Не делай добра...

        Это было обычное, спокойное, будничное дежурство в череде затянувшихся, но наконец-то заканчивающихся новогодних праздников. Праздники - они ведь праздники для всех, кроме нас, медиков. Даже наоборот, чем больше праздничных дней, тем больше работы у эскулапов.
        Наша маленькая тридцати коечная хирургия за эти дни оказалась переполнена любителями катаний с ледяных горок, домашних баталий, прогулок, как в песне поется, «по морозу босиком», автогонок по льду и прочая, и прочая…
        Словом, пострадавших хватало, а двое из них, поступившие последними, так вообще лежали на диванах в холле, отгороженные от коридора ширмочкой на колесах.

        И все же по дежурству к нам попал еще один, из этих…, который запомнился совершенно непроизвольно, но запомнился надолго. Тридцать лет уже прошло...

         Влетевший в приемный покой фельдшер скорой чуть не с порога заявил:
         - Мы там перелом лодыжки привезли, сейчас занесут. А у нас еще вызов поступил. Срочный. ДТП на переезде. То ли машина в тепловоз въехала, то ли наоборот. Я сигнальный лист позже привезу, все равно к вам возвращаться. А сейчас лететь надо. На всякий случай готовьтесь, - уже разворачиваясь, посоветовал он мне и добавил, - если там кто еще живой остался…

        Я особо не возражал. Скорая была наша, больничная, так что я все равно с ними пересекусь на отчете по дежурству, да и в документах скорачи больше заинтересованы, так что до утра фельдшер все равно прибежит, никуда не денется. Да и лететь к переезду точно надо, вдруг там действительно кто-нибудь еще живой.

        В смотровую на обычных брезентовых носилках водитель скорой да второй фельдшер бригады в это время занесли молодого парня, который полусидя пытался держаться за края носилок, но получалось у него это плохо. Он периодически падал на брезент, затем снова пытался подняться, присесть, чтобы опять качнуться и снова упасть. При этом он мычал что-то нечленораздельное. Стопа и голень его были фиксированы лестничной шиной Крамера и именно шатания этой конструкции вызывали наиболее сильные эмоции. Молодой человек был изрядно навеселе.

         Я удивился, почему это пациента с переломом лодыжки несут на носилках? Обычно те скачут на костылях кто как умеет. Костыли на скорой именно для этого и держат. Хотя… Этот даже усидеть-то нормально не может, так что и скакать даже на трех ногах вряд ли горазд.
        Ребята - носильщики, особо не церемонясь, перевалили страдальца с носилок на кушетку, да и быстренько убрались. Отъезжая от больницы водитель скорой даже сирену включил.

        Да, очень и очень похоже на перелом наружной лодыжки. Ситуация довольно банальная: изрядно поддатый гражданин поскользнулся, стопа подвернулась кнутри – вот вам и перелом. Правда, мои домыслы так и остались бы домыслами, поскольку матерившийся то ли от боли, то ли от души пациент лет тридцати – тридцати пяти ничего другого сказать не мог, но сопровождавшая его пожилая женщина, по-видимому, мать целиком и полностью подтвердила мои предположения.
        Пришлось вновь перегружать чуть притихшего больного с кушетки на каталку, да поднимать на лифте на второй этаж, в рентген-кабинет.

         Переломчик оказался так себе, стояние отломков вполне допустимое, можно было ограничиться только гипсовой шиной. Пришлось везти пациента на третий этаж в гипсовую, в хирургию, где эту шину, стараясь успеть к возможному приезду скорой с более тяжелыми пациентами, быстренько и наложили.

        Я, не дожидаясь пока затвердеет гипс и страдальца опять на лифте спустят на первый этаж в приемный покой, отправился туда по лестнице, надеясь обговорить все вопросы дальнейшего лечения с его матерью. Сам он адекватно воспринимать информацию не мог, поскольку после очередной инъекции анальгетика  успокоился и вроде даже задремал.

        Мамаша, сидевшая на кушетке, откуда не так давно забрали ее непутевого сына, заулыбалась, когда я сказал, что ничего страшного нет, перелом практически без смещения и через месяц гипс снимут. Но вот когда я сказал, что сына сейчас на лифте спустят сюда, и можно будет вместе с ним ехать домой, выражение лица ее разом изменилось. Наметившаяся улыбка исчезла, брови сдвинулись к переносице, губы вытянулись в узенькую полосочку, а вот в глазах появилась какая-то тоска или растерянность.
         - Я не могу его забрать, доктор, - глухо заявила женщина.
         А когда я непонимающе уставился на нее, вдруг заявила:
        - Мне и везти-то его не в чем…
        Именно так – не «не на чем», а «не в чем».
        - …?

        В этот момент загремела дверь лифтовой кабины и уже безмятежно спящий на каталке пациент, появился перед нами. Только тут я обратил внимание, что сломанная нога его белеет гипсовой шиной, а вот здоровая, отсвечивает своей голой стопой, на которой не было даже носка.
         Толстые, давно не стриженые ногти с черными разводами по краям и такая же черная пятка завершали полноту картины.

         Вот тогда я и сообразил, почему этого бедолагу тащили на носилках. Не только потому, что он был пьяным, а скорее потому, что прыгать по январскому снегу босиком было бы совсем не комфортно.
        Интересно, кто это все придумал? Скорачи-то уж точно знают, что с не осложненным переломом лодыжек мы никого в больнице не оставляем, и обычно советуют родственникам захватить обувь для пострадавших, да еще что-нибудь большое и теплое, травмированную ногу укутать. Но спросить было некого.

        У меня закралось сомнение, что мамаша пошла на это сознательно, в надежде, что беспутного сынка какое-то время подержат в больнице. В ее глазах читалась такая усталость и желание отдохнуть, что с одной стороны понять ее было можно. Но вот что мне с ним делать?

        Разбудить-то мы его разбудим. Даже на ноги поставим. А костыли?.. Есть у нас две – три пары, но для собственных нужд, для тех, кого оставляем, кому или репозиция, или операция грозит. Да и то только до тех пор, пока своих не найдут. Если таким как этот раздавать, мы быстро не только без костылей останемся.
        Такси по поселку на момент описываемых событий своими зелеными огоньками еще не мигали, а у скорой своих проблем хватало, нежели пьяных пассажиров, пусть и травмированных по домам развозить.

        Я напрямую обратился к матери:
        - Скажите, Вы думали, что мы сына в больницу положим, но на всякий случай подстраховались – обувь дома оставили? Надеетесь, что босого по снегу домой не отправим?

        Удар попал в цель. Оправдываться женщина не стала, помолчала, потом, не поднимая головы, заговорила:
        - Устала я, доктор… Он как тридцатого начал Новый год встречать, так до сих пор и продолжает. Все деньги свои пропил, теперь просит - дай – дай – дай… Не даю я, конечно, так все равно где-то находит… Дружки его проклятущие «помогают». Ни одного дня трезвым с тридцатого не был…

        Она тяжело замолчала. Я тоже не знал что говорить, хотя от души ей сочувствовал.
        - Нет, так-то он хороший, когда трезвый, - внезапно продолжила она. - Помогает мне… Руки никогда не распускал… Даже полы иногда моет… А тут… - она безнадежно махнула рукой и вновь замолчала.

        Совершенно забыв, что сюда в любой момент может подъехать скорая с пострадавшими при ДТП на переезде, я сидел, смотрел то на горестно отрешенную мамашу, то на ее только что не храпящего сыночка и думал, что делать сейчас с этим необычным пациентом. Такого в моей практике еще не было – родственники привезли больного  в стационар, чтобы самим от него отдохнуть. Перелом лодыжки без смещения не в счет – мелочи.

        Честно говоря, я был зол на него, не так чтобы очень, в меру. Спит, и в ус себе не дует, а тут мучайся, решай задачу, у которой по медицинским понятиям одно решение, а по человеческим совсем другое.
        По медицинским канонам я должен отправить его домой – показаний для госпитализации нет. Тем более, что отделение переполнено. А вот как? Не на чем, не в чем, да, честно говоря, и некуда. Если уж он родной матери надоел, то кому он вообще нужен? Еще защищает его… «Руки никогда не распускал…». Герой! 

        Дальше мамаша только тяжело вздыхала и молчала. Глаза ее периодически бессильно закрывались, она вздрагивала и снова, насторожившись, упорно смотрела в сторону. Встретила праздник, называется. Ей просто хотелось отдохнуть.
        - Ладно, оставим его до утра, - принял и озвучил я нелегкое для себя решение.

        Да что там для себя – больше для медсестер – им же с ним ночью возиться. Девяносто процентов пьяных страдальцев, вот так же безмятежно спящих при  поступлении, через три – четыре часа просыпаются и начинают блукать по отделению. То им надо покурить, то им надо в туалет, то им водички попить, то домой среди ночи засобираются… Это мы уже многократно проходили. Думаю, что и этот ничем не лучше, и в то, что он спокойно будет спать до утра, верилось с трудом. Да и верилось больше для самоуспокоения.
        После звонка из приемника в хирургию с просьбой забрать больного, я услышал для себя много интересного и поучительного, закончившееся словами, что мы еще хлебнем с ним горя, на что я совершенно не обратил внимания, поскольку уже не раз слышал и такое и что-то подобное.

        К моему удивлению мать практически никак не отреагировала на сообщение о том, что так надоевший ей сын остается в больнице и у нее есть возможность отдохнуть. Я ожидал хоть какой-то облегченной улыбки, просветленного взгляда или ничего не значащих слов, но она молча встала, чисто механически сказала «спасибо» и пошла к выходу. Я успел крикнуть ей в спину:
        - Вы уж, пожалуйста, завтра хотя бы к обеду придите, обувь ему принесите и костыли, - на что она, даже не оборачиваясь, отреагировала только кивком головы.

        К счастью, скорая никаких пострадавших в ДТП не привезла, да и ДТП-то на переезде, как выяснилось, не было. Вернее было, но совсем не с тепловозом. Куда-то здорово торопившийся водитель легковушки, не обративший внимания ни на мигающий светофор, ни на звуковой сигнал, в последний момент увидел опускающийся шлагбаум и резко ударил по тормозам. Естественно врезался носом в приборную панель, поскольку не был пристегнут, и разбил нос. Кто вызвал скорую, осталось неизвестным. Кровотечение остановилось еще до ее приезда, а вымазанный кровью водила даже отказался ехать в больницу.

        Нашего спящего пациента с переломом лодыжки пристроили на единственное свободное место – небольшую кушетку в гардеробной при входе в отделение. А чтобы он случайно ночью не шмякнулся на пол, пристроили рядом с ней каталку, на которой его и катали то вверх, то вниз.

        В своих сестрах я был уверен – помереть страдальцу не дадут, и спокойно отправился в ординаторскую с надеждой хоть немного покемарить до следующего больного.
        А больных до утра больше не было, и все шараханья нашего одноногого страдальца по отделению я проспал самым бессовестным образом. Постовой медсестре, как и предполагалось, пришлось с ним повозиться и повоевать, но поднимать она меня не стала, понимая, что она-то утром уйдет домой на трое суток, а мне придется крутиться еще целый день. После ночных дежурств врачи не отдыхали, а работали полный рабочий день. Такое было время. Да, собственно, и сейчас так же.

        К обеду мамаша немного пришедшего в себя больного, что было неожиданно, не появилась, и пришлось оформлять на него историю болезни. Если утром мы его покормили за счет других больных, то дальше так продолжаться не могло. А везти зимой босого на машине скорой помощи на деревню «матушке», которой вполне могло не оказаться дома, чтобы потом привезти назад…
        Хорошо, пусть полежит до понедельника. Может мать себе еще денек решила выторговать, в воскресенье придет? А не придет, тогда можно будет и участковых медсестер в понедельник подключить. Наведаются по адресу, найдут мамашу, не будет же она век прятаться. Поди уже отдохнет!?

        Уже оформленного по всем правилам пациента, после того как удалось выписать пару больных, перевели в шестую палату, которая была самой крайней у выхода. Его снабдили казенными костылями и даже тапочками, вернее одной тапкой, но разгуливать по отделению он особо не рвался – нагулялся ночью, все больше лежал под одеялом, выставив наружу загипсованную ногу, да хмуро посматривал по сторонам. О своем самочувствии особо не распространялся, бурчал, что, мол, «все нормально».

        В понедельник на обходе я обратил внимание на его беспокойный бегающий по сторонам взгляд, невнятную скороговоркой многословную речь, сразу бросающиеся в глаза многократно повторяющиеся попытки разгладить и без того расправленное на груди одеяло.
        Так… Приехали. Похоже, подруга «белочка» пришла в гости к нашему теперь уже говорливому другу. Типичный алкогольный делирий, и это только начало. А чего было ждать? Пил он дней семь – восемь, или больше, а сейчас резко бросил. Вот и результат. Все как в справочнике по психиатрии. Интересно, были у него раньше подобные приступы?
        Говорила же постовая медсестра в день его поступления, что хлебнем мы с ним…

        Уверенный на девяносто девять процентов, что полноценного психоза с беготней на сломанной ноге не избежать, я позвонил в наркологию со слабой надеждой перевести пациента туда.  Знал, что откажут, но все же позвонил. Как только добрый доктор - нарколог услышал, что у больного сломана «нога», сразу же открестился - таких не берем.
        Все попытки объяснить, что это всего лишь лодыжка и уже загипсована, что индивидуальный пост мы выставить не можем – одна сестра на тридцать коек, что у нас третий этаж, решеток на окнах нет, а больной возбужден и т. д. и т. п. ему были глубоко фиолетово. Главное, что не у него, а что этаж третий, так зафиксируйте, загрузите, капайте… Все это я прекрасно знал, но позвонил больше для поддержки штанов. А вдруг?..  Но… нет.

        Пока фиксировать больного, как советовал добрый доктор нарколог, необходимости не было. Возле него посадили операционную санитарку, благо плановых операций в понедельник не было, и стали наливать глюкозой, физраствором, калием, витаминами и прочим. Не забыли про галоперидол и другие транквилизаторы.
        Пока медицинский страж сидел и держал нашего беспокойного кадра за руку, тот лежал и даже нормально отвечал на вопросы, правда, иногда невпопад, но стоило ей уйти, как началось.

        Возбуждение нарастало. Этот неудачливый выпивоха стал в голос звать какого-то Леху, с которым повел нескончаемые невнятные, но достаточно громкие беседы, а потом, как я и предполагал, пытался пробежаться по палате и коридору без костылей. Его поймали уже у выхода из отделения, и вот тут его пришлось фиксировать. Свернутую по диагонали простыню завели за шею, протянули подмышками и, придавив страдальца к матрасу, плотно привязали к кровати. Руки и ноги, причем сломанную прямо за гипс, с помощью операционных вязок тоже присупонили к краям кровати. Все попытки его подняться оказались безуспешными.

        Раздосадованные таким беспокойным соседством, больные стали перебираться в другие, более спокойные места, которых было не так уж много. Двое устроились в холле, где освободились диваны – количество больных уменьшилось, а один так и занял бывшее место разгулявшегося алконавта – кушетку в гардеробной. Здесь было все же лучше, пусть не так мягко, как в постели, но точно спокойнее и тише.

        Концерт продолжался всю ночь, за которую наш пациент так и не сомкнул глаз, несмотря на лошадиные дозы транквилизаторов со снотворным эффектом. Естественно, что не отдыхала и медсестра, практически не выходившая из шестой палаты, а вместе с ними и я. Я опять дежурил, но дежурство, надо сказать, было относительно спокойным, если бы не этот «психический», как между собой стали звать его мы.  Во всяком случае, оперировать ночью никого не пришлось, а это уже хорошо.
        Во вторник агрессия больного пошла на спад. Он стал менее подвижен, перестал вырываться, звать своего дружка Леху и даже пару часов очень поверхностно покемарил, дав краткосрочный отдых и всему персоналу. А сон в таких случаях, как говорят, лучшее лекарство. Когда к вечеру я уходил домой, он спокойно лежал, смотрел в поток и вполне адекватно отвечал на вопросы.
        Дежурному врачу все было расписано, рассказано, показано и категорически запрещено развязывать пациента. При делирии часто бывают вот такие «светлые промежутки», когда больной кажется абсолютно нормальным, но потом вновь появляется возбуждение, агрессивность, галлюцинации и тут надо ухо держать востро, иначе быть беде, может и в окошко выпрыгнуть или напасть на кого-нибудь.
 
        В среду инфузионную дезинтоксикационную терапию продолжили, капали, снова вводили галоперидол и результат, казалось, был налицо. Больной в течение дня оставался спокойным, контактным, адекватным. К обеду его даже развязали и он самостоятельно поел, но оставался под контролем санитарки, а к вечеру его опять прификсировали. На всякий случай. В палату вернулись больные, поскольку беспокойный пациент вроде приходил в норму.

        В четверг мне опять довелось дежурить. На утренней планерке ничего особо негативного о больном сказано не было. Абсолютно спокоен, спал. На обходе впечатления о продолжающихся делириозных проблемах не сложилось, и я решил его развязать, но, все же немного опасаясь, попросил больных приглядывать за ним и при малейших сомнениях сразу приглашать или сестру или меня.

        День прошел спокойно. Проблем в отделении хватало, люди продолжали болеть, а мы продолжали их лечить. Как-то в этой обыденной суете острота ситуации с беспокойным больным сгладилась, и я временами даже забывал о нем, хотя до этого думал постоянно. Где-то часов около шести вечера дежурная сестра заглянула в ординаторскую и мигом разрушила всю эту благостную картину.
        - Максим Сергеевич, у нас, похоже, проблемы…
        Я оторвал голову от историй, которые писал практически каждую свободную минуту и уставился на нее. Проблем очень не хотелось.
        - Наш больной, - она нисколько не сомневалась, что я пойму о ком пойдет речь, и не ошиблась, - в палате забаррикадировался. Остальные с ужина пришли, а в палату попасть не могут.

        Сердце ухнуло куда-то вниз. В палатах просто так не закрываются. Точно, быть беде… Я рванул по коридору.

        Двери из палат, как и положено, открывались наружу, в коридор. Дверь в шестую палату ничем не отличалась от остальных, такая же деревянная, выкрашенная бело-голубой краской, с обычными дверными ручками с обеих сторон безо всяких запирающих устройств. Вот только открываться она не открывалась, хотя дергал я изо всех сил, так что ручка предательски зашаталась, готовая вывалиться.
        Бесполезно. Я стал увещевать пациента, взывая к его разуму, которого у него, похоже, как раз и не было. А ведь такое приятное впечатление в последние сутки производил, такой ангелочек, «отвяжите, пожалуйста»… Вот вам и  пожалуйста. У-у-у…, гадский папа…

        Ни на имя, ни на фамилию бывший буйный пациент не отзывался, и у меня стало подкрадываться жуткое сомненье – а есть ли он вообще в палате? Кроме двери из нее только один выход – через окно. В животе стало как-то неприятно. Я обратился к постовой сестре:
        - Звони в МЧС, обрисуй ситуацию, пусть едут. Не дверь же ломать… - а сам метнулся дальше, на улицу под окошки, даже сапоги зимние не надел. Как был в тапочках и халате, так и двинул, несмотря на январский мороз.
        Окошки шестой палаты выходили на противоположную центральному входу сторону, так что пришлось нашу больницу оббегать. Дежурная сестра приемного покоя только разинула рот, не успев сказать ни слова и ничего не поняв, как я проскочил мимо нее.

        Завернув за угол, я сразу увидел его, лежащим на асфальте. Фонари наружного освещения к счастью недавно поменяли, и они светили вполне достойно, так что видно было все отчетливо, хотя вечер был уже по зимнему темным.
        Пациент лежал на спине и колотил, вернее пытался стучать рукой по занесенному снегом асфальту, как борец на ринге, признающий свое поражение. Кричать он не кричал. Загипсованная нога его торчала в сторону под углом, под которым нормальная нога располагаться никак не могла. Чуть в стороне темным пятном на снегу сиротливо лежала казенная тапка.
        Так, перелом бедра уже есть, но это семечки. Главное, чтобы внутри, в груди и в животе, да и в голове все целое было. Не трогая покореженной ноги, я быстренько осмотрел бедолагу: щупал голову, живот, грудь, руки, вторую ногу. К удивлению кроме ноги все остальное на первый взгляд было цело. На вопросы «парашютист» отвечал с трудом, но отвечал. Не ответил только, почему через окошко удрал, дверь ведь была открыта…

         Только после этого я поднял глаза и заметил, что от окошка третьего этажа вниз спускается неровная белая веревка из скрученных и связанных между собой простыней. Где-то на уровне между вторым и первым этажом веревка обрывалась, а чуть в стороне на снегу, где различить белую простынь можно было с трудом, я все же разглядел ее.
        Теперь понятно, почему он относительно целый. Веревка или развязалась, или порвалась, когда этот долбаный альпинист висел между первым и вторым этажами. Может все и обойдется. Я стал успокаиваться и начал действовать.

        Из приемника, собрав еще трех сестер, мы на брезентовых носилках, занесли страдальца в приемник и так и поставили на каталку. Здесь я посмотрел его уже внимательнее, послушал, помял, подвигал тем, что казалось целым, и успокоился еще больше. Хотя какое там – успокоился. Теперь отписываться замучаешься, но это не главное.
        Главное, что кроме сломанного бедра у бедолаги ничего плохого не нашли. Перебрали кровь, мочу, сделали ЭКГ, снимки и бедра, и, на всякий, случай, таза, позвоночника. Вроде, к счастью, все целое.
        Пострадавшего надо было класть на скелетное вытяжение и в перспективе оперировать по поводу выявленного поперечного перелома бедра в средней трети.

        Приехавшие МЧСники, проще бывшие пожарники, забрались по своей лестнице – чудеснице через распахнутое окно в палату и открыли немудрящий запор, не дававший нам попасть в палату.
        Этот тихушник, Кулибин недоделанный, за какие-то десять минут, пока остальные больные были на ужине, разобрал кровать, ножкой, привинченной к деревянной спинке, заблокировал дверь, просунув ее в ручку, да еще подгреб остальные кровати  к выходу, чтобы ножка не выпала. Потом связал простыни с кроватей в веревку, привязал один конец к батарее и спокойно поехал вниз. И все это практически на одной ноге, вторая хоть и в гипсе все же сломана.
        Будь узлы покрепче так бы и удрал. Только вот куда? Со сломанной лодыжкой, без костылей, раздетый и в тапочке на босу ногу? Кто их, психов, разберет.

        В пятницу история неудачливого беглеца получила неожиданное продолжение.
        Многострадальную ногу, теперь уже сломанную в двух местах положили на шину Белера. Через пятку, с которой пришлось снять гипс, и бугристость большеберцовой кости в верхней трети голени с помощью ручной дрели провели металлические спицы, которые укрепили на специальных скобах. К скобам привязали прочный шнур и, перекинув его через систему блоков, навесили груз в общей сложности килограммов десять. Постепенное вытяжение должно было привести сломанную бедренную кость  хотя бы к приблизительному нормальному стоянию отломков перед предстоящей операцией.
        Кроме того это достаточно дисциплинировало беспокойного больного – с навешанными десятью килограммами груза особо не побегаешь. Он так же лежал в шестой палате, которую привели в божеский вид, большей частью молчал и хмуро поглядывал по сторонам. Помнил он о своих приключениях или нет понять было сложно.

        В ординаторскую, где я как обычно писал истории болезней, используя для этого любую свободную минуту, заглянула постовая медсестра и без обиняков выложила новость совершенно мною не ожидаемую:
        - Максим Сергеевич, там мамаша этого… «психического» пришла.
        Я даже немного растерялся. Знал, что рано или поздно объясняться с ней придется, но сейчас не хотелось, хорошо бы попозже. А ведь всего неделю назад просто мечтал, чтобы она пришла поскорее.
        - И что… Поговорить хочет?
        - Да нет… Молчит. Может Вы сами что ей скажете?
        Деваться было некуда, пришлось.

        В двух шагах от кровати, где лежал неудачливый альпинист и упирался здоровой ногой в ящик из прикроватной тумбочки, чтобы десяти килограммовый груз не стащил его вниз, стояла женщина, узнать в которой посетительницу недельной давности было сложно. Лицо вроде похоже, но какое-то безучастное. А вот взгляд казался не усталым и растерянным, как прежде, а суровым и осуждающим, совсем незнакомым, и на мое приветствие она только кивнула головой, не сказав ни слова.
        Я тоже замолчал, никак не ожидая такой реакции. Через минуту мамаша все же соизволила задать вопрос:
        - Что здесь произошло?  Почему у моего сына сломана не только лодыжка, но и бедро? – сухо поинтересовалась она.

        Неужели у сына даже не спросила? Ведь она здесь уже минут десять. Неужели вот так все это время простояла и даже не поинтересовалась? А про бедро как поняла? Однако…
        Я понимал, что конфликтовать с ней не стоит, но удержаться от злой иронии уже не мог.
        - А Вы у сына поинтересуйтесь, почему это ему в один прекрасный момент захотелось не в дверь выйти, как всем нормальным людям, а по связанным простыням с третьего этажа сигануть. Хорошо еще, что простыни внизу развязались. Могло и хуже кончиться.
         Сразу она никак не отреагировала, но через минуту четко обозначила свою позицию:
        - Не уследили, значит…

        Я с трудом сдержал себя:
        - Да нет… Следили… Целых три дня не отходили, пока он из алкогольного психоза выйдет. Тридцать человек больных бросили, а за ним следили. И не наша вина, что наркология его отказалась брать, а у нас не специализированное отделение. И решеток на окнах нет. В таких случаях у нас родственники хотя бы на ночь с больными остаются. А у него, бедолаги,  видно и родственников нет.

        Тут ее передернуло. Да еще как! Лицо еще больше заострилось и стало напоминать хищную птицу.
        Я понимал, что рою себе могилу, но остановиться не мог. Такого высокомерного отношения мы явно не заслужили. Она-то хорошо за неделю отдохнула, а мы?.. Замотались все вусмерть, особенно постовые сестры…
        Забрала бы его в первый день – ничего бы не случилось. Потихоньку бы из запоя вышел, и все. Там рюмочка, там пол рюмочки, так постепенно, глядишь, и полегчало бы. А здесь бросил резко, вот и психоз. Но, простите, наливать ему в отделении уж мы никак не могли.

        Хотел я все это ей преподнести, а потом махнул про себя рукой. Все равно ведь не поймет, по ней видно. Все равно что со спиной разговаривать, как довелось мне при нашей первой встрече.
        Смягчив тон, словно ища примирения, я добавил:
        - Через неделю сделаем ему операцию, гвоздь забьем или пластину поставим, и еще через неделю можете забрать. Только костыли приготовьте и обувь, - все же не удержался я от шпильки на прощанье.
        Она опять не ответила…

        С этой женщиной я больше не встречался. Встретился с отголосками все же написанной ей в горздрав жалобы, на которую пришлось писать длинную объяснительную. А-а, ладно… Выговором больше – выговором меньше… Главное, что  парень остался жив и здоров.
        С ним мне довелось встретиться где-то через год, когда несостоявшийся «альпинист» поступил в стационар для удаления пластины. Перелом к тому времени благополучно сросся и он ходил совершенно свободно, не хромая.

        И эта операция прошла успешно. Все дни, что бывший больной лежал у нас его никто не навещал, да он, похоже и не ждал никого. С соседями по палате он общался вполне дружелюбно, что не могло не радовать, а вот при выписке порадовал особенно.
        Перед самым уходом пациент заглянул в ординаторскую, где я как обычно писал истории и неожиданно поблагодарил меня, но совсем не за последнюю операцию.

        - Доктор, спасибо Вам, - как-то нерешительно начал он, но я, думая, что он говорит именно о прошедшей операции и, пытаясь его остановить, махнул рукой.
        - Нет, не за это… То есть…  и за это, конечно,  но самое главное, что Вы меня тогда, зимой в отделении оставили.
        Я вытаращил глаза.
        - Ага, и за то, что чуть не убился…
        - Нет, - торопливо перебил он. - Так мне, дураку, и надо. Если бы не это…, - он помолчал, а потом как-то с радостью закончил, - я ведь пить бросил. Совсем. С тех пор - ни капли. Понимаете…

        Теперь понимаю. Понимаю, как надо жестко шарахнуться обо что-нибудь твердое, чтобы мозги на место встали, но повторять такой эксперимент с благотворительностью  при случае точно не буду.
        Не делай добра…