Сентиментальная проза Глава 13 Сливовая косточка

   

  Сад принял Ника в свою даль, опутал коконом нежности. Ронял слезы умиления, так словно тот был центром, смыслом плода, нечаянной радостью. Сад затягивал водоворотом листвы, укорял за долгое отсутствие, терся о колени, кидался на грудь. Проникшийся ситуацией Сергей с трудом, но увел Кальфу, порывавшегося остаться на ночь.

  Благодарности за одиночество нет границ – не разорваться. Отвратительная неизбежность предстоящей встречи с садовницей не должна коснуться никого, кроме           среди ликующего осеннего торжества, в радостной сутолоке стволов пряталась тень, вне Сада гнездящаяся внутри, а здесь      тоже внутри? Когда-нибудь, ведя растительную жизнь, я сольюсь, срастусь с этим Садом, стану неотделим, и только друзья будут различать в его шепоте мой голос. Друзья, на которых мне незаслуженно, несказанно везет.

  Горьковатый воздух не справился с въевшимся в кожу мерзким казенным запахом. Смывал его под душем – забыть серые от боли стены, серые от въевшегося страдания коридоры, серых от привычки к чужому горю людей. Оброс,  мокрые волосы скрутил жгутом на макушке, отхватил ножницами, предусмотрительно открыв в ванную дверь – вовремя – пряди из-под лезвий – стрижами на волю. Подравнял – Ларисе не придется возиться (намеревалась). Последняя из птиц заметалась, врезалась в зеркало и соскользнула в раковину под струю  воды. Мгновенно намокшее тельце, скрюченные лапки, подернутые белесой пленкой бусины глаз. Осторожно – в ладонь, не давая угаснуть. Изловчился натянуть на мокрое тело халат, и вместо манящего свежими простыням дивана – устроился в кресле –  предвкушая удовольствие от выуженных Максимом на Герцена книг. Листал, изредка поглядывая на теплый комок перьев, и в какой-то миг, оторвавшись от Ле Гоффа, обнаружил что птичка, вся состоящая из жаждущих полета крыльев, ожила. Интересно, как мои нынешние ощущения – чужой льнущей к ладони жизни – соотносятся с недавними Сережкиными? Ощущения колыбели, клетки, гнезда?

  Вышел на свободное от деревьев пространство и подкинул стрижа высоко вверх – ни ходить по земле, ни взлететь с неё прирожденный летун не способен, - стриж нырнул, чиркнул по траве крыльями и стал набирать высоту.      
               
  Наутро: Майя вдоль ручья, Ник следом, перебрасываясь легким мячиком шуток,  в сокровенную глубину Сада. Совсем короткие, миллиметров пять волосы, на затылке выбриты пересекающимися косыми полосами. Имевшиеся ввиду воинственный задор, независимость, эпатаж – не слишком убедительны, утверждена скорее трогательная беззащитная женственность. Шиворот навыворот. И движения эти, по-мальчишески резкие, и небрежная сигаретка и манера беспрестанно подкалывать, подлавливать собеседника – кого могут испугать бутафорские колючки, девочка?

  Сидели на мостках, Майя, скинув туфли, болтала ногами в прохладной воде пруда.

– Мечта домохозяек – дом не требующий уборки. Тоннами варить варенье, цистернами – компоты, печь пироги, делать зефир, пасти-лу, ставить наливки, шиповки!

  По дороге набрала в огромные асимметричные карманы своей льняной хламиды медовых белых слив,  теперь вытаскивала пара-ми, делилась с Ником, пуляла косточками в воду, прятала разно-цветные глаза. Не торопил. Не расспрашивал. Ждал.

– Скажи, ты понял, что как сливовую косточку – в окошко – выбросил, выставил меня из этого города, из этой жизни? Тебе, крылатому, легко срывающемуся ввысь, хоть раз достало сострадания к бескрылым тварям, рвущимся за тобой и выпадающим из окна в первом этаже – не разбиться, не покалечиться – отползти в плевках и насмешках в сторонку, с безнадежным восторгом наблюдать свободный полет? Ты хоть раз не взлетел, пожалел нас – толстых, некрасивых, бездарных? Само твое существование оскорбительно.

– Майя! Посмотри на меня! – Одним, неспелым крыжовником в тени ресниц – глянула и снова отвернулась. –  Зачем тебе моя жалость, что ты собираешься с ней делать? Ты разомкнула кольцо, в уютной тесноте которого было не слишком весело, но привычно. Испугалась открывшейся перспективы?

– Какой перспективы, Ник? Невскую перспективу я сменю на Онежскую, и только.
 
– Девочка, Невскую перспективу нельзя сменить, она вытравлена на донышке глаза, захочешь – не избавишься.

– А ты меня такую - питерскую, рафинированную – в тьму-таракань через окошко!

– Я дал обещание нарисовать окна там, где их нет, искал неординарное решение. Откуда мне было знать, что Макс за несколько часов до вдохновенно описывал вид из своего окна и ты прониклась? Ты часом не беременна?

  Майя от неожиданности едва не свалилась в воду, развернулась к нему, смахнув слезы:

– С чего ты взял?

– Иначе невозможно уяснить смысл говорения. Не что, а зачем? Я слишком давно тебя знаю, Майка, чтобы всерьёз воспринять истерику по поводу не деяния даже – намерения. Твоего намерения, заметь. Гормональная буря?

– Ты наглый, беспардонный тип, Горин! Мой первый брак распался потому, что я не способна зачать. Я долго и безрезультатно лечилась.

  Кусала губы. Так мне и надо! Зачем пришла? Чего хотела добиться? Он прав – испугалась и ищу виноватых.

– Ты спрятался в этот Сад, как в раковину, грубая действительность не для тебя, верно?  А ты представляешь себе какова эта действительность там, в Карелии? Если я и правда беременна, зачем мне туда, Горин? Там наверняка отсутствует цивилизация, ты бы там просто не выжил – тебя не довезли бы, что-нибудь обязательно не работало, не нашлось нужных  лекарств, доктор был пьян, не было мест,
бензина, связи, совести, кислорода!   Прости меня, прости!

– Ничего.

  Растянулся на мостках лицом вниз, поймал за хвостик яркий кленовый лист. Что бы такое на него выловить? Сашино отражение? Уверенность, которой так не хватает Майе, вынужденной постоянно играть, жить понарошку? Капли датского короля? Счастье для всех – даром!? Любопытные рыбы поднялись из глубины. Вам бы хватило крошек, но и тех у меня нет. Звенящая пустота внутри отлично сочетается с необремененными ношей руками.

  Майя легонько погладила его по спине. Как-то ты вдруг постарел за последний год, поседел, стал ещё тоньше, и открыт, распахнут настежь навстречу  любому, кто переступит порог. Нельзя так подставляться – не хотела, но удержаться от соблазна  пнуть, не смогла. Беззащитность провоцирует, знаешь ли.

– Ник, расскажи мне, -  по клавишам позвонков – сильными пальцами.

– О чем?

– Обо мне.

Листик отпущен – большому кораблю – большое плаванье.

– В тебе, Майя, угадываются три жизни. Либо ты и правда ангорской породы, либо играешь в квест наяву, либо носишь двойню. Последняя версия мне как-то ближе, правдоподобней, что ли?

– Иди ты!

– Уже лучше.

– Ладно, оставим, не хочешь – не надо. Расскажи о себе.

Горин сел, окинул взглядом полыхающий Сад, темную гладь пруда. – Мне нечего добавить, Май.
 
– Разве? А Сережка?

– Если смелости хватит, спросишь сама, он уже здесь, скоро вынырнет из-за деревьев, донельзя недовольный тем, что мы забрались так далеко.
 
– Ну вот, хотела поболтать без свидетелей – не успела. Мальчишки из-за тебя переругались в дым. Макс кричал о свободе, Андрей утверждал, что нельзя жить в обществе и быть от него свободным -  никакое общество подобной наглости не потерпит, а Витя Лукин… не рассказывать?

– Не надо.

  Из Сада на берег залитый светом того самого солнца, что вовне спряталось за грозовую тучу (или там - другое солнце?), щурясь, не понимая, кто это рядом с Ником – Сережа Павлов. Ещё шаг и хмурое выражение лица стремительно, через узнавание, удивление, сменилось радостным - Майка!
               
  Пока они охали и ахали, держась за руки, Ник поймал и расправил на серой доске перышки рябинового листа – подсушить. Хотелось спроецировать на мостки искорку боли, прожечь как лупой дырку в растрескавшемся дереве, освободиться. Что станется с обитателями пруда?  берегом? Садом? со мной? Если Сад – моё продолжение, то геометрическая прогрессия боли, затронувшей здесь каждую травинку, каждую букашку, выжжет меня изнутри, разнесет в клочья, а если нет         ещё один желтый, разрезной – за ушко да на солнышко. И раньше жило во мне: в жару – пыль, в дожди – хлябь, в мороз – твердь, но ощущение земли, пашни –  Сашин подарок. Под его пальцами отлетевшие листья – материя живая или мертвая? – уменьшались, меняли очертания. Крестный из меня тот ещё, но пара нательных крестиков – не серебряных не золотых, а странного сплава живого и мертвого, пригодится ещё не рожденным, но уже живым близняшками.

– Ник!

  Спрятав крестики в карман, безмятежно улыбнулся навстречу внимательному Сережкиному взгляду.
   
-  Кофе сваришь? Зачем так далеко? Не делай глупостей, не уставай, будь осторожнее!

   Ник ухватился за протянутую руку, поднимаясь.

– Сварю.

– Мы не далеко, Сереж, мне в первый раз показалось, что пруд намного дальше, – повеселевшая Майя подпрыгивала, натягивая мокасины на мокрые ноги. –  Я тоже хочу кофе. Здесь расстояния передают привет погоде на улице. Совпадает только время суток, да?

  Расстояния и правда ничего не значили – пять минут, и по кухне поплыл терпкий кофейный запах. В стекла хлестал дождь, громыхала для острастки укатившая дальше гроза. Сергей расспрашивал Майю о том, что подвигло её сменить имидж. Отчаянно, но тебе идет, стильно. Отвечала, что собирается сменить место и образ жизни, набирается таким вот образом смелости.

– Как сменить?

– Вот так и сменить, бросаю все, что дорого, как Вика, с той разницей, что её ждала Барселона, а меня Кондопога, почувствуйте разницу!

– А как – Вика?

– Учит необходимый для работы каталанский, зовет в гости, передает всем приветы, собирается замуж, влюблена и счастлива. Скучает, особенно по инородцу, который Горин.

– Ты к Максу, в Кондопогу?

– С Максом, настолько привыкшим к тишине провинции, что здесь ему, громкому, невыносимо громко. Они оба, – кивок в сторону греющего руки о стакан с чаем Ника, –- вырвали меня с корнем. Посадил дед репку, пришел злобный Верховенский, тянет-потянет, никак, позвал Горина, что ты смеёшься, изверг, что я там делать буду?

– Как и здесь – развивать в детях чувство прекрасного, обучать черно-белой грамоте клавиш, играть.

  Майя изобразила крайнюю степень возмущения, при этом в её подвижном лице сдвинулось с места всё, вплоть до украшенного горбинкой носа. Телефон. Сбегала в комнату. Ник, тебя там какая-то Женя.
 
Едва Горин вышел:

– Май, осторожнее, не наседай на него так.

– Как? Инородец, божья птаха, зачахнет в тепле и вате, задохнется от чрезмерной заботы. Твое стремление на всем его пути подложить соломки объяснимо, но слишком навязчиво,  не переусердствуй.

  Сергей разрезал яблоко, разложил на тарелке полупрозрачные яблочные лепестки, полюбовался и единым махом высыпал сверху всю соль из заменявшей солонку стеклянной банки. Глядя куда-то мимо:

– Ты права, Май, права, но я боюсь до икоты, до судорог боюсь. Он – ребенком, едва полегчало, вприпрыжку           хрупкое вместилище       мартовский лед.

  Майя вытряхнула в ведро яблоко с солью, обняла уронившего лицо в ладони Сергея, жалея/успокаивая/ согревая:

– Прости, Сереженька. Тяжко? Попал?

  Передернул плечами, освобождаясь, жалости не приемля, думая, что права, права! соломки? но умирал не где-то, а на моих руках, не когда-то, а вот только что. Впечатление ещё не размыло временем, не вылиняло, не притупилось.

  Разомкнула объятия, села напротив, и – в пику, досадуя, но всё равно жалея:

– Тебе придется смириться с тем, что болезнь не главная его отличительная черта, иначе ты загонишь себя и задушишь его. Странно, что ты  здесь. Ты, никогда его не любивший, Сада не испугался, принял и находишь удовольствие, а Ван-юн-сан запретил Алене подходить к этому дому близко, обозвав когда-то лучшего друга козлоногим оборотнем и лгуном.

  Наблюдала. Ты, всегда такой спокойный и рассудительный, вдруг утратил казалось непоколебимую веру в свою правоту, в ту правую правду, где не было места Нику с его чародейским надломом. Вы – аверс и реверс, день и ночь, инь и янь. Прекрасно сложенный и воспитанный блондин, тягающий – уверена – по утрам тяжеленные гири, следящий за речью, ногтями, модой и музыкой, твой вполне европейский лоск стал мягче, человечней, что ли?  перестал бить по глазам, стоило тебе приобрести известную долю сомнения.  Темнеешь, волосы из платины в старое серебро, а Горин светлеет, седея. Что вас толкнуло навстречу друг другу? Та самая, не главная отличительная черта? и маешься (а ведь маешься) ты именно       ошибаюсь?
 
  Что ответить на провокацию? Ишь, любопытная, предостерегает, вопрошая, но вопроса не задает. Жонглирующий  разномастными яблоками Ник спас Сергея  от необходимости ответа.

– Держи! – Майе в руки упали крупное розово-красное и чуть сплющенное с полюсов ярко-зеленое; Сергей поймал  ребристое желтое и необычное по форме малиновое; маленькое бело-зеленое с румяным бочком Ник оставил себе.

 – Косточки – будущий сад, не выбрасывайте. –  Из воздуха – тетрадный листок и карандаш. – Схема посадки – несколькими штрихами – белопенный май, скамейка, играющие дети. – Близко не на-до – разрастутся.

– Я не умею!

– Научишься. За домом выроешь ямки, положишь в каждую по семечку, польешь водой из лужи и непременно скажешь – крекс-пекс-фекс!

– Ты издеваешься.

– Нисколько, – свернул из рисунка кулечек, ловко, жестом заправского фокусника вытащил у Майи из криво посаженного кармана сливу, разломил, половинки – на тарелку, косточку в клетчатый фунтик.

– Там холодно, не вызреют.

– Не беспокойся, им тепла хватит.

  Семечки от  яблок  запечатал и, дурачась, сделал над свертком несколько пассов. Сергей и Майя заворожено смотрели на  стол, где только что лежал бумажный фунтик, в итоге оказавшийся в одном из карманов Майкиного балахона, гордо именуемого платьем.

  Задумчивый, все ещё переживающий по поводу, уходящий от переживаний Сергей, спросил:

– Слушай, в старых садах порой встречаются белые. То есть грибы. Нет?

– Никогда не видел, но грибник из меня никудышный, посмотри, все может быть. И потом – Сад живо реагирует на наши представления  об осени,  до сегодняшнего дня не встречал здесь  черной рябины – Майка с собой притащила.

– Ничего я не притаскивала. Я её, вяжущую, в отличие от большинства люблю и черемуху тоже, а знаешь, я из зависти к тебе несколько лет занималась гитарой, пойдем, флейту не освоила – помешала врожденная живость характера, слишком печально, попробуем на два голоса, ты не против, Сережа?

  От коллекции старинных инструментов, любовно собранной дедом остались только эти гитара и флейта. Знала бы мама! сохранившая, предпочетшая обменять родительскую квартиру в центре на блочную, чуть больше собачьей, будку.  За бесконечный год больниц, реабилитационных центров и снова больниц от разницы не осталось ничего. Утешал, как мог – мы всё равно не смогли бы там жить, мама.            Не вспоминай, твое спасение в отсутствии памяти, звонкое слово забвение          звенящая пустота. Подыгрывай тихонечко Майе и не вспоминай         Сашка так любила слушать протяжные звуки флейты

                Я был только тем               
                чего ты касалась ладонью

  Тише, это Сережа положил тебе руку на плечо, его не проведешь, он видит глубинные основы, рисунок музыки, ту точку, из которой она вырастает, проистекает, берет начало. Усилие, и отвлекся, догнал далеко ушедшую в звуки Майю. Браво, девочка!

  Соломки не соломки, а хватит на сегодня, дорогие. Что ты делаешь в музыкальной школе, Майка? Не тесновато? Хотя быть может в этом и есть главный смысл умения – научить других? Мои поздравления, все классно, но ему надо отдыхать.

  Поза, как на старинных фотографиях: тот кто стоит, кладет руку на плечо тому, кто сидит, но у сидящего персонажа обычно не флейта у губ, а фата на голове. Смех, да и только, мальчики! Однако свела вас, похоже, общая беда. Не радость же! Не могло у вас быть общей радости. Ну, давайте, восхищайтесь! Спасибо, спасибо, заслужила, вы правы – я такая. Ложную скромность в сторону. Всё, всё, хватит, не перехвалите, зарделась.

  По дороге домой купила тест на беременность. Полоски были вызывающе яркими, не оставляющими никаких сомнений. Не поверила. Утром купила ещё один и, не зная, плакать или смеяться, позвонила Нику:

– Скажи, мальчики или девочки? Близнецы или двойняшки?
 
 Он не понимал, вырванный из меланхоличного течения грез наяву, которые должны были, чувствовал, сложиться/оформиться в эскизы к нарисованным окнам. Вариантов было так много, что ни один не годился – ждал озарения. Лариса, просмотрев сделанные им наброски, решила: клуб так и будет называться «Окна», и оставила за Ником право реализовать любой проект.
 
– Не тормози, тест положительный, я не кошка и не играю в ходилку.

– Извини, рисую. С полом они ещё не решили, но различать их будет непросто.

   Макс известию обрадовался несказанно, носил на руках, вдохновенно пел,  ужасно скрипя и фальшивя, Майя  пребывала в блаженной  расслабленности. Вечером к ней были званы Андрей с Лялькой, воспринявшие известие сообразно характерам: Алена  с восторгом, Андрей с недоверием.  Попивая вино и закуривая сигарету за сигаретой, он объяснял Майе, что Горин бедствует, начнет бедствовать, едва его покинут друзья, а ведь покинут – пресытившись собственным благородством и заскучав. Горин понимает, что его ждет и развлекает публику по мере сил, нацепив неоригинальную, но беспроигрышную маску печального клоуна, заскучать не дает. Это совпадение, Майка, хотя в известной  проницательности мастеру иллюзий отказать нельзя, не обманывайся, он только дразнит, а в руках – пустота.

  Печального клоуна – сразу вспомнился жонглирующий яблоками, видящий смысл во всем, в дурацких этих семечках, в каждом жесте каждого Ник. Свой, другим не доступный, но от этого не менее осмысленный смысл. Во время пламенной Андрюшкиной речи, за каждым словом которой таились обида и испуг, теребила в кармане бумажный фунтик, что-то в нем было ещё, кроме        развернула среди стаканов, тарелок и двух дымящихся окурками пепельниц: темные слезы яблонь, косточки белой сливы и два нательных крестика, теплых на ощупь, металлических? деревянных? каменных? чуть разных по цвету.      Что это, Май? Какая прелесть! Алена, не слушая мужниных протестов, протянула руку. На просвечивающей розовым ладошке подарок от терпящего бедствие мастера иллюзий.

– Прекрати, Андрей!

– Что прекратить?

– Во-первых курить в присутствии беременной женщины, во-вторых истерику.

  Погладила детскими, с обкусанными ногтями пальчиками материализовавшуюся  нежность. Ван-юн-сан с трудом сдерживался, чтобы не нахамить им, беспечным, не удариться в чтение морали – женщины, что с них возьмешь, но ставить последнее слово за Аленой не мог:

– Мне претит вся эта булгаковщина, чертовщина, шельмовство. Черт смущает, бес подстрекает, дьявол нудит, а сатана знамения творит. Мы расходимся дальше и дальше каждый по своей дорожке, тропинке, автостраде, он один топчется на месте, тратя на удержание себя любимого в данной точке все силы, для чего? Парню катастрофически не повезло в жизни, вот и всё.

– Сам он, знаешь ли, считает, что ему в жизни несказанно повезло, ведь у него вообще могло не быть этой самой жизни.

– Да ладно!

– Правда, правда. Я как-то пожалеть его хотела вслух – не вышло – была послана в жесткой форме. Хватит уже, давайте переключаться.

  Переключились, но вечер был испорчен и трещина не пролегла –  наметилась – между Андреем и Лялькой.

  Перед  домом на окраине Кондопоги, и правда, оказалось озерная гладь, а за домом – заросший шелковистой травой участок. Втайне от Макса, не желая расспросов и насмешек, посадила, борясь с дурнотой – токсикоз – полила из чайника и забыла, закрутившись. И только когда устроилась на работу, перезнакомилась с соседями и начала обживать большой деревянный дом, выглянула в выходящее на пустырь окно, вспомнив. На высоких ножках среди травы танцевали восемнадцать юных яблонь и две сливы. Максим ещё спал, разбудила, вытащила в знобкое карельское утро. Деревца за лето вымахали выше человеческого роста.             Откуда?           Оттуда.

   Рассказала, держа за руку и медленно обходя каждое. Андрюшка бы вырвал с корнем, облил бензином и сжег, а Макс, гладя её едва наметившийся живот, стал придумывать, как спасти от зайцев зимой – объедят всё, что не под снегом. Позвонила Горину. Сквозь шорохи, скрипы и треск на линии никакого волшебства.       Спасибо за доверие, Майя, осваиваешься?       Да, зря боялась, было диковато после шумной и тесной коммуналки в огромном пустом доме, но уже привыкла.           Наслаждайся тишиной, пока возможно, детские голоса не оставят от неё            обрыв. А может быть он и правда насильно удерживает себя в одной точке для того, чтобы у нас был ориентир, чтобы спиной чувствовали – есть куда возвращаться?