Первая группа

Надежда Середина

Первая группа

Рассказ


"А вопрос, не решённый дипломатами, ещё меньше решается порохом и кровью…
Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать".
Лев Толстой. "Севастопольские рассказы. Севастополь в мае".



У Вячеслава есть внучка Люба, которую он не видел 8 лет. Она живёт в Донецке. И если бы кто спросил его, что он ей пожелал бы, то он ответил бы: «Чтобы не было войны». Внучка Славусика владеет десятком языков, как её бабушка, точнее прабабушка Ольга Фёдоровна. А дочка его уже пенсионерка. Живёт в Америке, где дед Вячеслав никогда не был. Быстро пролетела жизнь, как крупнокалиберный снаряд. Офицер в консульстве отказал ему в визе. Причина? В том, что его дочь в США. Он был так удивлен, что скупая мужская слеза выкатилась. Разве он виноват, что он обычный пенсионер, а не миллиардер? После этого он стал смотреть за океан другими глазами.
Вчера ему позвонила внучка из Донецка, просит приютить. 
Люба с сыном пересекли границу, но никто в автобусе не захлопал, как это делаю туристы в самолётах. Они беженцы. Обстрел шёл и ночью, и днём. Снаряды прилетали куда угодно, они ведь без глаз. Все, кто мог, уезжали из домов.
Славусик принял беженцев, накормил, спать уложил. Люба говорила, говорила и расплакалась. А потом уснула крепким, мёртвым сном.
А сам Вячеслав заснуть не мог. Вспоминал Вторую мировую войну. Памяти не прикажешь: то сон приснится, то в самые радостные минуты вдруг вспомнит канюлю. Он с ужасом сам себя спрашивал: «Неужели, война за Донбасс – начало третьей мировой?» В это верить отказывалось его сознание. И сон не приходил.
Ночью всё думал и думал. И ноги поднимал вверх, и сворачивался колечком, как делают лётчики-истребители, чтобы спать днём, а летать ночью. Но эти хитрости на него не действовали.
 Он думал об офицере, который не дал визу, заподозрив Славусика в том, что он сбежит в Америку. 
Славусику приснились мать и бабушка. Давно бабушка ему не снилась, и вдруг – как живая стоит перед ним. И говорит с ним:
- Вы живёте хорошо сейчас, лишь бы не было войны.
Бабушка, Ольга Федоровна, до войны была женой дипломата, знала английский, еврейский, украинский, говорила по-немецки. Жили с мужем они и в Чикаго, и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне.
- До войны жизнь была райская, - повторяла она.
В тридцать восьмом, когда вернулись из-за границы, она работала администратором в гостинице. Приходил Славусик к бабушке в гостиницу: там ему и мороженое, и пирожное, и шоколад – кормили, угощали, откармливали, словно знали, что будет война.
– Я считаю себя счастливым человеком, – говорила Ольга Федоровна, гладя по голове четырехлетнего Славусика. – Счастливый тот человек, случай кому всегда помогает.
Но вдруг 22 июня началась война. Дедушка и отец Славусика ушли на фронт. На второе военное лето, двадцать восьмого июня, война докатилась до Воронежа, до порога дома, где жил Славусик с бабушкой, мамой и годовалым Тимой. Летели самолеты со стороны Курска через Касторное и Горшечное. Со стороны Волчанска через Острогожск шли танки. Шестого июля захватчики ворвались в Воронеж, занимая правый берег.
Ольга Федоровна, дочь её и два внука спрятались в подвале.
Смотрит Славусик из подвала и видит – наклонился кто-то с автоматом.
– Вег! Вег! Вег! – выгнал бабушку, мать с Тимой на руках и Славусика.
– Здесь только дети и женщины, – на немецком сказала ему Ольга Федоровна.
– Приказ – в двадцать четыре часа всем живым оставить город, – сказал он на ломанном немецком.
Ольга ответила на чистом немецком.
- Кто говорит? – то ли обрадовался, то ли испугался солдат.
Ольга Федоровна дала ему пакетик – подарок мужа-дипломата. И он не бил их. Выгнали всех, погнали колонной в сторону военного городка. Там ложбина. И всех по этой ложбине, как овец, гонят. На руках у матери был маленький брат. Бабушка несла одежду, сухари и кильку. Славусика за руку никто не вел, сам шел. Жарко было, воды не было; кто-то падал и не поднимался. Гнали как стадо. «От стада не отбиваться», - говорила бабушка. Пригнали в Курбатово. Тут пересылочный лагерь огражден колючей проволокой в два ряда, как тюрьма, на вышках – немцы-охранники. Внизу – собаки.
У матери хватило сил донести Тиму. Четырёхлетний Славусик  спотыкался, но шёл сам. Бабушкин мешочек по дороге стал легким, и его повесили за спину Славусику.
По дороге немцы пленных не кормили. Всё, что было у кого, то и ели. Жители села, кто свеклу бросит через колючую проволоку, кто морковку, кто вареную в мундирах картофелину. В бочках привозили воду. И была килька у бабушки. Есть хочется – поел кильки. Поел – пить хочется. Вода теплая: чем больше пьешь, тем больше пить хочется.
Вдруг стали сортировать людей. Одних – загнали в телячий вагон, повезли, других – оставили. На станции Головинка вывели из вагонов и в пересылочный концлагерь.
Несколько дней пробыли здесь. Ждали – оставят в живых, не оставят... Отобранных людей опять грузили в телячьи вагоны и отправляли кого в Германию, кого в Курскую область. В селе Чернянка в концлагере – голод, болезни.
– Вы ни разу не ели конский навоз? Такой деликатес, – говорит молодая Нина Ольге Федоровне. – Мы только на нем и выживаем... Здесь конюшня. Собираем навоз, и все, что не переварилось в желудке лошади, все это едим.
– Как "едим"?
– Промываем, намываем.
– Как золото? – улыбка на лице её была измученной, но она улыбалась. – А у меня были часы. Подарок мужа. Я в пакетик их положила. И отдала их, когда выгоняли из подвала дома.
- Бил?
- Нет. Часы разглядывал, понравились. Немецкие.
Дети такого возраста, как Славусик, воровать учились, таскали овес у лошадей. Обойдут конюшню, доску отодвинут, залезут рукой, овса схватят и за пазуху. Захватил и Славусик овса горсть – и за пазуху, другой мальчик захватил, третий… Но немцы увидели – казнили. Детей убивали на глазах у детей – запугивали. Дети все видели: насадил  ребенка на штык – только крик взметнулся, вырвался и замер. Вскрикнул еще один мальчик. Славусик тоже вскрикнул. Потом – все молчат. Страх и молчание. Все боятся. Боится и Славусик. Страх вживляется в кровь и в мозг. Охранник сказал, что мальчик на штыке – это глупый мальчик. Он бежать хотел. Он врать хотел. Он обман хотел делать. Этот мальчик пошел в туалет. Это было не близко. Вот в этом проходе все было. За туалетом. Там забор, там вход в конюшню.
Туалет – яма и два бревна. Вот туалет. Грязь. Вонь. И смерть.
Дети забрались на ступеньки – смотрят: была хлеборезка у немцев. Смотрит и Славусик и видит – стоит охранник, в форме и в белой одежде. Славусик дышит, хлеб в ноздрях щекочет. Охранник оглянется, улыбнется и продолжает свою работу. Славусик тоже улыбнется. Солдат отрежет, даст ломоть хлеба. Все звали его "добрый немец". Подходит Славусик в хлеборезку в другой раз, стоит, смотрит: другой охранник посмотрит на Славусика и продолжает работать. Славусик улыбается. Взял охранник тоже отрезал хлеб, подходит. Славусик руку протянул. А тот хвать за шиворот Славусика... Да как ударит! Покатился со ступенек головой вниз.
А утром начался осмотр. Все немцы-врачи в белых халатах с большим санитарным крестом. Вышли из машины. Начали всех осматривать. Потом кровь брать из вены. Спрятаться или бежать детям было невозможно.
Взяли кровь и уехали. На другой день отобрали детей человек десять, у кого первая группа крови, резус-фактор положительный, и в госпиталь (под Курском немецкий танковый полк в бою был –  раненым немцам нужна свежая кровь). От матерей детей сразу забрали. Госпиталь недалеко от концлагеря. В госпитале были экспериментальные бараки. Здоровые дети делились на доноров, кожников, плазменников. Славусик донор был, потому что у него первая группа крови, резус-фактор положительный.
Мысли о побеге, как надежду, берегли и дети, и взрослые... Но война с надеждой, верой и любовью расправляется очень жестоко. Дети знали от взрослых, что на пути эвакуации триста человек военнопленных красноармейцев и сто шестьдесят человек актива Чернянского района в деревне Гусек были наглухо закрыты в здании, облиты бензином и сожжены. Пытавшиеся бежать расстреливались. Охрана ждала до полного сожжения.
Ольга Федоровна знала, что Славусика забрали в госпиталь. Но это далеко было – десять-пятнадцать километров. Сельские люди ходили туда пешком. Но бабушка и мать Славусика были пленными, их не пускали.
В госпитале детей кормили хорошо. Убирали за детьми русские женщины из селения. Ольга Федоровна расспрашивала деревенских о Славусике. Потом она нашла одного доброго немца и спрашивала его. Добрый немец любил красивых женщин, и охотно все ей рассказывал. И она из их рассказов видела. Вот комната. На кровати лежит Славусик. Он руку протянул. Из руки Славусика в руку немца кровь русская течет, кровь родная – первая группа, резус-фактор положительный. И четырехлетний мальчик знает: возьмут кровь – будешь жить. Славусик умный, он уже по-немецки понимает. Он терпит. Больно только, когда укол делают. Но не больно,  когда надрезали вену на внутреннем сгибе локтя, вживили канюлю-трубочку.
– Тепер не болно? – улыбается немка, ломая русский язык. – Война кроф любит. Ты любит сахарин? Это тфоя конфета за то, что ты умный русский малчик. Я видеть – ты говоришь немецкий. Хочешь конфета, Ваня?
- Я не Ваня. Я Слава.
- Слава! Хай Гитлер! Хочешь конфета, Ваня?
– Хочу, – Славусик улыбается от страха.
– Не болно? – Гладит детскую руку. – Это есть эксперимент – канюля.
Крови надо – открывали канюлю, вживленную в вену, и требовали:
– Кулачком! Работать кулачком. Кулачком!
Славусик начинает морщиться, пищать. Только посмотрит на него молодая немка в белом халате, и замолкает Славусик. Страх сильнее боли. Инстинкт, чтобы жить остаться.
– Кулачком! Кулачком работать, киндер! Кроф, кроф дать!
Немка в белом халате делала забор крови и уходила. После того, как забор крови кончится, Славусику дадут конфету.
– Конфет любишь?
– Да.
– А что ещё?
– Хлеб с эрзацем. Чай с сахарином.
Немцы знали генную инженерию: кровь брали у детей с четырех до двенадцати лет. После двенадцати лет проявляется наследственность: у кого эпилепсия, у кого лейкемия.
Были плазменники среди детей, у них брали плазму. Кровь у них на плазму брали. Были кожники. Если в танке обгорит танкист, то с русских детей кожу снимали, брали определенную часть кожи, начиная со спины, с боков...
Тех, у кого брали пункцию, иногда били. Ребенок не понимал, упирался, и тогда начинали пугать или бить. Этот элемент страха жил в крови, в коже, в спинномозговой жидкости. И потом дети знали: если из тебя не будут брать кровь, и кожу, то тебя будут бить.
Вдруг к мальчикам немка пришла злая, неистовая. Хлеба с эрзацем не дает, кричит:
– Это есть русский грязь. Плохой киндер!
Сначала началось отторжение канюли у мальчика, чья кроватка была рядом. Нагноение все сильнее и сильнее. Мальчик исчез. Славусик к нему привык и плакал, скучая. И Славусик пугался молодой немки, а ночью плакал и звал маму.
– Я еще могу дать! Возьмите с меня кровь! Не убивайте меня! – плакал Славусик, испуганно хватаясь за белый халат молодой немки. – Я еще хочу дать кровь.
Молодая немка отвернулась – дети, как смертники… стараются хоть как-то выкарабкаться.
Только однажды у Славусика брали пункцию. Славусик боялся всё время. Вот его нагибают, вот голову между ног зажали. И… шприц – в позвоночник.

* * *
Мать Славусика была до войны миловидная женщина. И еще была с ними семнадцатилетняя Ниночка,  стройная красавица. Их брали немцы для забавы. После забавы давали хлеб, они, немцы, были "благодарные". Однажды Ниночка принесла хлеб и листовку. Хлеб делили на всех по кусочку. Ольга Федоровна  хлеб, который приносила дочь, не ела. Она читала листовку на немецком: "Солдаты! За два года войны вся Европа склонилась перед вами. Ваши знамена прошелестели над городами Европы. Вам осталось взять Воронеж. Вот он перед вами. Возьмите его, заставьте склониться. Воронеж – это конец войны. Воронеж – это отдых. Вперед!"
Пришла пьяная Нина, смеется и плачет, и хлеб свой делит на всех. Дочь Ольги Федоровны брали редко, а Нину молодую все чаще. Однажды там что-то произошло, ее избили сильно. Через день Нина молодая исчезла. А дочь Ольги Федоровны ослепла.

* * *
В июле в концлагере режим ожесточился, оттого что приближались русские войска. Тима, братик Славусика, умер от голода. Бросили в общую братскую могилу с полуживыми. Карболкой полили сверху. Чуть-чуть присыпали землей. Колыхалась черная земля всю ночь. Мать упала, рыдая, билась о землю, слепыми глазами искала сына в вечной темноте.
– Дочка, думай о Славусике, – поднимала с земли ослепленную дочь Ольга Федоровна. – Покорись беде, и беда покорится.
– Будьте вы прокляты, изверги-фашисты!
– Тихо, дочка! Расстреляют... Встань. Славусик там один. Ты ему нужна. Ты мать. Терпи. Господи, дай нам терпения.
А на утро стрельба и грохот приблизились. Немцы, которые охраняли концлагерь, бросились бежать. Тех, кто в лагере остался из пленных, расстреливали. Кто из детей спрятался, успел – уцелел. Прятались, как мыши. Потом, когда все стихло, вышли. Видят, охраны нет – дети бросились бежать.
Русская женщина из селения увидела детей и сказала им:
– Бегите в селение. Спасайтесь. Вот по этой дороге и бегите…
Когда Славусик побежал – нарвался на часового. Часовой оттолкнул, штыком проткнул ногу, но не выстрелил.
Долго бежать Славусик не мог и отстал от детей. Славусик упал и то ли сознание потерял, то ли заснул... Лежал, лежал и вдруг проснулся – над ним мать, рукой его по лицу гладит, словно ищет глаза, рот, брови…
– Нашла? – спросил он, улыбаясь. – Мама!
– Сыночек… Живой…
– А братик где, Тима? – спросил он. – Где Тима?
– Ни моря без воды, ни войны без крови, – бабушка склонилась, по голове гладит, плачет и шепчет: – Господи, за что детей наших так? В чем они провинилися? Пощади их, Господи! Не поработимся врагом хулящим...
– Тима придет? – Трет глаза спросонья Славусик.
– Вставай, домой добираться. Ты один у нас остался, родненький, – бабушка звала его.
Ольга Федоровна, ее слепая дочь и Славусик возвращались домой и в товарняках, и пешком, как калики перехожие. И пешком, и на лошадях добирались до дома. Идут от станции к станции, от деревни к деревне. Есть хочется. Мать купила на последние деньги. Три червонца стоила буханка хлеба. Съели. Сидят день, сидят два дня на станции, ждут, может, в товарняк удастся сесть тайком. Вот села рядом женщина-военнослужащая, раскрыла узелок, запахло хлебом, салом. У Славусика в животе голод болью отозвался, а глаза горят, просят. Она кусочек хлеба дала. Но Славусик хлеб не ел, он сосал хлеб. У Славусика крестик был позолоченный, от братика остался. Мать его обменяла у военнослужащей на хлеб. Ленточка от крестика осталась.
В другом месте, в селе, мать свой платок обменяла на молоко. И давала по капельке Славусику по дороге, когда шли. Славусик подсмотрел, куда мать бутылочку с молоком прячет, и только мать от усталости заснула, он стащил и все одним разом выпил. Проснулась мать, а сына кормить нечем. Дети воришки, конечно, были. Но тогда люди были доброжелательные, больше прощали, больше жалели.
Вот пустили на ночь в дом Славусика с бабушкой и с мамой. Каждый, кого пускали из милости в дом, что-то делал, помогал по хозяйству. Женщины просят: "Вот поищите в голове". Поищут. Садится женщина к старушке, расчесывает волосы и душит вшей, гнид.
У хозяйки был сундук. Славусик заметил, что хозяйка в этот сундук складывала все и закрывала на замок. Однажды ушли все рано утром. И матери нет. Славусик нашел топор возле печи. Сорвал этот замок. Залез туда. И смотрит: кусок такой завернут в тряпку. Халва!? От жадности – хвать! Нахватался. Голодный. А это оказалось мыло.
– Что ж никого пустить нельзя! Что ж из людей сделали? Воров. Как с ворами-то жить? – сокрушалась хозяйка, обнаружив взлом. –  Ни от камня плода, ни от вора добра! Заблудившиеся русские.
– Не зарекайся красть – нужда лиха, – Ольга Федоровна защитила внука. – Голодный и архиерей украдет.
– Вор вором подавился! В головах ветер ходит. – ворчала хозяйка. – Как же он мыло-то от халвы не отличил? Эх! Как ни кричи халва-халва, а во рту от мыла сладко не будет.
Но бабушка только просила прощения за Славусика, она никогда не опускалась до открытого хамства даже в концлагере.
От этих добрых людей пришлось уйти. Раз украл – вовек вором ославился. Что пропадет – все теперь на него думать будут.
И шли они как калики перехожие, у кого на ногах обутки из холстины, у кого из старых солдатских голенищ, подобранных на дороге. Шли они, шли – видят, люди под железнодорожной насыпью в траве некошеной что-то собирают. Подошли. Течет река – кисельные берега – это цистерна разбита с патокой. Вечером валуи – деликатес – лепешки из мякины с патокой пекли. Валуй – это гриб с желтовато-белой липкой, слегка вогнутой шляпкой. Лепешки похожи на грибы, растут горкой рядом со сковородкой.
Шли от села к селу, от станции к станции, и грибы, и корни, и кору ели, как калики перехожие переброжие. Вдруг счастливый случай представился: дочь Ольги Федоровны через полевую почту получила от мужа аттестат, на станции, где пришлось жить несколько месяцев. Это было чудо в годы военного перемещения людей, когда родные годами через годы отыскивали друг друга. На аттестат пшено и комбижир дали. Получила паек – горсть пшена отсыпала нищенке с ребенком. Ели вареное пшено без хлеба.
Когда добрались до дома, прошла весна, прошло лето, и осень уже догорала красно-багровыми осиновыми всполохами. На ногах Славусика кожа, как подошва у старых ботинок. Центр города был разбит полностью. Улицы нельзя было узнать – двести двенадцать дней и ночей война разрушала их. Дом на Чижовке, где жил Славусик, был когда-то не маленький. Раньше, до войны, там была пожарная часть. От дома остались три стены, в кухне закатана пушка, стволом направленная на левый берег. А рядом с домом сарайчик сохранился. Там хранили дрова, уголь. Открыла Ольга Федоровна свой старый сарайчик – там люди… Живое к живому тянется: тесно, темно, чуть ли не друг на друге лежат. Дети – посредине. Согревают их. Сверху тряпье, одежда.
– Мы здесь живем, – сказали они. – Наши дома разбомбили.
Стали жить все вместе. Собирали очистки, что выбросили с кухонь, около военных частей. Мыли их, соскребали, обчищали гниль и грязь и, добавляя мякину, делали валуи. Иногда удавалось подбить ворону – самое невкусное, самое неприятное мясо. Такой запах ужасный, когда варишь. А самое деликатесное блюдо – лягушки. В пойме реки есть ямы от воронок, они заполнялись водой. Рыбки маленькие плавают, завелись лягушки... Берешь лягушку, обмазываешь ее глиной, вырываешь ямку, и туда. И костер сверху. Разламываешь потом – вкуснятина. Устрицы и воробьи тоже ничего. А еще маслозавод был недалеко, там была макуха и семечки. Таскали, тянули всё, что есть можно. А кутя – это дефицит. Это пшеница или рожь, запаренная с сахарином или патокой.
Потом огороды пошли, тыква дикорастущая.
– Ты ешь тыкву, а смотри на хлеб, – говорила бабушка Славусику. –  Носом отодвигай хлеб, чтоб его быстро не съесть, а тыквы больше захватывай. Тыквы много напарили.
Отрезала она ломоть тыквы, а сверху – маленький кусочек хлеба положила.
А Славусик "ам". И нету хлеба.
Бабушка ему по губам:
– Смотри на хлеб, а ешь тыкву!
– Я не могу.
– Минуту терпеть, а день жить. Терпенье – спасенье.
Потом начали хлеб давать по двести граммов на тех, кто работал. "Оттерпимся – и мы люди будем", – успокаивала бабушка.
И тут пришло, наконец, письмо от отца Славусика: "Из Германии в Россию выехал из города Ангерлюдде десятого июня сорок пятого года в восемь утра. В восемнадцать часов был на реке Одер, а в двадцать один час тридцать минут были по другую сторону реки Одер, стояли два часа".
Есть по-настоящему – кушать хлеб – начали в пятидесятых годах. Славусик в первый раз наелся хлеба так, что его вырвало.
Шли годы, но сколько бы жители города ни занимались строительством, война до сих пор вылезает: то асфальт до деревни не успели провести, то в квартирах-хрущёвках трубы проржавели. Так сил и не хватило догнать и перегнать немцев в Ангермюнде…
Никак не забудут люди, пережившие войну, раны свои, так она в памяти и живет. Кто может сказать, через сколько лет восстановится в человеке радостное чувство, освобожденное от страха? Немецкий барон фон Вейхс объявил своим солдатам десятого июля сорок второго, что потребуется сто лет, чтобы восстановить этот русский город. 
Вячеслав Тихонович (Славусик) давно пенсионер. Когда он сжимает мужской, богатырский кулак и разжимает руку в локте на месте вены – белый шрам от канюли:
– Кулачком работай, киндер... Кулачком, – улыбается с горечью и говорит: – Жаль, нет у меня брата Тимы. Вот ленточка от его крестика сохранилась.
– А крестик?
– А крестик… поменяли на хлеб. До войны у вас был рай. Как же ты, Славусик допустил это?
Разве могут судить о войне те, кто не знал бомбёжек, голода, концлагерей. А вот внучке вновь пришлось испытать. Славусик хотел ответить бабушке. Но только сказал: «Прости», как проснулся. Историю его рода можно продолжать, но жуткие воспоминания бьют по здоровью, и он учился вспоминать только хорошее.
2 октября 2022