От истоков своих часть 2 Глава 16 Война

     В наступившем 1940 году Иван и Наталья, наконец, сложили свою избёнку, рядом с избой Андрея и Зины. К осени они перешли в свои хоромы. Внуки не оставляли стариков и гостили у них почти постоянно. Хотя Чернышёвы постарели, они по-прежнему трудились в колхозе. Зимой, выдавшейся люто морозной, на заготовке леса для новой фермы, Иван простудился и слёг. Прометавшись больше недели в жару, мучаясь страшным кашлем, сотрясавшим всё тело, он вдруг затих и вытянулся на постели. Притащившаяся с фермы Наталья нашла его уже холодным, а кружки с отварами, что оставила для него рядом на табуретке, нетронутыми. Она опустилась на постель рядом с мужем, сложила ему руки, как положено, на груди.

          – Вота, Ванюша, не попрошшалиси дажа. Не дождалси ты мяне, – укоризненно покачала она головой и упала на грудь его, обливая слезами безжизненное тело.
 
В избу забежала Зина. Увидев заострившийся нос отца, всхлипнула и заскулила по детски, утирая слёзы и прикрывая ладонью рот. Наплакавшись, женщины поднялись и засуетились. Похороны – не свадьба, загодя не подготовишься. Всё надо делать быстро, и на все дела отпущено людскими правилами всего лишь два дня.
      Ивана похоронили на местном деревенском кладбище. На дворе мело, и вьюга слепила глаза, швыряя охапки снега на закрытый гроб. На поминки собралась вся деревня. Люди искренне сожалели, что из жизни ушёл хороший человек.
После смерти мужа Наталья затосковала и стала часто болеть, день ото дня теряя силы. Она подолгу сидела у окна, вспоминая свою жизнь с Иваном. Особенно часто вспоминались совсем молодые годы, когда ещё не родились дети. Как привыкала она к нему, как удивлялась его вниманию и нежности, его заботе. А сколько тёплых, ласковых слов слышала она от мужа! Сколько дарил он ей подарков! Даже в лютый голод принесёт из леса веточку рябинки с тремя, чудом сохранившимися, ягодками и подарит ей. "До чаво жа мяне с мужем повязло! Завсегда вместях, в любови, завсегда в уважении. Всё чаво в избе есь – всё яго руками сделано. Како теперя без яго? Ровно душу изнутри вынули, руки мое отрезали, како без яго?" – заходилась она вновь слезами.

Огромная тоска измотала Наталью. Она отказывалась от еды, не испытывая чувства голода. Спустя три месяца Наталья тихо умерла, не дожив до любимого времени года, когда зазеленеет молодая травка.

А следом убрались друг за другом и родители Андрея. Сначала Порфирий.  Случилось это нежданно. Запутался в вожжине, обмотавшей руку. Вроде привычное дело – лошадью управлять, а тут как на грех, засуетился. Рванул вожжи и потащила она его, выпавшего из саней, по буеракам. Избила всего в кровь и об сани и об чего попало, кося лиловым глазом на беспомощного человека. Нашли Порфирия уже часа через три. Не дожив до утра он предстал перед Богом. Матрёна убивалась по мужу, который был для неё ровно икона, и вскорости убралась вслед за ним.

          – И что за год зачинатьси – одне похороны за другимя, – сокрушался Андрей, – такой разе забудешь?

      Так начался 1941 год.

      …Весна пришла в деревню с птичьим гамом, с весёлыми быстрыми ручьями, с многочисленными полевыми работами. А за ней не замедлило и лето с пёстрыми лугами, надоедливыми комарами и мухами и нестерпимой жарой.
Весть о том, что началась война с немцами, быстро облетела деревню. Радио теперь было в каждой избе. Из чёрной тарелки, висящей на бревенчатой стене избы, доносилась то музыка, то строгий или ласковый голос диктора.
       22 июня 1941 года был жаркий день. Солнце палило нещадно. Зина не успевала обтираться концом платка, повязанным на голову. Пот стекал за ворот лёгкой кофты, струился по спине. Колхозницы шли по полю вдоль чахлых рядков свёклы, ритмично взмахивая тяпками.
      Вернувшись с поля вечером, Зина устало присела на крыльце. Руки и спину ломило от тяпки. Она не выпускала её из рук почти весь день. В глазах так и стояли длинные ряды молоденькой свёклы, убегающие за горизонт. Как раз сегодня мотыжили свёклу колхозницы, очищая от сорняка, разбивая, рыхля землю вдоль корнеплодов. Зина только обмыла ноги в почти горячей, нагретой на солнце воде, в большом деревянном корыте у крыльца. Лёгкий ветерок обдувал разгорячённое тело, потихоньку прогоняя усталость. Зина прислонилась спиной к перилам крыльца, прислушиваясь к отдалённому мычанию коров и звукам хлыста в руках пастуха.  Стадо возвращалось домой, проведя день на лугах с сочной травой. Малиновые закатные блики скользили по верхушкам дерев, отбрасывая золотисто-розовые полутени.  "Благодать! Тольки вота, Пеструху ишшо подоить надыть, свинье корма дать – подумала Зина, – глянуть надо: нарубили девки травы?"

 В этот момент, распахнув калитку, во двор вбежала Сафронова Марфа с бледным лицом и выпученными глазами.

          – Ты чаво, заполошная? – удивилась Зина, поднявшись со ступеньки, повернула в дом, но тут же остановилась.

          – Война! – выпалила Марфа ей в спину, – Ой, горюшко! – заголосила она.

          – Кака ишшо война? Чаво брешешь? – не поняла Зина.

          – Кака, кака? С германцем, – завывала Марфа.

          – Как жа? С германцем у нас мирный договор, Андрей сказывал. Да вон и сам он идёть, чичас и спросим у яго, – спокойно ответила Зина.

Андрей вошёл в калитку, хмуро взглянул на женщин.

          – Вота Марфа говорить…– начала было Зина.

          – Знаю я, – оборвал её Андрей, – ужо цельный день война идёть. Игде-то люди гибнуть, дома горять. Ужо немцы землю нашу захватывають, сволочи!

          – Тако, значитси, правда энто? – охнула Зина, – Да как жа?  Вота беда-то, – схватилась она руками за голову.

          – А дети игде? – спросил Андрей.

           – Девчонки вона, тольки с сенокоса вернулиси, чичас и робята должно  подойдуть, – ответила Зина, утирая лицо.

Во дворе появились Сергей и Лазарь. Оба были возбуждены, громко что-то обсуждали.

          – Отец, слыхали, война с немцами зачалася? Сёдни посыльный к нам на луг прискакал. Как сказал, что немцы на нас напали, захватчики энти, так сразу некоторы мужики тута жа собралися и за им в правление поехали, на войну записываться, – торопливо выкладывал отцу Лазорька.

          – Да, слыхал. С нашей Мачехонки уже шестеро сёдни записалиси. И я хотел, да говорять по возрасту не подхожу. Другия года беруть.

Зина тихо охнула зажав платком рот. Ужинали без разговоров, без настроения. В самом конце трапезы Сергей не выдержал.

          – Отец, скажи, немцы сильнее нас?

          – Откуль мяне знать, кто сильнея.

          – Так оне за два неполнах года ужо двенадцать стран покорили. А нас, как думашь, покорят?

          – Нет! – вскочил Андрей, – Не покорят оне нас, не смогут покорить!

          – А, почаму? Другия жа страны сдалися перед ихой силой.

          – А мы ни за што не сдадимси! Не дадим немчуре помыкать нами! Разобьютси они о нашу стену, вота увидишь!

      Лазорька во все глаза смотрел то на брата, то на отца. Слова отца нравились ему больше. Он уже представлял, как орды немецких войск налетают, подобно волне, омывающей берег реки. И рассыпаются брызгами, откатываясь обратно. Ему совсем недавно исполнилось пятнадцать лет, и он сожалел, что его, вероятно, отец не возьмёт с собой на войну, и он не увидит этого воочию. 
      Мобилизация, начавшись в первый день войны, шла все последующие дни. В действующую армию забирали мужчин 1905–1923 годов рождения. Каждый день сразу в нескольких избах плакали женщины и дети, собирая своих отцов, мужей, братьев на войну, не ведая, смогут ли они ещё когда- нибудь свидеться.
23 июня председатель перед отправкой мужчин на призывной пункт в Шаран произнёс короткую речь.

          – Товаришши! Сёдни мы провожаем вас на битву с захватчиками, вероломно напавшими на нашу Родину.  Вам предстоит вступить в бой с кровавым чудовишшем. Знайте, мы ждём вас с победой! Ни перед каким врагом не склонялиси головы бойцов земли русской. Не смог поставить россиян на колени ни один враг.  И вы, мужики, не посрамите чести своей! Бейтесь с чёрной нечистью до победного конца! Вас дома будуть ждать ваши семьи: отцы, матери, дети. Хочу встретить вас всех живымя! Како сказал товаришш Молотов: «Наше дело правое. Враг будеть разбит! Победа будеть за нами!» – прочитал он по бумажке, – Надеюси к зиме вы будяте чай в Берлине пить, я верю в энто! Возврашшайтеся скоре! Помнитя: мы вас очень ждём!
 
Мужчины с котомками за плечами, обнимали своих друзей и близких, и грузились на подводы. Женщины плакали по-разному. Кто-то тихо, прижимая к себе детей, вглядываясь в любимые лица, пытаясь подольше насмотреться на них. Кто-то рыдал так, что кровь леденела в жилах, словно прощались навсегда. Лица людей были очень серьёзны и сосредоточены. Никто не предполагал даже, что  может ждать их на этой войне.
А после того как последняя подвода скрылась за рощицей, стоящей вдоль дороги, провожающие потянулись по домам, враз сгорбившись, словно надломив спину.
 Андрей не попадал под мобилизацию, ему на начало войны  почти исполнилось тридцать восемь лет. А сыновья были ещё слишком молоды.
      В колхозе работы сразу значительно прибавилось, так как много здоровых, сильных мужчин ушло на фронт. Почти каждая семья кого-то отправила на войну. Работали все, даже дети, начиная с пятилетнего возраста. На сенокосе и в поле, собирая колоски, выкапывая картошку и свёклу. Привыкшие к тяжёлому крестьянскому труду, колхозники работали по шестнадцать и более часов в сутки. В жару и холод, в дождь и слякоть, через усталость и болезни. Заканчивались работы в поле, шли на заготовку леса. А ведь были ещё свои подворья с огородами и скотиной. Заниматься ими было время только после окончания работы в колхозе, то есть после десяти вечера.
      Сводки с фронта приходили неутешительные. В правлении колхоза повесили большую карту Советского Союза, на которой появились чёрные и красные флажки. Чёрные флажки обозначали движение фашистских войск, красные – положение наших. Каждое утро начиналось с зачитывания сводок на фронтах.
Через пару месяцев после начала отправки на фронт деревня открыла счёт похоронкам. Потери наших войск на полях сражений были очень значительными. Огромная мясорубка продолжала перемалывать людские жизни, требуя всё больше кровавых жертв.
 К тому же в газетах писали не только о подвигах советских частей и конкретных бойцов, но и о зверствах фашистских захватчиков на оккупированных ими территориях. Эти статьи вызывали в народе гнев и желание отомстить за поругание Родины и своего народа. А главное – сделать всё от них зависящее, чтобы эта война закончилась поскорее.
      Мобилизация на фронт не останавливалась ни на один день. Через три месяца все, кто был освобождён от неё по каким-то причинам: по здоровью или по возрасту подверглись призыву. Стали брать молодых парней, достигших восемнадцати лет, и мужчин до пятидесяти лет. Для них организовывали краткосрочные курсы по основам военной науки, готовили стрелков, автоводителей, санитаров и прочих. Не смотря на близорукость и возраст, попал под мобилизацию и Андрей. Повестка пришла сразу после праздника, дня Октябрьской революции. Зина охнула, осела на скамью, устремив растерянный взгляд на мужа.

          – Како жа теперя? – вырвалось у неё.

          – Како и у всех, – ответил Андрей, садясь за подшивку детских валенок.

          – Коды? – спросила она его.

         – Шестнадцатого – так же односложно ответил он ей, протягивая повестку, – мотри, не потеряй, прибери куды нить.

      Зима в этом году пришла, как случалось часто, не дожидаясь положенного ей срока. В начале ноября во дворах уже лежали сугробы снега. А он всё продолжал валить, как будто в небесах образовалась дыра, специально для него.
Последние дни Андрей торопился доделать всю работу, что оставлял на потом. Привёз из лужков копёшки сена заготовленного для Пеструхи, подлатал сарайку для нехитрых сельскохозяйственных инструментов. Починил всю конскую упряжь. Даже сплёл несколько лаптей на лето, по-своему раздумывая, сколько может продлиться  эта война? "Вона немец ровно на параде по Россее прёть, ужо, почитай, к Москве подошёл. Вота тябе и «броня крепка и танки наши быстры», – вспомнил он строчку из известной песни о танкистах, – прогнать яго должно скоро не получитси. Год-то всяко воевать придётси, – думал он, смоля цигарку, – тако лаптишки мое ишшо пригодятси".

Подошёл день 16 ноября 1941 года. День разлуки с семьёй. А работа по хозяйству была не закончена. Андрей, правя сани, давал наказы сыновьям, что и как надо делать в его отсутствие. А день неумолимо разгорался, приближая час, когда придётся покинуть родимый дом, своих детей и этот благословенный край, одному Богу известно, на какой длинный срок.
      Расставание было скупым на ласки и слёзы. Зина, молча, собирала сидор Андрея, запихивая в него тёплые носки и рукавицы, кисет с махоркой и каравай хлеба, на который выскребла все остатки муки. Кусок мяса, сваренный к проводам, исходил паром на столе, распространяя аромат, от которого рот ежеминутно наполнялся густой, вязкой слюной. Рядом лежал бумажный кулёчек с солью.

          – Ой, мама, гляньте: ужо все собралися. К нашему дому подъезжають, – повернулась от окна тринадцатилетняя Анютка.

 К дому подкатили сани, на которых валялись только котомки мужиков, уходящих на фронт. Гармонист растягивал меха старенькой гармошки, наигрывая плясовую. Но веселья так и не получилось. За санями шли селянки, обнимая своих любимых, родных мужчин, отправляющихся на войну.

          – Сыночек! Родненький мой! Кровиночка ты моя! Свидимси ли ишшо? Жаль моя! Единственнай ты у мяне, как жа я без тябе, сыночка? – рыдала Марфа Сафронова на груди восемнадцатилетнего парнишки, растерянно оглядывающего провожающих.

          – Ну, зачем Вы, мама? Не плачьте. Я же не один туды еду. Как одолеем тварей энтих, я сразу жа к Вам, домой. Ишшо подарок вам привезу заграничнай! – успокаивал он мать.

          – Погодь, – спохватилась она, расстегнув зипун, быстро сняла с себя ладанку и торопливо стала надевать её на сына.

          – Чаво энто Вы! Не надо мяне, комсомолец я! – воспротивился щуплый, белобрысый юнец, пытаясь остановить свою мать, – нельзя нам, – виновато озирался он.

          – Христом Богом прошу тябе, сыночек, не сымай! Не для сябе прошу. Она тябе сохранит от погибели, ведь крещёный ты! – рыдая, умоляла мать.

Все вокруг, молча, кивали головами, соглашаясь с женщиной. Сын уступил.  Он крепко обнял мать и, махнув ей шапкой, пошёл за санями. Она бессильно опустилась в сугроб, заливаясь слезами, глядя вслед, уходящему за санями, сыну.
      Дочки Аня и Налька, прижались к отцу. Андрей обнял их и шагнул за порог.

          – Детей беряги, – повернулся он к вышедшей вслед за ним Зине, – ждите мяне, я возвернуси, – пообещал он, запрыгнув в сани.

Зина стояла в распахнутой шубейке, растерянно теребя концы своего платка. Дыхание перехватило, и слёзы готовы были брызнуть из её глаз. Но вдруг она встрепенулась, приложив ладони к своим щекам.

          – Ой, а мясо-то забыли! Погодитя чуток! Мясо! – метнулась она опять в избу.

Дочери торопливо натягивали пальтишки, собираясь ещё раз обнять отца перед разлукой. Через минуту Зина вернулась с мясом и солью, передав всё это Андрею. И теперь уже слёзы сами лились из её глаз.
Андрей спрыгнул с саней, приобнял жену, пытаясь успокоить её.

          – Не плачь. Я возвернуси! Я жа обешшалси.  Ждите мяне, – он быстро прижал всех своих ребятишек по очереди к себе и вновь запрыгнул в повозку.

 Сани легко покатилась под гору, и вскоре скрылись из виду. Стоящие рядом с Зиной, провожающие, горестно вздыхая, потянулись по своим избам.

           – Хорошо, мясо-то забыли, – прошамкала старая бабка Матрёна, жившая на дальнем краю деревни.

Зина удивлённо подняла на неё заплаканные глаза:

          – Почаму энто? – устало спросила она.

          – Воротитси твой Андрей с войны. Вота увидишь, воротитси…– сказала она и побрела к своей избе в другой конец деревни.

      Дни потянулись хмурые, полные работы, выматывающей все силы. Всё меньше оставалось рабочих рук в колхозе, а работы день ото дня становилось всё больше. Автотехнику отправили на фронт, мобилизовали и бо;льшую часть коней для нужд армии. Так что всё перетаскивать надо было вручную. Нескончаемая работа в колхозе лежала на руках женщин, подростков и детей. В любое время года. В холод и голод.
 Вечерами, приходя с работы, Зина вязала носки и варежки для отправки на фронт. Питание семьи было скудным. Очень выручала корова, без неё пришлось бы совсем голодно. Незаметно подошла весна. Под тёплыми лучами солнца обнажалась земля на полях…

          – Мама, люди в поле картошку выкапывають. Оладьи пекуть. Я у Фроськи чуть такого оладушка укусила. Ой, вкусно! Пойду я в поле, може тожа нарою?

          – Да како отпустить-то тябе, Налька? И так болешь часто. Ну, ладныть, поди собери, тольки маненько. Земля-то ишшо мёрзла, – предупредила, соблазнившись, Зина, – нож хоша возьми, землю ковырять, – наказала она дочери.

В следующее утро, когда мать и старшая сестра ушли на работу, Наташа, взяв ведро, побежала в поле, где в прошлом году росла картошка. Трудно пришлось ей, раскапывая мёрзлые клубни, где ножом, а где и голыми руками. Руки мёрзли до онемения, платок, сползая с головы, закрывал глаза. Налька сняла платок, не обращая внимания на слишком свежий ветерок. Она вспотела от работы, и, ощутив прохладу во влажных волосах, даже обрадовалась. Ноги устали от многочасового положения на корточках. Но девочка терпеливо ползла по полю всё дальше, стараясь наполнить ведёрко.
Набрав полное ведро мёрзлых картофелин, Налька поволокла его к дому. Ох, и тяжёлым показалось оно одиннадцатилетней худенькой девочке. Притащив картошку домой, Налька сходила к ручью за водой. Поднималась из оврага медленно, ощущая сильный озноб и лёгкое недомогание. Всё же она залила холодной водой картошку в ведре и прилегла, едва взобравшись на ещё тёплую печь.
Зина, увидев дочку, лежащую на печке, метнулась к ней. Налька горела огнём.

          – Ох, ти мне, – запричитала Зина, – чаво жа ты, Налюшка, натворила, ведь сказывала я тябе – «маненько». Пошто не слухашь, чаво мать приказыват? – хлопотала она, одновременно заваривая травы и горстку сухой малины, припрятанной как раз на такой случай.

Налька болела больше недели, выздоравливая тяжело. Когда ей стало получше, она попросила оладушек из той картошки, что собрала в поле.

          – Нету, доченька, твоей картошки. И оладушек нету, – ответила со вздохом  ей мать, – украли.

Налька тихо заплакала, горько всхлипывая.

          – Не горюй, доченька. Выберемси како нито, – успокаивала её мать, гладя по голове.

В тот день, когда собрала Наташа мёрзлую картошку, Зина со старшей дочерью Анной намыли её и перетёрли на крахмал. Крахмал тот Зина разложила на большую деревянную плашку, на которой всегда затевала стряпню. Она тщательно разровняла его, чтобы быстрее просох. Утром следующего дня, сыновья вынесли плашку на солнце, оставив на ровной крыше крыльца. Все отправились на работу, лишь больная Налька осталась дома. У неё ещё был жар.  Она, то проваливалась в сон, то просыпалась, выпивала, приготовленные матерью, отвары трав и опять засыпала.

          – Чевой-то у тябе на крыше? – спросила Зину соседка Верка, так же, проводившая мужика на фронт.

          – Крахмал сушу. Налька вчерась картохой мёрзлой разжиласи, тако вота сохнеть, – ответила Зина, не обратив внимания, как недобро блеснули у Верки глаза.

          –А-а, – с деланным равнодушием протянула та.

В тот день женщины перебирали зерно, готовя его к посевной. Неожиданно Верка схватилась за живот.

         – Ой, не могу! Ой, скрутило, моченьки нету! – орала она, как во время родов, держась рукой за живот.

Глядя на страдания колхозницы, бригадир сжалился и отпустил Верку домой.

          – За сёдни трудодень не поставлю, – предупредил бригадир.

          – Да, ладныть, – отмахнулась Верка, – Ой, болить!

Вернувшись с работы, Зина не увидела на крыше ни плашки, ни всего остального.  Она сразу же побежала к соседке.

          – Вера, ты не видала, по мому двору никто не шастал? – выпалила Зина, осматривая свои ноги, не нанесла ли грязи, и тут только подняла глаза.
 
За столом сидели Веркины ребятишки и уплетали «тошнотики», те самые оладушки из крахмала! У Зины от удивления застыли слова во рту. Она взглянула в угол около печки. Краешек её плашки с приметной дырочкой от сучка торчал из-за печи! Зина обо всём догадалась сразу.

          – Верка! Да како ж ты, зараза, решиласи на таку подлость?! Моя малая своима ручонками землю мёрзлу рыла. В жару теперя лежить, я говорила, а ты…?  Да игде жа совесть у тябе? Ах, ты подлюка, воровка! – кричала от бессилия Зина.

Дети Верки таращили от страха свои глазёнки на тётку Зину, перестав жевать.

          – Сама подлюка! – огрызнулась Верка, – Совестить ишшо мяне задумала! У тябе, значитси, дети? А у мяне хто? – встала она, уперев руки в бока, – Мяне по полям шастать некоды. С темна до темна на работе. У тябе большия оне ужо, ишшо соберуть. А мои тольки на лавку забиратьси научилиси. А кормить их чем? Ты не докажешь ничаво! Всё моё, поняла? И иди отсель, пока я ухват не взяла, – отчаянно орала Верка, злобно сверкая обезумевшим, затравленным взглядом.

          – Ну, гляди, могла ба и по-доброму попросить, чай поделиласи ба я с тобой. Хоша плашку мою отдай! – потребовала Зина.

          – Каку ишшо плашку? – нагло, полувопросительно протянула Верка, – Сказала: «всё моё»! Твово тута ничаво нету.

          – Ну, Бог тябе судья. А тольки молчать я не стану! – погрозила Зина, – На весь колхоз ославлю!

С той поры соседки никогда не дружили, во всё время пока жили рядом, и даже не здоровались.
Пришло время пахоты. А техники никакой уже не было.  Впрягались в плуги сами. Впрягали и коров, но они всё время норовили  выйти из борозды, значительно растягивая время пахоты.

          – Замаяласи я с ей, – махнула хворостиной Марфа, свалившись прямо в свежевспаханную борозду, – ну, прям, сил никакех нету. У, зараза! – снова махнула она прутом на корову, косящую в её сторону  своим огромным карим глазом.

          – Андрей-то пишеть тябе? – спросила она Зину.

          – Пишеть, тольки редко. Говорить, бои, постиратьси некоды, – ответила та, – ну, вставай! Стемнает скоро, а нам ишшо две полосы пройтить надыть, и девчонки устали, – кивнула она в сторону двенадцатилетних подростков, погонщиц, – вставай, Марфушка.

          – А мой Стёпушка ни строчачки не прислал, – горько произнесла Марфа, – Игде он, сыночек мой? Може где ранетый ляжить? Как думашь? Или, не дай Бог, пленённый. Ой, сыночка мой! – заголосила Марфа, выплёскивая боль, накопившуюся в изболевшей от неизвестности душе.
 
          – Марфа, Марфа! – остановила её Зина, – Не рви сердце ни сябе, ни мяне. Наше дело бабье – ждать. Вставай, не то бригадир увидить, накажеть ишшо. Вставай подруга, вишь, солнце садитси. Допахать надыть, да дома ишшо тожа ничо не пахано.

Женщины поднялись и продолжили пахоту. Шёл первый год войны…

Продолжение:... - http://proza.ru/2022/10/04/132