрия, Крым, Рымник, Измаил, Очаков вписаны в летописи нашей истории. Все эти победы отдавались в государственных одах Петрова, Державина и других лириков. Виновники побед, венчанные лаврами, являются во всей красе своей в лирических рапсодиях этой воинственной русской Илиады.
Державин сознает, так же как и Ломоносов, всю неизмеримость Русского царства. Вот его картина в изображении Фелицы:

Престол ее на Скандинавских,
Камчатских и златых горах,
От стран Таймурских до Кубанских
Поставь на сорок-двух столпах;
Как восемь бы зерцал стояли,
Ее великие моря;
С полнеба звезды освещали,
Вокруг багряная заря.

Но сознать все это исполинское величие России может, по мнению Державина, только один Русский:

……так! Россу только можно
Отечества представить дух;
Услуги верной ждать не должно
От иностранных слабых рук.
И впрям, огромность Исполина
Кто облечет, окроме сына
Его, и телом и душой?
Нам тесен всех других покрой.

Но где же тайна этой неизмеримости, этого исполинского величия России? Она - в самом духе Русского народа. Она - только внешнее выражение народной силы. Чувство этой силы отдается беспрерывно в поэзии Державина:

Где есть народ в краях вселенны,
Кто б столько сил в себе имел?
*
О, Росс, о род великодушный!
О, твердокаменная грудь!
О, исполин царю послушный!
Когда и где ты досягнуть
Не мог тебя достойной славы?
*
Пусть только ум Екатерины,
Как Архимед создаст машины,
И Росс вселенной потрясет!
*
……………..О, Росс!
Шагни - и вся твоя вселенна!

Нам нечего стыдиться этих народных сил, которыми создано внешнее величие России и приобретено такое огромное пространство земли, равное шестой части обитаемого мiра. Мы должны всегда возвращаться к сознанию этих сил, в трудные времена жизни, во времена враждебных столкновений с другими народами.
У Державина эти силы представляются не иначе, как в исполинских образах, которые он берет то из природы, то из народных преданий. Русский народ - это
Девятый вал в морских волнах.

Везувий дает образ поэту для изображения взятия Измаила. Суворов, любимый после Румянцова герой Державина, представляется в виде богатыря русских сказок, а его подвиги - чудесами:

Вихрь полуночной летит богатырь!
Тьма от чела, с посвиста пыль!
Молньи от взоров бегут впереди,
Дубы грядою лежат позади.
Ступит на горы - горы трещат;
Ляжет на воды - воды кипят;
Граду коснется - град упадает;
Башни рукою за облак кидает…

В самом деле, то были времена богатырские. Россия изумляла Европу своими победами. Понятно, как мог тогда явиться в уме Потемкина Восточный проект, выраженный в следующих стихах Державина:

Отмстить Крестовые походы,
Очистить Иордански воды,
Священный гроб освободить,
Афинам возвратить Афину,
Град Константинов Константину
И мир Афету водворить.

Все Русские сочувствовали славе отечества. Понятно, какой восторг должны были зажигать в сердцах оды Державина, гремевшие славою России. Поэт имел право сказать Екатерине:

Ты славою - твоим я эхом буду жить.

Славолюбие тогда заражало всех. Им увлекался и поэт. Ему хотелось, чтобы слава отечества отразилась и на нем лично. Он даже применил к себе две известные славолюбивые оды Горация: Памятник и Лебедь.

Памятник.

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный;
Металлов тверже он и выше пирамид:
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.
Так! Весь я не умру; но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь Славянов род вселенна будет чтить.
Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул, в забавном русском слоге,
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге,
И истину царям с улыбкой говорить.
О Муза! возгордись заслугой справедливой,
И презрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой, неторопливой,
Чело твое зарей бессмертия венчай.

Лебедь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах,
Но, будто некая цевница,
С небес раздамся в голосах.
И се уж кожа, зрю, перната
Вкруг стан обтягивает мой;
Пух на груди, спина крылата;
Лебяжьей лоснюсь белизной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С Курильских островов до Буга,
От Белых до Каспийских вод,
Народа, света с полукруга,
Составившие Россов род,
Со временем о мне узнают
Славяне, Гунны, Скифы, Чудь,
И все, что бранью днесь пылают,
Покажут перстом, - и рекут:
«Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил,
И проповедая мир мiру,
Себя всех счастьем веселил.

В этом искании славы была своя слабая сторона, своя изнанка. Прекрасен подвиг гражданина, когда он личную свою славу соединяет с славою отечества. Но умаляет он и себя и славу свою, когда отделяет их от народа. Это уж - тщеславие. Им грешил век Екатерины, и оно вело к театральному блеску, который любили тогда во всем.
Державин не сочувствовал театральной внешности Екатерининского времени. Он не воспел ее великолепного странствия в Крым, но с ирониею русскою изобразил героя века, Потемкина, с его странною прихотью, с его страстью к брильянтам:

Он мещет молнию и громы,
И рушит грады и берет;
Волшебны созидает домы,
И дивны праздники дает.
Там под его рукой гиганты,
Трепещут земли и моря;
Другою чистит бриллианты
И тешится, на них смотря.

Державин иначе употреблял все сокровища внешнего мiра, чем Потемкин. Он превращал их в яркие краски для изображения великолепных картин природы. Так изобразил он Сунский водопад (Кивач) алмазною горою, бездною серебра и жемчуга, а хвост павлиний - переменным отливом изумрудов и яхонтов:

Наклонит - изумруды блещут,
Повернет - яхонты горят.

Державин не сочувствовал Потемкину. Тщетно фаворит добивался от него похвальных од. Но к чести Потемкина должно сказать, что он был великодушен и не мстил поэту за его безмолвие. Любимыми героями Державина были искатели славы отечества, а не личной своей, Румянцов и Суворов. Первый отказался от торжественного въезда в столицу при торжестве Кучук-Кайнарджийского мира. После громких побед он удалялся в деревню, жил в хижине, уставленной соломенными стульями, и удил рыбу, приговаривая: «Наше дело городки брать да рыбку удить». Суворов доводил свое отвращение к роскоши и блеску до цинизма. Державин пел его и тогда, когда он был в немилости. Эти истинные герои понимали дух Русского народа и любовь его к простоте и скромности личной и к величию отечества. Державин вместе с народом им вполне сочувствовал и пел их подвиги от полноты душевного восторга. Ода, в которой истинная, скромная слава отличена от славы блестящей и шумной, есть Водопад. Скромная, истинная слава изображена в виде Румянцова, в сельском уединении своем, при всех символах своих побед и заслуг отечеству, рассуждающего о суете жизни и тленной славе сего мiра; слава блестящая, шумная, под образом водопада, представляется как ложная и мгновенная. Этот символ мгновенной славы переносит мысль поэта в бессарабскую степь, к смертному одру Потемкина, поразившего своею внезапною смертью на дороге всех современников. Здесь дума о смерти устами поэта смиряла кичливые порывы к шумной славе в сынах тревожного века:

Чей труп, как на распутье мгла,
Лежит на темном лоне ночи?
Простое рубище чресла,
Две лепты покрывают очи,
Прижаты к хладной груди персты,
Уста безмолвствуют отверсты!
Чей одр - земля, кров - воздух синь,
Чертоги - вкруг пустынны виды?
Не ты ли счастья, славы сын,
Великолепный князь Тавриды?
Не ты ли с высоты честей
Незапно пал среди степей?

В чертах Екатеринина века, одушевлявших лиру Державина, была еще одна: это - раздолье жизни. Оно, правда, началось еще при Елисавете, но получило развитие при ее наследнице. Здесь разгадка той любви, которую заслужила Екатерина в народе Русском, давшем ей неоцененное прозвище Maтушки, сделавшем даже имя Екатерины самым популярным именем в России. Державин выражал только мнение современников, говоря, что Екатерина

Велит и ткать, и прясть, и шить,
Развязывая ум и руки,
Велит любить торги, науки,
И счастье дома находить.

Девизом ее царствования был другой стих Державина:

Живи - и жить давай другим.

За это раздолье жизни, которое так любит Русский народ, да и всякий, он охотно прощал своей матушке-царице все ее недостатки.
Многие лирические пиесы Державина представляют нам это раздолье тогдашней общественной и семейной жизни, как говорит сам поэт:

Кто ищет общества, согласья,
Приди, повеселись у нас;
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.

Пикники, откуда взяты эти четыре стиха, К первому соседу, Ко второму соседу, Приглашение к обеду, Разные вина, Кружка, и многие другие пиесы представляют нам живые картины этого радушного веселья. Мы передадим хотя некоторые, потому что без них была бы далеко не вполне выполнена наша задача - изобразить время Державина его же стихами:

Кого роскошными пирами
На влажных невских островах,
Между тенистыми древами,
На мураве и на цветах,
В шатрах персидских, златошвейных,
Из глин китайских драгоценных,
Из венских чистых хрусталей,
Кого толь славно угощаешь,
И для кого ты расточаешь
Сокровища казны твоей?
***
Гремит музыка; слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы,
И множество других плодов
Прельщают чувства и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой,
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой.
                (К первому соседу).

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят,
В графинах вина, пунш, блистая,
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть;
Тебя стола вкруг ожидая
Хозяйка статная, младая,
Готова руку протянуть.
                (Приглашение к обеду).

Так приглашал Державин И.И. Шувалова:

…. от дел попрохладиться,
Поесть, попить, повеселиться,
Без вредных здравию приправ.

Разные вина, воспеваемые Державиным по различию их цвета, показывают, что уже не так роскошествовали его современники, как воображали. Но прекрасна его Кружка, дщерь великого ковша, которая соединяла пирующих и вела свое происхождение из давней старины русской:

Краса пирующих друзей,
Забав и радостей подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка!
     Давно уж нам к тебя пора
          Пивца налить
              И пить:
          Ура! ура! ура!
***
Ты дщерь великого ковша,
Которым предки наши пили;
Веселье их была душа;
В пирах они счастливо жили.
     И нам, как им, давно пора
          Счастливым быть
             И пить:
          Ура! ура! ура!
***
Бывало старики в вине
Свое все потопляли горе;
Дралися храбро на войне:
Ведь пьяным по колено море!
     Забыть и нам всю грусть пора,
          Отважным быть
             И пить:
          Ура! ура! ура!

Это раздолье жизни переходило иногда в роскошь. Потемкин, душа таких пиров, не щадил ничего для этой роскоши. В летописях царствования Екатерины сохранилась память праздника, данного Потемкиным в Таврическом дворце, 28 апреля 1791 года, по случаю взятия Измаила. Державин был сам летописцем этого волшебного праздника. Дворец был превращен в сад из лавровых, померанцевых и миртовых дерев с дорожками, холмами, водоемами и гротами. Русские качели и другие игры были расставлены в саду. Русские песни и пляски оживляли общество. Тут же по дорожкам расхаживал золотой слон с жемчужными бахромами, весь покрытый алмазами, изумрудами, рубинами. На двадцати четырех парах, составлявших особую кадриль, одних брильянтов было на 10.000.000 рублей. Но не этот блеск одушевил лиру Державина. Мысль, побудившая поэта описать его, была та, что Россия всеми своими дарами принимала участие в роскоши этого угощения. Вот эта мысль:

Богатая Сибирь, наклоншись над столами,
Рассыпала по ним и злато и сребро:
Восточный, Западный, седые океаны,
Трясяся челами, держали редких рыб;
Чернокудрявый лес и беловласы степи,
Украйна, Холмогор, несли тельцов и дичь;
Венчанна класами, хлеб Волга подавала,
С плодами сладкими принес кошницу Тавр;
Рифей, нагнувшися, в топазны, аметистны
Лил кубки мед златой, древ искрометный сок,
И с Дона сладкие и Крымски вкусны вина,
Прекрасная Нева, прияв от Бельта с рук
В фарфоре, кристале чужие питья, снеди,
Носила по гостям, как будто бы стыдясь,
Что потчевать должна так прихоть поневоле.
Обилье тучное всем простирало длань.
Картины по стенам, огнями освещенны,
Казалось, ожили, и рдяны лица их
Из мрака выставя, на славный пир смотрели;
Лукуллы, Цезари, Траян, Октавий, Тит,
Как будто изумясь, сойти со стен желали
И вопросить: кого так угощает свет?
Кто, кроме нас, владеть отважился вселенной?

В этих горах и реках, предлагающих дары свои на пир России, ярко выступают пластические образы, напоминая более стиль Ломоносова, чем Державина. Знаменательны также образы императоров языческого Рима, взирающих с завистью на русское угощение, намекающее на всемiрное могущество России.
Но в этих материальных наслаждениях века, какое бы изящество вкуса их ни прикрывало, таился внутренний червь тоски, неизбежной спутницы всякого чувственного пресыщения в человеке. О самом неутомимом авторе этих праздников, Потемкине, рассказывают, что после них он несколько дней сряду оставался дома, в кругу родных и приближенных, утомленный лежал на софе в шлафроке, босоногий, с обнаженной шеей, с нахмуренным челом, с повислыми бровями и молча играл в шахматы или в карты. Державин изобразил его в этом состоянии тяжелого пресыщения:

Там воды в просеках текут,
И с шумом вверх стремясь, сверкают;
Там розы средь зимы цветут,
И в рощах нимфы воспевают,
На то ль, чтобы на все взирал
Ты оком мрачным, равнодушным,
Средь радости казался скучным
И в пресыщении зевал?

Державин нередко и в других стихотворениях напоминает участникам современных пиров об этой границе, поставленной чувствами для их наслаждений, как, например, в следующих стихах:

Придут, придут часы те скучны,
Когда твои ланиты тучны
Престанут Грации трепать!

Известная пьеса: Философы пьяный и трезвый представляет два противоположные воззрения на жизнь, современные Державину. В пьяном мы видим сибарита, разочарованного во всех благородных стремлениях своей жизни: ни честолюбие служебное, ни воинская слава, ни поприще правды в судах, его не удовлетворили. С отчаяния он предался изнеженной жизни и приглашает к ней своего трезвого товарища такими стихами:

Как пенится вино прекрасно!
Какой в нем запах, вкус и цвет!
Почто терять часы напрасно?
Нальем, любезный мой сосед!

Но трезвый еще не разочаровался и носит в душе идеалы гражданской жизни на поприще чести, в боях и в судах. Он отвечает пьяному:

Пусть пенится вино прекрасно,
Пусть запах в нем хорош и цвет,
Не наливай ты мне напрасно:
Не пью, любезный мой сосед!

Эти два противоположные воззрения на жизнь, эта борьба разочарования с чувством долга, праздной неги, нравственного бессилия с могучею силою деятельной воли, сопровождают все наше развитие в новом периоде. При Державине разочарование приводило людей к вину; в наше время оно приводит к бездействию и кончается чужими краями.
Но Державин, как мы уже сказали, хотя отражал век свой во всех его главных чертах, но стоял выше его внутреннею своею мыслию, которая принадлежала не времени, а, можно сказать, вечности. Воспитанная древними предками, заимствованная в основе древней русской жизни, она сообщала поэзии Державина нравственную силу, возвышавшую ее над своим временем. Эта мысль была религиозная. В ней находит он беспрерывное успокоение и усладу от тревог и волнений мiра. В чувстве веры разрешаются у него все бурные чувства треволненной жизни, как в полном аккорде необходимые диссонансы. Всем остроумным развратникам он говорит в Успокоенном неверии:

Прийдите, обымите Веру:
Она одна спокоит вас…

Сильный этою идеей, поэт любит среди наслаждений века устремлять мысль его на время, звоном каждой минуты приближающее нас к вечности:

Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет… и к гробу приближает.

Такова еще в той же оде На смерть князя Мещерского грозная картина смерти, глядящей на всех и точащей лезвие свое:

Где стол был явств, там гроб стоит,
Где пиршеств раздавались лики,
Надгробные там воют клики,
И бледна смерть на всех глядит…
***
Глядит на всех, - и на царей,
Кому в державу тесны мiры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны,
И… точит лезвее косы.

Такой образ, выставленный среди чувственных пиров, напоминал вместе с тем современникам Державина, не вполне оторвавшим себя от завета древних предков, о неземном назначении человека.
Перейдем к поэту. Лира Державина обнимает область лирики в самых разнообразных ее проявлениях. Виды лирической поэзии определяются теми отношениями, в которых поэт находится к Богу, человечеству и природе, к государству, обществу и сословию, с которым тесно связан, к самому себе лично. Державин в своих произведениях обнимает все эти отношения.
В числе его религиозных од первое место, конечно, занимает ода Бог, переведенная почти на все европейские языки, а из азиатских - на японский. Замечательно одно предание из младенчества Державина, связанное с этою одой. Говорят, что первое слово, которое Державин сказал на руках у кормилицы, указывая в небе на комету, тогда явившуюся, было слово «Бог». Известно, что первая мысль этой оды осенила Державина в час воскресной заутрени, любимого богослужения Русского народа, столь сладкого его верующему сердцу. Конец же оды, долго ожиданный поэтом, вылился внезапно в одну из тех светлых минут вдохновения, какие нечасты бывают и в душах великих поэтов. Вся ода в главном движении своем сходится с еврейскою поэзиею: она представляет стремление человека определить Бога, стремление, изливающееся, наконец, потоком чувства в благодарных слезах к своему Создателю. К религиозным же одам относятся многие переложения псалмов. Державин перелагал по преимуществу псалмы правды. Лучшие из них относятся к одам, которые мы называем всечеловеческими. В этих одах поэт определяет свои отношения ко всему человечеству. Здесь главная одушевляющая идея есть идея правды. Мы скажем о них в конце, так как эта идея венчает всю жизнь и поэзию Державина. Но в эти оды Державин вносил не только чувство восторга, но и чувство негодования, которое обращало его лиру в сатиру. Сюда относятся сатирические оды: Фелица, На счастье, Вельможа и другие. К одам государственным относятся все патриотические пьесы Державина, входящие в победоносную летопись царствования Екатерины и Павла: На приобретение Крыма, Осада Очакова, Взятие Измаила, Взятие Варшавы, Победы в Италии, Переход Альпийских гор и другие. Все эти оды, в свое время, питали в русских сердцах любовь к славе отечества и воспламеняли молодых воинов к новым победам. Песни Державина, можно сказать, столько же участвовали в войне двенадцатого года, сколько песни Гомера в войнах Греков с Персами. К одам общественным и сословным относятся все те стихотворения, в которых поэт особенно воспевает тогдашнее раздолье русской жизни. Но об них уже было сказано ранее. К одам личным принадлежат анакреонтические, или эротические песни. Личные чувства и впечатления поэта дают им содержание. Поэзия личных идеалов души еще не была тогда открыта. Она еще впереди - в Жуковском. Чувственный взгляд в лирике тогда еще господствовал. Державин позволял себе в этом роде поэзии игривые шалости.
Вот весь круг лирики Державина. Должно, однако, сказать, что поэт в своих созданиях почти никогда не выдерживает художественной целости. О нем справедливо заметил еще критик Мерзляков, что он «то парит в небе, то стелется долу». Эта неровность есть отличительная черта Державина. Как его взмахи вверх бывают необыкновенно внезапны, так и падение чрезвычайно быстро. Он как будто не знает ровной средины в своем полете. Поэзия наша рождалась не вдруг: ей надобно было постепенно развивать свои элементы.
В Ломоносове мы видели господство пластического элемента. Державин развивает по преимуществу элемент живописный. Картины, изящные в слове - лучшая сторона его поэзии. Их много. Мы уже видели картину водопада, павлина, смерти. Обратим внимание еще на некоторые другие, чтобы более ознакомиться с Державиным-живописцем. Вот картина луны из Видения Мурзы, пьесы довольно слабой:

На темно-голубом эфире
Златая плавала луна,
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучем
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем.

Вот картина, взятая из зимней русской природы в оде Бог:

Как в мразный, ясный день зимой,
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.

Вот Осень во время осады Очакова:

Уже румяна осень носит
Снопы златые на гумно,
И роскошь винограду просит
Рукою жадной на вино;
Уже стада толпятся птичьи,
Ковыль сребрится по степям;
Шумящи красножелты листьи
Расстлались всюду по тропам;
В опушке заяц быстроногий,
Как котик поседев, лежит;
Ловецки раздаются роги,
И выжлят лай и гул гремит;
Запасшися крестьянин хлебом,
Ест добры щи и пиво пьет;
Обогащенный щедрым Небом,
Блаженство дней своих поет.

Вот Альпийский Сен-Готард и на нем зима:

Ведет - и некая громада,
Гигант пред ним восстал в пути;
Главой небес, ногами ада
Касаяся, претит идти;
Со ребр его шумят вниз реки,
Пред ним мелькают дни и веки,
Как вкруг волнующийся пар;
Ничто его не потрясает,
Он гром и бури презирает;
Нахмурясь, смотрит Сен-Готар.
***
A там - волшебница седая
Лежит на высоте холмов;
Дыханьем солнце отражая,
Блестит вдали огнями льдов,
Которыми одета зрится:
Она на всю природу злится,
И в страшных инистых скалах,
Нависнутых снегов слоями,
Готова задавить горами,
Иль в хладных задушить когтях.

Перейдем к картинам другого рода. Вот два инвалида из оды Вельможа:

A там - израненный герой,
Как лунь во бранях поседевший,
Начальник прежде бывший твой,
В переднюю к тебе пришедший
Принять по службе твой приказ,
Меж челядью твоей златою,
Поникнув лавровой главою,
Сидит и ждет тебя уж час!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
A там - на лестничный восход
Прибрел, на костылях согбенный,
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти:
Он хочет руку ту простерти
Для хлеба от тебя куска.

Вот картина Ласточки, этой домашней, любимой птички русского народа:

О, домовитая ласточка!
О, милосизая птичка!
Грудь краснобела, касаточка,
Летняя гостья, певичка!
Ты часто по кровлям щебечешь,
Над гнездышком сидя, поешь;
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчиком в горлышке бьешь.
Ты часто по воздуху вьешься,
В нем смелые круги даешь,
Иль стелешься долу, несешься,
Иль в небе, простряся, плывешь.

A вот картина русской пляски из анакреонтической пьесы Русские девушки:

Зрел ли ты, певец тиисский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка?
Как, склонясь главами, ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят,
И плечами говорят…

Иногда картины у Державина выступают совершенно отдельно, не связываясь нисколько ни между собою, ни с целым содержанием произведения. Так, например, после картины водопада Суны являются отдельные картины волка, лани, коня. Отдельно взятые, оне весьма удачны, но нарушают единство целого. Дмитриев, в своих записках характеризуя Державина, замечает, что он имел дар наблюдательности и даже в беседе дружеской запасался картинами и сравнениями, какие ему случайно попадались. Однажды за обедом подавали у него щуку; Державин заметил на ней голубое перо, и щука с голубым пером явилась в произведении, вскоре после того написанном. Элемент живописный никогда не покидал Державина и является довольно ярким в самых последних его стихотворениях, где видны уж одне только, по выражению Мерзлякова, развалины Державина. К таким пьесам принадлежит Утро, изобильное живописными красотами природы.
Говоря о живописном элементе поэзии Державина, мы должны заметить в этой живописи народные русские краски. Поэт подражал Анакреону и Горацию, наряжая их нередко в русскую одежду. Он брал лица из древней мифологии - и писал их с русских натурщиков. Так изобразил он седого Борея чертами русского старика. Мы помним Суворова в виде богатыря русских сказок; Афинейский витязь изображен чертами Орлова, охотника до скакунов, до кулачного боя, до русской пляски, до свайки и до всех игр Русского народа. В пьесе Рождение красоты красота родится под рукою Зевеса совершенно русская:

Ввил в власы пески златые,
Пламя в щеки и в уста,
Небо в очи голубые,
Негу в грудь, - и Красота
В миг из волн морских родилась;
A взглянула лишь она,
Тотчас буря укротилась,
И настала тишина.

Вот Похвала сельской жизни, написанная в подражание Горацию чертами из сельской жизни русской:

Горшок горячих, добрых щей,
Копченый окорок под дымом:
Обсаженный семьей моей,
Средь коих сам я господином,
И тут-то вкусен мне обед!
***
A как жаркой еще баран
Младой, к Петрову дню блюденный,
Капусты сочныя качан,
Пирог, груздями начиненный,
И несколько молочных блюд.
***
Тогда-то устрицы го-гу,
Всех мушелей заморских грузы,
Лягушки, фрикасе, рагу,
Чем окормляют нас Французы,
И уж ничто не вкусно мне.

В этих чертах Державинской поэзии виден уже зародыш того народного искусства, которому суждено было у нас развиться позднее, в размерах более огромных. При такой русской палитре, при таких народных красках, поэт имел право призывать свою музу не в виде древней крылатой богини, а в образе чисто-русском, как читаем в следующих стихах:

Приди, иль в облаке спустися,
Или хоть в санках прикатися
На легких, резвых, шестерней,
Оленях белых, златорогих:
Как ездят барыни зимой
В странах Сибирских, хладом строгих.

Музыкальный элемент в поэзии Державина уступает совершенно живописному. Есть, конечно, и у него аккорды прекрасные, гармонические, но зато встречается и какофония, подобную которой можно встретить разве у Тредьяковского. Рифма Державина не только небогата, но иногда более похожа на созвучие, чем на рифму. Приведем несколько стихов, свидетельствующих о поэтическом недостатке его уха. Некоторые из них могли бы быть употреблены на так называемые русские скороговорки.

Поляк, Турк, Перс, Прус, Хин и Шведы.
*
От солнца как бежит нощь, тьма и мгла:
Так от тебя печаль, брань, смерть ушла.
*
Иль как на лен, на шелк, цвет пестрота и лоск.
*
Так ты, так ты таков-то мот.
Сия гробница скрыла -
Затмившего мать лунный свет.

Можно было бы умножить эту коллекцию, особенно из стихотворений позднейшего периода, когда этот недостаток еще более усилился.
В заключение разбора поэзии Державина обратим внимание на основную мысль его произведений. Эта мысль не художественная, а нравственно-религиозная: это идея правды. Она была путеводною звездою жизни поэта. Она засветилась в нем еще тогда, как ребенком он страдал за мать свою от неправды судов в отечестве. Жажда правды образовала в нем честного и пламенного гражданина. Она же посылала ему и прекрасные вдохновения. Поэзия Державина особенно возвышается мыслию там, где говорит от имени правды.
Для преложений Державин избирал особенно те псалмы, которые именуются песнями правды и посвящены ей. Таково, например: Воцарение Правды.

Господь воцарился!
Земля, веселись!
Мрак туч расступился!
Холм, в свет облекись!
Правда и суд утвердились
Вкруг трона его.

По случаю ввода императором Павлом сына его Александра в сенат, Державин воспевает Введение Соломона в судилище и произносит молитву:

Боже! дай царю Твой суд
И цареву сыну правду!

В оде Истина поэт так определил Бога:

Он совесть - внутрь, Он правда - вне.

В другой оде по торжественному случаю он сказал:

И мiра царь есть раб Господень:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Лишь правда - над вселенной царь.

Эта мысль дала Державину нравственную силу, в век привилегированного вельможи, написать оду Вельможа, которая с одной стороны представляет идеал честного гражданина у престола царя, а с другой, - сатиру на многих вельмож того времени.

Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Всех царственных подпора зданий;
Вся мысль его, цель слов, деяний
Должны быть - польза, слава, честь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Блажен народ, который полн
Благочестивой веры к Богу,
Хранит царев всегда закон,
Чтит нравы, добродетель строгу
Наследным перлом жен, детей,
В единодушии - блаженство,
Во правосудии - равенство,
Свободу, - во узде страстей!
***
Блажен народ, где царь главой,
Вельможи - здравы члены тела,
Прилежно долг все правят свой,
Чужого не касаясь дела;
Глава не ждет от ног ума,
И сил у рук не отнимает,
Им взор и ухо предлагает,
Повелевает же сама.
***
Сим твердым узлом естества
Коль царство лишь живет счастливым, -
Вельможа! славы, торжества
Иных вам нет, как быть правдивым,
Как блюсть народ, Царя любить,
О благе общем их стараться,
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять - и правду говорить.

Любовь к правде дала Державину силу направить ее стрелы против самого себя, и в послании к Храповицкому написать эти смелые строфы, в которых поэт отказался от льстивых од своих:

Где чертог найду я правды?
Где увижу солнце в тьме?
Покажи мне те ограды
Хоть близь трона в вышине,
Чтоб где правду допущали
И любили бы ее.
***
Страха связанным цепями
И рожденным под жезлом,
Можно ль орлими крылами
К солнцу нам парить умом?
A хотя б и возлетали, -
Чувствуем ярмо свое.
***
Должны мы всегда стараться,
Чтобы сильным угождать,
Их любимцам поклоняться,
Словом, взглядом их ласкать.
Раб и похвалить не может:
Он лишь может только льстить.
***
Извини ж, мой друг, коль лестно
Я кого где воспевал:
Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я восхвалял.
За слова - меня пусть гложет,
За дела - сатирик чтит.

Предавая великодушно слова свои в жертву правосудию, Державин не отказывается от своих дел, и в другом послании к Храповицкому говорит:

Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам.

Эти слова поэт обращал, конечно, не к одному Храповицкому, но и ко всему потомству. Он уверен был, что за это искание единой правды он получит награду и в том мiре. Эту мысль он выразил в одном из последних стихотворений, Проблеск:

В бессмертном превитать я буду озаренье,
Как ясный Божий луч!

Идеал мужа правды носится нередко в произведениях Державина. Он не находит этого идеала даже и в героях своего времени. Так, он говорит:

Средь славных подвигов и боев
Мы зрим полки у нас героев;
Но чтит ли их взор мудреца?
Он ищет Росса справедлива,
Благочестива, терпелива,
Мужей великих образца.

Такой идеал нашел он только в герое древней Руси, князе Пожарском, и воспел ему, помимо современников, истинную, нельстивую оду:

Царя творец и раб послушный,
Не ты ль, герой великодушный,
Пожарский, муж великий мой?

Поэт желает, чтобы тень этого мужа, который

Избрал достойного владыку
И над собою воцарил,

чаще носилась над умами современников:

Восстань, восстань на голос лиры,
Великая из мрака тень!
И ночь когда скрывает мiры,
Или когда сияет день,
Носись над нашими главами.

К другим же славам современного мiра он так относится:

Услышьте ж, водопады мiра!
О, славой шумные главы!
Ваш светел меч, цветна порфира,
Коль правду возлюбили вы!..

И в другом стихотворении:

Доколе не возлюбишь правды,
Седин геройских не почтишь,
Народу не подашь отрады,
И сирых гласу не внушишь,
Дотоль, о смертный! сколь ни звучен,
И сколь ты ни благополучен,
Хоть славой до небес возник,
Хоть сел на троне превысоком,
Пред любомудрым, строгим оком,
Еще, еще ты не велик.

Есть одна ода у Державина, принадлежащая к виду лирики всечеловеческой. Она составляет яркое исключение по полноте художественного целого, которое выдержано от начала до конца. Это - песнь Властителям и Судиям. Здесь олицетворена самая идея правды в образе Бога, являющегося судиею в сонме земных богов. Мысль и образ в этой оде заимствованы из 81-го псалма правды; Бог ста в сонме богов: посреде же боги разсудит:

Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их.
«Доколе, - рек, - доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
***
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
***
Ваш долг спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков».
***
Не внемлют! - видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
***
Цари! - я мнил: вы боги властны,
Никто над вами не судья;
Но вы, как я, подобно страстны,
И так же смертны, как и я.
***
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
***
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых,
И будь един царем земли!

Этою одою мы закончим изучение Державина.


ОТДЕЛЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК.
Том XXXIII, № 5.
ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ в 1862 году
С.П. ШЕВЫРЕВЫМ. (СПб.: Типография Императорской Академии Наук. 1884).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой