Мемуарчики. по памяти - 4. золото

ЗОЛОТО.

Лифт опять не работал. Ругаться - без толку, тем более, что во время «первой серии» майских праздников его, хоть и обещали, но так и не починили. Оставалось надеяться, что после «второй серии» —  День Победы плюс выходные — лифт все-таки отремонтируют.
Ладно, вниз — не вверх, можно и своим ходом спуститься.

Как начальник городской палаты по регистрации прав на недвижимое имущество, я должен поздравить ветеранов Великой Отечественной с юбилеем Победы — Пятьдесят пятой годовщиной. Поздравить всех, кто дожил не смогу, конечно, но тех, чьи  документы, поданные на регистрацию прав на недвижимость — с удовольствием.
Девчонки, мои подчиненные, подготовились, выявили среди заявителей всех ветеранов войны или тыла, выбрали год «отсечения» — до 1930-го года рождения, разослали  открытки с приглашениями, указали дату и время - Добро  пожаловать!
Оказалось, чуть больше тридцати человек.
Все отобранные документы оформлены, переданы на участок выдачи, вложены в красивые папочки с изображением юбилейной даты и мне остается только вручить их ветеранам в торжественной обстановке.
Последний перед праздниками рабочий день, время выдачи — полдень.
Расчет был простой: короткая поздравительная речь, зачитывание фамилий, поздравление с пожиманием рук и словами благодарности укладываются максимум в полчаса. Дальше — неофициальная часть: чай-кофе-пироженки — тоже полчаса. Далее -  приборка рабочих мест, пломбы на сейфы, сдача под охрану. К четырнадцати — все должны быть свободны, избушку на клюшку… С праздником!..  Понятно, что кроме меня — мне еще надо будет поработать над бумагами… Но, надеюсь, недолго.

Одиннадцать ровно. Спускаюсь в большой зал, чтобы лично убедиться, что все готово и, если понадобится, подсказать, что и как!
Проверяю: цветы - в вазонах и в виде букетиков на столе, стулья для ветеранов — стоят в ряды и колонны - пять на шесть, музыка играет та, что надо, пирожные в холодильнике, чай когда надо вскипятят и заварят. Замечаний нет.
Девушки, участвующие в поздравлении, одеты празднично и красиво. 
Старшая наблюдающая за залом и посетителями — очень приятная взрослая дама, обладающая очень правильным обвораживающим грудным голосом и приятными манерами — на месте,  руководит процессом подготовки зала и, кстати, чудесно выглядит.
Охранник рядом с входной дверью из толстого стекла  стоит по струнке, на его лице маска человека, офигевшего, как мне показалось, от чести присутствовать.
Я предпочитаю, чтобы охранник сидел на стуле, а не бродил по залу, разговаривая с посетителями о том, чего он не знает и не понимает. Однако вижу - на его стуле сидит человек и между ними беседа в форме монолога сидящего. Судя по всему, это уже один из приглашенных ветеранов, и именно его рассказ вызывает такой восторг у охранника.
Ничего пока не слышу и не понимаю, но замечаний не делаю — пусть разговаривают.

На сидящем  - легкий плащ яркого канареечно-желтого цвета и такая же летняя кепка на круглой голове ровно из той же ткани. Сам он — крупный, розовощекий, с мясистым загорелым (в начале мая) лицом, с большими пухлыми руками, покрытыми ярко коричневыми веснушками-ветилиго. Сидит, упираясь руками в колени.
Обойдя зал, возвращаюсь и вижу прищуренный взгляд ветерана, изучающий и меня, и моих подчиненных с нескрываемой иронией - мол, ребята, долго будете комедию ломать?
Собираюсь пройти мимо, чтобы подняться к себе на 7-й этаж, но ветеран смотрит мне прямо в глаза и всем видом показывает: а поговорить? - И останавливает меня жестом.
Пытаюсь определить возраст. Не молод, даже не моложав — глубокий старик, но держится легко и свободно, никакой старческой беспомощности.
При моем подходе, он резко встает со стула во весь рост. Наши глаза на одном уровне, значит, рост почти метр девяноста. Начинает с места в карьер, ни капли не смущаясь.
- Ты тут, похоже, начальник?
Говорит уверенно, громко, напористо - по-военному. Обычно, ко мне по должности обращаются на «вы», но его «ты» совсем не раздражает — он старше, ему можно.
- Ответственный, - отвечаю я.
- Начальник, да еще и ответственный - значит я по адресу. Ответственный, это носитель ответов? Правильно понял? Тогда — вопрос!
- Конечно, - отвечаю, - слушаю Вас, и здравствуйте.
- Привет, дорогой. Скажи-ка мне начальник, главный по ответам, когда бумаги начнешь выдавать?
- Всем или только вам?
Смутился.
Как к вам обращаться? - уворачиваюсь от вопроса.
- По имени — Борис Викторович.
- А по званию?
Вопрос из разряда провокационных и почти бестактных, поэтому улыбкой показываю, что шучу.
- Звание тебе знать ни к чему. Мы не на службе.
- Вы — нет, я — да.
Снова смутился.
- Хорошо, - говорю и приветливо улыбаюсь, - можно глянуть ваше приглашение ? Хочу посмотреть, что там написано.
- Я знаю и ты знаешь, что там 12-00, но мне надо пораньше. Мне к товарке надо зайти, приболела, говорят.
Словом «товарка» меня не удивишь. Как говорила моя незабвенная теща, сама ветеран войны-«сталинградка», «товарка - это товарищ в юбке». Слово это было в обиходе в те времена, когда канули было в Лету «господа» и все поголовно стали «товарищи». В двадцатых и тридцатых оно даже и слух не резало, но позднее постепенно вышло из употребления. Странно, что и через пятьдесят с лишним лет после войны, кто-то его использует.
- Сильно извиняюсь, - говорю специально усиливая ударения в словах, самую малость подражая сталинскому акценту, но не злоупотребляю, - но у нас запланировано торжественное мероприятие, с поздравлением всех ветеранов с 55-летием Победы. Уж вы, уважаемый товарищ ветеран Великой Отечественной войны Борис Викторович, тоже нас поймите, мы любим каждого из вас, но не можем себе позволить растягивать празднование. Извините, конечно, но все организовано под точное время. Признаться, я сейчас и документы-то ваши не найду (вру безбожно)  — их специально доставлять придется. Не волнуйтесь, вся процедура начнется ровно в двенадцать и займет от двадцати до тридцати минут, не больше.
- Ладно, понимаю. Тогда второй вопрос:  сигаретка у тебя найдется? Или папироска? А может, судя по акценту, и Герцеговина Флор? Ее бы я с удовольствием. Угостишь старика?
- Вот зараза, - думаю про себя, - проницательный дедок, мозги светлые и реакция — отменная.
- Запросто, - говорю, - если вы не против, даже компанию составлю, пойдемте, покурим. Правда, Герцеговиной не располагаю. Не Сталин, понимаешь ли...
Ветеран, судя по всему, готов принять мою манеру - оба улыбаемся результатам нашей маленькой ниочемной игры — репликам и созданному настроению.
Выходим на улицу, достаю сигареты, закуриваем.

Начинаю снова всматриваться в ветерана. Рослый, крепко сложенный, рука мясистая, теплая, сухая, сильная, какая-то не старческая, движения ровные, уверенные, без  мельтешения и дрожи. Я по жизни много стречал ветеранов войны, всяких — худых, толстых, жилистых, расслабленных, подтянутых, хвастливых и скромных, умных и не очень, добрых и… стоп - только хорошее. Я всегда любил разговоры и рассказы о войне. Мне самому ни воевать, ни толком служить не пришлось, своего военного опыта не было, зато к чужим рассказам такого рода  - я относился с интересом и приязнью.
К началу нашей беседы мне уже было ясно, что передо мной человек очень непростой, много переживший и многоопытный.
Я по работе имею дело с огромным множеством людей случайных, которых я вижу только один раз — но он и первый, и последний. Первый - значит, что есть проблема,  последний — проблема решена и ее больше нет. Приходится крепко стараться, чтобы второй встречи не допускать. Жизнь научила быстро, что называется, «мониторить с лица» и четко выявлять  личностные качества, должным образом оценивать необходимость личного общения, продолжительность его и способ прекращения. Приходится изображать уверенность - даже если ее нет, наличие решения или наоборот его отсутствие, цейтнот, жуткий дефицит времени и тому подобное. И дело не в том, приятен человек или нет — просто реально нет времени только на одного человека, поскольку другие такие же на очереди, и им нужна моя помощь, а значит и мое время...

Не прошло и минуты — всего две сигаретных затяжки — а у меня уже сложилось представление о ветеране, как о герое. Иногда человек своим видом олицетворяет некий девиз, что ли… Вот у него чуть ли не во лбу горело — атака, флаг, победа! Через пять минут я понимал, что это самый интересный человек, которого я встречал в последние годы. 
Я прикинул для себя, что ему лет восемьдесят пять или даже чуть больше, но не намного. Моему отцу тогда было семьдесят, он выглядел, конечно, помоложе ветерана, но в целом — сопоставимо.

- Слушай, начальник, я тут шел к тебе по Вайнера, там толпами пасутся какие-то хмыри жуликоватые и везде таблички — куплю золото, продам золото.
- Так они тут уже годами стоят, - говорю я, - разве вы их раньше не видели?
- Я живу за городом, в центре бываю редко, а по Вайнера лет пять не ходил, если не больше. У нас там в деревне таких жуликов нет. Тем более столько. Удивляюсь. А что они тут делают — торгуют золотом? И не работают. Тунеядцы, что ли? И с ними справиться нельзя? Надо сказать — называет фамилию - чтобы убрал их с улиц. Чего они всех позорят.
Тут я грустнею. Человек, чью фамилию я услышал — если не ошибаюсь - начальник управления ФСБ области. Ну, вот как-то не люблю я, когда люди начинают, что называется, хлопать фамилиями, подчеркивая свою принадлежность к некоему кругу, в котором они как бы запросто, да еще и свысока... 
- Вы кого имеете в виду?
- Да того, кого и ты!
- А я кого? - улыбаюсь. Вы можете ему приказывать?
- Слышь, начальник, не морочь голову. Всё ты знаешь и правильно думаешь. Я никому приказать не могу, могу лишь попросить.  Да, я запросто с ним — но не видел его несколько лет — только созванивались и то на праздники. И не в нем дело. У меня на фронте было погоняло Золото (так и сказал — «погоняло»!). Иду, смотрю на этих жуликов и задаю себе вопрос — как это меня, Золото, можно купить? Или, чего доброго, продать. Они бы мне там, с полста лет назад на фронте попались, я бы им показал — куплю золото. И не надо по-одному - всем вместе показал бы. Чесслово — за один раз и навсегда.   
- Это, наверно, потому, что у вас характер золотой? - Снова улыбаюсь.
- Это по фамилии. В нашей фронтовой разведке это погоняло знали все, кому надо.
- Может все-таки не погоняло, а позывной?
- Нет позывной был другой, и не один. А фамилию лучше не светить. Она для командования. И то не для всякого. Что поделать, так надо. Так что пусть будет погоняло, так веселей!
В груди у меня екнуло и застряло. Фронтовая разведка — элита. Может быть даже элита из элит. Эх, думаю, врет, поди. Среди ветеранов это бывает. Не, вроде не врет, вроде искренне… 
Вообще, я замечал, что были и есть два типа ветеранов. Одни посвящают себя рассказам про свои подвиги, про случаи на фронте, где они были самыми сметливыми и догадливыми. И ни поверить в это, ни проверить невозможно. А есть второй тип. У этих рассказ об их прошлом, их заслугах и победах, клещами не вытянешь.  У них, если кто и герой, то не они, а все другие — друзья-товарищи, командир, сосед по окопу.

Продолжаем курить.
- Я слышал, что фронтовые разведчики ходили за линию фронта до трехсот километров. Это так? - спрашиваю я.
- Почему именно трехсот? Ходили по-разному! Были группы, ходили и дальше, уж какая задача была поставлена. Приказ был бы, и до Атлантики сходили бы. Справились бы, не сомневайся. Люди, экипировка, инструмент, транспорт, задача — и к исполнению приступить!
Я не переспрашиваю, что за инструмент, догадываюсь про себя, что скорее всего — оружие. Но ни от одного ветерана никогда не слышал, чтобы оружие называли инструментом. А может и что-нибудь другое. Мало ли какая работа у разведчиков и какой инструмент нужен им для работы.

Интересно, конечно, но развивать эту тему не хочу — нужно принять важный звонок из мэрии, до начала церемонии - полчаса, дел невпроворот. Собрался уходить.
Это конечно здорово - «хлопки» фамилиями, походы к Атлантике, разговоры про... Но пока некогда. С другой стороны - Золото? - что-то в этом есть. Чувствуется в мужике душевная глубина, но до нее еще донырнуть... Есть пока заботы поважнее.
Кстати, про приболевшую товарку, - маме же надо позвонить, тоже с утра чувствовала себя  плохо. Диабет, сердце...

- Начальник, ты бы еще сигаретку мне оставил. Пока ты там ходишь, я бы еще покурил. Ты что-то скис, начальник, не доволен чем, или не поверил моим россказням? Ну-ну! Спасибо за сигаретку.
Улыбается. Широко и искренне. Наверно, плохие люди так не улыбаются.
Делаю вид, что не обращаю внимания на его слова, вытаскиваю из пачки две сигареты, отдаю и ухожу к себе.

Без лифта бегом на седьмой этаж — язык на плече! Отвечаю на звонки, звоню маме, на фоне ее незатейливого монолога, подписываю несколько срочных бумаг и вполуха слушаю, как морочат мне голову вопросами подчиненные.
Слава Богу, кое-что успел. Без пяти двенадцать, спускаюсь в зал.

Захожу. «Золото» стоит у входа. В зале рассаживаются на стулья собравшиеся ветераны. Охранник при виде меня пытается встать, я его останавливаю - он смотрит на ветерана преданными по-собачьи глазами.
Приглашаю жестом, а затем и усаживаю «Золото» на стул рядом с другими ветеранами, аккурат перед столом с документами и гвоздичками.
Сотрудницы в нарядных платьях, «Здравствуй мама, возвратились мы не все...» в исполнении Лещенко, вазоны, наполненные цветами и плакат с орденом «Победа» и двумя пятерками и датами "1945 - 2000", создают торжественную обстановку.
Читаю короткую поздравительную речь и начинаю выдавать документы. Всё торжественно и серьезно. Громкость Лещенко снижена до фона. Я пожимаю руки, произношу персональные  поздравления. Одно, другое, третье...
Помощница с острым зрением стоит рядом со мной и подает мне одно за другим Свидетельства о праве. Если я не могу на нем быстро найти глазами фамилию ветерана, она тут же показывает место в документе, где оно написано (смешно, но что поделать — не каждый день я вручаю документы в торжественной обстановке!)  и тихонько произносит его вслух, чтобы слышал только я. Одно за одним. Удивительно, но все ветераны пришли сами - ни одного человека от них по доверенности. Спутники и болельщики, у кого есть, за моей спиной, но здесь все смотрят мне в лицо. Даже не совсем ловко, что побеспокоил.

Мне в руки передают очередное свидетельство. Я гляжу на своего утреннего знакомца в канареечном плаще. Он снимает кепку, голова под ней абсолютно лысая, розовая и на ней — весенний загар. Мне почему-то думается, что голову он не брил, а просто волос уже нет. При этом выглядит он моложе, чем в кепке.
Вглядываюсь в документ в моих руках, слышу на ухо, нахожу в тексте,  читаю.
- Золотов Борис Викторович!
Говорю слова поздравления, а сам упираюсь глазами в текст и вижу год рождения - Одна тысяча девятьсот первый.
- Оп-па,  - думаю про себя, -  это что,  деду - девяносто девять?  Не может быть. Тут-то он врать не может, данные с его паспорта списаны. Надо поближе пообщаться, нельзя отпускать. Это — не человек, это эпоха. Вот так — запросто и с удовольствием - со столетними людьми, на улице у входа, я еще в жизни ни разу не курил. Такого артефакта-раритета, коему век отроду, мне встречать не доводилось. Он же, старше моих бабушек, которых уже и нет давно. Наверняка, еще в Гражданскую воевал.
Вручаю ему свидетельство и тихо, конфиденциально, почти на ухо, прошу его не уходить.
Мотивирую:
- У меня для вас есть персональный подарок, который я забыл второпях, и надо будет зайти ко мне в кабинет.
Он качает головой, словно напоминает, что ему надо к товарке. Потом оглядывается на часы в зале за его спиной и дает мне понять, что в целом он не против.
Я быстро достаю еще сигарету и пытаюсь вручить ему, чтобы он пока покурил, подождал. 
- Так у меня еще есть, ты же мне дал. Я тебе что, паровоз? - Улыбается, повторяет, что подождет, так и быть.

Вручаю оставшиеся документы доблестным ветеранам, всех еще раз душевно поздравляю и благодарю. Говорю спасибо своим очаровательным помощницам, и смотрю на  обладателя канареечно-желтого плаща. 
Мне кажется, что люди довольны и немного по-праздничному возбуждены.
Кто-то уходит по делам, кого-то мои девушки уводят в дальний угол пить чай «с тортиком». Доволен и я - вижу, что не зря я все это затеял. И главное - все  получилось нормально. Судя по всему недовольных нет - ни среди гостей, ни среди хозяев.

Смотрю на своего нового приятеля, стоящего в створе входа в зал и вижу, как его плащ канареечного цвета, в лучах яркого полуденного солнца, бьющего во все окна зала, и вправду отливает золотым. Ишь ты, и вправду - «Золото».
- Ну что, Борис Викторович, прошу вас, поднимемся ко мне в кабинет.
- За подарком? Пошли! Надеюсь подарок твой стоит того, чтобы ходить за ним, как за три моря.
- Увидите. Мы не долго, думаю минут 15 не более.
Звоню по сотовому секретарше и вполголоса прошу, чтобы, пока поднимаюсь по лестнице с гостем, быстро накрыла приставной столик в кабинете на две персоны.
Она мне говорит, что меня в приемной ждет мастер по ремонту лифта, доложить, что лифт готов и можно его включать, если я дам такую команду.
- Передай, пусть включит немедленно, прямо сразу.
Потихоньку, за разговором подвожу «Золото» к лифту, который через мгновение открывается и из него выходит мастер. Я жму ему руку и прошу подойти сразу после праздников, я подпишу ему акты на ремонт. 
Поднимаемся на лифте — ах, как вовремя, надо будет парня премировать! - заходим ко мне в кабинет. Стол накрыт. Поставить две маленькие тарелки, две рюмки, два бокала под воду-соки, да салфетки посредине — дело не сложное. Но секретарша все равно молодец — умеет все и мгновенно. Достаю из холодильника тонко порезанные пару дней назад ломтики сала на тарелочке. Одним движением открываю баночку с красной икрой, секретарша вносит в кабинет небольшую корзинку с порезанным хлебом. Это прибавляет настроения. Сок и минералку достаю и открываю сам. 

Намекаю своему новому другу на спиртное. Спрашиваю — водка, виски, коньяк — что предпочитаете?
С совершенно серьезным лицом спрашивает в ответ, но глаза — вижу — хитрят.
- Спирта нет?
- Нет, - говорю, - все перечисленное — пожалуйста. Коньяк трех видов, виски — двух, есть еще текила, джин.
- Хорошо живешь, начальник. Смотрю - икра на столе. А где шпроты? - Шучу, не обращай внимания. Нет, мне спиртное нельзя… но сегодня можно! Два тоста, в память о павших и ушедших, и за здоровье живых. С дозой смотри, не переусердствуй. Чтоб потом не пожалеть. Давай, полрюмки - двадцать грамм... Водки.
Наливаю нам обоим одинаково, как просили.
Командует:
- Себе больше, под край!
Наливаю.

- Стоя и до дна, - произносит ветеран, поднимаясь со стула.
В одно мгновение лицо его преображается, выражение его  становится жестким и даже дерзким, куда деваются его взгляд с хитрецой и тонкая улыбка в уголках рта. 
- Павшим в годы Великой Отечественной Войны, не дошедшим до сего дня, вынесшим на себе всю боль и муку, настоящим труженикам Победы, тем кто не предал и выстоял в бою — вечная память. Пьем не чокаясь.
У меня — мурашки по телу. Голос у него мощный, густой, тембральный, даже громовой, и говорит он очень серьезно и убедительно.
Выпиваем. Закусываем. Через несколько мгновений, лицо его расслабляется и принимает обычный вид.
- Ну, давай, где подарок? Жадничаешь? - Улыбается.
Смотрю на него, глаза хитрые, озорные, чувствую, изучает меня как бы «на слабо», но понимаю, что если и изучает, то не всерьез, с интересом «на сейчас», но без перспективы.
Встаю из-за стола, подхожу к шкафу, достаю из него капсюльный альбом с подарочными двухрублевыми монетами серии «Города-герои». Только что вышли, начальник управления Сбербанка прислал мне с десяток альбомов. Раздал по друзьям. Этот был последний, как бы для себя, но ничего, такому гостю мне не жалко.
Вручаю, жму руку — рука не как у силача-силача, но крепкая. Для его возраста — может даже и фантастически.
- Спасибо.
Разглядывает ослепительно блестящие на солнце монеты, цокает языком.
- Я ведь во всех этих городах-героях побывал. Где-то в войну, где-то уже после.
Снова разглядывает и, насмотревшись, откладывает альбом в сторону.
- Ждешь, что расскажу что-нибудь?
- Догадались, жду!

- Я уже полвека все чего-то рассказываю.
Лицо моего визави становится задумчивым и спокойным. И хитринка в глазах слегка угасает. 
- Страшно ли когда стреляют? - Да, особенно, если по тебе. Кто громче лупит танк или пушка?… Но это дети спрашивают, а ты что хочешь услышать?
- Мне интересно про  дальние рейды, как вы это делали. Что такое быть в тылу врага, когда враг вокруг и, если это за сотни километров, то это же надолго, не на одну неделю, наверно?.
- Ты уж прости меня, начальник, как тебя, бишь, зовут.
- Владимир. Вам без отчества.
- Так вот, Володька, про рейды. Это может быть и не так долго — за день можно обернуться, но не на пятьсот, конечно, километров. Если добрый автомобиль, заправлен топливом и водитель ас. Мы же действуем по приказу, по команде. Задача командования полка, дивизии — оперативное планирование в районе боевых действий штаба этого подразделения или соединения. Горизонт планирования — день-два, ну неделя, ну две. Какая задача командования армии и тем более фронта? - Стратегическое планирование. Ладно, не буду — это азы. Какая задача разведчика? — узнать планы врага. Каким образом? — Спросить у него самого. А как его разговорить? - Достать документы с планами его действий. Дата-время, материальное обеспечение, вооружение, боевые подразделения на участках соприкосновения, соседи по флангам, глубина тылового обеспечения, ну  и так далее. Не скучно?
Слушать его было одно удовольствие — чувствовалось, что опыт у него, без всякого сомнения, огромный и - мало того — личный. А то, как он формулировал, утверждало во мнении, что он это всё где-то кому-то преподавал. 
- Документы тебе на стол никто не положит и по почте не пришлет. У документов есть ноги и руки. Их носитель - человек. По-нашему — язык. Я обычно называл таких гавриков птичками, а себя птицеловом. К слову - это про позывные. Ну ты понял?

Я кивнул.

Задача батальонной или даже полковой разведки — это сползать в окоп к врагу напротив твоих позиций, взять за жопу офицера, на худой конец унтера — любого, какой попадется. Что он тебе должен поведать? - Где у него расставлены орудия и пулеметы, сколько людей в окопах, какое у них вооружение, где резервы и сколько их, где уложены мины и проходы по минному полю и так далее. Немцы своим офицерам на передовой доверяли, всю информацию доводили до них почти полностью. У них и таблицы были наготове и шпаргалки, кто кого где замещает, если убьют или ранят. Штабная оперативная работа — на высочайшем уровне. Поэтому, берешь  любого, и он все знает. Ну, или почти всё. Там — свои навыки и предосторожности. Полк получает приказ из дивизии, а у нее свое сосредоточение и свое планирование — бывает на пяти километрах действует, а бывает и на ста. Там уже лейтенантом из окопа не обойдешься — там дело посерьезней. А когда приходит задание из штаба фронта, понятно, что согласовано ставкой. Или наоборот, фронт назначает задачу добыть те или иные сведения стратегического характера, чтобы отправить в Ставку. Верховному. А где взять языка? - Вот и начинаешь гадать. У тебя есть какие-то данные из них надо вычленить  в каком месте, когда и каким образом в нем появится носитель данных, которые тебе предстоит добыть. Я в таком случае называл — длинный язык. Или певчая птичка. Кто краше всех поет? - Соловей. Ну. это на мой взгляд и слух. Вот его и ловишь. И когда узнаешь место, начинаешь готовить выход с учетом кучи требований. Ну, и агентура работает. Мы же до сорок четвертого на своей территории воевали. Не все же предатели на оккупированной территории. Бывают, конечно, но чаще - совсем нет.
Я его слушаю, а у меня вертится в голове:
- Уж если этот дед сейчас имеет такие светлые мозги и так четко мыслит и излагает, то что же он собой представлял тогда, во время войны.
- Не заснул? - Интересно? - Имей в виду, я сокращаю — мы хотели за 15 минут, а уже прошло 20, а мы по второй не пили.
Я потянулся к бутылке, но он жестом меня остановил.
- Спрашиваешь, ходили мы на триста километров? Было — но, сам понимаешь это же не каждый день. У меня - всего раз. Были отряды, которые ходили регулярно. Нужно ухватить языка с документами, которые дают перспективу военных действий на сезон, допустим зимний, или на достижение преимущества на театре военных действий, изменение линий фронтов и так далее. Где его можно поймать? — В штабе или на подходе к нему. А что это за штаб, где он расположен,  как этот язык там окажется, кто он, как его узнать, как перехватить?  - Вот мы получаем сведения из-за линии фронта, от наших партизан или нелегалов - город такой-то, район такой-то, здание такое-то. Хорошо, когда могут сказать - дата такая-то, или фото и фамилию языка могут добыть. Взять его они иногда могут и своими силами, но его же надо доставить в расположение наших войск, чтобы с ним можно было поработать — у немцев бывало и так, что не каждую карту можно прочитать, код нужен, а он в голове у языка или на бумажке какой. Да и прятать его по кустам или мариновать в партизанской землянке тоже нельзя — немцы устроят тотальные поиски и облавы, найдут и вытащат, на худой конец разбомбят или расстреляют  артиллерией, чтобы нам не достался.

Мой ветеран вдруг встрепенулся, будто догадался о чем.
- Где у тебя телефон? Дай ка я позвоню, узнаю, как там моя товарка.
Я набрал ему номер, он поговорил, оказалось, что у нее врач, он сейчас ее посмотрит, выпишет лекарства и если что-то надо будет купить, ему позвонят - телефон определился.
- О, вот видишь, хорошее средство связи телефон — позвонил и все узнал. Может, если бы у нас на фронте так можно было, не надо было бы бегать по вражеским тылам - многие ребята живы бы остались. Ну, ладно. Короче. Чем важнее совещание, тем дальше от линии фронта его проводят, поэтому и бегали куда подальше, правда и это не всегда. Главное, все сделать так, чтобы тихо, чтобы стрелять не пришлось. Ты идешь на вражескую территорию, подмоги тебе ждать, в общем, неоткуда. У тебя ограниченный боезапас, у тебя ограниченное количество вооружения и личный состав на перечет. А у твоего врага всего этого в избытке. И ты знаешь, что он тебя всегда перестреляет. По крайней мере - там, далеко. Через линию фронта ходить тихо редко получалось. Тебе соорудили проход, ты за линию фронта ушел. Прошло два дня, ситуация поменялась, проход закрыли или заминировали. Поэтому обычно назад с боем пробивались. Но, ракету, если не потерял в пути, вверх шмольнешь, глядишь, тебя распознают, и ребята с нашей стороны помогут, особенно если знают время твоего обратного перехода линии фронта.
- Вот мы с тобой сейчас товарке звонили, вот я и расскажу про мой последний поход и ее участие в нем. Надеюсь, тебя не разочарует, что был он всего на полста километров?

«Золото» привстал с кресла, и расстегнув сбросил с себя плащ со словами,
- Что-то жарковато тут у тебя. Кстати, если идти мне в аптеку, то и твой подарок пригодится — хоть и коллекция, а все — деньги.
Я хотел ему сказать, что эти монеты тратить не надо, но он мне не дал.
- Да шучу я, шучу. За подарок — спасибо!
Я поневоле уперся взглядом в его грудь. Я и подумать не мог, что у него под плащом пиджак с наградами - не меньше десятка рядов орденских планок. Если их, как обычно, четыре в ряду, это что — сорок наград?
- Что, залюбовался?
- Типа того, - говорю, подражая сленгу младшей дочери.
- Ну-ну. Это, Володька не то, что ты думаешь. Это все не просто так. Это вот за один бой, это за другой. Я тоже думаю, что их слишком много, но и не хаю это ни в коем случае. Если Родина приказала быть героем, значит будь им и веди себя соответственно.
- Смеешься? Военкомату, точнее комиссару, всегда нужен живой агитматериал. Ежели Родина твои дела или даже жизнь твою назвала подвигом, вознаградила каждый твой шаг на земле, значит она в праве потребовать от тебя быть примером и назиданием другим, молодым, несмышленым. Когда меня шибко допекают, просто так или перед праздником каким и уж тем более на день Победы, прячусь за возраст, за немочь, - мол братцы, не могу ходить, живот крутит, все болит и так далее, хотя ничего не болит и не крутит. Отстают. Но неправильно это, сам понимаю. Нет, Володенька, награды за результат боя — важны, очень важны. И не только тому, кто награжден, а и тому, кто о них мечтает. А если мечтает, то надо его мечту направить в правильное русло. Пусть знает, что Родина его будет награждать и помнить. Но не просто так, а за верное ей служение... Но всегда ли так бывает? Не знаю. Знаю другое - настоящему подвигу не никакая награда не соответствует.
- Как это? - попытался я вставить хоть слово в его монолог
- Настоящий подвиг не в том, что ты быстро бегаешь и метко стреляешь, или что за жопу можешь взять любого врага, любого, кого тебе надо — это просто работа. Подвиг даже не в том, что ты мыслил и действовал на опережение и тем самым победил врага. Подвиг в том, что ты не позволил врагу выстрелить в тебя или в твоего товарища, что он не не убил его, не ранил. Ты не просто победил в бою, ты сохранил личный состав, своих товарищей, которые доверились тебе, как командиру, спас их от смерти или тяжкого ранения. Ты ведь тем самым победил смерть. Тогда это подвиг. Мы часто на эту тему спорили - что есть что, и товарищи мои часто говорили  и считали иначе, но я остался при своем мнении. И сейчас остаюсь.

Знаешь, на фронте я — разведчик - сделал, что мог. Но победу куют ребята, мужики, поднявшиеся из окопов и презирая смерть, рванувшие ей навстречу. А их ведь - тысячи. Десятки тысяч, сотни. И совершенно точно, что не все их подвиги были видны и вознаграждены.
- Кстати, попробуй, пусть даже летом, поживи месяц под открытым небом, походи по непролазной грязи, выкопай окоп, укрепи его, подсуши, сделай накат поверх него. Да и просто - набери сучья, свари кашу хотя бы пару раз или даже в день.
- А полевая кухня? - спрашиваю я.
- Так она не просто в укрытии, в нескольких километрах от линии фронта. Иначе ее тут же минами забросают — немцы на это дело большие мастаки были.
Я же тебе про линию фронта говорю, когда враг в трехстах-пятистах метрах. Когда ты по нему, а он по тебе. А сверху не только дождичек, но и снежок, и как тогда пели - «холодок бежит за ворот».
Он тянется к рюмке, подвигает ее ко мне.
- Наливай, ты помнишь — 20 грамм. Себе — под край!
Я налил.
- Вторую пьем за здоровье, — делает паузу - тех, кто еще жив.
Встает и вновь громовым голосом:
- За тех, кто не сломался, кто выстоял, кто дошел до наших дней, не смотря на раны и увечья, контузии и болезни. За тех, кто может встать с постели и кто прикован к ней навсегда, в ком живет дух войны, и память о ней, кто не предал ни себя, ни родину, кто не осквернил душу подлостью и предательством — дай им Бог здоровья и долгая лета.
У меня опять мурашки, аж голова закружилась и что-то в душе затрепетало.
- Ух ты, - мелькнуло у меня в голове, — вот это, я понимаю, воин, против такого никто не устоит — такой дух, что ты… Непобедимый… Не уверен, что я смог бы так сказать, а он не просто говорит или думает - он так живет.
И тут же, конечно, присоединяюсь к тосту.

- Так вот, Володька. Сколько тебе лет, говоришь? Дети есть?
- Говорю? Я ни слова по этому поводу не сказал, но если интересно — сорок четыре. Есть, конечно, двое.
- О как! Сорок четыре! Рюмочки! Мне столько же было, когда война закончилась. К тому времени я больше двадцати лет женат был. Старший сын на фронте голову сложил, а младший подрос, только-только в военное училище поступил, а дочка мне уже и внучку принесла.
Про рюмочки я пропустил. Я знал, что — это две четверки, напоминающие рюмки, кто-то считает, что это самый пьяный возраст, что если к этому возрасту не спился, значит не сопьешься. Но это было не главное и я не среагировал.
- Так вот, о рейде. Был один такой, когда вроде и недалеко надо было сходить — верст сорок-пятьдесят, но задание очень ответственное и действовать надо было мгновенно. Крупная птица залетела в наши края, командование ставит задачу - срочно окольцевать. Ее надо поймать, в клетку посадить, через фронт перевезти и доставить в штаб армии, чтобы старшие товарищи послушали как она чирикает. Плохо, что срочно, почти без подготовки, но и это нам не в первой, готовность разведчика, сам понимаешь, выше, чем у пионера, который, как известно всегда готов.  Дали знак партизаны - птичка уже прилетела, совсем близко, и чуть ли не через пару-тройку часов улетит. Правда, нам сказали, партизаны обещали машину, которая придет за птичкой, перехватить. Но надежды на это было не много, поэтому мы и рванули бегом-бегом, чтобы никто по нечаянности ничего испортить не мог. И пошли мы, птицеловы, пешочком через все проволоки, минное поле, засады. Да тихо так прошли не нашумели. И главное — быстро. За час управились полностью. В немецкой форме. В моем распоряжении два парня — по-немецки лучше немцев шпрехали. Повезло. Набрели на оставленную без присмотра немецкую машину, угнали, рванули в лес, дорожки там были тайные — я в тех краях бывал до войны на учениях, знал немного. Подъехали, в километре машинку ветками завалили. хоть и немецкая, но так, на всякий случай. А осень, листва уже редкая, лес прозрачный, но — ничего, обошлось.  Околицами пришли в село, там одно каменное здание — что-то типа склада на вид, а в нем - штаб, и в штабе птичка. Охраны не много, человека четыре-пять, видимо, не хотели светить важность, обычно больше бывало, порой целый взвод. Мы пождали в кустиках, птичка отчирикалась, вышла с портфельчиком да с планшетиком и - к своей машине. Слава Богу, никаких партизан поблизости не оказалось - не дали им, видимо, подойти близко, чтобы перехватить. За ней охрана — как мы и рассчитали - два мотоцикла с водителем и по стрелку на каждом. И поехали они по дорожке аккурат в сторону спрятанной нами машины. А там у нас под ветками спрятан и ждет своего выхода большой цирковой артист — метатель ножей и лучший на фронте мастер ножевого боя. Ножи метал, как Бог. Финкой с броска подброшенную вверх фляжку к дереву прибивал. Его нож, брошенный в дерево, не каждый силач вытащить мог. Уникум. Но это к слову. Закидал он мотоциклистов ножами, а шофера птичкиной машины так взял на испуг, что пришлось километров двадцать ехать нюхая его вонь и слушая хлюпанье его мочи под ногами — времени-то нету, надо все бегом и сразу. Ехали сперва двумя машинами, а потом ту, что угнали — бросили, бензин слили, раскурочили, провода оборвали, на всякий случай.
Ветеран прервался, глянул на часы.
- Так, что-то  я увлекся, время. Но дорасскажу. Пошли прорываться через фронт. Разделились на две группы — одна — на машине, с обосравшимся шофером нашей птички. Гонит себе, шумит, отвлекает внимание немцев. А другая - пешочком, через лесок. Эта другая — птичку ведет. А людей в ней всего двое - это я и... птичка. Так вдвоем и шпарим. Немчик бежит в припрыжку, понимает, что если будет папу слушать, будет дальше кашу кушать. А нет, так и суда нет. Нет, он, конечно, для меня и моего командования ценный груз и  моя задача сберечь его любой ценой, даже собственной моей жизни, но сам-то он должен быть уверен, что цена его жизни для меня - ноль без палочки. И должен он бояться меня до жути, а потому вести  себя  тихо и послушно. Почти стемнело, идем - впереди птичка, следом я.  А где-то в стороне, слышу, бой. Ребята прорываются и одновременно отвлекают внимание  от нас.

Покажись мне голоса сзади, оглянулся на мгновение, и все — больше не слышал ничего. Не отвлекся бы - заметил бы растяжку перед немцем. Глаз мой наметанный, раньше никогда не ошибался. В общем,  шибануло по-взрослому. Очнулся в госпитале на второй день — мне так сказали. Слышу плохо, если не сказать, что ничего не слышу, звуки тянутся, будто поют чего. Тут чую - не по нашему говорят, пытаюсь схватиться за оружие, и никакого оружия нет — голый лежу под простыней. Голова, как не моя, перед глазами все плывет, звуки вроде разбираю, но понять не могу. Ощупываюсь. С трудом, но получается. Бинтов на мне немного, но есть. Пытаюсь шевелить руками-ногами — вроде все на месте. Думаю — в плену, раз по-немецки калякают. Пытаюсь, как могу переключит мозги на немецкий, что-то начинаю различать. Жалею даже, что не убит. А зря. Оказалось, наш госпиталь, особая палата, и тут же, рядом со мной, на соседней кровати и птичка моя. Вся в бинтах, но щебечет бойко. А напротив мой парень, который по-немецки шпрехает — особисты допрашивают птичку, а он переводит. Обрадовался, кричит — командир очнулся! Смотрю, он тоже перевязан и рука прибинтована к туловищу — ранен был значит. Но — живой! Это значит, что вторая  группа дошла тоже. Еще не знаю, все ли живы, но такое меня тут счастье обуяло — значит, все получилось. Задание выполнено. Главное — язык, он же птичка, тут, рядышком, живой, щебечет, сучья кровь. Ну, а раз задание Родины выполнено, то  можно и поспать. И то ли сознание потерял, то  ли в сон провалился.
Очнулся еще раз. Сколько времени прошло не знаю, надо мной  незнакомый мне полковник. По петлицам - Особист. Смотрит на меня — доложитесь, если можете. Я назвал номер части, звание, позывной. Полковник мне строго так,  вроде как поздравляю, поправляйтесь, вас представили к награде.
А я слышу туго, еле слова разбираю. Потом полковник подводит ко мне дивчину.
Здоровая такая, показалась мне снизу-то вверх, почти богатырша. Потом оказалось не такая уж и большая. А возраст — всего-то пятнадцать лет. Но крепенькая такая дивчина, сильная, жилистая.
Это она вас двоих на себе из лесу вытащила. Сообразительная, меня с оружием - автоматом, птичку с его с планшетом и портфелем. Все понимает, ничего не потеряла. Поэтому ко мне вопросов нет. Ребята уже доложили обстоятельства операции и всем нам - благодарность от командования. Чуть не спросил их - а птичке тоже? Но остерегся - с особистами лучше не шутить.  Полковник наклоняется ко мне и тихо так говорит: поправишься — отпразднуем. Обещаю. Везунчик ты, Золото, говорит. очень твоя птичка пригодилась. Я хочу его спросить, откуда он мое погоняло знает, но не успеваю, снова проваливаюсь в сон, а как просыпаюсь — так нет ни его, ни дивчины.
Оказалось, что девушка была в партизанском отряде со своими братьями. Санитаркой. Пошла в деревню, проведать мать с сестрой, и с поручением передать лекарства и бинты для какого-то раненого, кого прятали в селе. Деревня почти на линии фронта, но уже на нашей стороне. До деревни она дойти не успела, а как услышала стрельбу, пошла на звук — думала, что ее товарищи-партизаны вступили в бой, потом сообразила, что они в другой стороне. Спряталась в лесочке, прилегла, чтобы дождаться до темноты. Оказалось - в метрах в двадцати от моей сработавшей растяжки. Если бы я не подорвался, то могло статься, что она бы подорвалась. Услышав наши шаги, залегла и спряталась. Тем и спаслась. Ладно хоть ее не зацепило и не посекло осколками — чудо просто. А погибла бы, кто бы нас потом  тащил на себе до линии фронта и дальше. А так - тащила нас обоих без сознания по переменке.  Три километра почти.
Вытащила. Прошло дня два или три - фронт отодвинулся на запад. Девочка прибилась к госпиталю, записали ее в санитарки. Потом выпросилась в часть, где я служил, до Берлина дошла с боевой частью, но уже не со мной. Войну закончила - несколько десятков раненых, вынесенных с поля боя, два ордена, две медали. После войны выучилась на врача, работала в больнице хирургом.
С той поры это моя лучшая товарка в жизни, самый верный друг. Влюбилась в меня тогда. А у меня - жена, дети внуки. Жена поначалу даже ревновала, а как товарка замуж вышла, вроде успокоилась. Жена умерла почти двадцать лет назад, а я вот — как видишь. У нее, конечно — муж, дети, внуки. Куча всяких племянников и их детей - семья большущая. Правда, болеть стала в последнее время хоть и молодая — всего-то семьдесят с небольшим. Вот сейчас я побегу к ней, проведаю. Потом еще надо на автовокзал, на автобус успеть.
- А у вас, есть внуки-правнуки? - спросил я, потихоньку остывая от его рассказа.
- У меня один правнук университет закончил, - сказал он с нескрываемой гордостью, надевая плащ, -  женился, уже и праправнуков мне родил - двойню. А всего правнуков у меня пятеро — все нормальные ребята, ездят ко мне, навещают, живут у меня по неделе-другой, когда лето — все как у всех.
Тут он не просто прищурился, а заулыбался во всю ширь своего лица, и мне даже показалось, что я давно не встречал такого доброго и открытого человека.
Потом он вновь посерьезнел.
- Знаешь Володька, тебе бы попом служить в церкви. Надо было тебе идти смолоду в священники.
- Почему? - удивился я.
- У попов — есть качество, которое отличает их от других — они как-будто впитывают в себя чужие жизни, исправляют кривые линии судеб. Редко кто таким даром обладает, да и священники-то не все. Вот я с тобой сколько провел?- Час? Ты практически молчал, слушал мою болтовню. А я разговорился, да не просто так, а с открытой душой. С чего бы это? И ничего особенного не сказал, а легче стало. Так-то тоже было не шибко тяжко, а поговорил и легче — это что-то твое на меня подействовало. И ведь не каялся, не исповедался, а смотри-ка… Я же один живу, всех пережил. А в поселке — старухи одни, все в гости ходят, гостинцы носят, болячками своими хвалятся, да власть ругают, что пенсии маленькие, что врачей нет, что магазины отличаются от городских… И поговорить-то не с кем. Кстати, а тот начальник, чья фамилия тебе не понравилась — это племянник ее… Так-то... Я же пока долг свой перед ней — товаркой моей - не исполню, и помереть-то не могу. Не имею права — должок за мной. На всю оставшуюся жизнь. И чего уж, Золото своих не бросает. И снова улыбнулся широко и по-доброму

Он надел свой канареечный плащ и взялся за альбом с монетами. Расстегнул портфельчик (и как это я его раньше не заметил) и начал укладывать в него альбом. Я подошел к шкафу, открыл и достал бутылку коньяка.

- Борис Викторович, это вам от меня в подарок на День Победы. Мы с вами выпили за павших и живых, а за победу, как-то нет.
- Ух ты, - удивился «Золото», - точно, не выпили.
- Сегодня не девятое еще. Вот, потом вы и выпьете с вашей товаркой — по возможности. Берите, пусть это будет подарок вашей товарке. И я выпью за вас 9-го мая.
Он взял коньяк, протянул мне руку, пожал ее и, ни слова не говоря, спрятал бутылку в портфель. 

Я вместе с ним спустился вниз, вышел на улицу, предложил закурить.
- Нет, хватит, - ответил он, махнул рукой — будь здоров -  и пошел по улице.
Я еще стоял курил, смотрел ему вслед, видел, как он затерялся среди прохожих. И только его канареечный плащ слегка просвечивал золотом сквозь мрачноватые одежды идущих по улице.
Подъехала моя служебная машина и я крепко себя обругал — чего же я не предложил отвезти его на служебной машине. Хоть к товарке, хоть домой. Да хоть куда! Но, был еще день, были еще дела, да и не привык я уходить с работы пораньше.

Видел я его еще раз. В начале октября. На кладбище. Он видимо только вошел в калитку, а я собирался выходить и почему-то его не заметил — отвлекся на что-то. А он узнал и окликнул.
— Володька! Начальник!
Я сначала не понял, что зовут меня, оглянулся, увидел его, обрадовался, пошел к нему навстречу, но проявление радости пришлось поумерить,  не то место кладбище, где радость проявляют.
Да и он выглядел не таким жизнерадостным, чем тогда, в мае - осунувшимся, растерянным, поникшим. Я догадался, что случилось, что-то непоправимое в его жизни и только спросил:
- Товарка?
- Да, сегодня девять дней. Как ты?
- Да, я то что — нормально. Вот к маме приходил.
Его окликнул пожилой мужчина, рядом с которым стоял… начальник управления ФСБ области. А может быть мне показалось — далековато было, он стоял боком, а потом и совсем отвернулся.
- Борис, догоняй, мы без тебя не пойдем…
- Иду, - крикнул он, и закашлялся. Я заметил, что голос его был не таким звонким и громким, как еще пять месяцев назад.
- Подождите, Борис Викторович, телефон мне свой дайте, я позвоню.
Он мне продиктовал на память свой номер,  я его набрал, убедился, что звонит, и вернул аппарат хозяину.
- Ладно, Володя, спасибо тебе, - сказал он, - Я на твой подарок до сих пор любуюсь. Я ведь во всех городах — героях побывал, каждый помню. Мало только этих городов, больше их должно быть. Да и монетки блестят.
- Да, я помню, вы говорили.
Он как-то грустно улыбнулся, махнул рукой и пошел к своим.

На улице, несмотря на октябрь, было совсем не холодно. Но как-то грустно. Я  улыбнулся ему вослед, наверно самому себе, что ли - он был всё в том же канареечно-желтом плаще.
- Не, ну чистое золото, - подумалось мне, - Главное, чтобы подольше не тускнело.

В начале декабря перед моим днем рождения, ко мне на работу, как мне сказали, приходил глубокий старик с темным лицом, большими мешками под по-собачьи грустными глазами. С ним был молодой парень. Парень был в дубленке — на улице был мороз под тридцать, а на старике был канареечно-желтого цвета плащ, надетый поверх толстого свитера. Только на голове была не канареечного цвета кепка, а рыжая ондатровая шапка. И тоже рыжая, до солнечного отлива
Секретарша сказала, что раньше его у меня видела, но вспомнила об этом потом, когда он уже ушел.
Я был на совещании в администрации города, Он просил ее позвонить, попросить, чтобы я подъехал, но секретарша звонить не решилась, сказав ему, что телефон у меня, наверняка, отключен.
Старик сказал секретарше, что к сожалению в его поселке практически отсутствует сигнал, что дозвониться к нему практически невозможно, но ему ничего особенного не надо - мол, привет передайте и все. И еще, что, наверно, уедет.
От кого привет — не сказал. Но мне трудно было не догадаться - Золото.
Я тут же пытался ему позвонить, но — абонент был вне зоны действия сети.
Я искал его по прописке, которая остается в документах, подаваемых на регистрацию, нашел адрес, по своим связям узнал телефон на этом адресе, дозвонился. Мне ответили, но другой человек, моего товарища там не было. Я спросил, как его найти. Человек, по голосу весьма пожилой -  я даже подумал, не муж ли он той товарки, который окликал на кладбище — сказал, что искать Бориса не надо, что он очень сдал и его увезли внуки, а куда — он точно не знает. Наверняка к себе в Москву. Сказали, что деду у них будет лучше.

Я поставил его адрес «на сигнал» — чтобы меня известили, если с его домом будет какая-то сделка.
Уже потом, следующей осенью, почти через год, в ноябре, мне принесли копии документов по сделке с его домом.
Секретарша не сразу показала мне их. Два дня держала у себя, - а лишь в конце рабочего дня в пятницу, уходя с работы, положила мне на стол папку «На подпись», где они были вместе с другими бумагами, но в самом низу: копия завещания от имени Золотова Бориса Викторовича и копия нотариального акта о вступлении в наследство по этому дому.

За окном кабинета лил дождь. к шести вечера уже стемнело, я закончил разбирать документы, подошел к холодильнику, достал водку, налил себе полстакана, помолчал, вспоминая, и выпил. Светлая тебе память, воин.

Я по сию пору жалею, что мое, наверно, последнее соприкосновение с той, давней, навсегда ушедшей эпохой, было таким кратким.
 А с другой стороны - радуюсь, что оно, все-таки состоялось. Спасибо тебе, ЗОЛОТО!