Сентиментальная проза Глава 27 Авторский

   

  У машины, привалившись к передней стойке – Троян. За что мне?

– Привет! Видишь какой я умный, догадался, что раз на работе и дома тебя нет, значит – ты здесь. Поможешь?  Я собственно к Горину, но как-то хочется проконсультироваться предварительно, что ли. Он и правда может? не врут? У меня вопрос такой вот неразрешимый, ну не знаю я – куда ещё кинуться.  Говорят, он может подсказать. Вроде как побудешь рядом, и тебя озаряет? Только не надо о том, что ему хреново, ему всю жизнь хреново. Что? Ты чего невнятный такой? Ну? Он не станет со мной возиться, потому как, сам понимаешь?  И правильнее – скажем – бросить монетку? А может ты не хочешь меня к нему пускать – фильтруешь ходоков? По собственному, так сказать, почину.

– Он умер, Валера.

– Я быстро, особо напрягать его что? Когда?

– Часа два назад.

– И  –  что теперь?

– Теперь? Теперь мне позвонит Саша. Я не пойду туда, потому что ей не нужен, а с ним уже попрощался. Наберу Кальфу, Ларису и Димку. Они займутся похоронами, организуют всё наилучшим образом, и через пару дней все вы соберетесь на Волковском.

– Можно подумать, что тебя на Волковском не будет.

– Меня не будет. Я не стану на это смотреть.

– В конце концов он протянул даже дольше, чем ожидалось, я  лично, был уверен, что он загнется после той истории с директорской дочкой, в школе, помнишь?  Б... и что мне теперь делать?

– Брось монетку и отойди от машины. Пожалуйста.

– Ты дурак, Павлов, это же долгожданный шанс всё вернуть! Не упусти.

–?

– Я о вдове.
 
  Удар в лицо сбил Трояна с ног, Сергей дождался, пока тот поднимется – ты что, рехнулся? – и ударил ещё раз. Надо остановиться, иначе я убью его, а ведь он ни в чем не виноват. Руки тряслись. Ключ не попадал в замок зажигания. Черт с ним. Бросил машину и пошел пешком  – в никуда, потому что идти было абсолютно некуда.


      
– Так нельзя, сын! Если тебе не жалко себя, то пожалей хотя бы нас.

– Мне нечем.

– В смысле?

– Я как выпотрошенная через жабры рыба — целый только сверху.

– Так нельзя! Столько времени прошло. Не может быть чтобы весь смысл всей огромной жизни был заключен в твоем приятеле.

– Не может.

  Эхом, через силу, поскольку всё что делал, делал теперь именно так.

– Но без него смысла в ней не осталось вовсе.

– Поверь, это надо пережить,  это просто необходимо пережить, это возможно пережить, наконец! Посмотри, все справились. На днях я общалась с Сашей...

– Пережить?  Ну нет. Я культивирую, я беспрестанно прокручиваю всё что помню, это единственный способ не дать ему уйти совсем.

– Ты угробишь себя.

– Другой надежды на встречу не существует.

– То есть?

  Сергей сидел на разворошенной постели, молчал. Молчал так, словно забыл о стоящей напротив, тянущей из него слова  Лене.

– Нет, мой милый, можешь не рассчитывать на встречу ТАМ! Самоубийц в приличные места не пускают.

– Я наслышан, и в тамошних списках буду числиться  среди сдохших от горя.

– Если бы он знал, как всё будет после того, как его не будет, он не подпустил бы тебя и  на пушечный выстрел.

– Да.

  Он опять замолчал, и хотя Лене не удалось заставить его произнести больше ни слова, ей казалось, что сдвиг произошел, пусть минимальный, но произошел! Она была в восторге – никто до нее не мог добиться от Сергея ничего, кроме – да, нет, не знаю. Она пришла на следующий день и сделала ещё одну попытку заставить его говорить  – хотя бы говорить. И на следующий. И ещё, и ещё.

– Что же ты так и не научился у своего друга главному? Он не мог жить, но очень хотел, так хотел, что жил. А ты не хочешь. Ответь, ну ответь мне!

– Не хочу.

  Лена разозлилась.

– Он как никто понимал, что надо жить и радоваться, что живешь.

– Да.

– Его смерть не могла быть для тебя внезапным ударом.

– Не могла.

– Но стала?

– Стала.

– Но почему? Почему? Почему? Ответь мне! – она почти кричала, и прогнать её было нельзя и терпеть невозможно.– Почему, сын? Почему невозможно пережить его смерть? Ты ведь жил – без него – до него, почему нельзя после? Что б ему и ТАМ вечно мучиться!
 
  Страшно было именно потому, что никакие слова не рождали ответной реакции. Она уже пробовала. За этот год чего она только не пробовала. Села рядом, приобняла за плечи.

–  Хорошо. Пусть. Но ты не подписывался сиднем сидеть в этой берлоге. Давай подышим свежим воздухом, а? Хочешь я отвезу тебя на Волковское? Ты ведь давно не был.

– Мы не найдем.

– В смысле — не найдем?

– Я никогда не был.

  Сергей не шевельнулся, не изменил позы, но Лена отодвинулась, дабы не провоцировать  – он едва сдерживался,   чтобы не оттолкнуть её.
 
– Не понимаю. Извини, сын, но я совсем ничего не понимаю. Может быть снизойдешь до объяснений? Пожалей свою глупую старую мать. Объясни  – почему?

– Я был у них за день  – до. Саша надеялась. Старуха предвкушала. Горин рисовал.

  «Правда, здорово?» Саша показала мне несколько листов, где он впервые на моей памяти рисовал себя. Это и, правда, было здорово.         А мне можно? Можно было и мне. Он смотрел на меня с листа так же спокойно – без улыбки – за мгновение до улыбки, как смотрел, слушая мои сентенции по поводу и без.          А ещё?         Хорошо, только давай переместимся к роднику. Саша осталась готовить ужин, а мы переместились. Он рисовал, а я сидел рядом, наслаждаясь покоем.     Хватит?         протянул мне лист с несколькими набросками.               Нет.           ?             Не часто, знаешь ли, выпадает такая удача. Грех не воспользоваться.           Он сделал еще один набросок, хотел было отдать мне, но передумал и стал работать дальше.    Как обычно в последнее время, говорил он совсем мало, и, как обычно, старуха сидела рядом – вышивала крестиком умильное что-то, с голубками, я, как обычно, пропустил момент, когда Сад набросил на него лоскутное одеяло – он, как обычно, мерз, хотя в Саду было даже теплее, чем обычно. Он как раз закончил возиться с портретом, когда Саша позвала нас ужинать. Мы хорошо посидели, посмеялись, даже откупорили бутылку вина. Пробило меня утром, по дороге на работу, и вовсе не потому, что он рисовал вчера, а потому, что листья падали вверх – сегодня. Я боялся опоздать. В Саду было неправдоподобно тихо. Даже птицы молчали.  Он лежал на странном таком сооружении? Сплетении? Сад старался помочь, облегчить, насколько возможно. Ник сделал несколько попыток отослать, выставить меня вон, потом устал. Ему было очень больно.

– Легенда гласит, что он умер мгновенно, с пастельным мелком в руке и улыбкой на губах.

– Я её и сотворил, эту легенду. Ради Саши. Старуха мстила ему за все свои прошлые неудачи. Он тяжело умирал. Дважды, когда он начинал кричать, я колол ему наркотики. Отпускало –  Ник рассказывал мне, как это прекрасно – жить. Как чудесно, как замечательно, как интересно, какое это невероятное везение, какое счастье – жить. Он знал о червоточине, но, что внутри я – сплошное дупло – осознал только сейчас и говорил исключительно обо мне. Он закачивал себя в эту полость, но времени заполнить её всю у него не хватило. Я слушал и думал – он отдаёт, а я – я теряю. Я оплакивал себя, я страстно себя жалел и завидовал ему – способному так любить. Я безжалостно использовал, копил его впрок, фиксировал, запечатлевал. И не понимал – откуда, за что ему такая сила.        Ты справишься, говорил он, у тебя обязательно получится, будет совсем плохо – приходи сюда, здесь не Ирий, не сады Ирмо, но всё же – он ещё шутил, посмеиваясь над моим увлечением сказками Профессора. Потом ему стало не до меня. Потом его не стало.  Я долго сидел рядом, держал его руку, не пытаясь согреть, просто никак не мог отпустить.  Старуха как-то не особо торжественно удалилась, бросив мне напоследок – увидимся. Я был частью абсолютной, страшной в своем совершенстве тишины. Тишина вобрала и выпотрошила, высосала меня. Я не чувствовал горя.  Только идеальное отсутствие звука. Сколько это длилось? Не знаю. На площадке хлопнула дверь, загудел лифт,  я вынырнул из оцепенения,  представил, как придет домой после работы Саша, и решил хоть немного        смягчить нашел в столе незаконченный монохромный лист  – он хранил только незаконченные листы, только они представляли для него ценность, я так и не сумел, не успел понять  – почему  – и подобрал по цвету мелок.

– Какой ужас! Как же ты мог даже не попытаться! Ты ведь несколько часов...

– Шесть.

– Что шесть?

– Шесть часов, Лена. Я просто уточняю. Если ты думаешь, что я не пытался вызвать врача, то ты ошибаешься. Я пытался, но он сказал  – не довезут.

– И ты поверил?

– Да.

– Как ты мог?

  Можно было не поверить  себе, или ему, но беззвучно рыдавшему Саду не поверить было нельзя. Его бы не довезли. Последнее время он совсем не выходил из дома – Сад был огромной кислородной палаткой. В конце июля Лариса устраивала вторую выставку его работ. Публика требовала автора. Автор сопротивлялся. Что я буду там делать? Отвечать банальностями на банальности?  Если произведение требует дополнительных объяснений – чего оно стоит? Ему вовсе не улыбалось целый вечер отбиваться от настойчивых просьб очаровательных бездельниц расписать стены владений их весьма и весьма деятельных мужей.
 
  Но Лариса была настойчива. Я заехал за ним, прихватив по дороге – в качестве группы поддержки – Диму Копейкина. Нику пришлось смириться с неизбежным. Мы долго ждали лифт на шестом этаже.   Может пойдем пешком?    Спросил Горин и стал медленно оседать. У нас хватило ума внести его в дом и ему сразу стало лучше, настолько, что минут через пятнадцать была предпринята ещё одна попытка — с тем же результатом. Ему было неловко перед нами, перед Ларисой, перед Сашей, которая ждала его там. Он злился – гетто, но думаю, понимал, что Сад — не столько резервация, сколько единственное место, где он ещё возможен.     Всё! Хватит на сегодня!        Димка кусал губы.         Мы все равно уже опоздали. Сергей поедет – один, по телефону объясняться было бы неправильно. Я останусь с тобой. Займемся французским. Погоняешь меня от души. Они остались, а я поехал на Невский, не удержавшись напоследок от просьбы не пытаться          Горин не стал хамить мне в ответ, хотя имел на то полное право.  Кроме него, не впадая ни в приторность, ни в сопли, держалась только Саша. Она не помчалась домой сломя голову, когда я приехал в клуб. Выслушала. Дима побудет с ним? Обещал, да и Ник      вполне.      Я знаю. Так – уже.      Я не успел спросить, как давно?   Её подхватил под локоток американский гость, отобравший для покупки пару десятков листов ещё до открытия выставки.  Из отобранных господином   – не помню как его там  – работ две не продавались.

  Это было логично и правильно  – Сашины портреты Ник  не то что продавать – выставлять не хотел. Надя Воронина, консультирующая Ларису по всем выставочным делам, уверяла, что выставка без них будет неполной, и что надо отдавать себе отчет  – людей в качестве покупки портрет чужой жены может заинтересовать в последнюю очередь. Ник отвечал, смеясь, что вся его графика вряд ли может заинтересовать кого бы то ни было в качестве покупки. Он вообще не особенно вникал в происходящее с этой самой графикой после того, как. Ему был необходим, интересен и в кайф – в порядке убывания – процесс. Он не рассматривал результат как товар, и пожелание это – не продавать хотя бы Сашу  – было шуткой, не более.

  Девушки, однако, имели другое мнение на сей счет. Для них всё было серьёзно, и американец, которого притащила к Ларисе – показать росписи, какая-то её знакомая, был полностью с ними согласен. Американец, кстати, был симпатичный, но несколько слишком американский.         О, да, я знаю, у вас говорят: муж и жена одна сатана, но может быть прекрасная модель будет чуть более сговорчива, чем её упрямый и очень, очень, очень талантливый супруг? Я рассчитывал на личную встречу и хотел бы  ознакомиться с другими его работами, поскольку слышал  – у него проблемы со здоровьем, а они, к сожалению, всегда влекут за собой финансовые проблемы.        Это тоже было логично и правильно.  Спасла бедную девочку Лариса. Американский гость был вовлечён в общую беседу.  Я протянул Саше бокал шампанского.         Что мне делать, Сережа?         Продай ему всё, что он хочет, но ни в коем случае не пускай домой. Кто знает, насколько он впечатлителен, или предприимчив.
 
  Потом, чуть позже, я отвез её на Искровский. Димкин бас даже сквозь дверь заставлял вибрировать перила и стекла на лестничной клетке. Копейкин — то не лёд трещит — готовил ужин. Горин чистил лук, смахивая рукавом слёзы и ругаясь вполголоса.

  Все делали вид, что ничего не случилось. Саша, рассказывая о вернисаже, смешно и точно передразнивала американского гостя. Копейкин благосклонно принимал восторги по поводу тающей во рту курицы. Я умудрился ни разу за вечер не спросить Горина – как ты? А он был насмешлив и нежен одновременно. Мы много смеялись.

  Неизвестно зачем я пошел провожать Копейкина  до дома. Он плелся нога за ногу, всё медленнее, медленнее, пока и вовсе не ос-тановился. Стоял, молчал, так пристально глядя поверх моей голо-вы, что я обернулся посмотреть, что там, за и над? Там было пусто.  Ни домов, ни деревьев – роскошный вид на пустырь и только. Не вдруг до меня дошло, что Димка плачет. Тяжело, неумело, беззвучно. Я не знал куда себя деть. В утешениях моих он не нуждался, да и чем я мог его утешить? Недели две назад Кальфа самолетом доставил из Москвы светило, которое, осмотрев Ника и бодро с ним попрощавшись, от гонорара отказалось и посоветовало нам радоваться каждому дню.   Мы не умели. Старались, конечно, но ничего у нас не получалось. Саша могла смотреть на Горина светло и счастливо, жить только тем, что есть, не предавать ни вздохом, ни взглядом, а я – нет, и он – нет, и Кальфа.  Я всё время думал: что будет со всеми нами после? В первую очередь с ней, с Сашей? Копейкин, забыв про меня, шатаясь, как пьяный, побрел к дому. Я постоял ещё. Если бы можно было, я вернулся в Сад и просидел бы рядом с Ником до утра, а потом позвонил на работу и соврал что-нибудь, лишь бы иметь возможность быть с ним, пока он есть. А потом – не быть. Я давно перестал понимать, что это значит быть без него. Я хотел накопить его впрок. Но вернуться было нельзя. Как им – вдвоем? О чем говорят? Молчат о чем? Бедная девочка, хватает ли ей сил держаться так же спокойно и ровно, или она безутешно рыдает, уткнувшись в его плечо?

  Пока я – дурак дураком – стоял, глядя на тускло светящиеся угловые окна  шестого этажа, подъехала скорая. На подгибающихся ногах я догнал бригаду. Хорошенькая девушка в небрежно накинутом халате уже звонила в дверь на первой площадке, за которой – иду, иду – шаркала стоптанными валенками старушка – любительница семечек, заплевавшая шкурками все подходы к подъезду – у навещавшей её внучки поднялась высокая температура. Я сошел с ума!

  Дома было пусто и неуютно. Уборку затеять, что ли? Неохота. Телевизор включить? А ну его. Почитать? Может попробовать выспаться? Сон не шел. Я лежал лицом к стене и вспоминал сегодняшний вечер. Саша не догадывается? Надеется, что обойдется? А он? Лжет ей? Или тоже надеется?

  На работу я не пошел, придумав вполне правдоподобную отмазку, припарковал машину на Искровском и стал ждать. Саша вышла из дома без четверти десять в синем с белыми горохами платье, с низко на затылке уложенными косами. Лица её я не видел, но двигалась она уверенно и спокойно. Надеется? Или лжет? Этот вопрос занимал меня ровно до тех пор, пока я не увидел его.  Мы долго бродили по саду, сидели на мостках, он расспрашивал меня – который раз – об Италии –  этой зимой я для того и ездил, чтобы он мог увидеть, пусть моими глазами. Он не лгал и не надеялся – жил. И всё про меня понимал. Осторожно нащупывал то одну, то другую струну. Бережно прикасался.  И от прохладных этих прикосновений становилось легче. На время. Эгоист. Не за него - за себя боюсь. Держу.       Вот и держи. Не отпускай.      Он смотрел на меня своими темными, почти черными глазами насмешливо и нежно. Вдруг удерживаешь именно ты? Держи. Не бойся. Ничего не бойся.         И я держал. Беспроигрышная позиция. Ответственная и чрезвычайно важная. То есть именно я удерживаю его здесь. Всё бы ничего, но ночью подумалось – а ведь с точностью наоборот. Я запутался окончательно. Я устал. Вместе с ним умирала моя детская вера в то, что всё будет хорошо. Всё у меня будет хо-ро-шо, даже если сейчас плохо – потом обязательно будет хорошо.  Не иначе.  И вдруг такой удар! Потом – не будет. Его не будет. Утром я не поехал на Искровский. И на следующий день тоже. И через неделю. У меня и правда было много работы, и булечку надо было навестить в Симагино, и вообще! Я злился на Ника, как будто это он был виноват в том, что хорошо не будет.  Я даже звонил только вечером, чтобы гарантированно ответила Саша. Приветы передавал. Гад. Однажды нарвался на него.         Да?           Я молчал.                Сережа?          Я положил трубку. Меня трясло. Зуб не попадал на зуб.  Назначенные на утро встречи отменить не было никакой возможности. Я провел их из рук вон, комкая и торопясь на Искровский.

  Он был один. Такой, как всегда, и другой. В глазах не было насмешки, только нежность. Извиняться, оправдываться или лгать не имело смысла. Для него, да и для меня было важно, что я всё-таки пришел.  Он работал – словари, справочники, ботанический атлас, французская поваренная книга.       Не мешаешь, нет. Давай пройдемся?          Дорогу до пруда не осилил, но это ничего не значило. Кто сказал мне, что – всё? Кто? Бывало и хуже. Совсем плохо, но он выбирался. Кто, кто сказал мне, что этот раз последний? Я сел рядом с ним на невесть откуда взявшуюся здесь скамейку, и навалилась на меня такая тоска, что хоть в петлю. Знаю же, что всех ждет, но не хочу, не хочу, не хочу. Смотреть и ждать не хочу.         Не надо, Сережа.      Старуха, нависая над ним, крутила кубик Рубика.          Не надо.         Он взял меня за руку чуть выше локтя, и  привычный этот, с детства знакомый жест, оказался весомей и доходчивей слов.

  Пришла Саша, и я  ретировался.  Кроил дни, сдвигал встречи, научился работать с документами по ночам, проводя с ним всё свободное время. День ото дня он становился прозрачней и легче, утратил манеру подолгу вглядываться в собеседника. Отчаянье тихонько повизгивало в темном углу, в подсобке, за грудой годами копившегося хлама, который я никак не удосуживался разобрать. Я был нужен ему. По крайней мере я свято верил, что нужен ему.  Вместе мы обманывали Сашу. Ну и всех остальных. Один бы он не справился. Нет, она знала, конечно. Но подробности. Подробности были ей ни к чему. Кроме нас в эту жестокую игру играл Кальфа.  Обмануть его не получилось, и Горин – не знаю, как – уговорил Володю принять нашу сторону. Так, втроем, мы и продержались до самого конца.  Старуха записывала что-то в амбарную книгу, щелкала костяшками счётов, вязала носки, плела кружева, низала бисер, складывала оригами, куталась в шаль, выжигала по дереву, красила ногти,  рисовала, выщипывала брови специальным таким пинцетиком, гримасничала, гляделась в зеркальце.

  А потом легко, как младенцев, Ник обманул и нас – меня и Володю. Но по дороге на работу я увидел, что листья падают вверх.  И прожил с ним рядом последние шесть часов.

– Ты, ты дал ему умереть.

– Старуха была крайне недовольно моим вмешательством.

– Ты бредишь. Старуха? Сад? О чем ты, мальчик?

– Ты не знаешь? Удивительно. Быть может не менее удивительно, чем само существование Сада, то, как тщательно оберегается тайна, тайной никогда не бывшая. Тем более теперь, когда не существует самого предмета. Нет, Сад, конечно никуда не делся, это не такое место, которое можно уничтожить при помощи саперов. Но вот вопрос: как теперь туда попасть?

– Я  не понимаю, Сережа, я отказываюсь понимать! О чем ты? Объясни!

– Чем больше объяснений, тем больше непонимания, Лена.

– Да, да, про взрыв, что-то там случилось с домом, где он жил. Буквально через несколько недель. Что-то с газом?

– Похороны. Слишком много людей. Поползли слухи. Власти решили проблему радикально. Дом расселили неправдоподобно быстро, и, казалось – обнесут забором и будут долго разбираться. А может дверь закрылась бы сама собой       в общем, я не был на Волковском, чтобы иметь возможность надеяться. Не на чудо даже. Для меня он остался в Саду. Только вот Сада больше нет         здесь нет.

– Никто не знает, что ты...

– Сад пророс сквозь него, из него и ушел вместе с ним. Быть может к лучшему. Не наложили лапу, не начали качать бабло.

– Ты никому не говорил – как?

–  Зачем? Чтобы не только я знал, что не мгновенно и без мелка в руке? Он не дал мне никому позвонить – так ещё тяжелее, поверь, тебя тоже не должно было              я очень устал, Лена, не могла бы ты...

– Тебе будет легче, вот увидишь. Ты всё равно – поделился, и теперь тебе будет легче. Вспомни, что он говорил о том, как прекрасно – жить.

– Лена!

– Как чудесно, как замечательно, как интересно.

– Не надо! Пожалуйста, не надо.

  Да-да. Пережимать не следовало. Пусть отдохнет.   Едва за ней захлопнулась дверь, Сергей лёг лицом к стене.

  От Антонины Григорьевны, в квартире которой он теперь обитал, тщательно скрывали правду. Это было несложно – ба жила в Симагино безвыездно. Отец всегда считавший, что наилучшим образом всё устраивается само собой и время – хороший лекарь, приезжал редко, садился на стул у окна и ровным голосом сообщал новости. Зато Лена бывала довольно часто. После первого её визита Сергей едва не наложил на себя руки. Потом научился терпеть. Ничего другого не оставалось – ненавидеть тоже было нечем.  Прикрыл глаза и привычно соскользнул в пространство между сном и грезами наяву. Сейчас ему требовалось какое-нибудь особенно яркое и светлое воспоминание. Вот, например:

  Жонглирующий разномастными яблоками Ник, слива выуженная из кармана Майкиной хламиды, схема посадки, завернутые в бу-мажный фунтик семечки, близнецы, играющие среди деревьев. Яркое, подробное, много раз «прокрученное» воспоминание несло в самой своей сердцевине нечто новое, просмотренное раньше, не пришедшее извне, а всегда бывшее, существовавшее там, внутри. Прокрутил вперед, отмотал назад. Ещё и ещё раз. Почему? Почему мне вспомнилось сейчас именно это? Сел.  Выпил воды. Его трясло от возбуждения.  Надо было отвлечься, отложить в сторону, как задачку, которую не удалось решить сразу, заняться чем-нибудь внешним. Побриться, например, принять душ и выползти на улицу.

  На улице было довольно прохладно. Почти год как, но время оказалось не лекарем, а палачом. Идти было некуда. Побродил по двору, посидел на скамейке, замерз и вернулся в «берлогу». Затхлый нежилой запах ударил в нос, заставил открыть окно, омерзительный вид - навести в квартире нечто отдаленно похожее на порядок. Оставалось надеяться, что после ритуальных телодвижений послание, заключенное в том, давно прожитом дне, дойдет до адресата. Нет? Нет. Можно попытаться призвать на помощь чудесную, сделанную специально для него вещь, магический предмет, талисман.  Сесть к столу, открыть картонную коробку с надписью – КВАРТПЛАТА, никаких квитанций в которой давно не водилось, прикоснуться к странному, ни на что не похожему материалу переплета хранящегося внутри сокровища. Это был подарок. Подарок на день рождения. Перевод сказки Толкина о Фермере Джайлсе из Хэма. Рукопись, украшенная фантастически-смешными и трогательными иллюстрациями. Горин, переводя и рисуя, развлекался вовсю. Каждая запятая, каждое колечко в рыжей бороде Джайлса, каждая чешуйка в броне Хризофилакса светились юмором и любовью.

  Прекрасная бумага, текст и вживленные в него иллюстрации – перо и  орехового цвета тушь, акварели на отдельных листах, переплет из  тисненой кожи? Спрессованных листьев? Обработанной хитрым способом бумаги? Пылающего цвета дракон - изящная стилизация на темном фоне, обратный конгрев? тиснение фольгой? блинт? кто его знает – тогда невозможно было спросить в связи с полной утратой дара речи, теперь –  просто с утратой.
 
  Кончиками пальцев прослеживать прихотливый узор переплета, осторожно прикасаться к страницам, разглядывать рисунки, неторопливо выписанные буквы, ощущать радость, с которой был про-делан весь этот труд. Нет? Нет. Значит извне ответа не получить, придется искать в себе.

  Сергею не требовалось ни малейшего усилия, чтобы вызывать состояние транса и выхватывать из памяти тот или иной ку-сок –  на выбор – и проживать его заново. Правда поначалу недюжинное усилие требовалось, чтобы не проживать заново шесть последних часов, во время которых старуха непрерывно поигрывала красным резиновым эспандером. Стояла у изголовья, сжимая и разжимая кольцо, равнодушная, поглощенная тренировкой костлявой длани.       Прекрати!         Ты правда этого хочешь? Разжала руку. Нет!        Черный рот ухмылялся.       Хочешь? Тебе всегда нравилось задаваться подобными вопросами, верно? Умозрительно, конечно. Сказочнику тоже, но ему сейчас не до глупостей, он тебе не помощник. Смешные вы, человеки, ей богу, смешные. Тебя, например, много больше, чем бессмысленные страдания друга волнует собственное спокойствие. Скажешь – да – будешь считать себя убийцей до конца дней своих. Ты кричишь – нет – точно зная, что запас чудес кончился, но ты – ты будешь чист, а он потерпит – в последний раз потерпит. Вещая, она сжимала эспандер легко и ритмично. Переставший хрипеть Ник хотел и не мог сказать.    Что?           Отвлеки – прочитано по губам, по движению глаз. Успею.              Но как?         Скажи ей – да.     Ник? Сказать ей – да?         Да. Веки опущены. Да.         Серая тень всё ещё распространялась о смешных, смешных человеках.           Ты никогда не скажешь – остановись, хотя страстно этого хочешь. Трусоват           Остановись!          Что?          Остановись! Прекрати! Хватит!         Взирала в полнейшем недоумении, забыв о резиновом кольце.         Ты не простишь себе, подумай хорошенько.           Я уже, тебе не стоило пережимать.         Он был намерен пререкаться как можно дольше, сосредоточив на себе всё её внимание.  Ник успел. Старуха в яро-сти терзала, рвала в клочья эспандер.  Сказочник ускользнул, обманув её в очередной раз, и теперь улыбался мертвыми губами.         НИК!         Это он тебя надоумил?        НИК!          А как жить с этим – не подсказал? Тебе бы пригодилось. Ну что ж – ты сам выбрал. Увидимся.  И он остался один, став частью  идеальной тишины.

  Литровая банка с тоненькими яблоневыми веточками, которую Горин бережно придерживает на коленях. Ба, сажающая эти прутики согласно заранее продуманному, тщательно прорисованному плану. Самовар, посиделки на веранде, флейта, утренний шок – даже бамбук не растет с такой скоростью. Эту последнюю совместную поездку в новгородскую губернию он тоже вспоминал не раз и не два. Майские праздники. Саша уехала на несколько дней в Москву, отца и Лену пригласили на юбилей, идея навестить ба в Симагино принадлежала Нику. Теплые, уютные, знакомые до мельчайших подробностей        стоп. Здесь тоже хранилась информация, которую он раньше отказывался замечать. Лежала на поверхности – стоило только захотеть, только взглянуть под нужным углом – и она твоя.  И ещё.

   Лови! Он бросил мне найденный в траве маленький синий мячик. Я поймал – воробья. Испуганно разжал руки, и птица, описав дугу, вернулась к нему синим резиновым мячом. Он поймал и тут же бросил мяч мне. Апельсин – синий мяч – клубок грубой рыжей шерсти – синий мяч – банка зеленого горошка– синий мяч – снежок – синий резиновый мяч – кубик Рубика – мяч – хрустальный шар – синий мяч – сдобный колобок – я откусил и бросил ему мяч – целый рой бабочек – резиновый – яблоко – синий – мыльный – маленький – компьютерная – мяч – мышка. Я не мог её бросить, опустил в траву. Пискнула и побежала к нему. Он поднял мяч и бросил мне снова. От утренней моей меланхолии не осталось и следа. Игра привела меня в прекрасное расположение духа. За те полчаса, что она длилась, он не повторился ни разу. Я ловил небольшие круглые и не очень предметы и возвращал ему синий резиновый мяч. Потом он устал, или ему надоело, или просто не хватило сил для броска. Как я ни старался поймать огромную водяную каплю – не удалось. Она мгновенно впиталась в песок, а мы отправились      не помню куда. Я вообще больше ничего об этом дне не помню. Игра в мяч заслонила собой       это – абсолютно точно – была первая половина летнего дня, но где? Лес?  Берег? Парк? Чья-то дача? Не помню. Помню, что уже потом, ночью, мне подумалось, что, играя, Горин в очередной раз пытался что-то мне сказать. И опять потерпел неудачу. Он даже, наверное, расстроился по этому поводу, но вида не подал, что игра была затеяна не ради игры. Чего он хотел? Чтобы я забыл, что держу в руках мяч, чтобы поверил не только ему, но и себе?

  И бумажные птицы. Я потом долго гадал – приснилось?  Грипп. Температура сорок с копейками, сил никаких, голова закатилась куда-то под диван, с которого просто не встать. Печка. Пустыня. Пекло. Прохладная река. Мокрое полотенце на голове. Зубы выбивают дробь о стекло стакана.      Уходи, Горин, уходи, тебе вот точно не надо.      Тихо. Тихо, тихо, тихо. Лежи.        Уходи.         Брось. У меня даже насморка ни разу в жизни не было        в виде компенсации. Спи.       И я уснул.     Когда проснулся было уже темно.         Который час?           Около десяти. Как ты?        Есть очень хочется.          Это можно. Принести?     Дойду.         Точно?         Точно.         Первое, второе и компот, в смысле морс.     Спасибо.      Мне – не за что. Ты что, не чувствуешь руку мастера?        Копейкин?         Ага.

  Он так и эдак складывал лист писчей бумаги.       А ты как?      Отлично. Начерно перевел две главы. Спать, Сережка, зубы чистить и спать.     Мне казалось, что проспав целый день, я не смогу уснуть, но это только казалось.

  Проснулся я совершенно здоровым. Интересно, как Горин попал в запертую изнутри квартиру?  Я совсем было решил, что он мне привиделся, но весь стол, пол у стола, подоконник были засыпаны фигурками оригами.  Наверное, он извел целую пачку бумаги, складывая фантастическую стаю. Я разглядывал птиц, одну за другой, забыв, что пора на работу, я перебирал, пытался сортировать, классифицировать, потом, из хулиганских побуждений, решил запустить парочку из окна.  И они улетели! Не вниз, а вверх. Я выпустил птиц одну за другой, оставив на память несколько самых красивых. Они и сейчас в плену, в родительской квартире, за стеклянными дверцами книжного шкафа. Наверное ещё можно, подержав их немного в руке перед открытым окном, ощутить бешенную жажду  жить. Получить клювом по пальцам, услышать отчаянный крик, увидеть, как они уносятся всё выше. Или нельзя? Нельзя, потому что его больше нет? Но тогда его тоже     по крайней мере рядом          птицы оживали в моих руках.  Тогда я воспринял стаю как продолжение горячечного бреда.   
 
  Общее. В этих отрезках, обрывках воспоминаний необходимо было найти общее. Сердце колотилось в горле. Так просто! Значит в Кондопоге и под Новгородом? И ещё в Твери. Воробей рассказывал, что каждое утро брал с собой в школу привезенное (я сам нагрузил ему в рюкзак - сколько поместилось) из Сада яблоко, но съедал ещё по дороге туда, огрызки, естественно, швырял в траву, и теперь между домом и школой целая аллея. Если знать, что именно ищешь, можно, наверное, и в городе.
      
  Не вставая с дивана дотянулся до нижнего ящика стола, аккуратно достал хранимый отдельно от прочих тот, последний лист. Странный, изменчивый, ни на что непохожий.   И опять в первый момент показалось, что это – Ник и секундой позже –  он сам. Совершенно разные, ни единой чертой не совпадающие лица были слиты в одно и в то же время отчетливо прочитывались именно как два различных по настроению, строению, рисунку. Осторожно коснулся пальцами — пастель была теплой на ощупь. Ты хотел мне что-то сказать –  так –  не доверял словам и надеялся, что я пойму. Но я не понимаю! Я только хочу понять, я стараюсь, стараюсь изо всех сил, но не могу. Лену вот понимаю, а тебя – нет, веришь? Всех – и Сашу и Кальфу и Ларису, даже Валерку, а тебя – не могу, ты зря надеялся. Но, может быть, я смотрю не туда, куда следует, и главное здесь не единство двойственности, а фон, на котором? Необычайно тщательно прорисованное сплетение ветвей и листьев? Убрал лист в стол. Значит придется в обход, вослед неясным догадкам. И для начала – в Симагино. А если расстроенное воображение сыграло со мной злую шутку – диван вот он, да и без него можно лицом к стене где угодно, хоть в чистом поле.