Шевырёв. Лекции о Русской литературе 1862 Л. 10

Степан Петрович ШЕВЫРЁВ (1805 - 1864)

ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,
ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ
в 1862 году С.П. ШЕВЫРЕВЫМ


ЛЕКЦИЯ 10.

Дмитриев. - Карамзин. Сведения о жизни. Новиков, как пособник в образовании Карамзина. - Пребывание Карамзина за границей. - Литературная деятельность. – Покровительство Муравьева. - История Государства Российского.


Писатель, стоящий между Державиным и Карамзиным, друг обоих был И.И.;Дмитриев (1760-1837). К нему питало особенное сочувствие и все молодое поколение, воспитанное Карамзиным. Симбирск был его родиной, Волга его вскормила - и он благодарно воспел ее.
Сатирою Чужой толк Дмитриев нанес решительный удар торжественной оде Державина, когда она, в лице его бесчисленных подражателей, дожила до оффициальности и не отличалась ничем, кроме пустого звона. Дмитриев обличил борзых наших одописцев своими стихами:

A наших многих цель - награда перстеньком,
Нередко сто рублей, иль дружество с князьком,
Который от роду не читывал другого,
Кроме придворного под час месяцослова.

Остроумно он раскрыл тайну сочинения этих од в следующем сатирическом изображении:

И вот как писывал поэт природный оду:
Лишь пушек гром подаст приятну весть народу,
Что Рымникский Алкид Поляков разгромил,
Иль Ферзен их вождя Костюшку полонил,
Он тотчас за перо, и разом вывел: Ода!
Потом, в один присест: такого дня и года!
«Тут как?.. Пою!.. Иль нет, уж это старина!
Не лучше ль: даждь мне Феб?… Иль так: не ты одна
Попала под пяту, о чалмоносна Порта?
Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме чорта?
Нет, нет! не хорошо; я лучше поброжу,
И воздухом себя открытым освежу».
Пошел, и на пути так в мыслях рассуждает:
«Начало никогда певцов не устрашает;
Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить
Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить?
С Румянцовым его, иль с Грейгом, иль с Орловым?
Как жаль, что древних я не читывал! а с новым -
Не ловко что-то все. - Да просто напишу:
«Герой, ликуй! ликуй! Герой ты!» - возглашу.
Изрядно! Тут же что? Тут надобен восторг!
Скажу: кто завесу мне вечности расторг!
Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света
И то, и то… A там?.. Известно: многи лета!
Брависсимо! и план, и мысли, все уж есть!
Да здравствует поэт! осталося присесть,
Да только написать, да и печатать смело!».
Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело!
И оду уж его тисненью предают,
И в оде уж его нам ваксу продают.

Дмитриев сам рассказывал, что Державин обиделся его сатирою; но размолвка между друзьями длилась недолго. Дмитриев сам не писал торжественных од, хотя и не отказывался от лирики. Он посвящал ее не современным полководцам, а героям древней Руси. В Ермаке он воспел покорителя Сибири, в Освобождении Москвы - князя Пожарского. Когда потомки Ломоносова были избавлены от рекрутства, Дмитриев на эту царскую милость Павла откликнулся благородными стихами. Лирика сердечных чувств и движений, с успехом начатая Нелединским-Мелецким, привлекала также Дмитриева. Его песни: Стонет сизый голубочек, Что с тобою, ангел, стало? и Всех цветочков боле, розу я любил, долго раздавались в устах прекрасного пола. В его подражаниях элегиям Тибулла и в некоторых антологических пьесах мы видим зародыш поэзии Батюшкова; в удачном переводе стихами Мольеровой сцены: Триссотин и Вадиус - начало нашего художественного комического стиха; в остроумных эпиграммах - колючее зерно бесчисленных эпиграмм Батюшкова, Пушкина и других. В художественной форме своих сказок Дмитриев подражал Лафонтену; в вольном стихе рассказа продолжал и усовершенствовал стих Богдановича. В сказках он имел достойного преемника по простоте рассказа, по остроумию изобретения, в лице Панкратия Сумарокова. Наконец, басни Дмитриева могли быть побеждены у нас только баснями Крылова, которому он указал дорогу и которого бескорыстно и великодушно вызвал сам на это поприще. Дмитриев отходит от школы Державина большею чистотою художественной отделки стиха. Он во всем и ровнее и добросовестнее, благоразумие вкуса сопутствует ему везде. Он не возносится так высоко, как Державин, но зато и не падает так низко.
Дмитриев умел остановиться вовремя. Увидев успехи новых поколений, он заблаговременно сам отказался от пера и жил в Москве, в мирном, но созерцательном бездействии, принимая живое участие в движении современной литературы. Мы помним его в это время. Он отличался чудною пластическою речью, когда рассказывал анекдоты о своих современниках. Однажды только нарушил он литературное молчание, именно в Четверостишиях; но это не обошлось ему даром: Пушкин и Языков осмеяли их в резких пародиях, поразительно сходных с подлинниками.
От Дмитриева переходим к младшему его другу, Карамзину, на изучении которого должны остановиться с особенным вниманием. Как Державин представил нам идею правды, так Карамзин - идею добра. Добро мы должны оказывать ближнему в силу Божественной заповеди любить его. Ближе всего к нам наше отечество, наши сограждане, как братья одной семьи, составляющей Россию. Но в XIX веке, когда все народы стали сливаться в один общий союз человечества, уже стало невозможным отделять от сего последнего свое отечество. Во взаимном союзе двух идей: отечества и человечества, может только олицетвориться идея добра. Так понимал и олицетворял ее Карамзин. В сердце его соединялись две любви, как он сам то свидетельствовал в письмах к другу своему Дмитриеву. Описывая внутреннюю сладость исторической работы, Карамзин так выражается о ней: «Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к Небу за свое историческое дело. Знаю, чт; и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим, и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к отечеству и человечеству». В другом месте выражена та же самая мысль: «Бог видит, люблю ли человечество и народ Русский». Так делается для нас ясно в сознании самого историка, как два слитые чувства к человечеству и отечеству, воспитанные в нем целою жизнию, соединенно одушевляли его при главном труде, которому он посвятил самые зрелые силы и самые плодотворные годы своей жизни.
Карамзин представляет превосходный образец соединенной любви к человечеству и отечеству. В нем эти два чувства уравновешивались, поддерживая и питая друг друга. Примером своей жизни он доказал, что одно без другого не может быть полно. Любовь к человечеству, не примененная к нашим ближним, олицетворяемым для нас в отечестве, перерождается в отвлеченный и праздный космополитизм. Любовь к отечеству, не озаренная светом любви к человечеству, переходит в узкий или квасной патриотизм. Карамзин научил Русских избегать и той и другой крайности; но, к сожалению, не все следуют его примеру.
Наша личность, обращенная всеми своими сочувствиями к добру и пользе человечества и не разорвавшая связей с отечеством, может служить прекрасным сосудом для того, чтобы передавать всемiрное добро своему народу: такова была личность Карамзина. Жизнь Карамзина разделяется на две части: в первой всесторонним образованием он готовит себя на подвиг отечественный, во второй - обрекает себя на служение отечеству в Истории Государства Российского. Рассмотрим обе половины этой прекрасной, цельной жизни.
Н.М. Карамзин родился в годину смерти Ломоносова, 1765 года декабря 1-го, в селе Михайловском, Оренбургской губернии. Детство свое он проводил в Симбирске, на берегах Волги. В младенчестве уже постигло его несчастие: он лишился матери. Вот в каких грустных чертах он оплакивает свое младенческое сиротство:

Ах! я не знал тебя!.. ты, дав мне жизнь, сокрылась!
     Среди весенних ясных дней
     В жилище праха преселилась!
Я в первый жизни час наказан был судьбой!
Не мог тебя ласкать, ласкаем быть тобой!
     Другие на коленях
     Любезных матерей в веселии цвели,
     A я в печальных тенях
Рекою слезы лил на мох сырой земли,
     На мох твоей могилы!..
Но образ твой священный, милый;
     В груди моей напечатлен,
     И с чувством в ней соединен!
Твой тихий нрав остался мне в наследство.

Это обстоятельство положило печать грустной меланхолии на характер Карамзина. Он любил ей предаваться и считал ее первым источником поэзии, воображая, что элегия была первым ее родом. Грусть, впрочем, как мы уже сказали, сродна Русскому человеку. Сиротство Карамзина могло послужить прекрасною колыбелью для этого чувства.
Дмитриев в Записках своих рассказывает, как в 1770 году, в Симбирске, будучи 10-ти лет, был с своим братом на чьей-то свадьбе, и как русская няня подводила пятилетнего мальчика к новобрачной. Этот мальчик был Карамзин. Он, по его же словам, воспитался в образованной русской семье, где родители не стыдились говорить на природном языке. Кроме русской няни, в первоначальном воспитании Карамзина принимал участие Немец-врач, человеколюбивый, добрый, кроткий и любивший детей. Карамзин читал с ним басни Геллерта. Но любимым чтением Карамзина были, по обычаю того времени, сказки и романы, воспламенявшие его воображение. Он сам рассказывал, как, под влиянием этого чтения, однажды в бурный вечер он забрался в оружейную своего отца, схватил в ней саблю и отправился на гумно, чтобы там сражаться с злыми волшебниками. Но этим мечтам вскоре явилась противодействием римская история. Восьми лет Карамзин уже читал эту историю; Сципионы и Аннибалы привлекали его и образовали будущего историка.
Нельзя пройти молчанием одного обстоятельства из жизни Карамзина. Когда император Александр Павлович, в 1824 году, отправлялся в Симбирск, Карамзин вручил государю записку о достопримечательностях этого города, и в них указал на Белый Ключ и на столетнего старца Елисея Кашинцова, который звонил в колокола в тот день, как Симбирск праздновал полтавскую победу, и был гребцом на лодке Петра Великого, когда он плыл по Волге в Астрахань, отправляясь в персидский поход. Этот Елисей Кашинцов угощал Карамзина в его ребячестве банею и чаем и, вероятно, передавал ему свои славные воспоминания. Сверх того, на Карамзина действовало в его детстве знакомство с местными дворянами. В одном из своих рассказов: Рыцарь нашего времени, смеси правды с вымыслом, он славит этих достойных матадоров провинции, беседа которых имела влияние на изображение характера его героя, Леона, под которым, по всему вероятию, должно разуметь его самого. Он приводит договор братского общества дворян, которые клянутся честию благородных людей жить и умереть братьями, стоять друг за друга горою во всяком случае, не жалеть ни трудов, ни денег для услуг взаимных, поступать всегда единодушно, наблюдать общую пользу дворянства, вступаться за притесненных и помнить русскую пословицу: Тот дворянин, кто за многих один; не бояться ни знатных, ни сильных, а только Бога и государя; смело говорить правду губернаторам и воеводам; никогда не быть их прихлебателями и не потакать против совести. «А кто из нас не сдержит своей клятвы, тому будет стыдно, и того выключить из братского общества».
Вот с какою благодарностию он обращается к дворянам, которые действовали благотворно на его детство: «Добрые люди! мир вашему праху! Пусть другие называют вас дикарями: Леон в детстве слушал с удовольствием вашу беседу словоохотную, от вас заимствовал русское дружелюбие, от вас набрался духу Русского и благородной дворянской гордости, которой он после не находил даже и в знатных боярах: ибо спесь и высокомерие не заменяют ее, ибо гордость дворянская есть чувство своего достоинства, которое удаляет человека от подлости и дел презрительных! Добрые старики! мир вашему праху!». - От этих-то дворян происходит то Симбирское дворянство, которое воздвигло у себя монумент Карамзину.
Москва была второю, духовною родиной Карамзина. Тогда в древней столице университет развивал уже свою многостороннюю деятельность, и в числе профессоров с особенною пользою действовал профессор Шаден. Он, первый, познакомил молодых ученых России с философиею Канта. Шаден содержал пансион для воспитания молодых дворян, и в этой школе получил воспитание и Карамзин. Шаден переносил науку к нам с Запада добросовестно и умел ее применять к основам русской жизни. Из уст своего профессора Карамзин мог воспринять сознание тех монархических начал, которым он остался верен в течение всей жизни. Еще в пансионе Шадена уже образовался в нем будущий публицист. В то время была война между Англией и Соединенными Штатами. Карамзин позже вспоминал о том, с каким восторгом он читал донесения торжествующих британских адмиралов, как имена Роднея и Гоу не сходили у него с языка, как праздновал он с товарищами их победы и какого сочувствия был исполнен к Английской нации.
Шестнадцати лет Карамзин окончил воспитание в пансионе Шадена и поступил на службу в Преображенский полк, куда записан был еще в малолетстве подпрапорщиком. В Петербург он привез письмом Дмитриеву от отца его. Дмитриев с любовию принял «румяного и миловидного юношу», как говорит о нем в своих Записках. Они сблизились. К этому времени относятся первые опыты Карамзина в литературе. Он занимался тогда переводами и напечатал их два: Разговор Австрийской Mарии-Терезии с нашей императрицей Елисаветой в Елисейских полях и Деревянная нога, идиллия Геснера (1783). Любопытно прочесть хотя несколько строк из последнего перевода, который принадлежит семнадцатилетнему Карамзину. Здесь слышен первый, еще детский лепет нашего будущего историографа. «Старик ободрился и начал: потеряние некоторых из вас своих отцев, коих память должна пребыть незабвенна в ваших сердцах, сделало, что вы вместо чтоб ходили повеся голову, страдая под игом рабства, взираете ныне с радостию на восходящее солнце, и утешительные пения распространяются повсюду».
Военная служба не привлекала Карамзина: он имел другое призвание. По кончине отца, он вышел в отставку поручиком и переехал в Симбирск. Здесь он едва не увлекся светским обществом своей образованной родины. Опытный за вистом, любезный с дамами, оратор перед отцами семейств, он блистал и пленял всех. Но бездействие литературное было для него губительно. Он сбирался переводить Вольтерову сказку о белом быке, но с немецкого перевода. Светская пустота угрожала даровитому юноше. От нее избавил Карамзина приехавший тогда в Симбирск директор Московского университета И.П.;Тургенев, который уговорил его переехать в Москву. Здесь Тургенев познакомил Карамзина с Новиковым, основавшим в то время Дружеское Типографское Общество. Тогда-то открылось для Карамзина новое поприще. Он получил возможность в этой просвещенной атмосфере довершить свое образование. Общество Новикова было для него настоящим университетом.
Н.И.;Новиков, один из первых студентов университета по его основании, но исключенный вместе с Потемкиным за нехождение на лекции, которые тогда читались только по латыни, принадлежит к числу славных и незабвенных деятелей нашей литературы Екатерининского периода. В течение десяти лет, начиная с 1780 года, он содержал университетскую типографию на откупе, который был ему дал куратором Херасковым, и двинул просвещение общественное своею многостороннею деятельностию, в которой умел соединять европейскую стихию с народною русскою. О первой свидетельствуют Московские Ведомости, разнообразные издания и бесчисленные переводы, им напечатанные; о второй - 30 томов Древней Российской Вивлиофики, первого печатного сборника документов и актов, касающихся русской истории.
Мы имеем свидетельство самого Карамзина, как очевидца тому движению, какое Новиков дал книжной торговле в Москве и во внутренних городах России. В 1767 году было только две книжных лавки в Москве, а книг не продавались в год и на 10.000 рублей. В 1792 году книжных лавок было уже 20, и все вместе оне выручали около 200.000 рублей. Московские Ведомости до Новикова расходились в России в количестве не более 600 экземпляров, а при Новикове, в течение десятилетнего откупа их вместе с типографиею, числи подписчиков возросло до 4.000. Кроме Москвы завелись книжные лавки и в губернских городах России. Из Типографского Общества выходили книги самого разнообразного содержания, удовлетворяя потребностям всех сословий. Тогда и для грамотной части народа открылся источник чтения новый и живительный. Новиков один им первых печатал народные песни. 449 заглавий его книг приведено в списке, по которому рассматривал их преосвященный Платон. Но этот список далеко не объемлет всей книжной деятельности Новикова. К сожалению, этот незабвенный человек, достойный монумента, сделался жертвою несправедливого гонения и умер в деревенской ссылке, в одиночестве, в крайней бедности, находя утешение только в религиозных письмах своего друга Гамалеи.
С целию оживления книжной деятельности, Новиков привлекал в основанное им Общество всех даровитых людей молодого поколения. Студенты, семинаристы, даже церковно-служители соединялись у него вместе, в его типографии. В числе самых даровитых из них были Карамзин и А.А.;Петров. Дружба соединила их, несмотря на противуположность характеров. Петров был угрюм, молчалив, тверд как истинный муж и практический философ, но подчас насмешлив; Карамзин, напротив, весел, любезен, мечтателен и чувствителен как младенец, но без малейшего признака желчи. Оба друга с восторгом слушали мистические лекции профессора Шварца о Богопознании и о высоком предназначении человека. Шварц, друг Новикова и основатель педагогической семинарии при Московском университете, был в своей философии последователем Иакова Бёма и Сен-Мартена. Записки его лекций, через его учеников, дошли даже до нашего времени. Близь Меншиковой башни у Чистых Прудов, в одном старинном доме жили оба друга. Карамзин долго еще помнил три перегородки своей квартиры, из которых за одною было Распятие под черным крепом, а за другою бюст мистика Шварца. Впоследствии, во время заграничного странствия, Карамзин в Берлине вспоминал о веселых московских вечерах и философских спорах. Живя в Москве, Карамзин вместе с Петровым занимался литературами Запада. Мориц, Ж.-Ж.;Руссо, Штиллинг, Стерн, Оссиан, Шекспир, Лессинг, Галлер были его любимыми писателями. Тогда-то образовалось в нем то строгое эстетическое чувство, которое впоследствии постоянно его сопровождало. Теория аббата Баттё служила ему руководством при разборе писателей. Из Москвы Карамзин начал переписку с Лафатером, физиогномикой которого он занимался с увлечением. Здесь же изучал он творения Боннета, и особенно его Созерцание природы. К этому времени относятся многие переводы, сделанные Карамзиным, как членом Дружеского Общества: таковы Беседы с Богом, Штурмовы размышления, Галлерова поэма о происхождении зла, Шекспиров Юлий Цезарь, Лессингова Эмилия Галотти. В переводах соревновал Карамзину Петров, переведший тогда с немецкого перевода индийскую поэму Бхагават-Гита, которая и в Западной Европе была еще необыкновенною новостью. Тогда же Карамзин, вместе с своим Агатоном (так называл он Петрова, после его смерти вспоминая об нем в известной статье: Цветок на гроб моего Агатона), издавал в течение двух лет, при Московских Ведомостях, журнал Детское Чтение, вышедшее в двадцати частях и впоследствии вновь изданное. Этот журнал представляет для нас занимательную школу Карамзинского слога. Отсюда, можно сказать, начинается строй современного нам языка. Что касается до содержания и выбора статей, то и до сих пор Детское Чтение может служить образцом вкуса и занимательности. Желательно было бы в наше время встретить новое его издание. Самое юное поколение, конечно, читало бы его с наслаждением.
Довершив образование в обществе Новикова, Карамзин переехал в Петербург, где предстал своему другу Дмитриеву, как он сам говорит, «благочестивым учеником мудрости, с пламенным рвением к усовершению в себе человека». Сохранив прежний веселый нрав и любезность в общежитии, он обнаруживал в своих мыслях и желаниях одно стремление к высокой цели.
В мае 1789 года Карамзин отправился заграницу, не на счет компании Новикова, как некоторые уверяли, но на собственном иждивении, как свидетельствует Дмитриев. Тогда он простился в Москве, и навсегда, с своим другом Петровым, память которого осталась святыней его сердца. Карамзин путешествовал по Западной Европе не как Ломоносов, студент и школьник, не как Фонвизин, насмешливый комик, но с полным участием к западному образованию во всем том, что оно представляет прекрасного в человечестве, однако без пристрастия, без увлечений, без отречения от своего народного характера. Карамзин представляет первый образец просвещенного русского путешественника по Западной Европе. Вот почему его Письма нашли такой сильный отголосок в нашем обществе и служили долго любимым его чтением.
В Кёнигсберге Карамзин встретился с Кантом. Тогда еще не многие в Европе разумели учение славного философа Германии. У нас в Москве знакомил с ним профессор Шаден. Едва ли Карамзин мог понимать Канта, не читавши, как видно, его сочинений; но в общей идее уже понимал его значение в науке, придавая ему эпитет der alles zermalmende Kant (выражение Мендельсона). В Берлине и Лейпциге Карамзин читал немецким ученым русские стихи, и они предсказывали ему будущее развитие русской словесности. В Берлине беседовал он с Морицом, в Лейпциге его пленили эстетические лекции профессора Платнера. Но особенно привлек его внимание Веймар, как столица просвещения тогдашней Германии. Памятны вопросы, которые Карамзин задавал в Веймаре: «Здесь ли Виланд? здесь ли Гердер? здесь ли Гёте?». Памятен также ответ, сделанный ему на вопрос: «Дома ли они?». – «Все во дворце». Гердер своим всемiрным гуманизмом привлек особенное сочувствие Карамзина. «У него одна мысль, и эта мысль - целый мiр»: так выразил он свое мнение о Гердере словами современного ему немецкого писателя. Свидание с Виландом замечательно тем, что молодой русский литератор своею искренностию и добротою победил черствую суровость Немца, любившего Афинян, но нимало не подражавшего им в своем обращении. Карамзин не видался с Гёте, но заметил в окне его греческий профиль.
Два Швейцарца особенно пленили Карамзина: Лафатер в Цюрихе и Боннет в Женеве. С первым Карамзин начал переписку еще из Москвы. Личное знакомство еще более сблизило их. С Боннетом он беседовал о недавно умершем Галлере, которого предсмертное письмо Боннет сам читал Карамзину. В его кабинете Карамзин начал русский перевод его книги: «Contemplation de la Nature». Чистые религиозные убеждения, соединенные с созерцательным изучением природы, влекли к нему Карамзина. Не сочувствовал он воззрениям холодных рационалистов северной Германии; ему было и теплее и живительнее у философов Швейцарии, которые разумом не отвергали сердца. Та же самая чувствительность дружила его с Маттиссоном, немецким поэтом, жившим в Лионе воспитателем детей у одного богатого банкира. В Париже молодой Скиф Карамзин, в Академии Надписей и Словесности, имел счастие узнать Бартельми-Платона. Лагарп был его соседом по улице. Историк России Левек и Мармонтель, отличавшийся в своих сочинениях тоном лучшего общества, заслужили внимание Карамзина.
К сожалению, Карамзин не побывал в Италии, и только Дрезденская галлерея познакомила его с высокими произведениями итальянского искусства. В Англии Карамзин был, но недолго. Он читал английские книги, но не мог говорить и понимать Англичан, произношение которых затрудняло его. По «Письмам Русского путешественника» рассеяно множество глубокомысленных, остроумных наблюдений Карамзина, которые показывают, с каким сочувствием он наблюдал жизнь просвещенных народов Запада и как в то же самое время не изменял особенностям своего народного характера. Восемнадцать месяцев длилось странствие Карамзина. Оно воспитало в нем способность чувствовать красоты физического и нравственного мiра. Приставая в Кронштадте к русскому берегу, он восклицал в восторге: «Берег! отечество!». Говорить по-русски и слышать русских людей было для него великим счастием. Карамзин на деле ощутил верность своего прежнего замечания, что для того, чтобы еще больше полюбить Россию, надобно было из нее выехать.
Довершив полное образование путешествием по Западной Европе, Карамзин, двадцати пяти лет, выступил на поприще русской словесности, во всеоружии мысли и слова. Это поприще его имеет два периода: в первом он преобразует русский слог и готовит внешние формы речи для совершения великого подвига - Русской Истории; во втором совершает этот великий, главный подвиг своей жизни.
Первый период обнимает 13 лет. На окраинах его стоят два известные журнала: Московский Журнал и Вестник Европы. Каждому из них Карамзин посвятил по два года: первому 1791 и 1792, второму - 1801 и 1802. 3а время между этими двумя журналами выходили альманахи: Мои Безделки, Аглая, Аониды. К этому же времени относятся Письма Русского Путешественника, которые начали выходить в Московском Журнале, все повести и множество переводов. В повестях Карамзин открыл новый мiр душевных чувств и страстей для русских писателей. Первый журнал его имел характер более литературный, второй - более политический. Здесь, в первый раз, Россия в лице Карамзина приобрела славного публициста. В течение указанных 13-ти лет Карамзин совершил полное преобразование в русской словесности, вызвал в ней новые интересы человеческие, общественные и личные, и дал ей новые, легкие, общедоступные формы, тот слог, который доныне служит формой нашего языка.
Излагая внешнюю биографию писателя, необходимо заглянуть и в его внутреннюю жизнь. В этот период душа Карамзина, следившего за всеми крупными событиями современной жизни, испытала много бурных чувств. Осьмнадцатый век, последним кровавым актом заключивший свой исход, поколебал было веру Карамзина в высокое призвание человечества. Но вера в Провидение спасла его от отчаяния и бездействия. Эти внутренние перевороты души выражал Карамзин в переписке между двумя друзьями, Милодором и Филалетом. Первый изображает отчаяние тех, которые, при виде кровавой зари заходящего века, усомнились в успехе человечества, второй - утешительные надежды молодого поколения.
«Помнишь, друг мой, как мы некогда рассуждали о нравственном мiре, ловили в истории все благородные черты души человеческой, питали в груди своей эфирное пламя любви, которого веяние возносило нас к небесам, и, проливая сладкие слезы, восклицали: Человек велик духом своим! Божество обитает с его сердце! Помнишь, как мы, сличая разные времена, древние с новыми, искали и находили доказательство любезной нам мысли, что род человеческий возвышается, и хотя медленно, хотя неровными шагами, но всегда приближается к духовному совершенству. Ах! с какою нежностию обнимали мы в душе своей всех земнородных, как милых детей небесного Отца! Радость сияла на лицах наших, и светлый ручеек, и зеленая травка, и алый цветочек, и поющая птичка, все, все нас веселило! Природа казалась нам обширным садом, в котором зреет божественность человечества».
«Кто более нашего славил преимущества осьмогонадесять века: свет философии, смягчение нравов, тонкость разума и чувства, размножение жизненных удовольствий, всеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений, и пр. и пр.?..
Конец нашего века почитали мы концем главнейших бедствий человечества, и думали, что в нем последует важное, общее соединение теории с практикою, умозрения с деятельностию; что люди, уверясь нравственным образом в изящности законов чистого разума, начнут исполнять их во всей точности, и под сению мира, в крове тишины и спокойствия, насладятся истинными благами жизни…
О, Филалет! где теперь сия утешительная система?.. Она разрушилась в своем основании!
Осьмойнадесять век кончается: что же видишь ты на сцене мiра? Осьмойнадесять век кончается, и несчастный филантроп меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в ней с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки!..». «Где люди, которых мы любили? Где плод наук и мудрости? Где возвышение кротких, нравственных существ, сотворенных для счастия? - век просвещения! Я не узнаю тебя - в крови и пламени, не узнаю тебя - среди убийств и разрушения не узнаю тебя!».
Филалет отвечает Милодору: «Новые ужасные происшествия Европы разрушили всю прежнюю утешительную систему твою, разрушили и повергнули тебя в море неизвестности и недоумений: мучительное состояния для умов деятельных!.. Ужели, в отчаянии горести, будем проклинать мiр, природу и человечество? Ужели откажемся навеки от своего разума, и погрузимся во тьму уныния и душевного бездействия? - Нет, нет! сии мысли ужасны…
… «Так, Милодор! я хочу спастись от кораблекрушения с моим добрым мнением о Провидении и человечестве, мнением, которое составляет драгоценность души моей. Пусть мiр разрушится на своем основании: я с улыбкою паду под смертоносными громами, и улыбка моя, среди всеобщих ужасов, скажет Небу: Ты благо и премудро; благо творение руки Твоей; благо сердце человеческое, изящнейшее произведение любви Божественной!..».
«Соглашаюсь с тобою, что мы некогда излишне величали осьмойнадесять век, и слишком много ожидали от него. Происшествия доказали, каким ужасным заблуждениям подвержен еще разум наших современников! Но я надеюсь, что впереди ожидают нас лучшие времена; что природа человеческая более усовершенствуется - например, в девятомнадесять веке нравственность более исправится; разум, оставив все химерические предприятия, обратится на устроение мирного блага жизни, и зло настоящее послужит к добру будущему».
Тридцати восьми лет Карамзин посвятил себя историческому труду. Две повести, заимствованные из древней русской жизни: Наталья боярская дочь и Марфа Посадница, Похвальное слово Екатерине II и политические статья в Вестнике Европы служили к такому труду переходом и некоторым приготовлением. С 1803 года принялся он за Историю Государства Российского и неуклонно служил ей до конца жизни.
Но Карамзин не нашел бы средств к совершению предпринятого им великого труда, если бы не встретил себе покровителя в бывшем питомце, тогдашнем попечителе Московского университета, М.Н. Муравьеве. Это лицо памятно нам не столько в истории нашей литературы, сколько в истории нашего просвещения. Мы, вместе с товарищами по месту воспитания, помним, с каким восторгом читали стихи Муравьева из Эпистолы к И.П.;Тургеневу:

Из трехсот праздных мест спартанского совета
Народ ни на одно не избрал Педарета:
«Хвала богам, - сказал, народа не виня, -
Есть триста человек достойнее меня».

Три тома сочинений Муравьева свидетельствуют, как деятельно и благоразумно он занимался воспитанием императора Александра. Ученик профессоров Поповского, Барсова и Шадена, Муравьев был восстановителем Московского университета во втором полустолетии его существования, и вызвал как из-за границы, так и внутри отечества, новых достойных людей для того, чтобы двинуть науки вперед, согласно современным требованиям. Муравьеву, в 1803 году, открыл свою душу и Карамзин, замыслив великий труд. Муравьев явился достойным посредником между ним и императором Александром. Все архивы России, государственные и церковные, были открыты Карамзину. Всякую рукопись и всякий акт он мог иметь у себя на письменном столе и изучать свободно. От 1803 до 1816 года труд совершался в Москве зимою, а летом в 25-ти верстах от нее, в селе Астафьеве, принадлежавшем князю Вяземскому. Здесь, до сих пор еще, можно видеть ту комнату, осененную липами, где трудился наш историограф. Крестьяне и дворовые села Астафьева еще долго помнили утренние прогулки, которые Карамзин совершал верхом каждый день под дубки, саженные, по преданию, Петром Великим. В 1811 году, за год до нашествия Наполеона на Россию, историограф читал в Твери императору Александру отрывок из своей истории о нашествии Батыя, и чтение так увлекло государя, что продолжалось за полночь. Труд шел непрерывно, всякий день; только однажды случился продолжительный перерыв: это было в 1812 году, когда Карамзин должен был на некоторое время проститься с своею историею. За несколько дней до вступления неприятеля в Москву, в доме графа Ростопчина, вдохновенный историк пророчил гибель Наполеону. Два экземпляра написанных томов истории были готовы: лучший из них он отдал на сохранение жене, а другой в архив иностранных дел. Он сам хотел сесть на коня и примкнуть к армии, но просьбы семьи и неоконченное великое дело его удержали. За себя он благословил на брань Жуковского и уехал в Нижний Новгород вслед за своим семейством. После великой всенародной жертвы, сожжения Москвы, он писал к другу своему Дмитриеву: «Мне больно издали смотреть на происшествия решительные для нашего отечества… Вся моя библиотека обратилась в пепел, но история цела: Камоэнс спас Луизиаду. Жаль многого, Москвы еще более: она возрастала семь веков… Как ни жаль Москвы, как ни жаль наших мирных жилищ и книг, обращенных в пепел, но слава Богу, что отечество уцелело и что Наполеон бежит зайцем, пришедши тигром».
В 1816 году первые восемь томов Истории Государства Российского были приготовлены к изданию. Карамзин для этой цели должен был покинуть любимую Москву и переселиться в Петербург, где его ожидала типография. 60.000 рублей ас. было отпущено из казны на напечатание Истории. В 1818 году вышло первое издание первых восьми томов. По свидетельству Пушкина, 3.000 экземпляров разошлись очень быстро, и потребовалось новое издание. В 1821 году вышел девятый том, содержащий ужасы Иоанна Грозного, и цензурою которого была совесть историка, по его же словам. За ним, в 1824 г. последовали два другие, осенившие драматическим вдохновением поэзию Пушкина.
Занятый окончанием труда, осыпанный милостями царскими, почтенный дружбою матери народа и двух царей, которая нередко приходила к историку и раз застала его больного в халате, Карамзин все-таки мечтал о Москве и стремился к ней, как это видно из писем его к Дмитриеву: «История даст средства купить домик и умереть в Москве, где я жил, провел молодость, начал старость. Там должно мне и умереть. Там земля дружелюбнее откроет мне свои недра, как старому знакомому. Берега Невы прекрасны; но я не лягушка и не охотник до болот».
В 1824 году вот что узнаем мы о ходе исторического труда из тех же писем к Дмитриеву: «Еще главы три с обозрением до нашего времени, и поклон всему мiру, не холодный, с движением руки навстречу потомству, ласковому или спесивому, как ему угодно. Признаюсь, желаю довершить еще с некоторою полнотою духа, живостью сердца и воображения. Близко, близко, но еще можно не доплыть до берега. Жаль, если захлебнусь с пером в руке, до пункта, или перо выпадет из руки от какого-нибудь паралича. Но да будет воля Божия! В сердце моем есть желание еще сильнейшее: не пережить жены, сохранить детей и друзей».
Чтобы иметь понятие о том состоянии духа, в каком находился историк незадолго до кончины, прочтем еще отрывок из письма к Дмитриеву, писанного в самый месяц его смерти: «Все мои отношения переменились. Но остался Бог тот же и моя вера к Нему та же: если надобно мне зачахнуть в здешних болотах, то смиряюсь духом и не ропщу. Имею часто сладкие минуты в душе, и в ней бывает какая-то сладкая тишина, неизъяснимая и несказанно приятная». Силы старца между тем слабели, а труд не прекращался, дух не изменял сил, и творение историческое росло до насильственного перерыва, все в том же величии и красоте, если еще не выше. Уже корабль, по повелению императора, был готов везти больного историографа к берегам Италии, где он был намерен окончить свою историю. Описав бедствия междуцарствия, он начинал уже рассказ о спасении отечества в 1612 году, как вдруг Провидению угодно было вырвать перо из рук историка на роковых последних словах: Орешек не сдавался… 22 мая 1826 года Карамзина не стало. Известно, что он намерен был довести свой рассказ до восшествия  на престол дома Романовых, а всю новую историю России обнять в общем обозрении, которого основные мысли заключаются в его Записке о древней и новой России, написанной им еще в 1810 году для императора Александра. ХІІ-й том вышел в 1829 году. Неблагодарно было бы миновать в истории словесности забвением ту щедрую пенсию, которою император Николай I достойно наградил великий труд. Семейство Карамзина до сих пор получает 50.000 рублей ас. ежегодно. Симбирское дворянство, в 1846-году, воздвигло памятник своему славному согражданину.
Обозначив в главных чертах биографию Карамзина, мы перейдем теперь к изучению его произведений и разделим исследование наше на три части: в 1-й рассмотрим его как первого русского гуманиста, во 2-й как писателя, в 3-й как историка…

ДОПОЛНЕНІЯ И ПОПРАВКИ  1)


К стр.
5 (После слов: черта народного характера).
Русский народ и в жизни признает неизменным только один Божественный закон, закон веры и благодати, а из-под гражданского закона всегда старается как-нибудь вырваться.

13 (После слов: названы советниками).
Замечательно, что когда учреждены были у нас министерства, то министерство народного просвещения названо было русским именем: но мы никак не решились министерство юстиции назвать министерством правосудия. Такой поступок приносит честь нашей откровенности. Уж то хорошо, что мы министерство народного просвещения не назвали министерством публичной инструкции. В этом мы видим верный залог того, что со временем и министерство юстиции переведем на русские нравы и достойно назовем служением правосудию.

47 (После слов: якшаться с чуждыми народами).
И в лице последнего патриарха феократия противилась просвещению.

63 (После слов: перешли в народную пословицу).
Рукою Шевырева на полях приписано: «Вставить о произведениях светских личностей: Даниила Заточника, автора Слова о Полку Игореве, Курбского, Котошихина».

66 (После слов: в большом почете).
Известно, в каком почете находилась до XVIII века в западной Европе астрология со всеми ее предрассудками. Известно, как славный полководец тридцатилетней войны Валленштейн был ими одержим и как принес им в жертву свою воинскую славу.

128 (После слов: сочинение о скудости и богатстве).
Если Италия славит своего Бандини, предшествовавшего Адаму Смиту, то мы также в праве гордиться своим Посошковым.

129 (После слов: надлежит ценить вещи грунтованные).
Исполнить эту мысль дает возможность только освобождение крестьян.

149 (После слов: среди немецкой колонии, которая его [Ломоносова] окружала).
Гигант боролся за Русских, и желал, чтобы наука сделалась собственностью его соотечественников.

173 (После слов: к какому бы роду они ни относились).
Поэзия мыслящая сродни науке. Так от мыслящей лирики Греческого народа родилась его философия.

174 (После слов: были учениками Ломоносова).
В продолжение своего более нежели столетнего существования, Московский университет не всегда оставался верен высоким указаниям своего предначертателя, а нередко от них уклонялся и потому еще далеко не в полне совершал свое назначение. Если он хочет искренно его достигнуть, то должен записать в сердце своем всю жизнь Ломоносова неизгладимыми чертами, помнить то бедное звание, откуда он вышел, нужды и препятствия, с какими боролся ради науки, должен подобно Ломоносову оставаться неизменно верным идее науки и уразуметь ее истинные отношения к религии, к жизни, к государству, к искусству и словесности, точно так же как разумел их Ломоносов. В этой непоколебимой верности его завету и в неуклонном его исполнении заключается все будущее Mосковского университета.

175 (Вместо слов: князь Репнин и проч. до слова: Суворов).
Князь Репнин, победитель Юсуфа, князь Прозоровский, образователь у нас легкой строевой конницы, граф Панин, взявший Бендеры, граф Каменский, первый тактик европейский по мнению Фридриха II, граф Румянцов-Задунайский и другие.

177 (После слова: билетцы, в самом конце страницы).
Страсти, его терзавшие всю жизнь, исказили его лицо. Современники говорят, что все черты лица его, казалось, были на пружинах, и он моргал бесперерывно. Говорят, что летом в деревне он в ярости гонялся за мухами, когда оне мешали ему писать.

191 (После слов: везде мы видим в нем постоянную жажду правды).
В Русском царстве, где редко ее встречали и теперь еще встречают, это была великая заслуга.

195 (После слов: в Малороссию, где прежде его не было).
Отсюда началось имя крепака, столь ненавистное для Малороссов.

202 (После слов: оно вело к театральному блеску, который любили тогда во всем).
Театральное путешествие Екатерины II в Крым, в 1787 году, служит одним из ярких тому доказательств. Сегюр, один из участников и очевидных свидетелей этого путешествия, называет его страницею из Тысячи и одной ночи (une page des Mille et une nuits). Оно было предпринято с целью узнать разнообразные нравы народов, обитающих в России; но, по замечанию Сегюра, нравы народные было бы также трудно узнать из этого путешествия, как из волшебной оперы (une f;erie d’op;ra), на которую оно было похоже. Дороги во мраке ночей освещались горевшими лесами. Горы пылали в огне. Дворцы каким-то волшебством возникали для приема императрицы. Сады поспевали за одну ночь. То дикие пещеры, то храмы Дианы, то гаремы являлись на смену беспрерывной декорации театрального странствия. Внезапные флоты наполняли воды. Полки казаков и татар прибегали из степей. Поселяне в праздничных одеждах разных областей водили хороводы и пели песни. Племена кочевые, как например, калмыки, располагались по берегам Днепра в своих палатках. Стада верблюдов, нарочно пригнанных, паслись как будто в аравийской пустыне. Господари Валахии, кавказские князья, цари грузинские встречали императрицу России при ее выходах на берег. В заключение император Австрийский Иосиф II, под именем графа Фалькенштейна, блистал в свите Русской государыни. Но вся эта блистательная декорация, стоившая России несчетных миллионов, прикрывала голод, терзавший народ внутри ее; а вдали, на западе, готовилась Французская революция 1789 года.
Главным героем и душою театральной стороны века был Потемкин. Он весь и жил и дышал этою блестящею внешностью. К нему шли слова Сегюра: Je connais le prince de Potemkine: son coup de th;;tre a eu lieu. Потемкин любил театральные подвиги; он заложил город Екатеринославль на высокой горе, где не было воды, и церковь, размерами огромнее римского Петра, в которой никогда не было службы. Он любил блеск брильянтов на своей одежде и на башмаках своих. Его шляпа, обремененная драгоценными камнями, спорила ценностью с кафтаном Орлова, стоившим миллион рублей. Известно, что Потемкин любил пересыпать брильянты из руки в руку и тешился их праздным блеском.

253 (После слов: Французских комедий и оперетт).
Фонвизин до сих пор еще живет, а Княжнин давно уже умер для нашего общества.


ОТДЕЛЕНИЯ РУССКОГО ЯЗЫКА И СЛОВЕСНОСТИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК.
Том XXXIII, № 5.
ЛЕКЦИИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ,ЧИТАННЫЕ В ПАРИЖЕ в 1862 году
С.П. ШЕВЫРЕВЫМ. (СПб.: Типография Императорской Академии Наук. 1884).


Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой