Там точно никто не выжил

Маленький белый космолёт терпел крушение. Связь с Землёй прервалась. Последнее, что слышал Арчи, — встревоженный голос диспетчера:
— Арчи, Арчи! Капитан!..

Голос звучал, как из преисподней: обрывался, искажался, выл. Вскоре Арчи перестал узнавать его. Приборная панель погасла, его корабль взвыл, как раненый пулей зверь, и, сбившись с курса, рухнул в неизвестное место.

Арчи потерял сознание. Когда очнулся, ощутил сильнейшую головную боль. Ему показалось, что его грудная клетка пробита насквозь. Он открыл глаза и дрожащей рукой коснулся груди — пальцы окрасились в красный. Дышалось с трудом, но, несмотря на это, Арчибальд встал, опираясь на кресло. Голова кружилась, в глазах помутнело. Он немного постоял, пытаясь отдышаться. Молодой капитан земного корабля снова приложил ладонь к груди — внутри ныло, а сердце дикой птицей вырывалось из клетки рёбер.

Придя в себя, Арчи попытался выйти на связь с диспетчерской на Земле — безуспешно. Он не знал наверняка, сколько пролежал на полу без сознания. Последнее воспоминание — то, как он лежит, немного откинув спинку кресла, и мысленно рисует в воздухе, двигая красивыми музыкальными пальцами.

На Земле он много рисовал, чаще не кистями, а пальцами. Этот способ был его «изюминкой». Он был убеждён, что кисти лишь препятствуют взаимодействию художника и холста.

Здесь, в бескрайнем и завораживающем космосе, больше всего Арчи скучал по холстам и краскам. Живопись для него — не просто хобби, а целая жизнь, определяющее звено в хитросплетениях его личности. Как он любил живопись! И... космос. Две страсти его сплетались воедино на холсте.

Картины, с одной стороны холодные и тёмные, но с другой — переполненные чувственностью и страстью. Его холсты заставляли всматриваться в себя. И люди смотрели на них, как мечтатели смотрят в звёздное небо, как в бездну. На его холстах рождалась сама любовь: далёкие планеты ложились сплетением рук, а глаза сияли галактиками. Там, на оставшихся на Земле картинах, две планеты с общей гравитацией зависли, олицетворяя женскую грудь, а мелкие космические тела выстроились, превращаясь в линию живота.

Если он не работал с холстом, то рисовал по воздуху, визуализируя очередной шедевр. Каждый, кто видел его таким, удивлялся гибкости его рук. Его движения были свойственны скорее не художнику, а любовнику. Именно в таком положении, рисующем и жестикулирующем, Арчи потерпел крушение.

Немного придя в себя, Арчибальд двинулся к выходу. С трудом открыв дверь космолёта, он шагнул навстречу неизвестному.

Тёплое светило, точь-в-точь как Солнце, с любовью встретило его. В нос ударил запах спелых цитрусовых и морской прохлады.

Перед ним открылся мир, до того дивный, что Арчи уже позабыл про боль в области грудной клетки. Огромные зелёные деревья шелестели листьями, среди которых порхали маленькие цветные птички. Арчи видел строения разных земных эпох. Не планета, а целый музей истории и искусств.

На небольшой поляне, устланной красными розами, лилиями и папоротниками, стояла маленькая худая женщина. На ней было алое платье с белым кружевным воротником. А на спине белыми плоскими камешками был вышит позвоночник, перебитый выше поясницы.

Она рисовала. Заинтересованный, Арчи подошёл ближе и разглядел её работы: «Сломанная колонна», точно как оригинал, до чего искусно. А вот и ещё одна — крошечная девушка на огромной кровати: больная плачущая Фрида. И ещё автопортрет, и «Две Фриды».

Боже правый! Арчибальд замер. Сейчас она рисовала себя, только эта нарисованная Фрида уже не была такой несчастной и «разбитой». Художница обернулась к нему, сверкнув глазами. Чёрные тугие косы змейно переплетались на голове, украшенные цветами. Женщина чуть покачала головой, словно жалея юношу, внезапно нарушившего её покой. Она сжала руки на груди, перепачкав накрахмаленный воротник красной краской.

Растерянный Арчи двинулся дальше.

Теперь он мог видеть ещё несколько холстов: «Звёздную ночь» и поля с подсолнухами — такими жёлтыми, что, казалось, прикоснись, и обожжёшься. Рядом, на небольшом табурете, рисовал новый шедевр рыжий человек без уха. Новые поля рождались под его кистью, цветы расцветали и тянулись к небу. Те же мелкие мазки, только новая картина не пылала больным пожарищем Ван Гога.

Арчи не верил своим глазам. Это уже не похоже ни на постановку, ни на сцену театра. Он развёл руками. Художник, оторвав глаза от полотна, посмотрел на Арчи и спокойно сказал:
— Винсент. Винсент Ван Гог, — и протянул руку.

Ожидая рукопожатия и прочитав немой вопрос, он добавил:
— Да и не умирал я вовсе.

Но Арчи решил, что этот чудак вздумал шутить, и, метнув в Ван Гога гневный взгляд, зашагал прочь, пошатываясь.

Птичьи трели и растения, красотой своей достойные райских садов, смогли унять его тревогу. Сам того не заметив, он подошёл к обрыву, покрытому зелёными травами. Перед ним смеялся, искрился в лучах солнца водопад — переливы всех цветов радуги.

Арчи присел на краю обрыва. «Как хорошо», — подумалось ему.

И тут же отчётливо вспомнились слова Ван Гога — «самозванца». (Не хватало ещё верить каждому чудаку!) «Да и не умирал я вовсе».

Показалось, будто это не тот чудак их сказал, а он сам, Арчи. Рядом с собой он увидел картины... Неизвестная галактика бесстыже рисовалась лиловым засосом на шее. Вот звёзды — сияющие точки выстроились в гибкую спину и бёдра. Почему-то он совсем не удивился своим картинам.

Только сейчас, сидя на краю, Арчи понял, что на нём нет скафандра. Он опустил глаза и увидел, как медленно-медленно зарастает зияющая дыра в его груди. Поднял глаза и, наконец-то, заметил: на другом краю обрыва стоит разбитый белый космолёт.

Арчи только успел подумать:
«Да... Там точно никто не выжил».