Волк из далёкого детства,

( Из романа " Сибирская Атлантида".)

Может быть, таковым стало действие отвара на лесных травах и кореньях, что Машка отпила из алюминиевой кружки? Но ей вдруг показалось, что терпкий пар, поднимающийся из её посудины – нечто необъяснимое, выходящее прямиком из её тела. Такое облако «телесного» пара, ощущалось лёгким и невесомым, а потому свободно перемещалось в пространстве, словно бы создавая вокруг себя ритмичные пульсации всего живого.
Она с закрытыми глазами смотрела в пустоту ночи и слышала звуки, понятные только ей. И говорившие об очень многом… Машка как бы находилась одновременно в разных измерениях и временах: огромный разум, включающий в себя всё сущее на планете, давал ей особое видение – настоящего, прошлого… и даже будущего!
Сколько времени обычно длилось подобное состояние – ей так никогда и не удавалось зафиксировать. Да и зачем? Может, все эти бестелесные перемещения и цветные ведения – всего лишь только плод воспалённого воображения? Но кто сможет привести убедительное доказательство, что все мы не живём в придуманном кем-то мире – с его условными законами и понятиями? С произвольным толкованием: что хорошо, а что плохо? Да и вообще: кто же всё это придумал, заставив человека следовать странным правилам?
Подобных премудростей Машка не понимала. Да и старалась не особо вникать в разного рода умозрительные заключения. Она жила в своём собственном мире, что достался ей в наследство от матери и отца (а им, в свою очередь, от их далёких предков). Именно законами этого мира она руководствовалась в жизни. Так что никакая новая информация не могла повлиять на то, что уже давно находилось в её сердце.
– Здравствуй, сестра утро! – говорила Машка, просыпаясь. Точно так же начинала новый день и её мама. А затем, ещё в полумраке выпив горячего чаю с отваром, надевала толстые ватные штаны и толстую фуфайку, заячью шапку с большими болтающимися ушами – а затем, похожая на медвежонка, неспешно брела в тайгу, шурша обитыми мехом лыжами о заставший снежный наст. Каждый раз направляясь к дальним пихтовым стволам, застывшим как праздничные свечи – проверять расставленные ранее в ложбинах петли и капканы. Это следовало делать с самого раннего утра, а то голодные волки и лисы – петляя по припорошённым снегом следам и вскапывая своими голодными носами наст – съедали всю добычу, если находили ту раньше охотника. Как такое могла маленькая Машка забыть?
Как и не могла забыть, как потом, уже вернувшись, мама (если удача улыбалась ей!) ловко маленьким топориком рубила красную заячью тушку, бросая розовые куски в казан с кипящей водой. Машка навсегда запомнила тот запах сытости, смешанный с особым ароматом от сухих трав, что мама добавляла в похлёбку.
Но бывали дни, когда неделями стояли трескучие морозы. Тогда зверь стараясь сберечь силы – неделями сидел в своих норах и петли оставались пустыми. Тогда мама со вздохом доставала из угла чулана мешочки с заготовленными сухарями, и они ели их: размокшими, с добавлением кусочков прошлогоднего солёного жира. Невкусно, но зато давало возможность сохранять силы на несколько таких тяжёлых дней.
Что она запомнила ещё из детства? Волка – огромного, с худых боков которого спадали серые струпья. Он вышел, гонимый голодом, на окраину села, а Машка, тогда ещё девочка семи лет, шла от соседей домой – по узкой тропинке, петляющей среди сугробов, что освещённая холодным лунным светом вела к мосту через невидимую в ночи скованную льдом реку.
И волк тогда остановился прямо посреди тропы, смотря на маленькую Машу огромными голодными глазами. Сначала Машка подумала, что это просто собака – с непомерно большой головой и тощим телом. Но, присмотревшись, поняла – перед ней именно волк. Тогда она сильно испугалась – очень-очень! – так, что даже зажмурилась. Казалось, ещё мгновенье – и волк бросится на неё… Но когда она снова открыла глаза, волк словно бы растворился в колючем чёрном мраке. Но она долго ещё так и стояла, не шелохнувшись – пока не почувствовала, как мороз сковал её маленькие в ноги меховых унтах и уже стал пробираться под меховую шубку…
– Может, мне показалось? – подумала тогда Машка. Но утром односельчане приволокли на волокушах (куда запрягли маленькую рыжую лошадку, что всё время боязливо озиралась по сторонам и трусливо фыркала) того самого головастого волка, успевшего залезть в соседнем селе в коровник и зарезать крупного телёнка. Там его сторожа и застрелили – когда он, захлёбываясь кровью, драл свою жертву…
Машка помнила, что тогда сбежалось всё село – цокая языками и качая головами от удивления – посмотреть на убитого клыкастого зверя. Таких неестественных размеров среди волков никто раньше не видел. Особенно впечатлили невероятно огромные клыки, с запёкшимися сгусткми крови задранной им жертвы. Один глаз зверя был закрыт и залит кровью, но другой остекленел и зло таращился на окруживших его людей. И ещё – запах… Она хорошо запомнила его: горький, с примесью тухлятины. Так пахнут старые дохлые псы.
Почему голодный волчище тогда не напал на Машку? Ведь маленькая девочка для него стала бы лёгкая добычей! Может, своим звериным чутьём почувствовал в этом ребёнке невиданную ему силу? А может просто что-то спугнуло его?
…Что ещё запомнила Машка из своего детства? Многие мужчины из их посёлка переехали в город работать на угольные шахты: их дети учились в школах, а одевались как все городские, забывая традиции и обычаи своего народа. Иногда они приезжали в гости к родственникам, привозя в подарок вещи, какие поселковые дети даже никогда и не видели раньше. Но они казались уже совсем чужими – со своими непонятными разговорами и совершенно другими взглядами на жизнь.
Но те, кто никуда не уехал, доживали свой век в посёлке. Перепив иногда водки, они выбегали на улицу с ружьями и, ругаясь, стреляли друг у друга охотничьих лаек: хорошая охотничья собака у местных считалась не просто другом, но и кормилицей. Потом, протрезвев, все вмести ревели. И снова пили, горланили песни и обнимались пьяными, растирая по морщинистым обветренным лицам сопли и слёзы. А потом, окончательно захмелев, спали вповалку одетыми – рядом с трупом собаки, кою так горестно оплакивали… И так повторялось из года в год – казалось, ничто не может остановить это вечное колесо однообразия и убогости жизни!
Но случались и радости: свадьбы, рождение детей, да и просто праздники, куда собиралось всё село. Тогда в местном клубе выступала приезжая самодеятельность из района и «толкал речь» какой-нибудь депутат или начальник. Но в конце концов всё заканчивалось застольями в домах, коллективными пьянками – где участвовали и старики, и молодые. И как традиционное завершение – пьяные драки на узких улицах посёлка.
Конечно, реальный окружающий мир других людей – сегодня, когда она уже давно выросла – не мог не влиять на Машку. Но любое влияние преломлялось сквозь призму её собственного ощущения бытия: так преломляется утренний луч солнца, проходя сквозь битое стекло бутылки, или сквозь кристаллики снега, застывшего чудными узорами на оконном стекле… Она не понимала, в каком столетии протекает её жизнь и какое сегодня время стучится в покосившиеся двери её хибарки.
Машка ощущала себя маленькой чёрной точкой на огромном полотне, где пересекаются две цветные линии, соединяющие прошлое и будущее, а затем убегающие в разные бесконечные вселенные – очень разные и не всегда понятные человеческому разуму.
А она, что она? Машка ощущала себя безумно одинокой в своём мире, умещавшимся целиком в крохотную чёрную точку – где она могла разговаривать с белой оленихой-маралихой, лисичками и зайчиками, с травой и столетними деревьями. И где её приветствовала Мама-ночь. 
Окружающая природа ощущалась единым живым организмом, даже со своим уникальным биением сердца, на которое Машка чутко откликалась собственным. Но односельчане всего этого не понимали, считая шаманку чокнутой «на всю голову» (хотя постоянно шли к ней за помощью от своих хворей). Они, конечно, допускали, что Машка видит и слышит то, что недоступно остальным. Но как-то не особо стремились туда лезть: жили повседневностью, наполненной тяжёлым трудом и пьянством. Впрочем, Машка никогда не осуждала их за это. Да и как она могла: всё вокруг неё просто старались выжить как могли. Где удачей считалось обуть, одеть и накормить своих детей. И при этом – радоваться маленьким бытовым удачам.
Жители посёлка казались шаманихе слепыми (также, как и их примитивный мир). Казалось, никто кроме неё не замечал красоты и величия той природы, что их окружает. Как и щемяще-холодной прелести звёзд или низко плывущими над вершинами гор утренних облаков, пронизанных первыми лучами восходящего солнца. Или хребтов седых гор, больше похожих на уснувших сказочных чудищ. Никто не мог разобрать голоса ветра и шёпота столетних кедров (когда те переговаривались друг с другом в ночи).
Окружающие казались ей глухими и слепыми: словно люди и природа существовали в неких параллельных мирах, не соприкасающихся друг с другом. И не существовало силы, способной слить их вместе, в созвучии с единой гармонией.
Но мама Машки (а сейчас и она сама!) знали нечто такое, что составляло их фамильную тайну. Природа – совсем не мёртвое скопище деревьев и камней, а умеющий говорить живой мир, который человек (являясь всего лишь маленькой пылинкой бытия!) может понимать. Но для этого надо делать самое простое на первый взгляд действие: беззаветно любить и внимательно слушать всё то, что тебя окружает. Но это оказалось самым трудным для всех, кроме родной матери, с кем Машке довелось общаться в своей жизни.
И эту свою «разность» с людьми, что уныло существовали рядом с ней –глухими и слепыми! – Машка хорошо понимала. Осуждала она хоть кого-то? Нет, а за что? Что они большей частью испытывали злобу? Но злыми бывают малые дети, что ничего кроме своих желаний не видят! А потому и источают злость, если не получают желаемое. Но могла ли она хоть кого-то изменить? Нет, лишь просто помогать в частых болезнях – так как ничего другого, считавшегося у людей «полезным», она просто не умела делать.
– Мама-ночь, накрой всех нас своей чёрной пустотой, оберегая от бед и холода, от страха и одиночества! – жарко шептала Машка. – И всего того ужасного, что может нести в себе завтрашний день! И дай нам силы прожить завтра – понимая, что путь наш бесконечен, как бесконечно всё, даже смерть! И сохрани нас в этой жизни – небольшой остановке перед длинной дорогой в другую страну, где живут звери и птицы. А ещё пребывают наши давно ушедшие предки, оставившие свои бренные тела и собирающие на склоне седой горы пахучие лесные травы в свои прозрачные котомки. Мама-ночь, я твоя дочь! И всегда чувствую твоё дыхание на лице.

Продолжение следует..