Сентиментальная проза Глава 10 Не друг

 

  Белый шарик по зеленому полю пинг-понг, пинг-понг, у стола двое: Вероника и Горин, большая перемена перед физкультурой, конец февраля, до выпускных экзаменов всего ничего. Пинг-понг, скачет маленький шарик через сетку, пинг-понг, тяжелая короткая русая коса стукает Вику по лопаткам. Я не успел, Горин занял место у стола раньше, и теперь остается досадовать и наблюдать, как Вероника – сторукий божок и в каждой руке по ракетке – расправляется с Гориным, играющем так себе, ладно, ладно, хорошо играющем, но до Вики ему не до. Вот он пропустил резаный мяч, один из фирменных, посланных вовсе не туда, куда казалось, будет послан. Насмешки, комментарии со всех сторон. Горин отшучивается, поднимает мячик. Пинг-понг, смех смехом, но с Викой можем играть только мы – я и он, ну ещё иногда, в ударе, Макс, остальных она способна загонять до полусмерти. Я влюблен в Веронику, я провожаю её домой, целуюсь с ней в подъезде, я стараюсь быть старше, чем я есть, я стараюсь, но у меня плохо получается. Мне нравится в Вике всё, кроме её дружбы Гориным. Что бы ни случилось, она всегда на его стороне.

  Он пропустил ещё один мяч, нагнулся за ним и  продолжил игру, а мне вдруг стало жарко, поскольку он ещё не понял, что случилось, а я уже знал.     Пинг-понг, мне Сереже Павлову восемь лет, я суперзвезда 2го «б» класса. Я отлично учусь, не зануда, не жадина, не хвастун, я знаю себе цену, знаю, что я – любимец публики, пинг-понг, сейчас кончится урок, и можно будет гонять пластиковый мячик, подыгрывая Майе, и светлая её челка будет взлетать и падать на разноцветные глаза. Но звенит звонок, и обожаемая Екатерина Павловна просит меня остаться.

  Если бы она знала, что сделает со мной её просьба, которую я не мог игнорировать уже потому, что это была её просьба. Начала издалека, воздав должное моим талантам, взрослости и ответственности, чем вогнала в озноб и краску, а потом доходчиво объяснила ситуацию: к нам в класс должен прийти новый ученик, беда в том, что он тяжело болен. От меня требуется помочь ему освоиться, да и вообще быть внимательным, поскольку неизвестно, как он поведет себя в экстремальных ситуациях, он может пугаться, стесняться своего состояния         Могу я на тебя положиться, Сережа?        Да, конечно, всенепременно, а что я должен делать?             Мне были даны точные инструкции, из которых следовало, что делать ничего не надо – кроме как звать на помощь взрослых  и/или вызывать врача, по обстоятельствам.

  На следующее утро Екатерина Павловна вошла в класс вместе с тощим черноглазым мальчишкой,  и сказала: «Здравствуйте, ребята, садитесь, знакомьтесь, это ваш новый товарищ Коля Горин, прошу любить и жаловать».

– Ник, – звонкий голос без тени робости, – меня зовут Ник.

  Он был сосудом матового стекла, в котором билось  темное пламя, такое сильное, что резало глаза. Не вдруг я свыкся с мыслью, что один вижу его так, а для остальных он просто тощий вихрастый мальчишка. Я невзлюбил его  сразу,  что не мешало ему относиться ко мне с тем же дружелюбием, что и ко всем другим, но просьбу Екатерины Павловны я старался выполнять. Экстремальные ситуации выжидали недели три. Ник не пугался, не стеснялся, он просто упал в обморок на большой перемене, стекло выдержало, жидкий огонь не растекся по надраенному паркету. Надо отдать мне должное – не растерялся, позвал Валентину – старую школьную медичку и, несмотря на неприязнь, был в тот момент полон сострадания. Именно оно вынудило меня пройти курс молодого бойца – научиться оказывать первую помощь. Пригодилось.
 
  Нельзя ненавидеть, если чувствуешь ответственность и жалость, именно в таком порядке. Ненавидеть нельзя, можно не любить. И я не любил, я мечтал о том, что он не справится с программой и останется на второй год. Он справился, обойдя меня по некоторым предметам с неприличной легкостью. Я утешал себя тем, что ему завышают оценки, дают более легкие задачи. Я ждал очередного приступа, выбивающего его из колеи, а то и из школы на недели, а порой и на месяцы, с замиранием сердца представляя, что однажды он не вернется. Он возвращался. С детской, не знающей компромиссов жестокостью, я соперничал с ним. Я ревновал. Несколько раз я спас ему жизнь.

  Больше всего меня задевало его спокойствие, спокойная его улыбка, с которой он воспринимал все казусы школьной жизни. А может, все было не так?

                Это было давно, я не помню, когда это было

  Кстати, совершенно вылетело из головы, чьи это стихи. Старею, старею.

  Поднимал мяч сильный, здоровый, семнадцатилетний пацан, которого я, мягко говоря, недолюбливал, а вот подачу делал      та самая
                болезненная грация умирания

исчезнувшая из его пластики лет пять назад, вернулась к нему. Пинг-понг. Мне стало жарко. Я не разделял его взглядов, его позиция по отношению к Школе не то чтобы претила мне, но казалась неразумной. Горин лез под танки. Меня это не касалось, до сегодняшнего дня не касалось. Сумасшедшая его притягательная сила вовлекала меня в водоворот событий, центром которых он был. Я сопротивлялся, я не хотел, я пытался не поддаваться.  Надо было что-то делать, я не делал ничего. Дни шли за днями, он больше не играл в пинг-понг, осунулся, стал экономить силы на каждом движении, но пока с успехом отводил глаза окружающим. Мой враг, нет, не враг – недруг. Не друг.

   Образцово организованная травля не давала никаких результатов, он держал удар со спокойным достоинством, впрочем, всегда ему свойственным, и я поневоле проникался к нему всё большим уважением. Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что надежды на победу у него не было и быть не могло. Развязка  запомнилась ярко, поскольку за ней выстроился   целый хвост всевозможных развязок.
               
   Десять лет моя мать неукоснительно посещала родительские собрания, где каждый раз, по её собственному выражению, испытывала чувство глубочайшего удовлетворения, а тут вынуждена была  просить отца – не успевала. Отец долго отнекивался, но в итоге, проштудировав программку и убедившись, что в любом случае успевает на хоккейный финал, сдался. Вернулся он поздно, перед самым матчем – наши играли со шведами – и с порога закричал:

– Сережка, включай скорее!

  Лена пыталась: что? как? но он прорвался к телевизору,  отмахнувшись от её расспросов:

– Всё замечательно, сын превыше всяческих! Потом, потом, и ужин потом.

  Страстный и шумный болельщик, отец  кричал и свистел так, что соседи стучали нам в стену. Первый период закончился со счетом 1:1. Ужинали мы вдвоем – Лена уже заперлась у себя, она всегда работала по вечерам. Разговоры, естественно, вертелись вокруг чемпионата, и вдруг он спросил: «Что за человек этот ваш Николай Горин?» – «Просто человек» – я все своим видом показывал, что тема мне неприятна. «Перешел дорогу?» Смотрел испытующе, и я ответил как можно легче: «Он не пользуется дорогами». Недостаточно легко, потому как отец не спрашивал – сочувствовал: «Завидуешь?» Я задумался, и впервые увидел её – серебристо-зеленую глыбу моей спокойной прохладной зависти. Совсем легко: «Нет», и зачем-то добавил: «Дон Румата Эсторский»  «Вот как?» Он всегда слышал больше, чем я хотел сказать, но тут начался второй период, и пока наши дрались со шведами не на жизнь, а насмерть, я имел возможность без помех любоваться изумительно красивым по цвету монолитом. Я обошел его со всех сторон, впечатлился масштабом и даже легонько постучал по гладкой поверхности. Огромный, он вызывал благоговейный трепет и удивление – как я раньше не замечал?

  Во втором периоде наши забили ещё одну, а в перерыве мы с отцом опять сидели на кухне – пили чай, и опять он  внезапно прервал свой монолог о хоккее вообще и данном матче в частности.

– Знаешь, это ваше собрание мне крайне не понравилось. Ату его! Ату!  Особенно старался завуч, Дмитрий, как его?

– Сергеевич. Орел наш, дон Реба. Главный в королевской своре загонщик.

– Ну да, похоже. Смущает единодушие, сын, меня всегда смущает единодушие, с которым пинают, даже если есть за что. Как по команде и с таким энтузиазмом.

  Я давно привык к его умению выхватывать из мутного потока речей и смыслов основной, а потому только кивнул. Созерцание  зеленовато-серого кристалла подвигло меня к пренеприятнейшему открытию: я не любил Горина из зависти, из чувства собственной неполноценности, затрачивая массу усилий на то, что ему даром.

  Начинался третий период, но отец  не сразу включился – был слишком увлечен темой.

– Скажи, он и правда – благородный дон?

– До тошноты. Ему не повезло с прекрасной дамой. Она королевских кровей.

– В смысле?

  Я объяснил. Ире девятнадцать, она изящная шатенка с кошачьими повадками и ореховыми глазами, а её мать – директор нашей школы. Королева. Полгода назад Нине Петровне Королёвой донесли, что Ира встречается с невозможным этим Гориным, ну и началось!  Причина, естественно,  не оглашается.

– То есть взаимно!?

– Увы.

Тут отец опомнился и рванул мимо меня – извини –  в гостиную. Наши выиграли. 3/1.

  Через неделю после сей знаменательной  победы я был вынужден оторвать отца от статьи в «Комсомолке», которую он остроумно комментировал. Мне просто необходимо было с кем-нибудь поговорить.

– Ты помнишь,  во время матча…

– О благородном до тошноты доне, я кстати не спросил, почему – до тошноты?

  Отец любил говорить образно, эмоционально, со вкусом, собеседнику отводилась роль восторженного зрителя, ибо это было зрелище, он говорил весь, всем своим большим сильным телом, всеми чертами крупного породистого лица,  но в исключительных случаях мог быть именно тем слушателем, который нужен именно вам. А мне нужен был слушатель! Я остро нуждался в слушателе, и не хотел, чтобы меня перебивали и дергали по пустякам. Отец потянулся к газете, но я отодвинул её на другой край стола, поставил стул напротив и рядом с отцовским креслом и не сел, нет, утвердился на нем. Просьбу не упоминать о мальчишестве и юношеском максимализме я повторил дважды. И, описывая ситуацию, не единожды подчеркнул, что дело не в доне Румате, а во мне! Это не он, я маюсь и не знаю, как поступить, а благородным донам по штату не положено испытывать страхи и сомнения.

  Надо сказать, что за прошедшее время жемчужно-зеленая глыба моей зависти умалилась, потеряла в размерах и прочности, расползлась не слишком чистой лужей и подсыхала по мере испарения.
 
– То есть, чувствуешь ответственность, но не желаешь делиться своим открытием с кем бы то ни было, поскольку реакция Школы непредсказуема? Знаешь, побывав на этом вашем собрания, не осмелюсь утверждать, что опасения твои беспочвенны – его сейчас так соблазнительно легко добить.
   
– Не думай, не все примкнули, есть сохраняющие нейтралитет и даже открыто его поддерживающие преподаватели. Мало, но есть. Просто неединодушных на собрание не приглашали.

– Это не имеет значения, поверь, шепоток за спиной не изменит ситуации, выступить же открыто никто не осмелится, как не осмеливался до сих пор. Не спорь, сын, не спорь, дай договорить. У тебя есть оправдание – ты держишь дистанцию и веришь – всё, что касается Ника Горина, тебя не касается, но! На ваших глазах безжалостно и методично давят человека, и никто не пытается изменить ситуацию, не протестует, даже друзья. Что тогда о тех, кто не друг?  У него есть друзья?

– Скорее поклонники.

  Так мне виделось со стороны.

– Тебе остается  два выхода: либо объявить о своем знании во всеуслышание, либо поговорить тет-а-тет с виновником торжества. Не думаю, что он отступит просто потому, что скверно себя чувствует, но взять тайм аут? Почему нет? сделай попытку, по крайней мере перестанешь корить себя за бездействие.
      
  Я проспал – ночь  выгорела и выжгла многое, в том числе – остатки прохладной зависти – последней моей защиты перед острым, едким  к благородному дону интересом. Накрывший  под утро сон был тяжел и странен,  я не помнил его, и, в ускоренном темпе собираясь в школу, не имел возможности вспомнить, но отголосок нарезал над головой круги, монотонно зудел на пределе слышимости, прокалывал от макушки до пяток мгновенной ледяной иглой, отпускал и снова прокалывал.

   Звонок уже был. Между третьим и четвертым этажами я нагнал Горина. Он не бежал по лестнице, он даже не поднимался по ней, он её преодолевал. В спину, слету, чтобы не иметь возможности промолчать: «Не валяй дурака!» Торопясь и сбиваясь, не желая показывать, что боюсь, боюсь за него до озноба, до холодных игл ужаса, я сделал пусть чахлую, но все же попытку. Он молчал,  тоскливо глядя на

                Зимний день в сквозном проеме
            
удивления по поводу как осведомленности моей, так и заинтересованности не выказал. Мимо нас пробежали две девчонки из параллельного класса – привет, – проскакал вниз вихрастый лопоухий малыш. Я не находил нужных слов. Домой! Тебе надо домой! Отлежаться, вызвать врача. Он оторвался от созерцания необычайно крупных хлопьев мокрого снега, падавших так, словно кто-то швырял их с неба на землю.

– Я уже       отлежал        себе всё, что можно    и у врача  был. Назад             семьдесят ступенек и полтора        квартала, вперед          всего десять и коридор. Вперед заметно         ближе.

– Твои не знают?

– Мама в командировке,  дед           считай тоже         пропадает в капелле       сутками           орган.

  Он ещё надеялся, что боль отпустит внезапно, как накатила?

– Ну ты           конспиратор! – меня вдруг осенило, что Ира тоже скорее всего не в курсе. Спросить? Пошлет. Не суй свой нос в чужой вопрос, не то барбос откусит нос, всплыло во мне детское, но я все же спросил.

  Не послал. Дернулся как от удара и вдруг улыбнулся благодарно, почти нежно. Ему тоже  необходимо хоть с кем-нибудь, хоть словечком?

– Озвучить           чем дальше, тем         сложнее    вот как если бы по клубку  разномастной  проволоки           танк или          гусеничный трактор поди разберись      потерять боюсь        потерять.

  Не мне – себе проговаривал, медленно и осторожно разворачивался, собираясь спускаться. Решись я проводить его до дома тогда, не шел бы за ним сейчас, снова не зная, как поступить.

– Тебя проводить? – спросил, исключая возможность положительного ответа.
 
– Ничего, доберусь, Сережа, не       волнуйся, – сжал мне руку чуть выше локтя и побрел домой, а я остался, глядя, как размашисто падает за окном снег. И опять ледяной укол. Мокрые хлопья равнодушно ложились на мертвое лицо моего бывшего врага, ложились и неохотно таяли, ложились и все неохотней таяли.

– Извините за опоздание, Татьяна Алексеевна, можно?

– Проходи, садись.

   Прошел, сел, стараясь ни на кого не смотреть, радуясь, что парта задняя, что Вика далеко и до перемены у меня есть время очухаться хоть немного – выморочный, сиюминутный успех облегчения не принес.       Что с тобой, Сережа?       Сначала Вероника, потом Майя.     Да всё нормально, проспал вот впервые – засиделся с отцом за шахматами.     Девчонки, а где Горин, у кого я буду алгебру списывать?    Андрей.    И правда – где?     Они спрашивали друг  друга – никто не знал. Я знал, но у меня не спрашивали.    Странно, я вечером ему звонила, просила принести Малера, он обещал, значит собирался.    Это Вика.      Ой загулял, загулял.     Троян.    Элементарное ОРЗ.     Макс.     После школы все они будут звонить и спрашивать – почему тебя не было, Ник? И он будет честно отвечать — приболел.

  Я не мог ждать до «после школы»,  на следующей перемене  как был – в форме, добежал до телефона-автомата и, услышав в трубке сиплый сонный голос, устыдился – спал человек, и успокоился – мокрые хлопья не падали на его мертвое лицо.

  Он вернулся через пару дней, задерживался порой взглядом, словно гадал – было? не было? между нами Каракумами простиралась  неловкость, но у меня появился новый повод для переживаний, Вика ускользала, ни к кому – от меня. Попытки удержать страшно выматывали, срывались одна за другой, ни к чему не вели.

  Неделя прошла, я думаю, а может чуть меньше. Кабинет математики был заперт, и мы всем классом толпись в коридоре. Я делал вид, что внимательно слушаю Андрея, но на самом деле ловил каждое слово Вики, слева от меня вполголоса беседующей с Майей. Я весь обратился в слух, мое левое ухо вытянулось по направлению к возлюбленной, явно значительно увеличившись в размере.  Я страстно желал услышать хоть что-то о себе, хоть какой-то намек, что угодно, способное объяснить мне в чём конкретно я провинился и закончится ли когда-нибудь пытка отстранённостью? При этом я прекрасно понимал, что ничего подобного мне услышать не придётся – зачем бы Вика стала говорить с подругой обо мне в моём присутствии? Она о собаке своей говорила обожаемой, о том, какая умница её любимый пёс.

  Звонок прозвенел уже минут пять как, а Светланы Николаевны всё не было.

– Не оборачивайся, – попросила вдруг Вика Майю, – скажи, тебе не кажется, что Горин как-то очень исхудал за последнее время? Просила же – не оборачивайся!

– Извини, – в голосе Майи не чувствовалось ни тени раскаянья, – нет, не кажется. Он астеник и всегда был изящным мальчиком.

– Сейчас он доходяга, а не изящный мальчик.

  Мне пришлось сделать над собой усилие чтобы не обернуться.

– Май!

– Да его Троян мучает, ему не до нас. Вот липкий! Как прицепится – клещами не оторвёшь.
 
– Не кажется? – переспросила Вика.

– Если только самую малость. Весна, любовь, это всё!

– Горин, будь любезен, прекрати подпирать стену, – из-за угла выплыла Светлана Николаевна – приземистая, широкая, с добрым круглым лицом заботливой бабушки, бесцветными глазами, неожиданно громким голосом и ещё более неожиданно скверным и склочным характером, – на атланта ты никак не тянешь, если только на кариатиду!

  Она хотела реакции и получила её. Ту, которую заслужила. Класс молчал, как не слышал, только мой закадычный не друг, сменил позу, но, казалось, не потому, что повелел учитель, а потому, что надо было поднять рюкзак и топать в класс. Пошуровав ключом в замке, Светлана Николаевна первой вошла в выстуженное проветриванием помещение. Грохнула в раздражении на стол журнал, и стала оглядывать нас всех, одного за другим.

  Мы рассаживались, доставали положенное из портфелей, заранее съёжившись от предвкушения надвигающейся бури.

– Не садись, не садись, прихвати учебник и пожалуй к доске, кариатида.

  Олимпийского спокойствия Горина не могло поколебать ничто на свете. Он не сопротивлялся, и в этом отсутствии малейшего сопротивления была какая-то странная магическая сила.

– Страница двести шестьдесят четыре, под звёздочкой.

  Они что, до сих пор не поняли, что на этом его просто невозможно подловить? Лукин поднял руку. Он тянул её всё выше и выше, и сам тянулся вслед за ней, но Светлана Николаевна на Лукина не смотрела, она изучала Горина, который изучал задачу. И тогда Витя решился – первый из всех нас за всё это время – на подвиг буквально решился, потому как последний год же, аттестат, характеристика, да и нам вполне доходчиво, на живом примере объяснили, что может статься с неугодными строптивцами:

– Светлана Николаевна, вы ошиблись, это тема четвёртой четверти, мы до неё ещё не дошли.

  Класс замер, а потом вздохнул восхищенно. Вот она – смелость, вот оно – настоящее мужество! Вот оно! Да, стратегия Горина давала прекрасные результаты, но была столь неожиданна, что казалось трусостью. Мало кто понимал, насколько он на самом деле крут. Часть одноклассников открыто осуждала его за выбранную линию поведения, но ему было наплевать. Зрителям хотелось эпичных битв, скандалов, истерик, непосредственного участия во всём этом,  но дешевая театральщина его не привлекала, он намеревался с наименьшими потерями продержаться до финального свистка/звонка. Насколько я теперь понимал тогдашнюю ситуацию, он и нас, дураков, прикрывал и тем, кто его давил, не позволял скатиться до совсем уж откровенного непотребства. А вот Лукин – это да! Посмел! Смог! Полнейший восторг, аплодисменты и чепчики, взмывающие в воздух. Толку от его порыва не было никакого, но Лукин играл по понятным, освященным веками правилам и ему, если осмелились, устроили бы овацию.

  Пока математичка, мгновенно покрывшись красными пятнами, грузно и грозно разворачивалась к Вите Лукину, Горин успел вклиниться между ними.

– Обе задачи, Светлана Николаевна? На соседней странице ещё одна звёздочка, – спросил он и буквально обнял Лукина тёплым благодарным взглядом, не только обнял, но и предупредил – не надо, не подставляйся, справлюсь.

– Ты с одну сначала реши, умник, и давай, рассказывай нам, что ты делаешь.

– Хорошо.

  Он писал быстро, делал остановки, поясняя что к чему. То, что он освоил программу по всем предметам так, чтобы никто из директорской своры не имел возможности докопаться лишний раз, было понятно давно. Непонятно было – почему никто в своре до сих пор этого не понял. Цирк, честное слово! Он, не знаю уж каким макаром, умудрился выкроить из себя идеального ученика – вежливого молчаливого зубрилу, не проявляющего лишней инициативы. О настоящем Горине напоминала только нахально вскинутая голова, да насмешка во взгляде, никому не дающая усомниться, что позиций он не сдал и сдавать не собирается.  Точно рассчитанная, идеально выверенная месть, ледяная, открытая, доводящая до белого каления. К нему буквально не за что было прицепиться, он даже рисовать в тетрадках перестал. Каким усилием воли, не ведаю, но перестал. Чего он не перестал, так это общаться с Ирой Королёвой, я их пару раз встретил случайно, счастливых и беззаботных, держащихся за руки.

  Его  пинали, постоянно выставляя себя идиотами, практически все, за исключением преподавателей французского, истории, химии/биологии. На их уроках он был прежним Ником Гориным, остроумным фантазёром и чудаком, он там отдыхал, расслаблялся, смеялся как прежде и рисовал иногда прямо на доске, чтобы потом безжалостно уничтожить нарисованное.

  Он писал быстро. Спина прямая, плечи развёрнуты, голова задрана как можно выше. Пижон. Вика сидела в соседнем ряду, впереди, я не видел её лица, но догадывался, что она неотрывно наблюдает за другом, представлял, как она хмурится и кусает губы. Майка рядом с ней была совершенно безмятежна, её лицо мне было видно хорошо. Лукин успокоился, но не до конца. Ван, а с ним ещё несколько человек аккуратно списывали с доски и внимательно слушали объяснения, Лялька, как всегда, грызла ногти, Троян скучал, а я раздумывал над тем, что делать дальше? Я чувствовал себя обязанным вмешаться, потому как Вика права – Горин уже практически лишился тела – болезнь азартно жрала его изнутри, школьная форма висела на нём, как на вешалке, на руку, державшую мел, смотреть было страшно, так она была худа, но двигаться он стал вроде бы чуточку легче. Вот же упертый! До какого момента он собирается молча терпеть? Надо было срочно что-то делать, делать, пока не поздно. Рассказать для начала Вике, решил я, женщины чувствуют тоньше, и, может быть, забота о чем-то/ком-то внешнем, вне нашего с ней рушащегося мирка, запустит процесс отторжения вспять. Мысль воспользоваться ситуацией для достижения своих целей была настолько омерзительна, что я отбросил её, не успев додумать до конца.

  Вика отпадает. Тогда стоит пойти к Королеве, поставить её в известность, растолковать, что на самом деле происходит, и куда может завести происходящее. Но её может только раззадорить новость о том, что враг на самом деле очень слаб. Как вариант – обратиться к нашей классной. Она не злая, нет, просто бесхребетная. Мы тут все такие, а я – хуже всех. Конечно, если бы Горин реагировал на происходящее, как нормальный, среднестатистический школьник, мы бы (пусть не все, но половина – точно) бросились его защищать, дерзили бы, отбрехивались, протестовали, загнали бы ситуацию в тупик, школу бы трясло от напряжения и мерзопакостных происшествий, мы бы провоцировали учителей и жили бы полной счастливой жизнью, но он обломал классу весь кайф. Он вел себя так, словно никаких нападок на него не существовало вовсе. Казалось, что его просто невозможно ударить, как нельзя ударить воду или ветер, но я-то знал, что удары достигли цели. Психика его уцелела - сломалась физика.

  Он молчал из исступленного какого-то безбашенного благородства и идиотской отваги, а я из страха. Хотя он – тоже из страха. Только страхи у нас были разные. Он боялся потерять любовь, а я – золотую медаль. Надо ещё раз попробовать поговорить с ним, а не поможет – и с его дедом заодно, раз Лия Александровна недоступна. Наябедничать и/или ещё раз посоветоваться с отцом, который, увы, ничего нового мне не скажет. У меня только два выхода – молчать или объявить о своём знании во всеуслышание. Пороть горячку не надо, горячка может навредить прежде всего благородному дону, но до завтрашнего, в крайнем случае – послезавтрашнего дня я просто обязан что-то придумать, потому как он и правда превратился в доходягу. Интересно, Вика уже точно понимает, что происходит, или пока только смутно догадывается? С неё станется спросить дона Румату напрямую, хотя вот сегодня - он бы посмеялся над её догадкой. Необидно и легко посмеялся бы. Был в нём сегодня какой-то особенный драйв.

  Я в очередной раз в тайне от себя самого восхищался своим верным не другом,  да что там – я был в полном от него восторге, и это меня  напрягало. Пока я думал, что делать дальше, Горин с задачкой покончил. Светлана Николаевна молча кивнула и ткнула пальцем в учебник, перелистнув с десяток страниц вперед. Раздражение её усилилось и искало выхода, но он не собирался давать ей повод орать, топать ногами, кидаться мелом. Его кураж, как мне казалось, был абсолютно вне и над. Он мог решить любую задачку, какая взбредет ей в голову, мог справится вообще со всем на свете, потому что весна, любовь, это вот всё.

  Целый урок алгебры он провел у доски. Спокойный, доброжелательный, покладистый, легко идущий на поводу и совершенно недоступный никаким наездам. Мягкая необоримая сила. Светлану Николаевну можно было только пожалеть, но делать этого не хотелось. При всём желании она не могла ему буркнуть – садись, не справился – в классе было по крайней мере семеро учеников, понимавших, что справился он блестяще, но и воскликнуть: "Отлично!"  не могла – не для того вызывала. К концу урока Светлана Николаевна стала совсем пунцовой, и единственное, что сказала Горину после звонка, когда класс загудел и зашевелился:

– Не забудь стереть за собой с доски, кариатида.

Он кивнул и пошел мыть тряпку, а я решился. Не на подвиг, конечно, только на разговор, но разговор не состоялся – не мог состояться – какие могут быть разговоры в школьном туалете во время последней перемены с человеком, категорически не желающим разговаривать.

– Послушай, я всё понимаю, но ты должен это прекратить!

Он полоскал в раковине чертову тряпку не оборачиваясь.

– Горин!

Аккуратно закрутил кран, отжал воду и только тогда взглянул на меня.

– Я не могу, Сережа. Не могу. Но за заботу спасибо.

  Тёплые янтарные искры не плясали в его глазах, в них стояла глухая беспросветная  тоска, это был один сплошной зрачок без радужки, черная дыра, в которую я летел с бешенной скоростью до тех пор, пока меня кто-то не толкнул в спину. Горина в туалете уже не было, зато была целая ватага гомонящих пятиклашек.

  Когда я вернулся в класс, он  домывал доску, одновременно вполне успешно отбиваясь от атак Майи, Макса, Андрюшки, Алёны и Лукина. Эта компания активно и настойчиво уговаривала его поехать на выходные под Выборг, на дачу к знакомым. Кураж его никуда не делся, но то была дерзость отчаянья – он знал, что проиграл. И проиграл в чём-то большем, чем противостояние  школе.

  Во время перемены Светлана Николаевна прогулялась до учительской, успела отдышаться и умудрилась совладать с собой. Вернувшись в класс с новыми силами, она закатила нам контрольную по геометрии.

– Кто закончил, может сдать работу и покинуть класс. Я не намекаю, я прямым текстом говорю, что Павлов свободен.

Выжидательно постукивала  карандашом по столу. Пришлось бросить Трояна, который списывал, поминутно оглядываясь через плечо, на произвол судьбы, выместись и ждать Веронику внизу, у раздевалки.  Потом наблюдать, как она спускается под руку с Майей – ко мне и мимо, как одевается, поправляет волосы, улыбаясь – мне и чему-то за мной, как осторожно прикасается к Горину, которому что-то азартно вкручивает Макс, кончиками пальцев – она ко всем так прикасается. Пьяццолла! Не просьба – приказ. Не забудь! Идет ко мне, к  выходу, к распахнутой в весеннее сияние двери, за которой в самом центре двора, там, где сходятся взгляды всех школьных окон – Ира Королёва, королевская дочь.

  В арке я не выдержал, оглянулся. Из сумеречного зева казалось, что те двое плывут, держась за руки, в ослепительной пустоте.
       
– Зачем она? Зачем?

  Не желавшая оглядываться Вика чуть не плакала.
          
– Пижон, пижон! - Твердил я.

  А наутро разразился скандал, которому свидетелей было множество – надежного ни одного. Реконструкция – Дмитрий Сергеевич столкнулся с Гориным в рекреации и что-то ему сказал – никто не слышал, что именно. Горин, вопреки обыкновению, ответил и ответил так, что Виноградов – как ты смеешь? – замахнулся для удара, и тут же согнулся, завизжав. Ник руку перехватил и резко дернул вниз и вбок – рвануло его до отказа начиненное взрывчаткой спокойствие. Не дожидаясь почетного эскорта и официального приглашения Горин, вокруг которого мгновенно образовался вакуум, сам, по собственной инициативе отправился в кабинет директора, откуда через полчаса его увезла, подвывая, скорая. И это было только началом гнусно окрашенной жути. Дома, глядя как я натыкаясь и роняя, передвигаюсь по квартире, отец обнял меня за плечи:

 – Ты не заболел?

 – Я? Нет!

  Мне было так плохо, что я ни с кем, даже с ним, не мог разговаривать о. Тайком  звонил в больницу, раз за разом упираясь в равнодушное: «Очень тяжелое, вы меня слышите?» Я слышал, а стоило закрыть глаза еще и видел: сияющие его доспехи измяты и покрыты копотью, страшная дыра на левом боку дымится кровью. В латах против бронебойных не попрешь. Меня плющило и крючило, завязывало узлом, впрочем плющило и крючило не только меня. Как-то вдруг оказалось, что Горин  был надежным всему классу прикрытием, лишившись которого, мы с непривычки едва не захлебнулись в потоках дерьма. Такие рушились дружбы, такое подыхало детство, так обламывалась вера в неизбежность победы добра! И было ужасно стыдно.
               
               
                 

Горин уходил, уходил сквозь туман, как сквозь жидкое стекло. Догнать? Вернуться к машине и уехать домой? Поздравить таки Андрюшку? Пожалуй – домой – решил Сергей, продолжая идти следом, догнать не пытаясь, но из вида не упуская. Что прикажешь с тобой делать? Вражда соперничество ревность сострадание так перемешались в одном флаконе, что разобраться где что не представляется возможным.

  Внезапно хлынувший ливень совершенно сбил Сергея с толка, он ускорил шаги и едва не налетел на неловко привалившегося к фонарному столбу Горина.

  Только не ты, Сережа, только не сейчас. Денек выдался – продуктивный на редкость.          Дышать было больно и плыл, вальяжно покачиваясь, разлинованный дождем мир, и Сережа, и раздувшееся до немыслимых размеров насекомое боли, и привкус крови во рту.

– Ты собираешься грохнуться в обморок?

– Я собираюсь            уйти от ответственности           или от       действительности        как тебе больше          нравится.

Автобусная остановка в трех шагах. Несмотря на сломанные ребра скамейка  вполне пригодна для сидения, в данном случае – почти лежания.

– В кармане – обе ампулы       рукав подними на правой.

  Мы проигрываем тот же сюжет? Нам дан ещё один шанс завершить то, что не смогли, не сумели в прошлом, в том не слишком далеком прошлом, где я обрушивался внутрь себя, даже не стараясь зацепиться, переждать, осмыслить. Не будучи причиной внутренних, внешние катастрофы подхлестывали, торопили, не давали перевести дух. Чего стоило каучуковое расставание с Викой, которое длилось и длилось и длилось. Как будто тупым предметом медленно и настойчиво процарапывали кожу.  Каждый раз целуя её я боялся и надеялся, что – последний. А Лена! Спустя  неделю, аккуратно намазывая масло на кусок хлеба:

– Глупо! Как бездарно и глупо, ты не находишь, Сережа? Ну скажи, ты же разумный мальчик, скажи мне, почему Николай молчал? Зачем скрывал? Откуда такая безответственность, такое наплевательское отношение в первую очередь к себе и своим близким?

  Я не отвечал, совершенно точно зная, что меньше всего на свете она беспокоится о нем  и его близких, что солидарность с королевой носит профессиональный характер, ведь они почти коллеги. И ещё! Я стал вдруг пропускать занятия, дома, в основном, проводил время на диване, лицом к стене, в школе едва отвечал на уроках, получая хорошие отметки по инерции, за прошлые заслуги, и над её вынянченным, выпестованным поводом для гордости – Сережка идет на медаль! – нависла угроза. Думаю, королева намекнула, что поддержка будущего медалиста была бы Школе очень и очень кстати сейчас, в период бесконечных проверок и комиссий. Мое нежелание отвечать Лена игнорировала.

– Ему стоило поберечь себя и окружающих, не правда ли?

– Он не скрывал, просто не акцентировал, и потом, какая разница? – отец делал ей пассы, но Лена даже не взглянула в его сторону.

– А всё-таки, Сережа?

– Я тоже знал и скрывал.

– Ты? но почему? всего этого кошмара могло не быть! А если он умрет? Что тогда? Нина Петровна      на ней лежит такая ответственность!

  Я ловил ртом воздух.

– Он прав - танк или гусеничный трактор        неужели надо убить человека, чтобы понять, что он живой?

– Это только цитата, мальчик, жизнь гораздо сложнее, чем  вам кажется с высоты юношеских фантазий о ней. Ты должен понять – он подставил всех вас. Как вы допустили, чтобы в вашем замечательном классе и вдруг? Какое благодушие! Он замахнулся на святое!  Ученик поднял руку на своего Учителя! Это, это не исключение, даже, это уголовное дело!

  По дому разливалась сине-багровая муть, поднималась все выше, тянула на дно. Меня затошнило, я едва успел добежать до туалета, потом долго пил воду из-под крана, потом лежал на диване, уткнувшись лицом в продавленную кожаную спинку. Горин не был причиной моей лиловой в гнойных разводах, депрессии, даже катализатором не был, но мне стало бы легче, если бы ему стало легче. Отец сидел у меня в ногах, курил, не подпускал ко мне не всё сказавшую Лену, а утром отвез на такси к ба.


– Зачем ты ушел?
      
– Не выдержал     испытания счастьем      не прошел по       конкурсу.
    
– Зачем ты ушел от Андрея, черт тебя подери! Зачем пешком? почему ты вечно создаешь проблемы там, где их нет?  Почему нельзя вызвать врача, если плохо? почему?
      
– Не было настолько      вся зима в больнице          этот запах.

  Горин таким привычным жестом вогнал в вену иглу, что Сергея с головы до ног окатила горячая волна жалости. Аккуратно вынул шприц из ледяных пальцев. Злился на весь свет, на разрядившуюся (ах какие были они – солидные такие штуки с кирпич) трубку, на дождь и поднявшийся ветер, на полнейшее отсутствие авто и гужевого транспорта, на Горина, которого понесло в ночь в таком виде, на Андрея и всю честную компанию: зачем отпустили?

– Ник! Ник!!!

– Не паникуй      сейчас отпустит     просто         устал.

  На себя. Что делать? Что? Бежать за машиной – мы далеко ушли, пока меня не будет, он может, свалившись, попросту захлебнуться в луже. Место глухое, до домов не близко, да и кто откроет в третьем часу ночи? Будь прокляты спальные районы! Повымирали все. И дождь этот, и замерз я уже и устал и надо наконец на что-то решиться, не стоять же столбом.  Метался.  Горин тем временем стал дышать ровнее и глубже, но в неверном свете фонаря выглядел всё так же скверно. И вдруг удача! Кто-то ехал по пустынной улице, и Сергей рванулся навстречу, забыв и про дождь, и про ночь, и про скользкую дорогу – лишь бы не проехал мимо.

– Стой!