Всё будет хорошо, мы все умрём! Глава 6

ФРАНЦУЗСКИЙ ПОЦЕЛУЙ

Поцелуи бывают разные. А про французский поцелуй в нашем приблатнённом таганском дворе ходили такие слухи, что у нас, пацанов, при этих двух словах замирали сердца в сладкой истоме. Самым просвещённым в этом деле как ни странно казался Генка, сын перебравшихся в Москву из деревни супругов-колхозников, ставших дворниками и живших в соседнем доме на первом этаже. Он говорил «про это», многозначительно растягивая слова и сплёвывая каждый раз, когда добавлял «междометие» на букву «б»: «Я, б..., сам видел. За гаражами Виталик Зинку драл. Но сначала, б..., она ему ширинку расстегнула и рукой туда. Достала, помяла, а потом присела и ртом его взяла. Да пошли вы, б..., чего гогочете?»

Виталик был лет на пять старше нас, а Зинка вообще старуха – ей лет двадцать пять, наверное, уже стукнуло. Гаражи и сараюшки тогда в наших дворах притыкали кто где мог, поэтому образовали они своеобразный лабиринт – царство алкашей, шпаны, «сладких» парочек да нас, местной пацанвы. Именно тогда кто-то из «старших товарищей» пустил слух, что называется это «действо» французский поцелуй. Мы и верили, и не верили, и вожделенно представляли «это», и внутренне смущались таким кощунством, оттого и гоготали, как подорванные.

Это спустя годы мы узнали, что называется такой вид секса «минет». Слово-то, кстати, французское, так что какая-то логика в этом «поцелуе» была. Но суть-то в том, что настоящий французский поцелуй совсем другая штука. И я узнал об этом гораздо позже. А недавно залез в дебри инета, нашёл его описание и даже скопировал кое-какие строки. Вот как это изысканное блюдо подаёт Надежда Нагорняк: «Что такое французский поцелуй? Это словосочетание, пришедшее из французской культуры в русский язык, предусматривает контакт языков двух человек. В зависимости от техники поцелуя во время этого процесса могут работать как один, так и два языка. Иногда это просто определенные ласки губами. Но обязательным элементом настоящего французского поцелуя является хотя бы лёгкое мгновенное прикосновение языков влюбленных. Ласки такого типа во Франции принято называть «поцелуем душ» любящих сердец».

Именно таким поцелуем, совсем не зная, что он французский, наградила меня Ангелина, когда я нашёл её в подмосковной Бездне. При расставании на Курском вокзале в день похорон Высоцкого она оставила мне номер телефона соседки, по которому я, зная код поселения, мог вызвать её. Существование маленьких мобильных телефончиков, которые можно просто носить с собой в кармане, в то время представлялось научной (или, скорее, ненаучной!) фантастикой. Даже стационарные телефоны с длинным проводом и крутящимся диском или более продвинутые кнопочные в провинции были редкостью. Человек, имеющий телефонный аппарат, сразу выделялся в своей среде. Помимо начальства аппарат могли поставить, к примеру, таким уважаемым людям, как учитель или врач. А какие усилия, превращающиеся в драмы (а иногда и комедии), прилагались «обычными» людьми для того, чтобы «поставить» телефон в квартиру!

Смешно, но я узнал о таком положении вещей, только учась в универе. Тот же мой друг-сокурсник из провинции Сашка, о котором я уже говорил, как-то рассказал мне об этом, а потом, когда я на практику ездил в пару небольших российских городков, я уже воочию сам это увидел. В Москве-то с телефонами проблем не было. Практически в каждой квартире стоял аппарат, во всяком случае у нас, коренных москвичей, не знаю, как обстояло дело у лимитчиков, которые, как тогда считалось, заполонили столицу. Каждое лето их отпрыски, то есть многие наши товарищи по школе, ездили к своим бабушкам «в деревню». А я ни к какой бабушке не ездил. Так случилось, что не было у меня бабушек и дедушек ни по одной линии.

Маминых родителей почти сразу после её рождения с разницей в неделю забрали в конце сталинских тридцатых, и больше она их не видела. Воспитывалась мама своими дедом и бабкой, то есть моими прадедом и прабабкой, которые умерли ещё до моего рождения. А отцовские предки приблизительно в то же время, когда маминых забрали, оставив трёхлетнего папу тоже на попечение своих родителей, выехали за океан в долговременную командировку как учёные-супруги. И не вернулись. В те времена былинные, когда брели этапы длинные, как пел Высоцкий, попасть в такую командировку было редкой редкостью. Но они не вернулись не потому, что не захотели, а потому, что вскоре началась война, и все связи распались. И они потеряли друг друга – родители сына с женой, а сын родителей. После Великой Отечественной началась холодная война, и найтись они так и не смогли. А папа уже вырос, а дедушка с бабушкой тоже уже упокоились на Донском кладбище, и жизнь теперь шла совсем по другим законам. А жил папа всё в той же квартире своих предков на Таганке, где и женился на маме.

Вот так я и оказался без дедушек и бабушек, проводя каждое лето в подмосковных пионерских лагерях в несколько смен, так как мои интеллигентные родители всё время были заняты на работе. В зависимости от того, какие попадались товарищи, проводил я время или весело, или не очень, но всегда после такого лета у меня оказывалось несколько друзей, с которыми я встречался пару-тройку месяцев в Москве, а потом постепенно всё сходило на нет. При этом наша дворовая компания жила своей жизнью. И Генка рассказывал нам про особенности «французского поцелуя», а мы бегали подглядывать за влюблёнными парочками в наш гаражно-сараюшечный лабиринт. И не думал, не гадал я тогда, что поеду за настоящим французским поцелуем в ту же провинцию, где телефоны наперечёт, а девушки сами того не зная целуются по-иностранному.

Конечно, проще всего было позвонить по телефону соседки Ангелины и договориться о встрече, но я решил сделать сюрприз. И по телефонному номеру выяснил адрес этой соседки.  Чего мне это стоило, это отдельная история, однако найти саму Ангелину теперь было, что называется, делом техники. И в выходные я взял билет на Курском вокзале и сел в электричку. Ехать надо было часа полтора, и я ёрзал на деревянных лакированных досках вагонного сиденья, терзая книжку, которую раскрыл, но никак не мог вчитаться в содержание, потому что в голову лезли видения нашей будущей встречи. Вот она удивляется моему появлению, открыв дверь своего дома на мой стук, и заливисто смеётся. Или нет – я не застаю её дома и жду в палисаднике (или как он там у них называется), выскакивая из кустов, обвешанных снопами сирени (обязательно сирени, казалось мне, хотя какие цветы сирени в августе...), и обхватывая её руками. А она пугается, удивляется и опять заливисто смеётся.

Городок оказался маленьким, в нём перемешались улицы с деревянными постройками и небольшие кварталы из кирпичных пятиэтажек. Найти улицу соседки, а значит и Ангелины, не составило труда. Ангел мой сказала, что зовут соседку Анна Петровна. Она, оказалось, жила в пятиэтажке на первом этаже. На мой звонок открыла немолодая, однако приятной наружности невысокая женщина. Позже мне пришлось ещё не раз общаться с Анной Петровной, и я узнал, что она учительница начальных классов. А так как было лето, у детей каникулы, то у преподавателей был отпуск. Другими словами, мне повезло, что я застал её дома, потому что она собиралась уехать на пару недель к родным в Горький, то есть нынешний Нижний Новгород. Или, вернее, прежний Нижний Новгород.

Наверное, только в нашей стране города меняют название вместе с переменой власти... Это, похоже, потому, что власть у нас себя чувствует истиной в последней инстанции – божеством, единственным минусом которого является конечность его существования. А вот, кстати, мои любимые экзистенциалисты конечность жизни признавали как раз в качестве основополагающей альтернативы небытию, дающей смысл всему предыдущему существованию. Или не дающей. Я и сам часто задумывался позже, стоит ли жизнь того, чтобы жить. Однако «бытие-для-себя» примиряло меня в конце концов с действительностью. И даже более того – не раз действительность преподносила мне приятные сюрпризы. Но вот сюрприз, что я «получил» по приезде в Бездну, я даже теперь затруднился бы определить.

Соседка Ангелины открыла почти сразу после того, как я нажал на кнопку звонка. И неудивительно, тут до всего можно было рукой дотянуться – квартирка была совсем маломеркой, так что я её всю обозрел даже через проём двери со стоящей в нём маленькой фигуркой. «Здравствуйте! Анна Петровна?» – бодро спросил я. «Здравствуйте, молодой человек. Она самая». «А мне сказала Ангелина, что я могу Вам позвонить...» Анна Петровна рассмеялась: «Позвонить в дверь?» «Н-нет, – я смутился и стал путанно объяснять, – она сказала, что я могу Вам звонить из Москвы... по телефону... так как у неё нет телефона... а вы соседи... а я её ищу... и Вы её учительница... были...» «Ах, Лина Лавинова, – женщина кивнула и поманила меня за собой в глубь квартирки, – идёмте».

Она подошла к окну и показала кистью руки: «Вон видите дом с голубыми стенами и белыми наличниками?» Деревянный дом, ярко сияющий пронзительно-голубой краской, стоял чуть наискосок за коричневым забором в глубине участка с купой плодовых деревьев, что окружали какое-то строение, и был обращён к нам боком и задней, нефасадной, стороной. Два небольших окна сбоку обрамляли белые резные наличники. «Вот Вы сейчас обогнёте нашу пятиэтажку по тропинке и попадёте к их забору, а в нём есть небольшая дверца с крючком, – стала объяснять учительница моего Ангела, – идите в неё, не бойтесь, собаки у них нет». И вдруг вздохнула: «Как Вас хоть зовут-то, молодой человек?» «Алексей, – сказал я и поправился, – Лёша. Спасибо, Анна Петровна!» Последние слова я уже говорил у её двери.

Обойдя по тропинке бело-серые кирпичные стены пятиэтажки, я уткнулся в квадратную дверцу, которую можно было обнаружить только по горизонтальной щели-пропилу да ещё выпиленному куску в досках забора. Туда вполне пролезала рука человека. Там крючок – понял я. И, присев, заглянул в эту дыру. Вдоль забора, куда вела тропинка от дверцы, стояли развесистые заросли малины и смородины, подпираемые тонкими жёрдочками, я такие видел в моём пионерлагерском детстве, а справа большой участок земли был усеян зелёными кустиками, местами завядшими. Это была картошка с кое-где уже опавшей и усохшей ботвой, это я знал точно, так как однажды меня взяли с собой на «сбор урожая» в деревню вместе со своим оболтусом-сыном Генкины родители.

Дальше стояли какие-то плодовые деревья, кажется яблони, за которыми виднелась дощатая стена пристройки с дверью и маленьким крылечком перед ней и с огромным, во всю стену, горизонтальным окном, будто расчерченным на небольшие квадратики поперечными и продольными рейками. Это была, как говорили здесь, терраска. И всё же моё внимание привлёкло не столько такое необычное окно, сколько эти самые яблони, потому что они обрамляли лужайку, в центре которой стояла белая беседка. Похоже, в любое время дня это лёгкое строеньице находилось в тени дерев. Здорово, подумал я, в ней, наверное, сидеть. Так и потянуло туда.

Но я не двинулся с места. Было боязно заходить на чужой участок, к чужим по сути людям. И что я скажу, если выйдут её родители? А с другой стороны – чего стоять и нюни разводить, если я приехал сюда именно ради того, чтобы найти её дом и её саму. И я, приподнявшись, просунул руку в отверстие, нащупал металлический крючок и потянул его кверху. Он сначала шёл туго, но потом вдруг, подпрыгнув, выскочил из проушины и дверца подалась ко мне. Я, согнувшись в три погибели, прошёл в открывшийся лаз.

Повернувшись и встав во весь рост, я подтянул дверцу, накинул крючок на вбитый и загнутый в качестве проушины гвоздь и развернулся «к избушке передом, к лесу задом». И что теперь? Я осторожно пошёл по тропинке к дому. Слева вдоль забора курчавились заросли то с редкими крупными красными ягодинами уже обобранной, но местами пропущенной малины, то с гроздьями лоснящейся чёрной смородины. Справа тянулись заросли картофеля, которые ближе к дому сменяли ещё одни заросли непонятного мне назначения. Они поднимались на выгородку из лёгких досочек, цепляясь за них тонкими длинными усиками.

Я уже дошёл до них, с интересом высматривая, есть ли у них плоды, когда вдруг услышал голос своего Ангела, которая кричала, смеясь: «А пойдём в беседку, Санька! Я тебя целоваться научу!» И в ответ какое-то глухое бурчание. Я, оцепенев, не знал, что предпринять. И когда от угла терраски выросли две тени, движущиеся в сторону белого строеньица, быстро присел на корточки. С обеих сторон меня окружали тенистые заросли, а я не знал, куда деваться.

Меж тем парочка уже устраивалась в беседке, и Ангелина насмешливым быстрым говорком, как бы даже упрекая, спрашивала своего визави: «Ну и куда ж ты пропал? Почему не приезжал из этой своей Москвы?» И глухой неразборчивый голос говорил что-то в ответ. Я стал искать просвет в зарослях и, тихо раздвинув светло-зелёные листья, наконец увидел их, освещённых уже клонящимся к западу солнцем.

Они сидели не касаясь друг друга, Ангелина расслабленно смотрела прямо перед собой, а её тощий и длинный друг с мрачным обожанием смотрел чуть сверху на её профиль. Под мышкой у него виднелась какая-то книжка. Они какое-то время молчали, но этот Санька вдруг придвинулся к ней и положил руку ей на плечи. Книжка шлёпнулась сначала на сиденье, а потом спорхнула вниз, на деревянный пол беседки. Ангел мой даже не шелохнулась, как будто и не заметив романтического сближения. И тогда ободренный этим обстоятельством парень потянулся к её щеке губами. Лина как бы лениво, не глядя, выставила вытянутый указательный пальчик, который пришёлся как раз на выпяченные губы Саньки.

«Ты же сказала – научишь...» – пробурчал тощий парень, обиженно глядя на Лину. Она вдруг прыснула и повернулась к нему: «Теоретически! Чисто теоретически!» Но Санька вдруг сгрёб её маленькую фигурку и прижал к себе, тычась губами в её губы. Я, сам от себя этого не ожидая, вскочил, цепляясь за кусты и не зная, что теперь делать: бежать к ним или бежать от них? Произведённый мною шорох заставил Саньку замереть, подняв голову, а Лину повернуться лицом в мою сторону. «Лёша? – вскрикнула она и только теперь оттолкнула Саньку. – Лёша! Подожди! Алексей!» Я быстрым шагом шёл обратно к дверце в заборе.

Но она уже бежала за мной. «Ну подожди же, Лёша!» – она нагнала меня уже пролезающим в маленькую дверцу и, юркнув вслед за мной за забор, схватила меня за рубашку: «Стой, я сказала!» Я остановился, не поворачиваясь к ней. Она обошла меня и заглянула мне в глаза: «И что? Долго будешь от меня бегать?» «У тебя там...» – начал я, но она перебила: «И что? Да он мне никто! Соседский мальчик из Москвы». «Я тоже из Москвы». «Но ты же мой парень!» – она взяла меня за запястье и, встав ко мне боком, продела мою руку под свою, прижав её локтем к себе.  И спокойно двинулась вперёд. Я невольно пошёл за ней.

«Ты такой большой, а такой глупый. Это ж Санька, мы с ним в детстве голопузыми бегали», – сказала она, будто объяснив этим всё, что я наблюдал в её саду-огороде. Я не знал, что ей отвечать, и молча шёл, увлекаемый ею, а она всё говорила и говорила, рассказывая мне о своём босоногом детстве, когда они бегали летом купаться на речку или скатывались зимой с отвесного склона практически прямо от дома. Мы очутились в каком-то парке, который Ангелина называла Летним садом, и то крутились на каруселях, представляющих из себя огромный диск с металлическим столбом в середине, то качались на качелях-лодочках, а потом просто сидели, обнявшись, на лавочке под огромными берёзами.

Моя правая рука лежала на её плечах, её левая у меня за спиной, а две другие были сомкнуты друг с другом у нас на коленях. Мне впервые было так сладостно и спокойно с ней. Я развернулся к ней и посмотрел в её лицо. Её глаза были спокойны и, кажется, насмешливы. Потом она закрыла их и запрокинула голову назад, на мою руку. Я медленно прижался своими губами к её полным губкам. Я уже прошёл кое-какую школу интима в наших таганских гаражных лабиринтах, и сейчас мне пришло в голову удивить провинциалку роковым поцелуем.

Я всосал её нижнюю губку и стал облизывать её своим языком, собираясь вобрать в свой рот обе её губы. Но тут она взяла меня за затылок и, прижав мою голову, решительно раздвинула своим острым и сильным язычком мои зубы и её язык оказался под моим. Пройдясь по нему снизу, он изогнулся и зацепил мой язык как бы крючком, растягивая его, и стал оглаживать, как мне казалось, по всей поверхности. Прошла какая-то секунда, но это было так неожиданно и ново для меня, что я отпрянул. И Лина засмеялась: «А тебя я научу не теоретически». Значит, помнит она про Саньку, понял я.

И всегда с тех пор я не знал, чего во мне было больше по отношению к ней – обожания или ревности. Ведь чтобы так целоваться, ей надо было опередить меня в искусстве любви.  А это значит, что с кем-то она этим занималась до меня. Эта мысль терзает меня до сих пор. Я и сейчас крепче сжал баранку, вспомнив это обессиливающее ощущение раздвоенности моих чувств. Ведь я тогда, сидя в обнимку на скамейке, надеялся на продолжение ласк и доведение их до логического конца, несмотря на всю почти подростковую, подспудную  и не предполагающую наглой настойчивости нежность моего к ней отношения. Но до конца дело не дошло во всех смыслах.

И сейчас, попутно заправившись и руля по ночным улицам Москвы после поездки с моей прекрасной незнакомкой, я вспоминал, как чего-то испугался тогда в мыслях и заспешил домой, то есть на электричку. Лина чуть удивилась моей торопливости, но промолчала и удерживать не стала. На этот раз провожала на вокзал она меня. А он был рядом, и электричка подошла скоро. Так что мы успели только договориться о следующей встрече у меня в Москве. Быстро ткнувшись губами в её неподвижные губы, я запрыгнул в вагон – и двери тут же захлопнулись, а поезд дёрнулся и двинулся вперёд. И мы потеряли друг друга на несколько лет. Я и сейчас не знаю, как бы сложилась моя жизнь, встреться я, как мы договаривались, тогда с Линой.

Домой я приехал под утро, припарковал свою «шестёрку» подальше от подъезда, чтобы мои «друганы» её не нашли, и поднялся на свой этаж. И остолбенел. На коричневом дерматине моей двери в ярком свете люминесцентных ламп горела огромная надпись белой краской: «А должок-то?» Когда ж они успели? Я ведь уехал уже ночью к ментам. Ни днём, ни ночью от них покоя нет! А впрочем чего удивляться, ведь этот Юра на соседней улице живёт. Что ж они, круглосуточно за мной наблюдают, что ли?
Я открыл дверь и быстро нашёл на балконе растворитель. Краска оттиралась, слава богу, быстро, ведь ещё свежая была. Через пятнадцать минут дверь блестела как новая. Закончив, я облегчённо выдохнул (ещё и потому что растворитель здорово вонял) и пошёл на кухню чего-нибудь перекусить. И тут зазвонил мобильник. Блин, ещё шести нет! Я быстро нажал на кнопку с зелёной телефонной трубкой:
– Да.
– Доброе утро, Алексей Витальевич!
– Вряд ли доброе... Чего вы хотите?
– А вы разве не прочитали этого на своей двери?
– Слушай, ты!..
– Ах, как грубо, Алексей Витальевич! А мы ведь вам навстречу идём во всём. Вы же знаете такой девиз: утром – деньги, вечером – стулья? А если нет денег, в ход сразу идут стулья. Ну, или хотя бы ножки от стульев. Вот мой товарищ уже приготовил одну. Такая круглая, Алексей Витальевич! Битой называется...
Я чуть не плакал от бессильной ненависти к этим уродам, но, сдерживая себя, проговорил сквозь зубы:
– Я ищу деньги! Мы же договорились – послезавтра...
– И хорошо, что ищете, Алексей Витальевич! Только давайте договоримся – завтра последний срок. Обстоятельства, видите ли, изменились. Если завтра, когда я позвоню, денег не будет, то я не смогу больше сдерживать своих товарищей, которые жаждут крови. Удачи вам в ваших поисках!
Он «положил» трубку. Я кипел. Они уже и мобильник мой вычислили! Что дальше? Битой по мозгам? Я, скрипя зубами, пошёл на кухню за водкой. Вот говорят, кризис среднего возраста. А у меня что ни возраст, то свой кризис. Кризис разного возраста.

(Продолжение следует)

Купить книгу можно, зайдя на сайт писателя Сергея Амана: www.sergaman.ru