Сентиментальная проза Глава 5 Удивляться

   

  Надежда, которой все сложнее становилось общаться с потерянной, размытой, погруженной в себя подругой, часто, когда никто не мешал, доставала из рабочего стола папку с работами Горина. Странный ты человек, не страшный, нет, я зря тебя побаивалась. Твоё исчезновение никак не увязывается в один с тобой узел. Может быть я не улавливаю чего-то главного, основного? Может, стоит показать твои работы кому-нибудь понимающему не в технике, колористической гамме, композиции и прочей ерунде, а в живописи, как таковой? В самом механизме творчества? В его первооснове? Импульсе? Кому? Только Виктору Воронину, кому же ещё? Он чувствует лучше многих  специалистов. Пусть посмотрит. Однако он может не понять моей заинтересованности. Медлила. Но однажды все же взяла папку домой.

  Накормить. Обласкать. Умыть. Поиграть. Уложить погодок в постель. Рассказать сказку – не эту, другую, и, прислушиваясь к сонному посапыванию, облегченно вздохнуть. Их бы энергию да в мирное русло! Откупорить бутылку вина, поставить на стол бокалы, оторвать мужа от зазывно мерцающего голубого экрана, проникновенно глядя в глаза, сказать:

– Мне нужен твой совет, милый. Помоги, пожалуйста.

  Виктор долго разглядывал листы, перекладывал и так и этак, снимал очки, надевал вновь, задумчиво теребя дужку. В общем, по всем признакам, пребывал в замешательстве.

– Мистика. Где он учился?

– Насколько я знаю – нигде. Тебе нравится?

– Не то слово.

  Спешить, подталкивать, задавать вопросы не следовало. Следовало ждать, потягивая вино, не выказывая, и не высказываясь. За годы совместной жизни она научилась руководить процессом со стороны, деликатно и ненавязчиво.

– Надо же, кто-то разглядел в этой ледышке живую трепетную душу.

– Разглядел, разбудил и бросил.

Разложил на столе Сашины портреты один возле другого, собрав остальные листы стопкой. Налил ещё вина себе и Наде, долго молчал, обдумывая, верно ли его первое впечатление, или он ошибся, поддавшись очарованию прелестного женского лица и счастливого дара художника.

– Исключено. Тот, кто так  рисовал женщину, не мог её бросить. Он не просто влюблен, Надя, ему дорого каждое её мгновение, даже если в этом мгновении ему не нашлось места. Любое её настроение, любая нелепость, любая черта – все ему мило. Благоговение и благодарность за сам факт её существования, он не мыслит своей без неё жизни. Звучит, наверное, не очень, но других слов мне не подобрать. Он пишет маслом?

– Нет. Саша спрашивала – сказал, что масло, это серьезно. Оставляет профессионалам, создающим нетленку. Слишком торжественно для интимной беседы, что рисование для него - возможность объясниться с собой, не прибегая к сложным речевым конструкциям. Странно, правда?

– Отчего же? Его вещи, и правда, интимны, но именно поэтому так хороши. Отсутствие попытки быть по достоинству оцененным современниками и потомками, свобода делать что и как хочется. А ему сложно, наверное, здесь и Саше он благодарен за то, что та смеет принимать его таким, как есть.

  Через день Виктор едва дождался окончания «Спокойной ночи малыши» и препровождения сыновей в постель. Начинать разговор в присутствии сорванцов не имело смысла. Надежда расставляла на кухне вымытую посуду.

– Я нашел твоего художника, Надя.

– Он переводчик.

– Хоть сантехник. Прежде всего, он – художник.

– По версии Саши – музыкант, но мне не приходилось его слышать. Где он?

– Ренессанс, да и только. Ваш флорентиец с обширным инфарктом и кучей осложнений лежит в больнице, – и, заметив движение жены, добавил, – только я очень тебя прошу, не звони Богоявленской, не надо. Съезди к нему сама. Я имел долгую беседу с его лечащим врачом. Ничего утешительного. И, наверное, у Горина есть веские причины не давать о себе знать.

– Какой ужас, Витя. Не могу поверить. Как тебе удалось? У меня  не получилось его найти.

– В справочной неверно записали фамилию.

  Надя с чашкой в руках застыла у стола.

– И ещё. Лия Александровна погибла.

  Чашка выпала из рук и разлетелась по кухне мелкими брызгами.

– Как?

– Попала под машину и умерла в той же больнице. Меня просили быть как можно более деликатным.  Не плачь, ну пожалуйста!

– А мы ждали её звонка.

  Воронин собирал осколки, сметал осторожно в совок.

– Почему ты вообще стал его искать?

– Исключительно из эгоистических соображений. Получил массу удовольствия от его городских пейзажей, хотел бы увидеть ещё. А теперь ты скажи мне, почему пытаешься понять того, кто до недавнего времени  вызывал  у тебя лишь отрицательные эмоции?

– Ради Сашки. Она выцветает, теряет объем. Да и графика его не дает покоя. А насчет отрицательных эмоций: ты же знаешь, я настороженно отношусь к красивым мужчинам.

– Уточняю: к мужчинам вообще.

– Кроме тебя, милый.

– А он хорош собой?

– Не знаю, наверное. Невысокий, тонкий, необычное для наших широт лицо. Готическое. Скорее южное, чем восточное, может и флорентиец, да, большие темные глаза, смоляная шевелюра. Красивый, но не пользуется! Как будто вообще не догадывается о такой возможности. И это настораживает. Как же он, Господи? Меня к нему пустят?

– Ненадолго. К нему никто не ходит, из-за глупой этой ошибки. Я не о том, что за всё приходится платить, я о том, как жить на сдачу, после.


                ***

  Хорош собой?  Надя не была готова к жути его лица. Он, надо сказать, тоже не был готов к этой встрече. Сердце выделывало умопомрачительные финты. Спокойнее, спокойнее. Она одна, значит, у Саши есть шанс избежать.
      
 – Ты что, помирать собрался? – выдохнула Надежда. Он так напугал её черной тоской глаз, серой горечью губ, пеплом поседевших волос, что вопрос сорвался с языка прежде, чем она успела опомниться.

– Похоже        на то.

– Коля, милый, прости, это я от глупости и неожиданности, прости.

  Села рядом, осторожно дотронулась до исхудавшей  руки.

– Прости. У меня к тебе личная просьба. Я очарована твоими пастелями. Выбирайся. Надо сделать выставку. Пусть страна знает своих героев. Ну, хорошо, не страна, довольно узкий, зато достойный круг.

– Спасибо, Надя, не стоит. Это для      внутреннего   пользования.

– Оригинальность и свежесть работ подкупают. Ты сам придумал такую технику? Я поддавалась их настроению легко, без малейшего насилия над собой. Глубинные пласты счастья, первооснова радости и сознание хрупкой неповторимости, ценности каждого впечатления.

 Он вымученно улыбнулся.

– Искусствоведы        оказывается         несносны      когда       увлечены.

– Может принести тебе бумаги?

Её взгляд упал на пластырем крест-накрест приклеенный к его запястью катетер, соединенный гибкой трубочкой с подвешенным на кривоватом держателе флаконом. Капля долго набухала, круглела, шлепнулась в крошечный резервуар.

– Ты прав, совершенно несносны.

Замолчала, упершись взглядом в стену. Все складывалось не так, как ей виделось и хотелось. Разговаривать с ним было тяжело уже потому, что ему было тяжело разговаривать, а Надежда по давней привычке обезьяной перенимала манеру общения собеседника. Чужой, едва знакомый человек, как, с какой стороны подступиться к нему, не сделав очередной глупости? Как произнести вслух то, зачем пришла? Пока она собиралась с духом, пока рассматривала различные, вплоть до бегства, варианты,  он успел проникнуться к ней сочувствием. Накрыл тяжёлой холодной рукой её маленькую теплую ладошку, и, разрешая все её сомнения, ответил на не прозвучавший вопрос:

– Нет, Надя. Даже если       выберусь. Прости       что     не оправдал.

  Она заворожено глядела на белых бабочек лихорадки, невесомо касающихся крылышками  ввалившихся, затянутых щетиной щек.

– Перестань, Бога ради, что ты придумал? Мы искали тебя. В справочной неверно записали фамилию. Ты поправишься, и все станет как прежде. Ты очень ей нужен.

– Такой? – он нехорошо улыбался, –  жадная тварь      сожрет её.      Не желаешь же ты       подруге участи сиделки. Обещай мне!

– Хорошо, хорошо!


  Рассказывая Виктору о своем визите в больницу, Надя была уверена, что больше никогда       это так страшно, страдание заразительно.

– А сострадание? – спросил Виктор, – как насчет сострадания? Ты не заразилась от флорентийца? Или он - венецианец? Ему бы в беде жаждать любви и сочувствия, а он добровольно, из чувства сострадания отказывается от них.

– Он ошибается, и ты вслед за ним. Общая беда могла бы стать счастьем для них обоих.

– Флорентиец знает, что делает. Конечно, она будет тосковать, но молодость возьмет своё и воспоминание о прекрасной любви откроет путь другим, не менее прекрасным любовям.

– Мужчины! Один, понимаешь, он совсем один, больной, слабый и нищий. Дом разграблен, мама погибла, друзья – где они? А он отпускает на волю свою единственную надежду, нет, не могу. А её спросили, нужна ей эта воля? Может он просто любуется своим страданием?

– Молодец – ясным соколом, а Горе – белым кречетом, Молодец сизым голубем, а Горе – серым ястребом, Молодец – серым волком, а Горе – борзою сукою, Молодец стал в поле – ковыль трава, а Горе пришло с косою острою; да еще Злосчастие над Молодцем насмеялося. А ты говоришь, больше никогда. Он не любуется, ему сейчас не до глупостей. Но поскольку больше некому –  нам –  поддержать, помочь, чтобы потом не сожалеть о рано ушедшем самобытном таланте.

– Тебе не стыдно?

– Нет. И чтобы тебе тоже не было стыдно, давай-ка с утра на рынок. Я позвонил Мише в Гамбург, с просьбой прислать лекарства, которые в распадающемся на части отечестве днем с огнем не сыскать. И очень тебя прошу, выполни данное флорентийцу обещание.

– Воронин!

– Поверь, если бы я так заболел, вы все бегали бы возле меня кругами.


                ***
               

  Надя, отведя малышей в садик, тщательно выбирала на рынке фрукты, стараясь не думать о предстоящей встрече, оттягивая миг, когда придется вновь столкнуться с безысходностью глаз, но, как выяснилось, совершенно напрасно. Ночью ему стало хуже, и к нему никого не пускали. С сомнением посмотрев на пакет с фруктами, молодая, очень высокая медсестра взять его отказалась. Надежда была подавлена, расстроена до той степени, что, подвернись под руку телефон – непременно позвонила бы Сашеньке, но телефон  подвернулся только на работе, а к тому времени Надя уже несколько поостыла.  Чужая душа – черт ногу сломит. Ей снова вспомнился  пугающе слабый голос. Бедная Сашка. Быть может  он прав. Зачем ей эта боль,  этот страх – потерять, теперь уже навсегда?

  С работы позвонила Виктору, чтобы не поднимать вопрос дома и не поссориться невзначай из-за чужого в общем-то человека. В больницу я больше не поеду. Хочешь – пожалуйста – сам. Мой визит дорого обошелся  Горину, да и мне, надо сказать, тоже. Как теперь, зная, смотреть в Сашкины ждущие глаза?

                ***


  Не снимала ни днем, ни ночью, часто прикасалась, поглаживала жемчужное ожерелье, долго думая, что больше ничего, никаких подтверждений существования любимого не осталось. Потом нашла в сумочке куриного бога, тот самый камешек, которым было прижато к земле, дабы не улетело, море. А потом вернулось и оно. Надя принесла как-то целую папку рисунков, среди которых был и листок с соленым солнечным ветром. Откуда это у тебя? Надежда объяснила. Спасибо. Ты даже не представляешь, какое огромное - спасибо. Надя с трудом сдерживала желание рассказать ей о Горине, прятала глаза. Что поделать, девочка? Все кончается когда-то, тем более волшебные сказки. Быть может хорошо, что она закончилась именно так, в самый разгар праздника? Что ты не стала свидетелем угасания любви? Что я несу? Что я такое несу? А что еще, кроме благоглупости, я могу ей сказать, зная, как обстоят дела на самом деле, но будучи связанной обещанием? По крайней мере, пока он жив, а он ещё жив и вроде бы даже начал поправляться.

                ***

  Он, и правда, начал медленно выбираться из казавшегося безнадежным состояния. Немилосердная сестра, говорил Ник Жене, маленькой, сильной и бесконечно одинокой женщине, заставлявшей его жить. Она была непреклонна во всем, что касалось правил выживания, проводя с ним большую часть своих выходных и тратя на него половину невеликой своей зарплаты. Коллеги смеялись над ней, он же нищий, Жень, ты зря стараешься. Ей, так болезненно реагирующей на мнение окружающих, вечно сомневающейся в своей правоте, пружиной сжавшейся от робости, впервые было наплевать. Она вытаскивала его с таким упорством, что её усилия в конце концов увенчались успехом.     Жизнь не закончилась, слышишь?       Она не расспрашивала ни о чем и не пыталась утешать, за что Ник был ей благодарен даже больше, чем за книги, принесенные из дома подушки и ночи, проведенные рядом, когда ему было совсем плохо.
    
– Я твой вечный должник, чем буду расплачиваться? 
    
– Ты выберись, должник, там посмотрим.
            
– Кстати, одно солидное издательство должно мне приличную сумму. Если я напишу доверенность?
             
– Было бы очень кстати.
 
– Нет. Они требуют доверенности, заверенной нотариально.
         
– Вот гады, а потом потребуют личного присутствия. Удобно.

– Не расстраивайся, Коля, переживем
               
 
  Совсем молоденькая, очень старательная, но от этого ещё более неловкая сестричка искала иголкой вену.         Мимо.        Ничего страшного, нет,  не больно.     Еще раз. Опять мимо. На запястье расплывался чернильным пятном синяк.     А здесь?      Нет места.       И, правда, нет.       И здесь нет.      Давайте-ка я сам. Ничего, у меня большой опыт. Не расстраивайтесь. Вы обязательно научитесь. Нет, Наташа, иголку оставим, давайте следующий. Можно, можно, точно знаю, что можно. Отлично.      Порозовевшая от смущения девушка, похлопотала рядом и уселась на стул, смешно отставив в сторону длиннющие ноги. Непостижимая женская природа заставляла её стесняться именного той части своего тела, которой другая гордилась бы неимоверно. Хорошенькое  личико светилось от желания поделиться новостью.

- А пока вы спали, к вам приходил представительный такой дядечка. Рыжеватый, в очках. Виктор Павлович. Сказал, что будить вас не надо, вы не знакомы, то есть, знакомы заочно, и он скорее к Константину Анатольевичу. Они долго беседовали в ординаторской. Дядечка ушел, а Константин Анатольевич изменил все ваши назначения, а так же просил проследить, чтобы вы  поужинали.

– Обязательно.

– Да, да, все останется на тарелке. Кстати этот Виктор Павлович оставил помимо ампул в каких-то не наших коробках, много всяких вкусностей, одобренных Константином Анатольевичем. А кто он такой, этот дядечка?

– Не знаю, Наташа. Я знаком с несколькими Викторами, но ни один из  них не рыжеват, не носит очков и никак не тянет на представительного дядечку.

– Значит, это был Дед Мороз.

– Скорее всего.

  Утром, после того, как молодящийся, подтянутый старик с жесткими темно-серыми глазами осмотрел Горина, тот спросил, не оставил ли вчерашний посетитель телефона, по которому с ним можно связаться.
 
– Оставил, – ответил Константин Анатольевич, – но звонить ты ему будешь только тогда, когда сможешь самостоятельно добраться до ординаторской. Я не меньше твоего благодарен ему за надежду, что привезенные  препараты помогут, и я смогу тебя выписать, наконец. Надоел ты мне, сил нет, сколько можно?  Завтра можешь встать. Не пытайся ходить. Просто постой. Недолго. И не один. Дождись Женю. А  Виктор Павлович обещал зайти в пятницу. Вот и поблагодаришь, а заодно и познакомишься.
 
  Виктор, несмотря на протесты жены, продал несколько старых книг из отцовской библиотеки. Решившись однажды на что-либо, он, поелику возможно, старался доводить дело до конца. Когда-то на похоронах умершей от рака одноклассницы, он размышлял о том, что если бы все собравшиеся попытались помочь Маше, когда она была жива,  она прожила бы дольше и легче. Если бы все, кто пришел её проводить, навещали бы её хоть изредка в больнице, конец её, быть может, не был столь ужасен. Маша была его первой любовью, веселой, подвижной девочкой, не выносившей одиночества. Последние месяцы в больнице с ней рядом были только старенькая мама и отчаянье. У всех друзей, и у него в том числе, всегда находилась причина отложить визит. А здесь собраться  время нашлось. Виктор Воронин  тоже не выносил одиночества, был  впечатлителен и честен с собой.  Его долго не отпускал стыд. Тогда, в кладбищенской церкви, плача, держа в руках тоненькую свечку, и глядя на всем всё простившую, едва узнаваемую Машу, он обещал себе и ей, не забывать, навещать, оказывать посильную помощь. Время шло, Виктор успокаивался потихоньку, никто из родных и знакомых, слава Богу, серьезно не болел. Машу он вспомнил, разговаривая по телефону с Константином Анатольевичем.

  Горин не был ни родным, ни знакомым, но очень нуждался в помощи, и потом – городские пейзажи – флорентиец так тонко чувствовал глубину отчужденности Города. Ни в пятницу, ни в субботу никто к Нику не пришел. Мальчики Виктора Павловича подхватили в садике грипп, от них заразилась Надя, а когда домашние пошли на поправку, свалился он сам. В больницу  звонил периодически, справлялся, а Горин, глянув на номер телефона, позвонить не решился. Потом, чуть позже. Трубку могла снять Надежда, а ей  нелегко, наверняка нелегко общаться с Сашенькой и молчать. Потом. Любая мысль о Саше или маме отзывалась острой болью в груди, чувство вины сбивало с ног.


  Приближался Новый год. Праздничная суета мало задевала Горина, он снова учился двигаться, соизмеряя силы, не делая резких движений. Дойти до двери, не задохнувшись. Не удалось? Постой, подыши, и сделай ещё одну попытку.  Его тошнило от вида больничных стен. Домой, домой! Радовала его только Женя, в которой шла – он видел, что тяжело, но шла  внутренняя работа – темный провал одиночества  затягивался потихоньку, пружина разжималась, плотно сжатые  губы все чаще улыбались, а время её визитов сокращалось. Она обретала смелость поступать так, как хочется, без оглядки на мнение окружающих.  Упивалась новым своим качеством. Сорок лет не сознавать себя свободной и вдруг, случайно, взвалив на плечи бремя заботы о попавшем в беду мальчишке,  получить такой подарок.

– Мы придем к тебе с шампанским.

– Мы?

– Сюрприз.

  До боя курантов оставалось всего ничего. Это такой же день, как все остальные. Ты сам выбрал. Сам. Попробуй отвлечься. В оранжевом свете уличного фонаря на еловую, принесенную Женей лапу, опустилась первая снежинка. Сашка, я придумал для тебя миллион вариантов праздника. Следующая легла на янтарную, распушившуюся от тепла шишку. И ни один не смогу тебе подарить. Парочка снежинок уселась на самый кончик ветки.  Прости меня, родная, так вышло, но       я не могу       втянуть в авантюру, которой стала моя жизнь. Несколько серебристых звездочек, медленно кружась       оглянулся на скрип открывшейся двери.

  Сюрприз! Сияющая Женя в светлом свитере и брючках, с новой, изменившей её прической, и немного неловкий – непривычно  вдвоем – Валентин Дорнгоф с шампанским, мандаринами, бенгальскими огнями и банкой икры – хлебом здесь разживемся – забыли. Спасибо! Смеялся, глядя, как они то и дело берутся за руки, словно боясь потерять друг друга в тесном пространстве палаты.

  Снежинки, одна за другой, пританцовывая, искали свободное место на темной хвое. Бокалы, тарелки, салфетки.

– У вас бездонная сумка?

– У нас скатерть самобранка.

– Давайте проводим старый год!

  Негромко хлопнула пробка.

– Держи!

– Спасибо, Валентин Станиславович.

– Станиславовича можешь опустить, ты тяжело мне дался и очень меня удивил. И Женечка  удивила меня, спросив вдруг, не хочу ли я проводить её до дома, но ещё больше удивил себя я сам, осознав, что давно  хочу этого и неизвестно почему не делаю. За способность удивляться!

  Еловая лапа уже вся была засыпана пушистым снегом.

– О, – Валентин Станиславович глянул на часы. – Пора, с Новым годом!

  Что ж, удивляться, так удивляться. Умница, Женя, какая же ты умница. Сейчас, сейчас, я выберу один из вариантов, пусть всё же послужит влюбленным.  Пожалуй, вот этот вам двоим, подойдет больше всего.       Подвинься немного, Женя, мне надо встать. Идите сюда. Ну же, возьмитесь за руки! Он распахнул дверь в коридор, однако никакого коридора за дверью не было – запорошенный снегом Елагин остров, освещенный разноцветными лампочками каток, музыка и смех. Что же вы стоите, коньки для вас найдутся. Дорнгоф в знак благодарности легко обнял его за плечи и шагнул в снег.

– А ты? – Женя, которую Валентин  крепко держал за руку, оглянулась.

– У меня все хорошо. Иди. Иди за ним. Счастливого Нового года.

  Прикрыл дверь, за которой тотчас стихла новогодняя кутерьма, сделал ещё глоток тепловатого шампанского и лёг,  но прежде чем заснуть, успел подумать, что ещё не разучился счастливо улыбаться.

               

– Здравствуйте, Николай. 
 
Горин оторвался от созерцания слякотного, неприветливого Города, по которому успел соскучиться. Рядом стоял рыжеватый, представительный, в очках,  лет тридцати пяти, могущий показаться дядечкой только совсем уж юной Наташе.

– Здравствуйте, Виктор Павлович.

– Просто Виктор.

  Воронин отчаянно смущался, как всегда смущался  при первой встрече с кем бы то ни было.

– Давайте сядем вон там, в рекреации, в палате сестры затеяли генеральную уборку. Простите, что не позвонил, –  Ник тоже не слишком уверенно себя чувствовал.
 
– Не стоит, думаю, я понимаю, почему вы не стали мне звонить.

Обменялись усмешками.
    
  Сидя в продавленном кресле, разглядывая вытертый до дыр, мерзкого цвета линолеум у себя под ногами, Виктор был занят раздумьями о том, не вызваны ли его поступки желанием окружить себя ореолом благородства, потешить собственное самолюбие. Нет. Это Маше, я ей обещал. Это флорентийцу, ему это нужно. Это мне – не самолюбию, а мне, поскольку себе я тоже обещал. И рад, что помог ему выжить, а не стою сейчас с тоненькой свечкой в руках, слушая нестройную заупокойную службу. И пришел для того, чтобы отдать ему вот это. Должен же человек получить хоть один подарок на Новый год? Оторвался от созерцания больничного пола и, почти не глядя, протянул Нику объёмистый, довольно тяжелый пакет.

– Это вам, Николай. Пусть не сейчас, но пройдет какое-то время, и  вы все равно к этому вернетесь, не сможете не вернуться. Не знаю, как объяснить, но вы доставили мне редкое удовольствие        ощущение настоящего в пластмассовом мире.

   Он совсем смутился, густо, как все рыжие, покраснел и, сняв очки, стал теребить и покусывать их дужки. В пакете была внушительная пачка хорошей зернистой бумаги и роскошная, деревянная коробка с пастелью.  Ник и не видел таких никогда, обходясь самыми обычными наборами в 24, а то и в 12 цветов. Открыл крошечный замочек, нежно провел ладонью над уютно устроившейся в поролоновых ложах радугой. И вдруг понял, как не хватало ему цвета, как устали от унылой серости глаза, как рад он этим едва заметным переходам, переливам из тона в тон.

– Спасибо.

– Перестаньте. Не за что. Я корыстен, как вы, наверное, догадались.

– Велика корысть – облетевшие листья. Вы позволите?

– Естественно.

  Горин вытащил из пачки лист бумаги, пристроил сверху и стал вынимать из мягких ячеек то один, то другой мелок, проводя линии разной толщины, привыкая к забытому ощущению. Как ты мог столько времени не брать в руки хотя бы карандаша? Угу. Представь себе. Представил. Способ объясниться с собой? Неотвязная ноющая боль, багровые вспышки в ледяной колючей темноте, тающая, преданная тобой Саша и мама, нашедшая способ          не смей!
 
Настороженный, внимательно наблюдавший за ним Виктор тут же спросил:

– Вы устали?

– Нет, нет, всё хорошо.

  Немедленно прекращай! Ты можешь просто рисовать. Впечатления, которые пусть хлипким, но все же мостиком уже успели лечь над этим провалом. Легко  шагнувший в снег Валентин. Счастливая Женя, которую тот крепко держал за руку. Смешные и трогательные попытки Наташи стать поменьше ростом. Неожиданный этот человек, ради тебя повздоривший с женой. Нет, с женой он повздорил ради себя. Снег за окном. Опостылевшие серые стены. Не срывайся. Болезнь не дает никаких преимуществ, она только накладывает обязательства. Веди себя прилично. Ты очень многим ему обязан.

– Спасибо. Ещё один колышек.

– Колышек?

– Ну да. Или как это называется у альпинистов?

  Виктор улыбнулся. Я понял. Выбирайтесь. Рад помочь.