Кержацкий бунт

 
«Если бы не было раскола 17-го века,
не было бы революции 17-го года».

 А.И. Солженицын.


Глава первая

      Серебряными капельками кое-где еще блестела на траве роса, медленно высыхая под солнечными лучами. По сторонам дороги густо колосилась наливавшаяся зрелостью рожь. В низинах, словно зацепившись за кустарники, еще сидел сизый утренний туман.
      По дороге глухо топали конские копыта, скрипели колеса телег, возницы изредка щелкали вожжами, подгоняя лошадей, чтобы те не сбавляли шаг.
      На телегах, покуривая самокрутки, по пять-шесть человек с винтовками за спиной сидели бойцы Чердынской уездной ЧК и несколько юрлинских красноармейцев. В последней телеге, задрав круглое толстое дуло, покачивался на кочках пулемет «Максим».
      Командир отряда Александр Трукшин – среднего роста худощавый мужчина тридцати двух лет в потертой кожаной комиссарской тужурке, упруго подпрыгивал в седле, направляя своего коня легкой рысью впереди колонны.
      Он только что выслал вперед конную разведку. Вдалеке в низине у речушки показалась деревня. Трукшин не исключал возможность засады и поднял правую руку, отдавая колонне приказ остановиться. Бойцы на телегах, побросав цигарки, взяли оружие на изготовку. Трукшин отпустил поводья и стал в бинокль внимательно изучать дорогу, вражескую деревню и окрестности.
      Дорога ныряла в глубокий, заросший елками лог, на той стороне круто выскакивала, и затем, чуть петляя, спускалась вправо по покатому склону к деревне. Слева и справа от дороги простирались обширные, засеянное рожью поля. Вдалеке за речкой синели холмы, густо поросшие вековым хвойным лесом. Деревня словно спряталась в низине между полем на возвышенности и лесистыми холмами за речкой. Можно было подумать, что люди, основавшие поселение, нарочно хотели, как можно лучше укрыться от посторонних глаз.
      Трукшин видел в бинокль крепкие избы с большими крытыми дворами, окруженные высокими, почти полностью закрывавшими окна, заплотами из суковатых бревен, добротные амбары и разные строения. Вся деревня по периметру, словно стеной, обнесена таким же крепким бревенчатым забором и похожа на средневековую древнеславянскую крепость. В центре селения виднелся острый деревянный шатер церковной колокольни.
      Затем Трукшин увидел своих разведчиков. Те по дороге благополучно миновали лог, поднялись на его бровку и, придерживая коней шагом, медленно и осторожно стали спускаться с покатого склона холма к деревенским воротам. Противник молчал. Деревня не подавала признаков жизни.
      Перед Трукшиным стояла нелегкая задача: ему предстояло вразумить крестьян, восставших против Советской власти.
      Неделю назад в деревне Подкиной Юмской волости Чердынского уезда вспыхнул бунт. Началось с того, что в деревню прибыл чердынский продотряд изымать излишки хлеба по плану продразверстки. Подкинцы отдавать хлеб не пожелали, сурово предложив красным убраться с их земли. Верховодил бунтом старообрядческий поп Григорий Подкин. Подкинцам он был и священник, и староста, и отец родной. В общем, для своей паствы поп Григорий был и царь, и бог, и защитник.
      В деревне Подкиной жили старообрядцы. Их предки поселились в этих местах еще пару столетий назад, спасаясь от преследований царских властей за то, что крестились двумя перстами и верили в своего Исуса, не соглашаясь с реформой патриарха Никона. Эти люди сами по себе были скупые да неразговорчивые. Прохожему человеку с никонианским крестом на груди ковш воды просто так не подадут. Воду в ковше сперва обязательно освятят, чтобы не оскверниться. Хлеб для Советской власти староверы даже с обрядом освящения отдавать не собирались. Подкинцы православных сторонились, жили своим укладом. Женились только на единоверках. Табачком старообрядцы не баловались, водочку не употребляли, не сквернословили. Кержаки, одним словом.
      Когда продотрядовцы заклацали затворами винтовок, чтобы припугнуть темных несознательных староверов, подкинские крестьяне взялись за вилы и жердины. Чердынцы не успели и выстрела в воздух сделать, как на них навалились угрюмые мужики. Подкинцы отобрали винтовки и здорово намяли бока красноармейцам. Продотрядовцы едва унесли ноги, бросив подводы и оружие. Добравшись до волостного исполкома в селе Юм, чердынцы по телеграфу сообщили в уездный Ревком: так, мол, и так, староверы взбунтовались, подняли оружие против Советской власти, просим выслать на подмогу вооруженный отряд.
      Чердынский Ревком поручил Трукшину навести порядок в Юмской волости: либо вразумить несознательных крестьян, хорошенько припугнув штыками да пулеметом, либо карать бунтовщиков по всей строгости революционного времени.
      Трукшин состоял в должности начальника уездной ЧК. В феврале 1918 года он в составе лысьвенского отряда Красной гвардии прибыл в Чердынь на помощь местному Совету рабочих и солдатских депутатов.
      Уже полгода Александр Трукшин мотался по Чердынскому уезду, железной рукой устанавливая Советскую власть в волостях, наводя страх и ужас на бедняков и середняков, вызывая лютую ненависть у зажиточных крестьян. В северных волостях ему нередко приходилось сталкиваться со старообрядцами, и он уже знал, что из себя представляют эти люди.
      Дедов и прадедов подкинцев царские власти за веру били плетьми нещадно, на дыбах кости ломали, ноздри каленым железом рвали. Но не покорились старообрядцы. Некоторые из них в церквах своих сжигались, чтобы не попасть в лапы слуг антихристовых. Много мук и испытаний прошли эти люди, прежде чем попали в землю обетованную в долине реки Лопвы.
      «Суровый народ! Нелегко будет их вразумить», - думал Трукшин.
      Его отряд насчитывал двадцать семь бойцов. Больше Трукшин собрать не смог. Остальные сотрудники ЧК находились в северных волостях для поддержания порядка при проведении продразверстки.
      Из Чердыни Трукшин привел свой отряд в волостное село Юм. Здесь он решил остановиться, чтобы выяснить обстановку и дождаться красноармейцев из Юрлы, выделенных Юрлинским Советом для помощи. Желая избежать ненужного кровопролития, Трукшин хотел предложить староверам переговоры и направил в деревню Подкину двух местных милиционеров в качестве парламентеров, надеясь все же договориться по-хорошему с бунтовщиками.
      Прошли сутки, но милиционеры не вернулись. Предчувствуя недоброе, Трукшин дал приказ выступать на Подкину.

*      *      *

      Солнце уже провалилось за зубчатую кромку леса, напоследок озаряя багровым светом острые вершины вековых елей. Наступающая ночь, как и положено после Ильина дня, наполнялась сырой августовской прохладой.
      На опушке леса, притулившись к старой, покрытой древним мхом елке, чуть скривившись, стояла приземистая рубленная избушка с потемневшими от времени стенами и замшелой крышей. Неподалеку находился такой же старый обветшалый омшаник, в котором когда-то зимовали ульи с пчелиными семьями. На поляне ровными рядами стояло несколько десятков пчелиных домиков. Ульи давно уже пустовали. Пасека была заброшена. Видать, хозяин помер либо недоглядел за пчелами, и те улетели в поисках более благоприятного места для жизни. И люди забыли про пасеку в суматохе революционных событий, нахлынувших в эти места.
      Григорий Степанович Ташкинов, накинув на плечи крестьянскую поддевку, вышел из избушки подышать вечерней лесной свежестью. Прохладный воздух звенел от комаров, гулким эхом отдавалась в лесу барабанная дробь дятла. Любуясь закатом, Ташкинов постоял немного, глубоко вдыхая лесные запахи, затем вернулся в избу.
      В небольшое подслеповатое оконце избушки проникали последние лучи солнца, тускло освещая убогое убранство жилища: кривоногий стол, сколоченный из грубых досок, широкую лавку, покрытую старой медвежьей шкурой, печурку, сложенную из неказистого кирпича-сырца. На стене висел старый порванный конский хомут, в углу валялись истоптанные лапти.
      Григорий Степанович скрывался на этой заброшенной пасеке от Советской власти. Когда-то Ташкинов был уважаемым и состоятельным человеком, но ветер Советской власти разметал все его регалии и богатство, как ураган раскидывает ненадежно поставленные крестьянские стога сена.
      Ташкинову было тридцать шесть лет. Он родился в деревне Комариха Юмской волости в семье зажиточных крестьян. В селе Юм окончил два класса церковно-приходской школы. Несмотря на свое крестьянское происхождение, Григорий слыл образованным человеком.
      Григорий Степанович улегся на лавку и, закрыв глаза, попытался уснуть. Но ему не спалось: донимали комары, и в голову лезли разные мысли.
      Почему-то вспомнилось Григорию, как шестнадцать лет назад он был призван в армию. Его служба началась рядовым солдатом 2-го пехотного Софийского Императора Александра Третьего полка. Затем был курс полковой учебной команды и производство в ефрейторы. Когда началась война с Японией, полк, в котором служил Ташкинов, был в полном составе отправлен на фронт. Впереди были бои с японцами, поход на Харбин, присвоение звания унтер-офицера. Со службы Григорий Степанович вернулся после русско-японской войны с погонами прапорщика на плечах и наградами за храбрость.
      В Юме все жители от мала до велика гордились героем-земляком. Шутка ли! Ушел парень на службу рядовым солдатом, а вернулся офицером. Стало быть, геройский паря! Волостное земство устроило торжественную встречу Григорию, а его отец закатил пир для именитых односельчан и родственников по случаю счастливого возвращения сына-офицера.
      После возвращения с японской войны Ташкинов жил в Комарихе, занимался крестьянским трудом, помогая отцу по хозяйству. Спустя несколько лет он женился на крестьянской девушке из уважаемой зажиточной семьи. Отец помог Григорию построить дом и выделил приличный земельный надел, чтобы сын мог вести самостоятельное хозяйство…
      Григорий Степанович вздохнул: будто вчера это было. Как один миг пролетели счастливые годы.
      Недолго длилась спокойная жизнь. Началась война с кайзеровской Германией. Как боевой офицер Ташкинов был сразу мобилизован на фронт. Опять были бои, окопы, ранения, награды. В конце 1917 года Григорий Степанович вернулся домой уже в звании штабс-капитана.
      По возвращении в родные края Ташкинов был избран в гласные земского собрания Чердынского уезда от Юмской волости и председателем Юмской земской управы.
      На фронте Григорий Степанович вступил в партию социалистов-революционеров и стал активным противником монархии. Хоть он и выбился в офицеры, но в душе остался землепашцем, от предков впитав до самого нутра любовь к земле и крестьянской жизни. Ташкинов видел, как тысячами гибнут на войне солдаты-бывшие крестьяне. Зачем пригнали неграмотного мужика на эту, никому не нужную войну? Зачем напитывают русской мужицкой кровью землю Волыни и Галиции? Кому это нужно? Скольких работящих крестьянских рук лишилось государство, сколько вдов и сирот появилось по всей необъятной России-матушке за годы империалистической войны!
      …В дверь избушки раздался глухой стук. Григорий Степанович вздрогнул, быстро поднялся с лавки, вытащив из-под медвежьей шкуры револьвер.
- Ваше благородие, откройте! Григорий Степаныч, это я - Василий! – раздался чей-то знакомый голос.
    Ташкинов отодвинул щеколду и осторожно открыл дверь. Перед входом в избушку, переводя дух, топтался юмский крестьянин Васька Перебатов. Он только что отмахал верхом пять верст от Юма. Два коня, привязанные к дереву, тяжело раздували бока от бешеной скачки.
- Григорий Степаныч! В Подкиной раскольники восстание против коммунистов подняли! – выпалил Перебатов.
Ташкинов, быстро глянув по сторонам, впустил Ваську в избушку.
- Рассказывай! – коротко приказал Григорий Степанович.
- Вчерась чердынский продотряд в Подкину к староверам нагрянул с продразверсткой.  Раскольники хлеба красным не дали: вилами да дубьем прогнали краснопузых. Красные дали деру в Юм. Сидят теперича в селе – нос боятся высунуть. По слухам, продотрядовцы ждут подмогу из Чердыни. Григорий Степаныч, помочь надо староверам! Выгоним взашей коммуняк проклятых!
     Только на мгновение задумался Ташкинов, выслушав Перебатова.
- Васька, скачи в Елогу и собирай всех наших мужиков, - приказал Григорий Степанович. - Надобно подымать волость, покуда красные не очухались. Откопайте схрон с оружием и выдвигайтесь в Подкину. А я махну напрямки через лес к староверам.
- Будет исполнено, ваше благородие! – живо ответил Васька. – Токмо хочу вас предупредить. Еретики энти, то бишь раскольники, мужики пытанные и непужливые. К ним особый подход нужен. Ихний поп Григорий шибко своенравный! С православными, поди, и разговаривать не будет.
- Мне это ведомо! – ответил Ташкинов. – Уж как-нибудь сговоримся с попом с этим. Все ж таки одна у нас цель: прогнать большевиков с нашей земли.
     Перебатов отвязал от дерева своего жеребца, живо вскочил в седло и, хлестнув коня плеткой, скрылся среди разлапистых елок.
     Григорий Степанович проверил револьвер, быстро уложил все необходимое в вещевой мешок, подпер избушку палкой, сел на коня, которого привел с собой Перебатов, и направился по известной Ташкинову тропе через лес в сторону деревни Подкиной.

*      *      *

      В России разгоралась гражданская война. В октябре 1917 года в Петрограде власть захватили большевики, вероломно свергнув вооруженным путем Временное правительство Александра Керенского. Народу было объявлено, что свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. В стране появилось новое правительство с непривычным названием Совет народных комиссаров, или сокращенно Совнарком, под председательством Владимира Ленина (Ульянова).
      Передовая часть российского общества, не приняв октябрьский большевистский переворот и считая его величайшей национальной катастрофой, решила с оружием в руках бороться с самозванцами. На окраины бывшей империи стали стекаться бывшие царские офицеры, юнкера, студенты, различные представители образованной интеллигенции, которые не эмигрировали из страны, и всякие другие люди, недовольные приходом Советской власти. На Кубани под руководством бывших царских генералов Корнилова, Деникина, Алексеева из добровольцев стала формироваться Добровольческая армия, которая в дальнейшем объединила все антисоветские силы Юга России. На Дону атаман Войска Донского казачий генерал Каледин благословил своих станичников на борьбу с большевизмом.
      Так родилась Белая гвардия, название которой, по мнению ее воинов, выражало борьбу светлых сил добра с темными силами зла, заползшими в Россию в лице большевиков, продавшихся германскому кайзеру.
      Большевики, в свою очередь, видя, как поднимают голову контрреволюционные силы по всей стране, для защиты молодой Советской республики стали создавать Красную гвардию из рабочих и бывших солдат-фронтовиков. Красный цвет этой армии означал кровь, пролитую в революционной борьбе за счастливую жизнь рабочего класса и всего простого народа.
      Зимой 1917-1918 годов два враждующих лагеря уже начали обмениваться первыми залпами, но угли гражданской войны еще только шипели, треща искрами, но не разгорались в полную силу. Масла в огонь подлил, заставив жарко полыхать пламя братоубийственной войны, чехословацкий мятеж.
      В мае 1918 года в Челябинске против советских властей поднял восстание чехословацкий корпус, сформированный еще правительством Керенского из пленных чехов и словаков для участия в войне против Германии и Австро-Венгрии. Мятеж взорвал все Поволжье, Урал, Сибирь и Дальний Восток, выпустив, сидевшие до сей поры по своим норам, различные антибольшевистские силы.
      При военной поддержке чехословаков, как грибы после дождя, стали формироваться региональные правительства, претендующие на преемственность от Российского государства.
      Депутаты Государственной Думы последнего созыва, сумевшие вовремя покинуть Петроград, избежав расправы от озлобленного революционного народа, приняли решение о создании на окраинах России своих правительств, так сказать, правительств в изгнании, до которых не дотянулись бы штыки большевиков.
      В июне 1918 года в Самаре образовалось правительство с хлестким названием КОМУЧ, которое расшифровывалось как Комитет членов учредительного собрания. Подняв над Самарой красный флаг, точно такой же, как и у Красной гвардии, и собрав немногочисленные отряды офицеров-добровольцев, КОМУЧ начал вооруженную борьбу с большевиками, поставив цель – освобождение Поволжья.
      В это же время в Омске с бело-зеленым флагом появилось Временное Сибирское правительство, объявившее ни много ни мало - государственную самостоятельность Сибири. В конце июля отряды Сибирской республики вместе с чехословаками взяли Екатеринбург и нацелились на Пермь.
      Вовсю заполыхал огонь гражданской войны, пожирая Российское государство вместе с многовековой монархией и молодой неокрепшей демократией, угрожая оставить от былой славы страны лишь прах и пепел.
          
Глава вторая

     В храме горячо пахло воском и ладаном. С потемневших икон строго смотрели лики древних святых. Деревенская паства тесно стояла перед аналоем, покорно внимая речи священника.
     Отец Григорий с амвона завершал утреню проповедью:
- И сделается антихрист главой над городами, над селами и над округами сел после того, как не окажется никакой главы в селах, городах и округах сельских. Тогда он захватит власть над миром, станет распорядителем мира, начнет властвовать также и над чувством человека. Люди будут верить тому, что он будет говорить, потому что он будет действовать как единодержец и самодержец на погубление спасения. То есть люди, и без того сделавшиеся сосудами диавольскими, возымеют крайнее доверие к антихристу, сделают его всемирным единодержцем и самодержцем, так как он будет орудием диавола в последней попытке его истребить Христианство с лица земли.
     Находясь в погибели, люди будут думать, что он есть Христос Спаситель и что он содеет их спасение...
…Выпустит Сатана всезлейших чад своих. Эти чада, или духи зла, суть: прелюбодеяние, блуд, мужеложство, убийство, хищение, воровство, неправда, ложь, мучительство… И повелит Дьявол духам злым, послушным ему, довести людей до того, чтобы люди в десять раз делали бы больше зла, чем раньше. Исполнят всезлейшие чада его сие повеление погибельное и устремятся на уничтожение человеческой природы многообразием беззаконий. От усиленного напряжения и крайней энергией его всезлейших чад погибнет чувственно и мысленно природа человеческая в людях... Деяниями же лукавства своего эти люди превзойдут демонов и будут — один дух с демонами.
     Увидит Сатана, что человеческое естество стало лукавее и суетнее, нежели злейшие чада его, весьма возрадуется о том, что зло в человечестве приумножилось, природные свойства человеческие утратились и стали люди лукавее бесов... И вот на антихриста, радующегося при виде человеческого зла, найдет внезапно свыше «меч обоюдоострый», которым он будет поражен. И исторгнется нечистый дух его из преоскверненного его тела.
     Со смертью антихриста настанет конец убийству в людях. Каин положил начало убийству, антитип же (антихрист) соделает конец, то есть на нем оно окончится.
     Когда же свершится и закончится дело убийства, тотчас же разовьются скрепления небесные и земные... Что будет затем - ведает Бог Един. Мы же ведаем только одно, что истязаны будут дела, содеянные в жизни... - все будут разобраны, чтобы отделились от злых дел дела добрые, как отлучают овец от козлов...
      Григорий Подкин строгими глазами оглядел свою паству и громко произнес сильным голосом:
- Братие и сестры! Сатана послал на землю новых слуг своих! В прежние времена слуги антихристовы принимали лик боярский да воеводский, да лики попов никонианских. Но не дал Бог спуститься нечестивому на землю. Выстояла вера истинная! Слава Господу Богу нашему - Исусу Христу!
     Но никак не уймется племя антихристово! Жаждут они крови христианской! Ноне послал Враг рода человеческого на землю слуг своих в образе комиссаров да коммунистов. Опять хотят они искоренить веру Христову! Надели слуги его на шапки свои звезды пятиконечные, чтобы запугать православных. Что есть звезда? Это знак Диавола!
     Был светел день, надвинулись тучи, все житие наше мраком покрыли! Как нам спастись от нашествия посланников Сатаны?
     Братие и сестры! Спасение в нашей вере! Бог не оставит нас! Давайте же поклонимся Богу! Докажем Богу, что мы принадлежим Ему, а не антихристу. Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас…
     Пугающе звучал голос священника, мигающими огоньками дрожали свечи, древние лики с икон сурово смотрели на людей.
     Паства молча расходилась после проповеди. Мужики хмурились, понимая, что хоть они и прогнали продотрядовцев, но слуги антихристовы в покое их не оставят, а снова придут, жаждая христианской крови.
     В храм, сняв картуз и пропуская выходящий народ, несмело вошел молодой деревенский парень.
- Батюшка, дозволь слово молвить, - низко поклонившись, произнес он.
- Чего тебе, вьюнош? - спросил отец Григорий, спускаясь с амвона.
- Батюшка, мы человека за поскотиной споймали! При нем ривальверт был. Он сказал, что к тебе торопится. Будто он офицер бывший! Из Юма! – сообщил парень.
- Офицер, глаголит? – удивился священник.
Парень закивал головой, переминаясь с ноги на ногу.
- Куды его? К тебе, в храм привести? – нерешительно спросил он.
- Негоже еретика никонианского в храм православный приводить! Я сию минуту сам к нему выйду.
     Григорий Подкин важно и неспешно вышел на паперть церкви. Он уже снял с себя стихарь, ризу и все остальное облачение, предназначенное для богослужений, и остался в скуфье и рясе с нательным старообрядческим крестом.
     Двое бородатых деревенских мужиков подвели к крыльцу связанного человека. Подкин удивленно воззрился на пленника. На нем суконная крестьянская поддевка, на голове мятый картуз. Но сапоги у него добротные – не мужицкие. Лицо этого человека показалось священнику знакомым.
- Кто ты таков, человече? И чего тебе надобно в наших местах? – сурово, нахмурив брови, спросил отец Григорий у пленника.
- Меня зовут Григорий Ташкинов. Я офицер русской армии. Штабс-капитан. Велите развязать меня. У меня к вам важное дело, батюшка! – проговорил тот.
     Из-под нависших густых бровей отец Григорий внимательно смотрел на Ташкинова. Под воротом расстегнутой рубахи пленника виднелся никонианский крестик. Подкин узнал бывшего председателя волостной управы, но виду не подал. Времена ноне таковы, что и офицеры стали служить сатанинской большевистской власти.   
     Григорий Степанович тоже с интересом разглядывал старообрядческого священника и деревянную церковь с необычной шатровой колокольней. 
     Отец Григорий был невысок, коренаст. Пышная с проседью борода важно курчавится. Длинные волосы на голове расчесаны на две стороны. Близко посаженные к переносице глаза, сверкают умом и проницательностью. На вид Подкину лет пятьдесят.
     Раньше подкинские староверы тайно совершали богослужения в домашних моленных, скрывая свою веру от царских властей. Строить старообрядческие храмы им запрещалось.
     17 октября 1906 года вышел царский указ «О порядке образования и действия старообрядческих общин». Признал, наконец, царь веру, которая пришла на Русь вместе с крещением князя Владимира. Пришел конец многовековым мукам православных! Много горя хлебнул народ русский из-за церковного раскола, так как не поняли люди реформ патриарха Никона да царя Алексея Михайловича. Едва не началась тогда на Руси война за истинную веру. Много народу бежало на Урал и в Сибирь, спасаясь от царского преследования. Много верующих было казнено и сослано в далекие остроги за двуперстное крестное знамение.
      Благодаря признанию старообрядчества по всей России староверы стали массово строить свои храмы и монастыри. Жители деревни Подкиной, обрадовавшись царскому указу о веротерпимости, тоже возвели свою небольшую деревянную церковь.
- Какое дело у тебя ко мне, человече? – строго спросил отец Григорий у Ташкинова.
Григорий Степанович чуть помедлил, подбирая слова. Он решил говорить простыми и понятными священнику словами.
- Батюшка, вы одни в Подкиной не продержитесь. Красные все равно вернутся и заставят вас отдать хлеб. А за непослушание и сопротивление расстреляют полдеревни. У меня есть оружие и сподвижники. Предлагаю объединиться для борьбы с красным дьяволом!
     Отец Григорий пристально посмотрел на пленника и, усмехнувшись, проговорил:
- А ты не шпиён, мил человек?
Ташкинов с достоинством ответил:
- Я офицер! Хоть и крестьянского сословия! Ни за какие посулы или угрозы не буду служить красным узурпаторам! Погоны офицера заслужил не по рождению, а за кровь, пролитую на двух войнах!
- Кровь, стало быть, проливал за царя-батюшку, - размышляя, произнес отец Григорий.
- Не за царя - за Русь нашу многострадальную! Я противник монархии! Я социалист-революционер!
      Сказав это, Ташкинов понял, что совершил промашку. Не надо было признаваться священнику в своих политических убеждениях. Старообрядцы не видели разницы между эсерами и большевиками. Любые революционеры, неважно - социалисты или коммунисты, левые или правые, были для староверов грешниками, безбожниками, разрушителями древней православной веры.
      Глаза священника сверкнули праведным гневом.
- Еретик! Пес никонианский! Слуга антихриста! Не бывать тому, чтобы приверженцы истинной православной веры объединялись с Посланниками Диавола! Прочь!  – грозно проговорил Подкин.
- Батюшка, простите! Послушайте! Я недоговорил! Вы меня не поняли… Партия эсеров не противится православию! – пытался исправить неловкую ситуацию Ташкинов.
      Но священник уже не слушал.
- Отведите его за околицу и отпустите с миром. Мы не льем человеческой крови. Пусть идет себе, еретик! – приказал мужикам отец Григорий.
      Мужики потащили Ташкинова к околице. Из окон домов и через щели заборов старообрядцы украдкой наблюдали, как толкают по улице связанного никонианина. Старухи плевали Ташкинову вслед, шепча молитвы и двуперстно крестясь.

*      *      *

- Черт бы побрал вашего попа! – со злостью сказал Ташкинов, оказавшись за воротами деревни. – Я ему дело говорю, а он уперся в свою веру! Кержак твердолобый!
Мужики его развязали, вернули коня и револьвер.
- Не держи зла на отца Григория, мил человек, - проговорил один из мужиков. – И на нас не держи обиду. Большаки-сицилисты хлеб у нас отобрать хотели, вот отец Григорий на тебя и осерчал.
- А я тебя знаю, - сказал Ташкинову другой мужик. – Я в том разе в Юму был и видел, как с тебя большевики погоны срывали.
     Григорий Степанович помрачнел. Вспоминать то, о чем сейчас сказал этот крестьянин, было нелегко. Случилось это весной.
     В апреле 1918 года в Юме прибывшими из Чердыни большевиками был организован Съезд солдатских и крестьянских депутатов. Была установлена Советская власть. Участники съезда приняли решение о прекращении полномочий волостной земской управы, как ненужного и контрреволюционного органа исполнительной власти уже несуществующего Временного правительства.
     Григорий Степанович, узнав тогда об этом, надел свой офицерский мундир с погонами и орденами и заявился на Съезд. Он хотел выступить, чтобы объяснить народу незаконность действий большевиков. Но Ташкинову и слова вымолвить не дали. Гришка Овчинников, недавно вернувшийся с фронта, мигнул своим дружкам, и те крепко схватили Григория Степановича за руки. Овчинников, усмехаясь, подошел к Ташкинову и у всех на виду сорвал с него погоны.
     Григорий Степанович навсегда запомнил горечь прилюдного унижения. Как посмел этот подлец Гришка Овчинников, дослужившийся лишь до унтера, срывать погоны с боевого офицера? Мужики на съезде молча глазели, не вмешиваясь.
     Ташкинов тогда проглотил обиду. «Ничего! - думал он. – Еще поквитаемся! Придет время, будет Овчинников висеть на березе и дрыгать ногами в предсмертной агонии»…
- Мужики! Поймите же вы! Красные вашу деревню в покое не оставят. Кровью обагрят ваши дома! Мой отряд уже движется к Подкиной, чтобы вам помочь. Объединимся и поднимем волость против красной сволочи! Там, глядишь, и соседние волости присоединятся. Прогоним чужаков с нашей земли! Уже по всей России идет борьба с большевизмом! На Дону, в Поволжье, на Урале! -  возбужденно говорил Григорий Степанович.
Мужики хмуро молчали, слушая Ташкинова.
- Коммунисты отберут хлеб, скот, жен и детей. Не будет у вас своей земли и хозяйства. Будете рабами, как иудеи в царстве фараона! – продолжал он.
Мужик, который узнал Ташкинова, подумав, сказал:
- Идем с нами. Я тебя огородами к себе на двор проведу. Вечор расскажешь народу про слуг антихристовых. Коли община тебя поддержит, то и отец Григорий перечить не станет.

*      *      *

      Вечером этого дня на деревенской площади у церкви собрались почти все подкинские жители. Пришли крепкие хмурые мужики в посконных рубахах и армяках, седобородые сгорбленные старцы, опиравшиеся на древние посохи, боязливые бабы, закутанные в большие платки, которые закрывали не только голову, но и руки. Прибежали даже деревенские собаки, виляя хвостами, словно тоже желая послушать Ташкинова. Только местные старухи остались сидеть дома, боясь оскверниться от никонианской ереси.
      Григорий Степанович с любопытством разглядывал собравшийся народ. Будучи председателем волостной земской управы, ему приходилось решать дела старообрядческих общин, но с жителями этой деревни вот так близко иметь дело еще не случалось.
      Мужик, который собрал крестьян, вышел из толпы и сказал, обращаясь к Григорию Степановичу:
- Вот, господин офицер, собрался народ! Говори теперича! Община тебя выслушает.
      Ташкинов еще раз обвел глазами подкинцев. Пришлому человеку всегда не так-то просто заручиться доверием у людей в новом, незнакомом для него месте, к тому же у крестьян-старообрядцев, которые никогда не спешат открывать душу незнакомому человеку. Но Григорию Степановичу во что бы то ни стало надо убедить этих людей в необходимости борьбы за святое, на его взгляд, дело. Он собрался с духом и громко обратился к народу:
- Господа крестьяне! Я председатель Юмской земской управы Григорий Степанович Ташкинов. Должно быть, многие из вас меня знают!
      Подкинцы на эти слова согласно закивали, еще не догадываясь, для чего в их деревне объявился бывший председатель.
      Григорий Степанович продолжал:
- Мы с вам живем в лихие времена… На Русь обрушилось невиданное доселе горе! Власть захватили большевики! Они хотят сделать коммунию… По их лозунгам все будет общее! Не будет у вас своей земли, не будет своего хозяйства… Даже жен и детей собственных не будет! Все заберут коммунисты! Будете жить, как коровы в стаде, и гнуть спину на большевиков. А они будут вас гнать на убой, когда захотят!
      Толпа на площади загудела. Заворчали мужики. Зашептали молитвы бабы, крестились испуганно. Задумались седые старцы, опираясь на посохи.
      Ташкинов продолжал говорить:
- Большевики искореняют веру Христову, грабят храмы, изгоняют священников и притесняют христиан! И им неважно, как крестятся верующие, двумя перстами или тремя. Большевики не признают любого Бога! Они лишь жаждут власти над всем миром, прикрываясь сказками о светлом будущем для трудового народа! Я прибыл сюда, чтобы предложить вам объединиться для борьбы с коммунистами! Организуем отряд и выгоним большевиков из волости! По всей России идет борьба с Красным Дьяволом! На Дону и в Поволжье русский народ лупит коммунистов. Екатеринбург уже освобожден чешскими войсками. Красные отступают к Перми. Мы с вами не должны сидеть по избам и молча наблюдать, как истекает кровью матушка-Русь! Мы должны помочь нашим братьям, которые на фронтах сейчас борются за свободу России!
      Народ на площади притих. Страшны были слова этого офицера. Но еще страшнее было осознание, что на землю прибыло воинство антихристово с сатанинскими пятиконечными звездами на шапках, чтобы искоренить веру Христову и ввергнуть все в ад кромешный. Воистину, как в Святом Писании сказано.
- Скажи, мил человек, может, ты понапрасну народ пужаешь? Может, большевики энти, не посмеют к нам сунуться? Наши-то мужики давеча им бока изрядно намяли, - вдруг хрипло произнес один из седобородых старцев.
      Ташкинов ожидал такого вопроса и не растерялся:
- Прежде чем ответить, я сам хочу у вас спросить! Скажите, господа крестьяне, почему вы живете в достатке? Почему ваши поля густо колосятся рожью и ячменем? Почему ваши амбары ломятся от зерна? Почему ваши стада сыты и многочисленны?
      Толпа молчала, не понимая, куда клонит офицер. Ташкинов открыто поглядел на крестьян и сказал:
- Я вам сам скажу! Вы все живете в достатке, потому как вы народ трудолюбивый, свято чтущий заповеди своей веры. Ваша любовь к труду – это долг перед Богом! Это исполнение Божьей воли! Вы не только трудолюбивые, но и смелые люди! Вам не страшны трудности и невзгоды, потому как от предков вы переняли способность выживать в самых трудных условиях. Ваши деды и прадеды, не соглашаясь с патриархом Никоном, уходили в раскол, бросая обжитые места и селились в этих глухих лесах, начиная свою жизнь заново… Мои предки тоже когда-то были последователями старой веры, тоже бежали в пермскую землю, стремясь найти безмятежное житие… Большевики не оставят вашу деревню в покое. Они понимают, что вы сильны и независимы в своей вере к Богу и не нуждаетесь ни в какой власти. А большевикам не нужны свободные граждане… Им нужны рабы, на поте и крови которых они хотят въехать в светлое будущее своего лживого коммунизма! Вы у них, как кость в горле! К тому же у большевиков давно текут слюнки на ваши богатые закрома. А раз вы не захотели отдать хлеб добром, то красные заберут его силой!
      Над площадью снова повисла тишина. Люди глубоко задумались над словами офицера. Высоко в небе над деревней медленно парил коршун.
- Истина твоя, господин офицер! Мы трудимся не токмо для пропитания себя, своих баб и ребятишек, а такоже для исполнения воли Божьей, - произнесли седобородые старцы.    
      Народ наконец загудел, соглашаясь с Ташкиновым. Со всех сторон раздались возгласы:
- Верно офицер говорит... Не дадут нам жизни энти большевики.
- Штой-но теперича будет? Уволокут нас слуги антихристовы в ад кромешный…
- О, Господи Исусе…
Ташкинов понял, что настал момент сказать самое главное.
- Господа крестьяне! Я призываю вас к борьбе с большевизмом! Берите в руки оружие и вступайте в мой отряд. Только сообща мы сможем одолеть большевиков! – громко проговорил Григорий Степанович.
      Народ замолк. Кто-то оглянулся в сторону церкви и по толпе пронесся шепот: «Отец Григорий идет». Ташкинов через головы крестьян увидел, как по улице к ним шествует священник.
      Отец Григорий Подкин направлялся к толпе народа, торжественно опираясь на древний посох. Легкий ветерок развевал его длинные волосы и полы рясы.
      Ташкинов опять забеспокоился. «Как бы поп вдругорядь меня не прогнал. Не силой же оружия мне убеждать староверов», - с тревогой подумал он.
      Священник степенно подошел к народу, обвел всех суровым взглядом и произнес:
- Я ведаю, что глаголил вам этот офицер! Что скажете, братие и сестры? Каков ответ ему дадим?
     Народ низко, до самой земли, поклонился отцу Григорию:
- Батюшка, защити нас! Благослови на бой с антихристом! Не дай Посланнику Сатаны погубить христианские души! Мы верим этому офицеру!
      Священник некоторое время молчал, потом громко проговорил:
- Братие и сестры! Благословляю вас! Братие, вступайте в воинство этого офицера и изгоните слуг антихристовых с христианской земли! Господи Исусе Христе, сыне Божий, помилуй нас грешных!
      Григорий Подкин торжественно перекрестил паству двуперстным знамением. Народ обрадованно зашумел и потянулся к священнику целовать руку.
      Ташкинов облегченно вздохнул. Когда люди успокоились, он сказал:
- Мужики, сегодня расходитесь по своим домам. Завтра с утра начинаю формировать отряд. Несите с собой винтовки, ружья и все, что может пригодиться для боя.
      Когда площадь опустела, Ташкинов обратился к отцу Григорию:
- Вот и хорошо, батюшка, что вы согласились встать под наши знамена. В одиночку большевиков не победить.
      Подкин пожевал губами и с достоинством ответил:
- Не ради согласия с социалистической ересью благословил я народ встать под хоругви твои, а токмо ради одоления большевиков проклятых, слуг антихристовых.
- Пусть так, батюшка! – согласился Ташкинов.
Григорий Степанович не стал спорить со священником. Сейчас важнее было объединить силы подкинцев и мужиков с других деревень, чтобы превратить их в боеспособный отряд. Ташкинов планировал выбить красных из Юма, а затем ударить на Юрлу. Он надеялся, что крестьяне всех волостей поддержат восстание и будут вливаться в его армию.
      К ночи в деревню прибыл отряд Васьки Перебатова и привез оружие на двух телегах: винтовки, берданки, револьверы и даже ручной пулемет «Льюис».
      Ташкинов был доволен. Все шло, как он задумал.
   
Глава третья

      Прошло несколько дней. В деревне Зарубиной, что в трех верстах от Подкиной, мужики разогнали комитет бедноты, и тоже, взяв власть в свои руки, присоединились к подкинцам. Среди повстанцев нашлись бывшие фронтовики с боевым опытом, которые могли научить крестьян владеть штыком и винтовкой. На дорогах были выставлены вооруженные заслоны, чтобы предупредить неожиданное появление красных. Все повстанческие формирования подчинились Ташкинову. Его штаб разместился в Подкиной.
      Григорий Степанович каждый день проводил обучение старообрядцев воинской науке: показывал, как заряжать винтовку, целиться, колоть штыком. За околицей Ташкинов выставил дозоры. На колокольне церкви, несмотря на недовольство священника, был устроен наблюдательный пункт и установлен пулемет.
      Ташкинов сразу скинул с себя крестьянскую одежду, в которой он несколько дней назад появился в деревне. Теперь на нем была гимнастерка без погон, перетянутая портупеей, солдатские галифе и добротные сапоги из яловой кожи. На голове офицерская фуражка с кокардой. Всю эту амуницию привез Васька Перебатов вместе с оружием.
      Мужики с уважением поглядывали на военную форму офицера, старательно выполняя команды и обучаясь военному делу.
      Вечерело. За окном усталое солнце не спеша клонилось к горизонту, напоследок мягко лаская своими лучами крыши домов и зелень деревенских огородов. В закатное багровое небо врезался деревянный восьмиконечный крест на колокольне Подкинской церкви. По улице, позвякивая колокольчиками и протяжно мыча, шло с пастбища коровье стадо, подгоняемое кнутом пастуха. Где-то вдалеке в лесу мирно куковала кукушка. Истинно, благодать земная! Будто и нет на свете никаких революций и войны красных с белыми.
      Григорий Степанович в горнице крестьянской избы хлебал за столом щи, изредка поглядывая на отца Григория.  Подкин сидел у стены на лавке под древними образами и степенно говорил, перебирая в руках лестовку:
- Григорий Степаныч, сразу видно, что ты в воинском деле человек толковый! Мужиков наших обучаешь из винтовки палить, штыком да саблей владеть. Народ тебе верит! И не токмо наши мужики, но и в соседних деревнях людишки поднялись на святое дело! Прогонишь ты красных из волости, а там, глядишь, и в уезде свою власть установишь. Это дело богоугодное! Поднялся народ христианский супротив красных безбожников. И теперича вопрос резонный у меня возникает. Какова новая власть будет? Что верующие от нее получат? Не начнет ли твоя власть гонения на истинную веру христианскую?
      Ташкинов отодвинул пустую тарелку, вытер губы и внимательно посмотрел на Подкина. Тот с достоинством сложил пальцы на животе, ожидая ответ. Высокая, в темном домотканном сарафане прямого покроя и черном платке, баба (хозяйка дома), тут же убрала со стола пустую тарелку, чтобы вымыть. Старообрядцы всегда держали в доме отдельную посуду для гостей, которую сразу мыли после употребления, чтобы не опоганиться. Григорий Степанович, не обращая внимания на бабу, спросил:
- Батюшка, вы имеете ввиду, не начнет ли наша новая власть гонения на старообрядцев?
- Воистину так, - кивнул головой священник.
- Можете быть покойны! Новая власть не будет проводить гонений на вашу веру. И это будет касаться не только староверов, но и магометан, иудеев и всех остальных. Новая Россия будет придерживаться свободы вероисповедания.
- Соблазн великий - жить при вашей власти. На Руси еще не бывало такой веротерпимости.
- Это называется демократия, батюшка!
- Зело удивительно! – произнес Подкин.
- При нашей власти можешь креститься хоть тремя перстами, хоть двумя. Хоть одним! – пошутил Ташкинов.
Священник шутку не понял и испуганно перекрестился.
- Шуткую я! – усмехнулся Григорий Степанович. – Одним пальцем креститься не позволим.
Он задумался и сказал:
- Новую Россию будем строить. Не будет в ней царей, не будет диктаторов, все будут равны перед богом и законом. И новообрядцы и старообрядцы. И русские, и коми-пермяки, и татары с башкирами. Свобода будет. Демократия!
- Слыхал я про таковую демократию, но токмо не пойму, каково будет при ней нашим крестьянам. Красные безбожники тоже говорят, что при Советской власти все будут равны, сыты, обуты и одеты, - проговорил Подкин.
- Говорить-то красные говорят, но сами хлеб у крестьян отбирают. Получается, большевики будут пироги трескать, а крестьяне лебеду жевать. Какая уж тут демократия… Демократия – это власть народа, а не диктатура комиссаров, - ответил Ташкинов.
- Охо-хо! Грехи наши тяжкие… Ниспослано на людей испытание великое, - вздохнул Подкин.
Григорий Степанович подумал и сказал:
- При нашей власти жизнь для народа будет самая подходящая. Хочешь - землю паши, хлеб выращивай и продавай! Хочешь – ремёслами занимайся. Только не ленись! Работай! При нашей власти работящий мужик будет жить сытно. А лентяй, который работать на себя не хочет, пусть гнет спину на соседа. Дармоедов кормить не будем, нам всякие там комбеды ни к чему. Рабочих в городах тоже кормить даром не будем. Нечего им на нашей шее сидеть. Пусть за деньги у крестьянина хлеб покупают. Для этого некоторые мужики в города на заводы и подавались, чтобы копейку зашибать.
     Подкин, помолчав немного, произнес:
- Великое дело делаешь, Григорий Степаныч! Бог тебе в помощь!
- Благодарю вас, батюшка! Я рад, что вы меня наконец-то поняли, - серьезно ответил Ташкинов.
     За окном скрипнула калитка, в сенях затопали шаги, и в дверь постучали.
- Разрешите войти, господин штабс-капитан? – раздался за дверью голос Васьки Перебатова.
- Входи! – ответил Ташкинов.
Григорий Степанович запретил обращение «ваше благородие», которое было принято в царской армии. Теперь все его воинство обращалось к Ташкинову «господин штабс-капитан» или «господин командир».
     В низенькую дверь избы неуклюже пролез Перебатов.
- Григорий Степаныч, разведчиков до сей поры нет, - по-простому доложил он.
     Ташкинов задумчиво забарабанил пальцами по чисто выскобленному столу. Он ждал разведчиков, которые должны были вот-вот вернуться. Ему не терпелось отдать приказ о выступлении на Юм, но нужно было дождаться данных разведки, чтобы не напороться на засаду.
     Васька Перебатов присел в углу на лавку, ожидая ответ Ташкинова.
- Будем ждать возвращения разведки, - решил Григорий Степанович.
- Ваше благородие! Господин штабс-капитан! Чего ждать-то! Выступать надо! С ходу возьмем Юм да перевешаем всех большевиков зараз, - вскинулся с лавки Васька.
     Перебатов был теперь помощником и адьютантом Ташкинова. Носился по деревням на коне, передавая мужикам распоряжения своего командира.
- Нельзя, Васька, без разведки на рожон переть! Красные не глупее нас с тобой! Устроят засаду и перестреляют наши отряды. У них пулеметов, небось, с десяток. А у нас одна винтовка на троих, да ручной пулемётик, - с досадой говорил Ташкинов.
     Перебатов только вздохнул. Отец Григорий молчал, ничего не понимая в военном деле.
- Красных надо военной хитростью побеждать! Нахрапом их не возьмёшь, – сказал Григорий Степанович.
     Васька хмыкнул, поднялся с лавки и обратился за перегородку к бабе в черном платке:
- Хозяюшка, могет самоварчик поставишь? Чайку бы испить!
Баба испуганно перекрестилась:
- Брюхо антихристово – самовар! Квас вон пей!
Григорий Степанович улыбнулся:
- Васька, пора бы запомнить! Старообрядцы чай не пьют!
Перебатов хотел выругаться, но увидев строгий взгляд отца Григория, осекся, махнул рукой и снова сел в угол на лавку.
     На улице застучали конские копыта и раздались громкие голоса.
- Это Степка из дозора, - сказал Перебатов, глянув в окно. – Кажись, стряслось что-то!
     Через минуту в избу, едва не стукнувшись головой о низкую притолоку двери, влетел паренек Степка, который давеча задержал Григория Степановича у околицы. Он поклонился отцу Григорию и, обратившись к Ташкинову, быстро проговорил:
- Господин командир, к тебе переговорщики от красных! Мы их в лесу на дороге перехватили!
     Перебатов открыл рот от удивления. Подкин перекрестился. Ташкинов медленно встал из-за стола. От большевиков он ждал чего угодно, но только не парламентеров.
- Идем! – сказал Григорий Степанович. – Поглядим, что за переговорщики такие к нам пожаловали.
     За воротами деревни, в окружении подкинских мужиков, торчали в седлах двое конных всадников. Один из них держал в руке белую тряпку, означающую, что они являются парламентерами и приехали для переговоров. Кони переговорщиков нетерпеливо переступали ногами, отмахиваясь хвостами от зудящих вокруг комаров.
     Ташкинов с Перебатовым подъехали на лошадях к воротам. Григорий Степанович сразу узнал парламентеров. Это были юмские милиционеры Никифор Чебатков и Федька Дёмин. Последний был из тех дружков Гришки Овчинникова, которые держали Ташкинова на съезде солдатских и крестьянских депутатов.
     Григорий Степанович, увидев Дёмина, скрипнул зубами и злорадно подумал: «Вот и попался, сволочь!»
     Парламентеры удивленно уставились на Ташкинова.
- С чем пожаловали, гости дорогие? – с усмешкой спросил он.
     Милиционеры приехали разговаривать со староверами и никак не ожидали увидеть здесь бывшего председателя земской управы. Они растерялись. Наконец Чебатков собрался с духом и произнес:
- Мы энто, как его… Мы уполномочены уездной ЧК. В волость прибыл отряд комиссара Трукшина, чтобы энто, как его… Словом, Трукшин послал нас передать староверам, чтобы те бросили бузить и сдали положенную норму хлеба по продразверстке. Ежели они не подчинятся Советской власти, комиссар Трукшин велел передать, что покарает всех бунтовщиков по закону революционного времени.
     Ташкинов сделал озабоченное лицо, будто думая о предложении начальника ЧК и спустя некоторое время сказал:
- Ну что ж, давайте обсудим ваше предложение. Но вести переговоры через забор не очень-то удобно. Предлагаю вам заехать в деревню и спешиться. Посидим, побалакаем. Глядишь, может и договоримся…
     Ташкинов обернулся к Перебатову, незаметно подмигнул ему и скомандовал:
- Открыть ворота парламентёрам!
     Мужики живо отворили ворота. Милиционеры нерешительно переглянулись, затем тронули коней и медленно въехали в деревню. Подкинцы по знаку Перебатова тут же захлопнули ворота, окружили милиционеров и стащили их с сёдел, отобрав оружие.
- Пошто хватаете нас? Мы переговорщики! Нас нельзя трогать! Полномочиев таких не имеете! – вскричал побледневший Федька Дёмин, пытаясь вырваться из рук подкинцев.
     Чебатков ничего не смог произнести. У него от волнения тряслись губы.
- А у тебя, сволочь, было право срывать с меня погоны? – со злобой сказал Дёмину Ташкинов.
- Это не я! Григорий Степаныч, я не срывал с тебя погоны…, - пролепетал Федька.
- Я знаю, что не ты! Гришка Овчинников срывал! А ты, гнида, держал меня и усмехался! – продолжал Ташкинов.
- Григорий Степаныч, пощади! У меня ребятишки малые да старуха-мать! – взмолился Дёмин.
Васька Перебатов заорал на Федьку, нагнувшись к нему с коня:
- Вот, паскуда, сопли распустил… Забыл, как мой брательник в ногах у тебя валялся, когда ты у него хлеб со своими комитетчиками-голодранцами забирал? Забыл?
- Василий Иваныч, Григорий Степаныч, пощадите, не казните… - чуть не плача, бубнил Федька.
- Тьфу, подлюка! – злобно плюнул Васька.
     Повстанцы веревками стянули руки милиционеров за спиной. Дёмин дергался, глотая слюни и сопли. Чебатков, опустив голову, стоял спокойно, покорно ожидая своей участи.
     Ташкинов с высоты седла с презрением наблюдал за пленниками. Затем спросил:
- Сколько человек в отряде Трукшина?
- Тридцать пять, - всхлипывая, ответил Дёмин.
- Так… Сколько пулеметов?
- Один «Максим».
     Чебатков поднял голову, посмотрел на Дёмина и отвернулся. Было заметно, что ему стыдно за трусость товарища.
- Когда Трукшин намерен выступить на Подкину? – спросил Ташкинов.
- Не знаю… Он ждет подкрепление. То ли из Юрлы, то ли из Усолья, - лепетал Дёмин.
     Ташкинов задумался, постукивая плеткой по голенищу сапога. Затем он обернулся к Ваське Перебатову:
- Отведи их за околицу и расстреляй. Живыми отпускать нельзя.
     Григорий Степанович тронул коня и как ни в чем не бывало поехал по деревне к избе, которая являлась его штабом.
     Пленников прикладами вытолкали за ворота и потащили к ближайшему оврагу. Никифор Чебатков неожиданно обернулся и крикнул Перебатову:
- Гады! Кулачье толстопузое! Советская власть отомстит вам за нашу гибель! Кровью умоетесь!
     Перебатов повернулся в седле, неумело вытащил из ножен шашку и рубанул Чебаткова по голове. Васька не был лихим рубакой-кавалеристом, потому что в армии служил не в кавалерии, а в пехоте. Удар получился неудачным и пришелся вкось. Лезвие шашки отрубило Чебаткову ухо и распластало скулу. Милиционер закричал от боли и, обливаясь кровью, упал в дорожную пыль.
      Федька Дёмин плечом оттолкнул державшего его мужика и бросился бежать, петляя во ржи, как заяц. Перебатов не спеша снял с плеча винтовку, спокойно прицелился и выстрелил. Дёмин, вскрикнув, исчез среди колосьев. Повстанцы бросились за ним. Федька лежал на боку, пытаясь высвободить связанные за спиной руки, и елозил сапогами по земле, подминая стебли ржи, словно продолжая убегать от погони. На гимнастерке Дёмина расплывалось кровавое пятно. Один из мужиков, словно дубиной попавшему в капкан волку, прикладом винтовки размозжил ему голову.
      Перебатов, ухмыляясь, некоторое время с седла смотрел, как ползает в кровавой пыли Чебатков, мучаясь от дикой боли. Потом Васька не спеша слез с коня, поудобнее взял в руку рукоять шашки, примерился и на этот раз ловко разрубил затылок милиционера пополам.

Глава четвертая

      На деревню опускалась ночь. Уже помолились перед сном подкинские жители. Потемнели, засыпая, ржаные поля, в низинах всплыл непроглядный августовский туман, вдалеке на горизонте красным заревом полыхали зарницы.
      Григорий Степанович мрачнее тучи сидел в штабной избе, не мигая смотрел на коптившую керосиновую лампу. В углу на лавке сном праведника уже храпел Васька Перебатов. Хозяева ночевали за стеной в летней половине дома.
     В голове Ташкинова тяжелым чугунным шаром перекатывались события сегодняшнего вечера: визит парламентеров, казнь, предсмертные крики. Зачем он отдал приказ казнить милиционеров? Отпустить бы их с миром и не брать грех на душу… Григория Степановича грызла совесть, но он пытался себя оправдать, что нельзя было поступить по-другому! Чебатков и Дёмин сразу же помчались бы к начальнику ЧК с докладом, что, мол, староверы основательно приготовились к бою и командует ими бывший офицер Ташкинов. И Трукшин, скорее всего, не выступая на Подкину, засел бы в волостном селе в прочной обороне, дожидаясь подмоги. А потом красные, подтянув резервы, пошли бы в наступление по всей волости. 
     А, может, он отдал приказ казнить милиционеров, потому что хотел свести личные счеты с Федькой Дёминым за свое прилюдное унижение на съезде солдатских и крестьянских депутатов? Может, вообще, все это восстание он затеял лишь ради мести Советской власти за сорванные золотые погоны?
     Григорий Степанович тряхнул головой, отгоняя предательские мысли, словно назойливых комаров. Нет! Не ради униженного самолюбия, а ради любви к своей родине и простому народу пошел он – штабс-капитан и бывший председатель земской управы Григорий Ташкинов - на смертный бой с большевизмом. Этот бой будет страшным и кровавым, так как на кону стоит жизнь и свобода крестьянства и само существование России как единственного оплота православного мира.
     Григорий Степанович тяжело вздохнул. Была жизнь, достаток, уважение сельчан. Все рухнуло в один миг после октябрьского переворота в Петрограде. Большевистская зараза своими многообещающими декретами «о мире» и «о земле» дотянулась и до Чердынского края. Солдаты-фронтовики, вернувшись из окопов германской войны, жаждали крови буржуев - тех, кто наживался на войне, посылая мужиков умирать за веру, царя и отечество. Поэтому семена большевистской пропаганды упали на благодатную почву. В феврале 1918 года в Чердыни бывшие фронтовики, создав Совет рабочих и солдатских депутатов, штыками разогнали городскую управу и взяли власть в свои руки. Им на помощь прибыл отряд вооруженных рабочих из Лысьвы под командованием опытных большевиков.
     Ташкинов скрипел зубами, вспоминая недавние события. В Чердыни стали верховодить лысьвенские большевики: бывший политзаключенный Александр Трукшин, неизвестно как залетевший в Лысьву из Прибалтики; братья Аппога – Фриц и Эрнест, латыши, кое-как говорившие по-русски; тоже латыш - бывший агроном Отто Эйхвальд; рабочие лысьвенского завода Александр Рычков и Максим Барабанов.
     Чердынский Съезд рабочих и солдатских депутатов, безропотно голосуя, наделил лысьвенцев высокими полномочиями. Трукшин получил должность начальника уездной чрезвычайной комиссии (ЧК) по борьбе с контрреволюцией. Эрнест Аппога стал военным комиссаром Чердынского уезда, а его брат Фриц был назначен помощником. Рычков был избран председателем уездного исполкома.
      Новое начальство уезда было молодым и энергичным, но ни черта не смыслило в управленческой работе. Да и образование у многих было не ахти. У Рычкова и Барабанова за плечами было по два класса начальной школы для бедняков, у других членов Совета и этого не было. Только братья Аппоги могли похвастаться гимназическим образованием.
      Лысьвенские большевики сразу приступили к наведению революционного порядка, обложив солидной денежной контрибуцией купцов и зажиточных горожан. Надо же было на что-то существовать новой власти. Лысьвенцы на этом не успокоились - занялись обысками, арестами и конфискациями. Вовсю стали проводить политику «экспроприации экспроприаторов».
      Древняя степенная Чердынь была взбудоражена нашествием новых неведомых сил. Уютные вывески магазинов с витиеватыми надписями были завешены мятым кумачом с дерзкими лозунгами: «Вся власть Советам!», «Земля крестьянам, фабрики рабочим!», «Лучше смерть, чем ярмо империализма и капитала!» По улицам сновали вооруженные люди, на площадях бурлили митинги, уездный комитет компартии неустанно строчил распоряжения, протоколы, агитки.
      По городу неслышно, как змеи, ползли слухи про аресты и расстрелы недовольных новой властью. Мол, у ЧК разговор короткий: «Ежели ты супротив коммунизма и товарища Ленина, значит ты контра! А раз контра, то вставай к стенке и лови пулю!» Напуганные такими слухами, зажиточные горожане боялись лишний раз выходить за порог своего дома.
      Страшные ходили слухи ходили и про Максима Барабанова, который состоял в должности председателя революционного трибунала. Этакий красный судья, ставящий размашистую подпись на смертных приговорах, но только без суда и следствия. Про него говорили, что он попов да монахов шибко не любит и быстро отправляет их на тот свет. Так что человеку в сане священнослужителя, лучше Барабанову на глаза не попадаться. Председатель ревтрибунала тоже не чурался обысков и экспроприаций, но больше всего любил весёлые попойки в компании закадычного друга и собутыльника - председателя отдела социального обеспечения Николая Чудинова.
       Горожане шепотом передавали друг другу слух, как большевиками в Чердыни был разграблен женский монастырь, и как потом Барабанов с Чудиновым пьянствовали на монастырской даче, распивая церковное вино…
      «Что за напасть такая на Россию… За грехи что ли какие? Всякие латыши да пришлые голодранцы топчут нашу землю и вершат судьбы людей по своему усмотрению, как им в голову взбредет… Всем латышам и коммунякам - пулю! Хватит! Напились сволочи  мужицкой крови! – шептал Ташкинов, со злостью сжимая на столе кулаки.
      На крыльце раздался окрик часового, затем в сенях громко хлопнула дверь и в избу ворвался отец Григорий. Он узнал от прихожан о свершившемся недавно злодейском убийстве.
- Ты пошто насильничаешь над людьми, господин офицер? Пошто приказал убить этих милиционеров? Они к тебе с миром пришли! А ты их сгубил! Убивец окаянный! – громким сердитым голосом прокричал Подкин, грозно сверкая глазами.
      Перебатов сразу проснулся, спросонья ничего не понимая и пытаясь нащупать под подушкой револьвер.
- Батюшка, вы будто с цепи сорвались, - хмуро произнес Григорий Степанович, едва взглянув на священника.
- Грех на тебе великий! Сам грешник и людей наших в грехи ввергаешь! Гореть тебе за это в геене огненной! – неистовал Подкин.
- Каюсь… Грешен… Как тут не согрешишь ради великой цели, - также хмуро ответил Ташкинов. – Я сам отвечу перед Богом за все наши грехи! И вот что я вам скажу, батюшка! Не суйтесь вы в военные дела.
- Убивец! – не унимался священник, стуча посохом по полу. - Бог вдохнул жизнь от жизни своей во всякое сотворенное существо. Жизнь есть самое драгоценное богатство, данное Богом. Поэтому тот, кто посягает на любую жизнь на земле, поднимает руку на самый драгоценный дар Божий, больше того - на саму жизнь Божию!
- Это - война! – сдерживая злобу, ответил Григорий Степанович. – И война особенная! Гражданская! Братоубийственная! В этой войне врагом является не иноземный захватчик, не тевтон и не кочевник. В нынешней войне врагом может быть сосед, кум, брат и даже отец или сын. Война будет жестокая! Или они нас или мы их! Третьего не дано!
- В Священном Писании сказано: токмо один Бог как Творец может отнять у человека жизнь, когда захочет…
- Святитель Афанасий Великий говорил, что не позволительно убивать, но убивать врагов на брани и законно и похвалы достойно, - перебил его Ташкинов.
      Григорий Подкин не нашел что сказать и, тяжело дыша, присел на лавку, чтобы успокоиться. Он уже без злобы, с огорчением произнес:
- Как же понимать речи твои про демократию, про власть народа? Разве можно построить свободное равноправное общество, насильничая над людьми?
      Ташкинов помолчал немного, поглядев на огонек лампы, и затем ответил:
- В борьбе за свободу без насилия не обойтись… Давайте представим, батюшка, что бы было, ежели мы отпустили бы переговорщиков. А? Как вы думаете?
      Священник молчал. Григорий Степанович, пристально глядя на Подкина, продолжил:
- Ежели бы мы отпустили этих двоих красных, они доложили бы начальнику ЧК, что мы готовы дать отпор краснопузым. Тогда чекисты собрали бы все свои силы и навалились на нас всем скопом. А покуда красные не предполагают, что мы можем задать им перцу! Начальник ЧК не знает, сколько нас и как мы вооружены. Мы заманим «товарища Трукшина» в засаду и перебьем нахрен весь его отряд! А вам, батюшка, я еще раз советую не соваться в военные дела. Лучше ступайте в храм да молитесь за победу нашего крестьянского воинства.
      Отец Григорий ничего не ответил Ташкинову. Наверное, офицер прав. Военным людям виднее, что к чему. Подкин, кряхтя поднялся и, не попрощавшись, устало вышел из штаба.
     «Наступили антихристовы времена. Сатана, спустившийся на землю, натравливает людей друг на друга и сеет всяческие раздоры. Именно он, вселяясь в людей и делая их нечестивыми, разжигает пламя вражды. Остается только молиться за подкинцев и за всех православных. Господь Бог не оставит верующих на поругание и погибель. Он защитит от Красных безбожников и от Белых грешников», - думал священник.

*      *      *

      Во дворе громко пропел петух, оповещая хозяев и своих многочисленных жён куриного сословия о наступлении утра. За окном светало. Деревня окунулась в утреннюю мутную мглу, словно в парное молоко. Колокольня Подкинской церкви возвышалась над туманом, как мачта корабля, плывущего по бескрайнему океану.
      Васька Перебатов настойчиво тряс Григория Степановича за плечо:
- Ваше благородие, проснись! Разведчики возвернулись!
Ташкинов, открыв глаза, непонимающе глядел на Ваську. Затем, окончательно проснувшись, резко откинул лоскутное одеяло и сел на лавке.
- Разведчики донесли, что краснопузые идут по дороге на Подкину. Ужо в трех верстах от деревни, - взволнованным голосом докладывал Перебатов.
Григорий Степанович вскочил, сжимая кулаки:
- Васька, почему разведка заметила Трукшина уже на подходе к Подкиной? Я их за каким чертом в Юм посылал? Они там что, самогонку пили и девок щупали?
- Не могу знать, ваше благородие! – с глупым выражением лица протараторил Перебатов, невольно отступая назад и опасаясь, как бы Ташкинов в гневе не съездил ему по морде.
      Васька знал, что разведчики вернулись из Юма с мутными глазами и самогонным перегаром, который чувствовался за версту. Они всю ночь пропьянствовали у какого-то то ли свата, то ли брата и прозевали выход чекистов из села. Узнав, что Трукшин уже движется на Подкину, разведчики, мучаясь от тяжкого похмелья и безжалостно нахлестывая плетками коней, окольными тропами через лес помчались к Ташкинову.
      В разведку ходили Васькины закадычные дружки, поэтому он решил утаить от командира причину оплошности мужиков и стоял теперь перед Григорием Степановичем навытяжку, как молодой солдат перед старым грозным фельдфебелем.
- Сколько их? – спросил Ташкинов, быстро натягивая через голову гимнастерку.
- Человек тридцать на пяти подводах с одним пулеметом.
- Хм… Не соврал Дёмин, - усмехнулся Григорий Степанович, понемногу отходя от гнева. – Васька, бегом поднимай мужиков. Дадим бой «товарищу Трукшину»!
- Слушаюсь, господин штабс-капитан! – молодцевато отчеканил Перебатов и кинулся вон из избы выполнять приказание.

*      *      *

      Конь Трукшина грыз удила и нетерпеливо бил копытом, не желая стоять на месте и призывая хозяина пуститься вскачь по полю, чтобы лететь в голубую туманную даль, вдыхая пьянящую свежесть полевых цветов и купаясь в лучах пригревающего утреннего солнца. Но начальнику уездной ЧК не было никакого дела до лошадиных мечтаний. Он настороженно наблюдал за противником. Рассматривая деревню в бинокль, Трукшин обратил внимание на колокольню церкви. «Не иначе, как наблюдательный пункт», - отметил он про себя.
      Подумав так, Трукшин тут же усмехнулся: «Ну откуда у староверов могут быть такие военные познания, чтобы устраивать наблюдательный пункт. Вряд ли, кто из них в армии служил. Ну намяли они бока продотрядовцам… Это же не значит, что староверы знакомы с воинской наукой. Закрылись, небось, в храме и теперь молятся богу о спасении души».
      Трукшин повернул бинокль и стал наблюдать за своими разведчиками. Они остановились в сотне саженей от деревни, осматриваясь и держа оружие наготове. Староверы по-прежнему молчали. Затем разведчики тронули коней и медленным шагом стали приближаться к воротам.
      Солнце понемногу пригревало, растворяя сидевший в низинах туман. В траве звонко застрекотали кузнечики. В яркой синеве неба, радуясь новому дню, стали щебетать разные представители птичьего семейства.
      Внезапно грохнувший оружейный залп заставил резко замолчать чирикающую и стрекочущую божью братию. Трукшин вдавил глаза в окуляры бинокля. Разведчики, круто повернув лошадей, уже мчались назад во весь опор. Из-за забора им вслед трещали выстрелы.
      Трукшин привстал в стременах, не отрывая бинокль от разведчиков, словно хотел понять, что же их так напугало. Хотя и так было все ясно! Засада! Упрямые староверы не желают уладить дело по-хорошему. Трукшин понял, что сильно ошибся, недооценив старообрядцев.
      Как же он мог так недооценить противника? Трукшин считал себя опытным борцом с контрреволюцией. Не одного контрика к стенке поставил. Много разных сволочей от попов и купцов до прикидывающихся бедняками кулаков плакало под его наганом, размазывая сопли и слезы по щекам. Но начальник уездной ЧК был непреклонен и хладнокровно разряжал барабан своего нагана в эти мерзкие буржуйские хари! А теперь он опростоволосился, пожалев раскольников, считая подкинцев всего лишь темными, запуганными крестьянами. А они - самая настоящая контра! Беляки! Сволочи! Староверы подняли не просто бунт из-за недовольства продразверсткой, они подняли оружие против Советской власти. Они - враги революции!
      Трукшин скрипел зубами от вероломства подкинцев и злился на себя, что позволил отряду так глупо напороться на засаду. «Ничего! Долбану гадов карающим мечом революции! Спалю деревню к чертовой матери!» - со злостью думал начальник уездной ЧК.
      Из лога, нахлестывая лошадей, вынырнули разведчики. Резко осадив жеребца, к Трукшину подскочил юрлинский красноармеец Георгий Конин - невысокий скуластый парень лет двадцати с небольшим. Он с ходу крикнул:
- Товарищ командир! Засада! Староверы по нам из винтовок жахнули! Ваньку Чащина ранили!
      Трукшин громко скомандовал:
- Всем спешиться! Лошадей и подводы укрыть в овраге! За мной!
Затем обернулся к Конину:
- Раненого оставить с коноводами.
      Пришпорив коня, Трукшин поскакал по дороге, спускаясь в заросший елками лог. Бойцы соскочили с телег и, взяв винтовки наперевес, побежали за командиром. Возницы, схватив лошадей под уздцы, бегом, громыхая колесами по кочкам, повели телеги в укрытие.
      На дне лога, извилисто петляя между корней деревьев, звонко журчала узенькая неглубокая речушка. Пахло лесной сыростью и листвой дикой смородины. Продираясь сквозь густой ельник, красноармейцы дружно сползли в овраг.
      Перемахнув на коне через речку, Трукшин соскочил с седла, отдал поводья одному из бойцов и, достав из кобуры револьвер, крикнул своему отряду:
- Вперед!
      Оскальзываясь, пачкая сапоги в глине, он стал карабкаться наверх по склону оврага. Цепляясь за ветки деревьев и кустарников, бойцы полезли за ним.
      Выбравшись на поле, Трукшин, отдуваясь, быстро отдал приказ:
- Примкнуть штыки! Построиться в цепь! Интервал две сажени! Пулемет на гребень оврага! Огнем из пулемета подавлять огневые точки противника! За мной!
      Ощетинившись штыками, бойцы рассыпались по ржаному полю в стрелковую цепь. Подминая сапогами стебли ржи, отряд двинулся в атаку на старообрядческую деревню. Трукшин, держа в правой руке револьвер, отважно пошел впереди.
      На суровых лицах красноармейцев отражалась решительная непримиримость к врагам Советской власти. На кончиках их остро отточенных штыков плясали солнечные лучи, словно приветствуя торжество революции.
- Вперед, ребята, вперед! – подбадривал бойцов Трукшин.
      Маленький отряд, упрямо сжимая винтовки, шел в наступление на врага. Фигуры красноармейцев тонули среди колыхающихся ржаных волн. Виднелись лишь их фуражки с красными звездами и сверкающие на солнце штыки.   
      Для пущей наглядности и суровости карающего меча революции Трукшин решил громыхнуть песней.
- Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов! – громко запел он «Интернационал».
- Кипит наш разум возмущенный и смертный бой вести готов… - дружно поддержали бойцы.
      Песня, подхваченная свежим утренним ветерком, далеко разносилась по полю. По мнению начальника уездной ЧК, грозный вид красных штыков при поддержке революционной песни должен напугать староверов до смерти. Казалось, еще чуть-чуть и бунтовщики выйдут из деревни с поклонами, моля о пощаде.
      С высоты синего неба мирно светило солнце, от ветра размеренно колыхались колосья ржи, в траве снова стрекотали кузнечики, где-то далеко в лесу куковала кукушка. Природа, как сотни и тысячи лет жила по своим вечным законам, и ей было глубоко наплевать на войны и пролетарские революции.
      Когда до деревни оставалось менее ста саженей, Трукшин махнул рукой и крикнул:
- Вперед! Бегом!
      Ему казалось, что отряд сейчас одним стремительным броском перемахнет через ограду и принудит староверов сдаться. И тут произошло то, чего начальник уездной ЧК никак не ожидал.
      В воздухе, наполненном пьянящим благоуханием полевых цветов и стрекотанием кузнечиков, вдруг запели какие-то новые насекомые. С пронзительным жужжанием эти твари, словно обозленные осы, впивались в человеческую плоть, мгновенно прогрызая в ней дыры, из которых брызгали фонтанчики крови.
       С деревенской колокольни строчил пулемет. Пули, словно невидимой косой, срезали колосья и вонзались в людей. Сраженные бойцы падали, будто тонули в ржаном море. Остальные красноармейцы заметались по полю, не зная, как спастись от смертельных жужжащих укусов свинцовых насекомых.
- Цепь ложись! Ползком вперед! – громко скомандовал Трукшин.
Он упал в рожь и, пачкая свою кожаную комиссарскую тужурку землей, пополз в атаку на врага, подавая пример бойцам. Пулемет вдруг замолк. Похоже, пулеметчик заряжал новые боеприпасы.
     Трукшин резко привстал, изогнувшись словно хищник перед прыжком на добычу, и крикнул:
- Броском! В атаку!
Бойцы неуверенно поднялись. Тут из-за заборов ударил дружный винтовочный залп. С головы Трукшина пулей сбило фуражку. Красноармейская цепь снова залегла.
      Пулемет с колокольни ударил вновь, и Трукшин бросился на землю. Пули засвистели вокруг, снова яростно сшибая колосья ржи. Нечего было и думать атаковать дальше. Плотный огонь противника не давал поднять головы. Трукшин скосил глаза назад к оврагу.
«Почему молчит наш пулемет? Видят же черти, что нас тут положили? А, может, они драпанули? Всех нахрен расстреляю по закону революционного времени!» - отчаянно думал он.
      Стрельба прекратилась. Противник, похоже, оценивал обстановку.
«Это не командировка по усмирению неграмотных крестьян, а настоящие боевые действия! Откуда у староверов пулемет?» – напряженно думал Трукшин, прижимаясь к земле.
      В воздухе застыла тишина, но спустя некоторое мгновение, оправившись от испуга, в поле вновь защебетали птицы.
      По земле перед носом начальника уездной ЧК пробежал жук, торопясь по каким-то неотложным делам. На травинку запрыгнул кузнечик, внимательно, будто с осуждением, посмотрел на Трукшина и, ловко оттолкнувшись своими сильными ногами, унесся прочь. Над головой, словно цепляясь за колосья ржи, медленно плыли легкие перистые облака, мягко очерченные на голубом небе.
      Трукшину вдруг показалось, что ему лишь привиделось все это: бой, стрельба, крики, стоны. Он, будто усталый путник, решивший отдохнуть в поле от дальней дороги, лежит и слушает пение птиц, смотрит на плывущие облака в небе и думает, как чертовски хороша жизнь. Словно где-нибудь в деревне томится его румяная молодка, которая у околицы внимательно смотрит вдаль, с нетерпением ожидая на дороге появления своего суженого.
      Чей-то громкий предсмертный стон позади вывел Трукшина из забытья. Начальник уездной ЧК до крови укусил губу, чтобы окончательно избавиться от нахлынувшего наваждения. Внимательно наблюдая за деревней, он стал осторожно отползать назад к своим затаившимся в поле бойцам, чтобы дать команду об отходе.

Глава пятая

      Из горячего ствола пулемета еще вился пороховой дымок. Пулеметчик (зарубинский мужик) вытер картузом пот с лица и, глянув на Ташкинова, довольно крякнул:
- Всыпали мы краснопузым по первое число, господин командир!
Он был из бывших фронтовиков и, видать, многое повидал на войне.
     Ташкинову с высоты церковной колокольни было хорошо видно поле боя. Красные медленно отходили, укрываясь во ржи. Григорию Степановичу хотелось бросить мужиков в поле в штыковую атаку на красных, чтобы добить противника. Но нельзя! У красных где-то в засаде спрятан пулемет, и только выйди в чистое поле, как повстанцы сразу окажутся отличной мишенью. Приходилось лишь наблюдать за отступлением красных.
      Григорий Степанович видел сверху, как засевшие за забором крестьяне посылали одиночные выстрелы вдогонку чекистам. Но вскоре стрельба прекратилась. Красные исчезли из виду, и незачем было тратить патроны.
       …Отец Григорий Подкин усердно молился перед древними иконами, совершая земные поклоны и осеняя себя двуперстным крестным знамением:
- Боже, очисти мя грешнаго, яко николиже благо сотворих пред Тобою, но избави мя от лукаваго, и да будет во мне воля Твоя, да неосужденно отверзу уста моя недостойная и восхвалю имя Твое святое: Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веком, аминь…
      Древние святые с икон с сочувствием взирали на священника.

*      *      *

      Догорающий костер лениво шевелил языками пламени, изредка постреливая искрами в ночную темноту. Дым нехотя поднимался ввысь к вершинам вековых елей, постепенно растворяясь в звездном небе. У костра на поляне, расположившись, кто на корточках, кто - полулежа, вполголоса разговаривали красноармейцы. Рядом, привязанные к телегам, стоя дремали уставшие кони. Трукшин приказал расставить телеги вокруг лагеря, как когда-то делали запорожские казаки, отбиваясь от турецких янычар. Было тихо. Лишь изредка, едва слышно, стонал кто-то из раненых.
      Привалившись спиной к толстой корявой ели, на охапке еловых веток, закрыв глаза, сидел начальник уездной ЧК. Казалось, что он дремлет. Но Трукшин не спал.
      Вряд ли он смог бы уснуть после сегодняшнего боя. Тревожные мысли отгоняли сон. Уму непостижимо! Какие-то убогие темные старообрядцы разбили отряд чекистов. Пятеро убитых и четверо раненых.
     «Все-таки, откуда у них пулемет?» - думал Трукшин.
      После неудачной атаки красноармейцы ползком на пузе отступили к оврагу, где были укрыты лошади. Там они, быстро погрузившись на телеги, откатились на несколько верст, углубившись в непролазный дремучий лес. Начальник ЧК приказал расположиться в чаще, заняв круговую оборону. Убитых забрать он не решился. Погибшие красноармейцы так и остались лежать в поле.
      Трукшин в порыве гнева чуть было не пристрелил пулеметчика. Боец оправдывался, что заело ленту, поэтому он не смог поддержать огнем наступающий отряд. Начальник ЧК приставил дуло револьвера ко лбу красноармейца. Без всякой жалости он бы нажал на спуск, но что-то шевельнулось в душе у Трукшина. Может быть, потому что перед ним стоял товарищ, а не кулацкая контра, то ли еще что-то.
     Пулеметчик опустился на колени, готовый безропотно принять смерть за то, что подвел товарищей и не выполнил свой революционный долг. Его плечи опустились, по щеке стекла едва видимая слеза. Бойцы стояли вокруг насупившись. Рука Трукшина дрогнула.
- Товарищ, командир! – сказал вдруг юрлинский красноармеец Георгий Конин, со страхом наблюдавший за предстоящим расстрелом пулеметчика. - С етими «Максимками» частенько такая вот оказия бывает. У нас на фронте, почитай, что, кажную третью ленту заедало. Прямо беда! Как-то германцы в наступление пошли, а ротный пулемет заклинило. Немцы уже в ста шагах от наших окопов, а пулеметчик с лентой возится – ничего поделать не может. Ротмистр - не трус, поднял нас в штыковую. Отбили немчуру. Правда, опосля ротный в землянке пулеметчику и его второму номеру все зубы повышибал.
     Трукшин опустил руку с наганом. Вышибать зубы красноармейцу он не стал, хотя очень хотелось. Лишь приказал бойцу по возвращении в Чердынь явиться к нему, чтобы получить десять суток ареста.
     Перед наступлением темноты Трукшин отправил гонца, чтобы встретить усольский отряд под командованием военного комиссара Чердынского уезда Эрнеста Аппоги, который шел на помощь. 
     «Усольцев должно быть человек шестьдесят или семьдесят. С такими силами возьмем Подкину с ходу! Раскатаем чертову деревню по бревнышку» - со злостью думал Трукшин.
      До него донеслись разговоры красноармейцев:
- Наваляли нам энти австрияки. Чтоб им, гадам, пусто было, богомольцам хреновым!
- Это ты про каких-от австрияков сказал? Которые за кайзера в германскую воевали?
- Не! Я про других говорю, которые староверы. Они и есть австрияки.
- Да ну?
- Истинная правда! Ихний-то главный митрополит заседает где-то в Австро-Венгрии, вот потому-то староверов австрияками или австрийцами кличут.
-  Чудно это…
- У них, брат, окромя австрияков, есть еще бегуны, поморцы и еще всяких хватат. Поповцы, беспоповцы…
- А ты откель про староверов-то знаешь?
- Я, брат, в молодости по Колве да по Вишере много походил, когда у купцов Алиных служил. А там, почитай, одни староверы живут. Вот и повидал.
     Где-то неподалеку неожиданно заухал филин. Бойцы испуганно оглянулись.
- Фу, черт, напугал, - поеживаясь, проговорил молодой боец.
- Испужался? – усмехнулся пожилой чекист. – Сегодня днем в атаку идти не боялся, а тут филина испужался!
- Тогда не страшно было, а теперь жутковато. Темно кругом. Вержится всякое.
- Темно. Осень скоро…
- Вчера смеялись с Петрухой, а сейчас он там в поле лежит…
      Боязно бойцам. Многие из них впервые были в такой переделке. Не хватало еще паникерских настроений в отряде. Трукшин громко приказал:
- Прекратить разговоры! Всем, кроме дозорных, отдыхать!
      Потом отдал новый приказ:
- Конин, ко мне!
      Откуда-то из темноты появился Георгий Конин. Трукшин рукой показал ему сесть рядом и затем сказал:
- Возьми своих юрлинцев и отправляйся в разведку. Нужно выяснить, что староверы затевают. Вы мужики местные, лучше нас знаете эти края. Доберешься до Подкиной - понаблюдай за деревней, послушай. Но в деревню не суйся. Понял?
      Конин без разговоров кивнул головой, поднялся и пропал в темноте.
      Начальник уездной ЧК снова закрыл глаза, пытаясь уснуть. Почему-то ему вспомнились прошедшие годы.

*      *      *

     Александр Трукшин родился и вырос в Курляндской губернии в приморском городе Либава. Его отец был портовым рабочим, мать работала на спичечной фабрике. Детство Сашки Трукшина прошло среди рёва пароходных гудков, грохота выгружаемых грузов и ругани ломовых извозчиков в городской гавани. Он хорошо говорил на латвийском языке, потому что его закадычными друзьями были дети местных рыбаков. Впоследствии в Чердыни многие соратники считали Трукшина латышом.
     Семья у них была большая, как говорят у русских - семеро по лавкам. Заработка отца с матерью едва хватало, чтобы худо-бедно прокормить многочисленное семейство, и о хорошем образовании думать уже не приходилось. Трукшин смог окончить только двухклассное мужское училище, в котором обучались дети бедняков. На обучение в гимназии у его родителей не было денег.
     Едва ему исполнилось пятнадцать лет, он нанялся юнгой на рыболовное судно, чтобы не быть обузой отцу с матерью. Суровые ветры Балтики, тяжелая работа на корабле, вечные подзатыльники матросов за провинность и просто так – ради потехи, закалили и ожесточили характер мальчишки. Он вовсю стал ругаться крепкими морскими словечками, научился пить крепкий ром и курить табак, завел дружбу с самыми бесшабашными портовыми работягами. Одним словом, Сашка Трукшин стал походить на настоящего морского волка.
     Неизвестно, в какую сторону морские ветры погнали бы его еще неокрепшую жизненную лодку. Может, он до глубокой старости ловил бы рыбу, плавая по морям на просоленных рыбацких суденышках. Или оборвалась бы его жизнь в пьяной драке в каком-нибудь портовом кабаке. Но ничего этого не случилось, потому что как-то раз в Либаве Сашка Трукшин случайно познакомился с матросами-большевиками.
      Новые знакомые открыли юноше глаза на правду жизни. Раньше ему было непонятно, почему жизнь так несправедлива. Почему одни люди могут позволить себе жить в каменных домах в центре города, жрать от пуза, шляться от безделья по набережной и покупать дорогие лакированные штиблеты в роскошных магазинах с огромными стеклянными витринами. А другие надрывают спину по двенадцать часов в день за гроши и пьянствуют от такой беспросветной жизни. Их дети ходят в дырявых ботинках в школу для бедняков, чтобы потом, повзрослев, также как, родители, вкалывать на фабриках с раннего утра и до позднего вечера и пить горькую от тоски.
      Сашке Трукшину стало ясно, кто виноват в такой тяжелой жизни простых рабочих. Виноват в этом царь! И еще его министры-капиталисты! Царь у себя во дворце пряники жрет и медом запивает, а его министры-буржуи сосут кровь из простого народа.
      Так юноше говорили его новые товарищи-большевики. Трукшину понравились справедливые идеи марксизма. В самом деле, надо лишь свергнуть царя, и жизнь рабочих будет, как в сказке!
      Вскоре в Петербурге произошли трагические события, которые всколыхнули всю Россию и спровоцировали вооруженные революционные выступления во многих губерниях империи. В январе 1905 года огромные толпы рабочих, организованные попом Гапоном, пошли к царю с петицией о рабочих нуждах. Мирная демонстрация народа была встречена оружейными залпами войск, стянутых к Зимнему дворцу. Погибло несколько сотен рабочих. Огромная масса народа, участвующего в шествии, была арестована.
      Рабочие Либавы были возмущены расстрелом мирной демонстрации в Петербурге и, подстрекаемые агитаторами-большевиками, начали всеобщую забастовку, которая вылилась в стихийное выступление.
      Сашка Трукшин оказался в первых рядах среди недовольных рабочих. Он вместе с такими же отчаянными дружками кидал камни в городовых, бил ненавистные витрины магазинов, а потом вместе со всей дико орущей толпой демонстрантов улепетывал от казаков, получая по спине удары нагаек.
      Через полгода после разгона демонстрации рабочих в Либаве вспыхнуло вооруженное восстание матросов с боевых кораблей, находящихся в порту. Матросы поубивали офицеров, разгромили оружейный и винный склад и, не выдвигая серьезных политических требований, несколько дней пропьянствовали, крича на митингах о свержении самодержавия, и затем сдались на милость казакам, окружившим морские казармы.
      После подавления восстания большевики в Либаве перешли на нелегальное положение.
      Сашка Трукшин тоже стал революционером-подпольщиком. Несмотря на разгром восстания, его душа пела от счастья! Вот она - настоящая цель всей его жизни! Теперь его не ожидает полная лишений судьба простого матроса с рыболовецкого судна. Теперь у него единственный путь – это свержение самодержавия для счастья всего простого народа!
      Трукшин, будто в омут, бросился с головой в опасную революционную работу. По заданию подпольного комитета он распространял нелегальную литературу среди матросов и портовых рабочих, был связным у руководителей подполья. Однажды Трукшин участвовал в вооруженном налете на жандармское отделение. Среди своих товарищей- подпольщиков он отличался лихой смелостью и бесстрашием, граничащим с фанатичной безрассудностью.
      Такие дела не могли долго оставаться без внимания полиции. То ли в результате какого-то прокола, а скорее всего, по информации тайного осведомителя, сыщикам царской охранки удалось напасть на след либавских большевиков. Ячейка была разгромлена, многие подпольщики, в том числе и Трукшин, арестованы.
      Временным военно-полевым судом под председательством генерала Меллер-Закомельского Александр Трукшин был приговорен к двенадцати годам тюремного заключения.
      Восемь долгих лет провел Трукшин в тюрьме. Его освободила Февральская революция. На свободу вышел уже взрослый и озлобленный, но не сломленный духом человек.
      Трукшин, поселившись после освобождения в Петрограде, быстро понял, что несмотря на революционные лозунги и красные флаги, развевающиеся чуть не на каждом углу, ничего не изменилось. Заводами и фабриками по-прежнему владели капиталисты, наживающиеся на рабочем классе. Трукшину стало ясно – для освобождения рабочих от гнета капиталистов, требуется другая революция. Трудовому народу не нужны все эти слащавые либеральные лозунги: свобода, многопартийность, демократия. Не нужна частная собственность. Чтобы окончательно освободиться от эксплуататоров, рабочему классу нужна диктатура пролетариата, которая уничтожила бы капитализм, как строй, чуждый трудящемуся человеку.
      В Петрограде Александр Трукшин вступил в партию большевиков и в октябре 1917 года принял участие в штурме Зимнего дворца.
      В декабре 1917 года по заданию партии он как уже опытный революционер был направлен в город Лысьва Пермской губернии для оказания помощи местным большевикам.

      Глава шестая

      Трукшин, задремав, уже стал проваливаться в глубокий сон, как где-то далеко в лесу защелкали выстрелы, затем глухо громыхнул взрыв.
      Он живо вскочил:
- Тревога! К бою!
      Костер догорел, только угли еще изредка мигали в темноте, не желая затухать. Небо заволокли угрюмые тучи, покрыв лес сплошным мраком. Поднимался ветер. Сонные бойцы вскакивали с земли, в темноте наугад хватали винтовки, поправляли патронташи.
- Занять круговую оборону! – cкомандовал Трукшин.
      Красноармейцы рассредоточились вокруг костра, спрятавшись за телегами, пристально, до боли в глазах, вглядывались в ночную темноту.
      От ветра недовольно скрипели стволами деревья, шелестели ветками и листвой. Казалось, что-то страшное и неподдающееся объяснению подкрадывается в темноте к красноармейскому отряду, чтобы кровожадно наброситься на людей и разорвать их тела на клочки. Некоторые бойцы, вспомнив, что на поле остались лежать покойники, стали неистово креститься от страха, несмотря на красные звезды на своих фуражках.
      Трукшин почувствовал, как по телу пробежал озноб. «А что, если староверы нас окружат в темноте и перережут, как курей» - пронеслось в его мозгу.
      Он крепче сжал в руке револьвер, чтобы унять волнение. Не годится начальнику ЧК и красному командиру бояться каких-то мужиков-староверов. Он не боялся царской охранки, в тюрьме насмерть дрался с уголовниками за лучшее место в камере, без страха лез на штыки юнкеров в Петрограде. Неужели тут он испугается дремучих мужиков?
- Эй, кто там крестится? Не стыдно? Прекратить! Бога нет! -  стуча зубами, крикнул бойцам Трукшин, пытаясь успокоить собственные взвинченные нервы.
      Вскоре неподалеку затрещал валежник. Кто-то в темноте пробирался сквозь ельник к поляне, на которой занял оборону отряд.
- Кто идет! Будем стрелять! – грозно крикнул Трукшин, уже овладев собой.
- Это я! Конин! - последовал негромкий быстрый ответ.
      Начальник ЧК облегченно вздохнул. На поляну выбрались бойцы, ушедшие в разведку. Они волокли по земле какую-то тяжелую ношу: не то мешок, не то еще что-то.
      Из-за туч неожиданно выглянула луна, осветив бледным светом поляну с красноармейцами. Трукшин увидел, что разведчики притащили не мешок, а раненого человека.
- Пробираемся мы, значит, к деревне, - едва отдышавшись, стал рассказывать Конин, - осторожно идем, с оглядкой, по кустам и канавам хоронимся, к каждому шороху прислушиваемся. Только вышли на поле, где наши убитые лежат, и тут чуть ли не нос к носу сталкиваемся со староверами. Я из нагана одного ухлопал, а их там человек пять али шесть. Они тикать. Мы им вдогонку еще пару раз пальнули. Староверы в нас бомбу кинули, да неловко у них вышло. Своего же осколками той гранаты посекли, няпры сиволапые. Остальные-то удрали, а етот ранетый в поле остался. Мы его с собой и прихватили.
     Трукшин зажег спичку, чтобы разглядеть пленного. Им оказался тщедушный мужичонка со взлохмаченными волосами и торчащей, как веник, бородой. Он тяжело дышал, бережно придерживая руками живот. Все увидели, что из разорванной рубахи между его окровавленных ладоней вываливаются сизые кишки, так нелепо, неестественно и страшно выползающие из живого человека.  Видимо, осколок гранаты угодил мужичонке прямо в брюхо.
      Мужик обвел мутным взглядом красноармейцев и пролепетал белыми бескровными губами:
- Робяты, я все скажу, тока сполните просьбу Христа ради! Нету сил терпеть муку адскую… Не жилец я… Робяты, бес меня попутал связаться с ними… Сполните просьбу, не мучьте меня!
Он громко застонал:
- Ой больно мне, ой как больно…
      Бледные, как мел, лица чекистов отчетливо виднелись в темноте. Молодой боец, который давеча испугался филина, не выдержал и отвернулся. Его стошнило.
      Трукшин строго посмотрел на бойца, облизнул пересохшие вдруг губы и обратился к пленному:
- Хватит скулить! О чем ты просишь?
Мужичонка приподнялся на локтях:
- Прикончите меня, робяты, не могу терпеть. Я все скажу…
- Говори! Я исполню твою просьбу, - стараясь казаться спокойным, сказал Трукшин.
Пленный, тяжело дыша, проговорил:
- Уходить вам надо... Много их… Перестреляют они вас… Староверами командует офицер бывший… Ташкинов Григорий… Сами-то староверы ни за что бы не спроворили, ежели бы не офицер… Я слыхал, что он на Юм наступать хочет…
- А ты как попал к староверам?
- Из Комарихи я… По приказу Ташкинова пришел… Я у них, у Ташкиновых-то, в батраках всю жисть робил. Куды ж мне деваться… Григорий Степаныч приказал, я и повиновался.
     Трукшин задумался. Вон оно что! Вот откуда у староверов пулемет и такая воинская отвага. Все правильно! Поп Подкин ни за что бы не ринулся в открытый бой с чекистами. Наверняка бы позже повинился и покаялся, что прогнал продотрядовцев. Сдали бы подкинцы хлеб Советской власти и дело кончилось миром. Трукшин, конечно, не простил бы попа Григория, припомнив ему этот бунт. Но случилось все по-другому. Староверами командует не старообрядческий поп, а боевой офицер.
     Начальник уездной ЧК знал о Ташкинове. И о его контрреволюционных воззваниях в Юме, и про то, как делегаты съезда его прогнали, сорвав с плеч офицерские погоны.
     «Значит, Ташкинов все это время не сидел сложа руки, а готовился к вооруженному восстанию против Советской власти. И оружие припрятал. Похоже, тут пахнет белогвардейским подпольем. А мы про него знать - ничего не знаем…», - напряженно думал Трукшин.
- Господин начальник, сполни просьбу… Избавь от муки…, - простонал мужичонка.
     Трукшин оглянулся было на своих бойцов. Но понимая, что нельзя давать такой жестокий приказ подчиненным и перекладывать такую тяжелую ответственность на других, он решил сам выполнить то, что обещал этому несчастному крестьянину. Начальнику уездной ЧК стало жаль пленного мужичонку, но оставлять его мучиться было еще бесчеловечнее, чем пустить пулю в затылок.
     Стараясь не выдавать волнения, Трукшин приставил ствол своего нагана к виску пленного и нажал на спуск. Мужичонка брызнул мозгами на куст, дернулся и затих.    
     Красноармейцы, оцепенев, словно парализованные, смотрели на мертвенно-бледное от света луны лицо Трукшина, на вывалившиеся кишки из живота убитого мужичонки, на висящие на ветках куста кровавые ошмётки. Молодого бойца опять вырвало.
     На небо снова наползли тучи, закрыв собой луну.  В верхушках деревьев страшно завыл, засвистел, захохотал ветер, словно вся нечисть, какая существует на земле собралась полюбоваться на смертоубийство, произошедшее на этой поляне. И теперь нечистая сила кружится в дьявольской пляске, неистово радуясь человеческому грехопадению.
     Трукшин, овладев собой, коротко приказал:
- Запрягать коней! Уходим!
    
*      *      *

      Снова скрипели колеса телег, фыркали кони, и возницы нетерпеливо подхлестывали лошадей, стремясь побыстрее уйти от этого проклятого места. Бойцы на подводах сидели мрачные и молчаливые. Никто уже не перекидывался разговорами и байками. Курить и то не хотелось. На последней телеге, крепко вцепившись в рукоятки пулемета и внимательно глядя на чернеющий позади лес и убегающую дорогу, сидел пулеметчик, чтобы в случае погони прикрыть отряд с тыла.
      Поставив впереди колонны Георгия Конина, Трукшин, нахмурившись, покачивался в седле подле последней подводы. Он решил немедленно вернуться в Юм, чтобы соединиться с усольским отрядом.
      Трукшина терзала неприятная мысль, что он не выполнил приказ Чердынского ревкома. Бунт староверов не подавлен, потеряна часть отряда, по пятам, как ему казалось, наступает белогвардейская банда офицера Ташкинова. Как же Трукшин теперь посмотрит в глаза чердынским товарищам? Будут ли они ему теперь доверять? И еще, пожалуй, придется оправдываться перед Эрнестом Аппогой, который, несмотря на молодость, гораздо умнее и храбрее Трукшина. Придется, упрямо сжав губы, молча выслушать неприятные упреки, чтобы потом смыть свой позор кровью. «Ничего! – думал начальник уездной ЧК. – Стерплю! Сам виноват! Недооценил врага, и тот врезал по зубам. А на товарищей обижаться не следует. Не для того мы революцию делали, чтобы сердиться на критику товарищей по борьбе! Отомщу Ташкинову и этим староверам чертовым! Все будут наказаны по закону революционного времени!»
      Еще ему не давал покоя этот несчастный пленный мужичонка, которого пришлось безжалостно пристрелить, чтобы избавить от мучений. Трукшин напряженно думал, глядя на темную дорогу между ушами своего коня:
«Как же все это несправедливо! Бедняк-крестьянин, гнувший спину на богатеев за мизерную меру ржи или ячменя, пошел вдруг против Советской власти, которая борется против буржуев за счастливую жизнь этого самого батрака. И пошел против своих же односельчан-красноармейцев не из-за идейных соображений, а потому что ему приказал хозяин. И в результате глупо отдал жизнь за кулака, который пил его батрацкую кровь. Почему бы этому батраку не воткнуть вилы в жирное брюхо своего хозяина и не встать под знамена Советской власти, чтобы завоевать светлое будущее для себя и для своих потомков? Как же продрать глаза этим неграмотным крестьянам? Как показать им всю суть революции?»
      Трукшин покрутил головой.
«Причиной несогласия мужиков с Советской властью является рабское мышление, сложившееся за многие столетия угнетения крестьянства. Мужик робеет не умом, а поротой задницей! Привык бояться князей, бояр, станового пристава и богатого соседа. И как же тогда вразумить мужика? Как избавить его от страха перед знатным и богатым? А может, не надо его вразумлять? Может, надо его силой заставить поверить в справедливость Советской власти? Плевать, что бедняк-мужик не верит в революцию и боится большевиков. Революционными штыками и даже расстрелами привести крестьян в повиновение и заставить жить в коммунистическом обществе. А потом через время крестьяне сами будут благодарить за сытую жизнь при коммунизме. А того, кто не согласен, кто по-прежнему хочет наживаться, эксплуатируя труд бедняков, того надо нещадно уничтожать как вредный советскому обществу элемент!» - мрачно размышлял начальник уездной ЧК.

Глава седьмая

      Солнце уже катилось к полудню, но повстанцы по-прежнему сидели в лопухах за деревенским забором, держа оружие наизготовку и ожидая следующей атаки чекистов. Но красные будто растворились в лесу.
      Зарубинские и еложские мужики, устав сидеть без дела на позиции, достали из кисетов табак и задымили самокрутками. Поглядывая на поле из-за забора, мужики завели разговоры.
- Знатно мы краснопузым наподдавали! Пулеметом-то их, точно литовочкой скосило. Как мыслишь, Иван, пойдут они снова в атаку али побоятся?
- Шут их знает… Думается мне, что краснюки что-то хитрое затевают.
- А я как стрельнул, так шапка с башки комиссара под самые облака взлетела! Эх… Надо было прицел чуток ниже взять. Пуля прямо в лоб бы его поцеловала.
- Чего ты брешешь! Это моя пуля была!
- Куды тебе кривоглазому! Ты в корову-то с трех саженей не попадешь!
Мужики весело загоготали.
     Молчаливые подкинцы, сидя на позиции неподалеку за кустами бузины, с неприязнью смотрели, как никониане вдыхают дым дьявольского зелья. Еще и ржут, словно жеребцы. Все им нипочем. Будто не летала недавно смерть над головами и не лежат на поле в ста саженях от них красные покойники.
     Ташкинова сильно беспокоило, что красные не решились на повторную атаку, а изменив тактику, отступили и тихо растворились в лесу. Он не меньше начальника уездной ЧК тревожился неизвестности. Командир повстанцев так и не решился отправить отряд вдогонку чекистам. Ташкинов помнил, что у Трукшина имеется пулемет. Почему тот не применил его в бою, Григорий Степанович не знал, но вполне догадывался.
      «Наверняка, пулемет укрыт где-нибудь в засаде. «Товарищ Трукшин» надеется, что мы кинемся в погоню за отступающими красными и попадем в засаду. Там он нас и перещёлкает, как матерый охотник зайцев. Хрен тебе, а не погоня, «товарищ Трукшин»! Не попадусь я на твою уловку!» - размышлял Ташкинов.
      Хотя Григорий Степанович многое после сегодняшнего боя понять не мог. Разведка красных велась уж очень открыто и неосторожно. Сама атака чекистов на деревню тоже очень удивила командира повстанцев: отряд красных пошел цепью на деревню с флагом да еще и с песней, как будто можно напугать противника красным знаменем и пением «Интернационала». Впрочем, черт поймет этих большевиков! Революционной романтике они придают немалое значение.
      Вся тактика красных во время сегодняшнего боя свидетельствовала о том, что Трукшин пытался выманить повстанцев из деревни. Как будто у него в лесу были спрятаны серьезные резервы. «Но по данным разведки, у красных было всего-то три с небольшим десятка бойцов. Да и Демин сказал то же самое… Неужели к Трукшину успела подойти подмога?» - напряженно думал Ташкинов.
      Григорий Степанович в кустах за поскотиной поставил дозорных, приказав им глядеть в оба, а на колокольню посадил самого глазастого парня, чтобы тот внимательно следил за окрестностями.

*      *      *

      К рассвету отряд Трукшина вышел на Юмский тракт. Налево в трех верстах находилась богатая, населенная зажиточным кулачьем деревня Елога. Направо дорога шла на Юм, до которого оставалось еще верст десять. Трукшин приказал повернуть направо и сделать остановку в небольшой деревушке со смешным названием Мухоморка, неуклюже прилепившейся к Юмскому тракту.
      Он решил не возвращаться в Юм, а ждать отряд Аппоги здесь, тем самым прикрывая от противника волостное село на дальних подступах. Еще одной причиной было нежелание показываться на глаза юмским исполкомовцам. Стыд жег начальнику ЧК нутро до самой печенки! Он же гроза буржуев и кулаков в Чердынском крае, а тут драпает от каких-то дремучих староверов! Поэтому Трукшин решил пока не показываться в Юме. Одно дело - выслушать упреки от Аппоги, с которым они земляки и вместе хлебнули не один фунт лиха, сражаясь с разной контрой. Другое дело - смотреть в глаза товарищам, которые не знают твоих слабостей и ошибок, которые видят в тебе твердого и бесстрашного борца за Советскую власть, идеального и кристально чистого большевика-ленинца.
      Подводы остановились посреди улицы. Деревня еще только просыпалась. В каком-то дворе кукарекал петух, громко хлопая крыльями. Сталкиваясь рогами, стуча копытцами и роняя орешки, выходило на поскотину козье стадо.
      Трукшин поехал на лошади вдоль улицы, высматривая пригодную избу для постоя. У одного старенького приземистого дома с покосившимися воротами он увидел седобородого старика с палкой, который не спеша возвращался с поскотины, куда только что увел своих коз. Старик обернулся и сделал ладонь козырьком, прикрывая глаза от низко светившего утреннего солнца. Он очень удивился, увидев на улице подводы с вооруженными людьми.
      Начальник уездной ЧК повернул коня к старику и без всяких церемоний произнес:
- Здорово, дед! Есть у вас тут председатель или комитет бедноты?
      Дед удивленно выслушал вопрос, пожевал губами и, набравшись смелости, спросил:
- А вы, ктой-но такие будете?
Трукшин недовольно поморщился, но сдержавшись, учтиво ответил:
- Мы бойцы Красной армии!
Старик помедлил немного и сказал:
- Дак нетути у нас ни председателя, ни комитету.
- А как вы тут живете?
- Дак живем как-то… Сами по себе…
- А кто старший в деревне?
- Дак энтот… Староста! Тока нетути его. В лес спозаранку уехал.
Трукшин усмехнулся. По всей Пермской губернии давно установлена Советская власть, а тут в глухой деревеньке по-прежнему управляет староста, как при царе Горохе.
- А к тебе, дед, можно на постой? Пустишь? – спросил Трукшин.
    Старик ничего не ответил, опасливо глядя на красноармейцев.
К ним подъехал на лошади Георгий Конин. Он подмигнул деду и весело сказал:
- Дед, ты не боись, мы тебя не обидим! За постой мы тебе забор поправим, а то гляди, скоро совсем упадет.
- Ну ежели так, то проходите, гости дорогие! Забор-то и вправду покосился… Силов-то у меня ужо вовсе нетути, – обрадовался дед.
Он живо побежал отворять ворота, продолжая говорить:
- Избенка моя не шибко просторная, но я вас, робяты, на сеновал пущу. Там места вам всем хватит. А могет, окромя забора, вы ишо и ворота поправите? Столбы подгнили, ворота перекосило. Теперича тяжело открываются, окаянные…
      Бойцы, не спавшие всю ночь, обрадовавшись предстоящему отдыху и не слушая болтовню старика, завели лошадей на его двор. Дед заковылял вслед, желая приглядеть за красноармейцами, чтобы те не спёрли что-нибудь из его хозяйства.
- А вы ктой-но будете? Большевики али коммунисты? – с любопытством спросил он у бойцов, наблюдая, как красноармейцы распрягают лошадей.
- Мы борцы с контрреволюцией! – смеясь и хлопая деда по плечу, отвечали бойцы.
Хозяин дома почесал в затылке, не понимая, что означает слово «контрреволюция».
- А ты, дед, зажиточно живешь, надо бы тебя раскулачить, - опять подмигнув, усмехнулся Конин.
Старик испуганно залопотал:
- Разве ж это зажиточно… Старый мерин да три козы. Все пошло прахом. Старший сын в германскую погиб, другой на военном корабле где-то по морям плавает – никак домой не возвернется. Девок я замуж всех выдал, а зятевья не шибко помогают… Одни мы теперича со старухой живем. Силов ужо нет хозяйство вести.
      Увидев на телегах раненых, он опешил и нерешительно спросил:
- Энто откудова вы с ранетыми пришли? Неужто война началась? С кем?
      Конин ему строго ответил:
- А это, дед, не твово ума дело!
      Старик понял, что не следует сердить вооруженных людей. Он заковылял в избу, намереваясь отругать свою старуху за то, что забыла зашить его порты.
      Трукшин выставил дозоры за деревней и всем остальным велел отдыхать. Дед пригласил командира в дом, но он отказался, не желая стеснять хозяев. Трукшин вместе с бойцами залез на сеновал, даже не сняв сапоги, зарылся в сено и после бессонной ночи забылся тяжелым сном.

*      *      *

      Начальник уездной ЧК сквозь сон слышал чьи-то голоса, конское ржание, бряцанье оружия. Но просыпаться не хотелось. Щекотливо пахло душистым сеном, сквозь щели прохудившейся крыши проникали еще теплые августовские солнечные лучи. Где-то рядом сонно гудел шмель. Трукшин повернулся на другой бок, чтобы снова провалиться в сладкую дрему, но кто-то проговорил ему в ухо:
- Товарищ Трукшин, усольцы прибыли!
Начальник ЧК нехотя продрал глаза. Георгий Конин, улыбаясь, настойчиво тряс его за плечо:
- Подмога прибыла, товарищ командир!
Трукшин тяжело поднялся, еще плохо соображая, о чем ему говорит Конин. В голове звенело, как с тяжелого похмелья. Трукшин слез с сеновала, ладонью смахнул с лица прилипшие соломинки и наконец окончательно пришел в себя.
      Чердынские чекисты еще спали на сеновале мертвецким сном. Во дворе у телеги с ранеными хлопотала старуха (жена хозяина). На улице, гремя амуницией и конской упряжью, соскакивали с подвод и слезали с седел бойцы усольского отряда, привязывали коней к забору.
- Пора просипаться, товаришч начальник ЧК! Ти так Совиетскую власть проспишь! – с сильным нерусским акцентом, с усмешкой громко проговорил кто-то.
      Трукшин увидел высокого молодого человека в кожаной тужурке, перетянутой ремнями, и с деревянной кобурой на боку. Это был военный комиссар Чердынского уезда Эрнест Аппога. Он стоял у крыльца с хозяином дома. Старик о чем-то жалостливо говорил Аппоге, глядя на него снизу вверх. Но Эрнест не слушал старика, а, улыбаясь, глядел на Трукшина.
      Начальник ЧК, не обращая внимания на насмешливый тон военного комиссара, подошел к нему, протянул ладонь и хмуро произнес:
- Черт возьми, Эрнест! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! Я думал, нам крышка!  Чертовы староверы нас сильно потрепали.
- Давай не будием это обсуждать вслух. Отойдем в сторонку, и ти мние все расскажешь по пориадку, - спокойно, по-прежнему улыбаясь и пожимая руку Трукшину, проговорил Аппога.
      Приказав Конину будить чердынских бойцов, они ушли на гумно и, присев на бревно за овином, стали разговаривать. Трукшин рассказал, как случился бой, как почти треть отряда скосило пулеметом, как он дал приказ отступить. Сообщил про сведения, полученные от раненного в живот крестьянина, что староверами верховодит офицер Ташкинов.
      Аппога, внимательно выслушав начальника ЧК, поскрипел кожей своей тужурки и сказал:
- Ничего, Александр! Не кори себия! Будием считать это сражение развиедкой боем. Никто же не мог приедположить, что староверами руководит биелогвардейское подполье. Предлагаю немиедленно виступать! Нельзия давать врагам собраться с силами.
      Военком подумал немного и добавил:
- Ми с тобой раздиелимся. Ти повиедёшь свой отрияд на Подкину той же дорогой, которой шел. А я пойду в обход чиерез лес на Дубровку, чтоби вийти на Юрлинскую дорогу. Ти снова начнешь атаку на Подкину, таким образом отвлиекая противника. А я ударю по деревне с лиевого фланга. Я нисколько не сомневаюсь, что ми бистро подавим бунт староверов и всиех других глупых крестиян.
      Трукшин согласился с планом военного комиссара и с восхищением подумал про него: «Умён чёрт, хоть и молод!».
      Начальник ЧК был рад, что Аппога не стал упрекать за неудачу, и за это Трукшин согласился перейти под его командование, признавая полководческой талант военкома.
      Через полчаса оба отряда, чердынский и усольский, выстроились развернутым фронтом вдоль деревенской улицы. Позвякивая шпорами, к бойцам вышел Эрнест Аппога. Встав перед строем, он внимательным взором оглядел красноармейцев. Аппога был в своей черной кожаной тужурке, туго перехваченной ремнями. На голове сдвинутая набок фуражка с красной звездой. На ногах аккуратно сидящие, сверкающие яловые сапоги. На левом боку кавалерийская шашка в ножнах, на правом - маузер в деревянной кобуре. Весь вид военного комиссара аккуратный и подтянутый, словно он приготовился к параду, а не к боевому походу. Но те, кто давно служил под началом Эрнеста Аппоги, знали, что он всегда и в любой обстановке очень серьезно относится к внешнему виду бойца Красной армии, неукоснительно соблюдает сам и требует с подчиненных чистоты и опрятности военного обмундирования.
      Аппога поправил поясной ремень, еще раз оглядел бойцов и громко сказал:
- Товаришчи красноармейцы! В диеревне Подкиной засела биелогвардейская кулацкая банда под командованием бившего официера царской армии Ташкинова. Биелые хотият свиергнуть власть рабочих и криестьян, чтоби виернуть пориядки помиещиков и капиталистов. Они хотият отобрать зиемлю, которую дала криестьянам Советская власть.  Кулаки по-приежнему хотият богатиеть на крови и поте трудового народа! Бандит Ташкинов хитростью заманил наш чиердинский отрияд в засаду. Ми потиеряли ниекоторых наших товаришчей. Биелые думают, что ми испугались, что ми отступили и больше не виернемся. Это не так, товаришчи! Кулакам не напугать большиевиков! Как говорится у вас – русских: кишка у них тонка! Ми виернемся и отомстим врагам за гибель наших братиев! Да здравствует революция! Да здравствует партия Ленина!
- Ура-а-а! – пронеслось по строю красноармейцев.
- По коням! – приказал Эрнест Аппога.
     Конные красноармейцы залезли в седла, пешие – расселись по подводам. Зафыркали кони, послышались окрики возниц, заскрипели колеса. Отряд двинулся в наступление на староверов.
     Старик, у которого останавливались чердынцы, опешил. Красные уезжают! Они же обещали ему забор поправить. Да и ворота тоже!
     Он, бойко опираясь на палку, подбежал к Трукшину и схватил его за стремя.
- Товарищ командир! Как ино так? Вы же обещались забор мне поправить? И ворота!
- Уйди, старик. Не до тебя! – недовольно отмахнулся Трукшин и тронул коня.
Конин, оказавшись на своем жеребце рядом, весело проговорил:
- Не переживай, дед! Вот разобьем беляков, Советская власть тебе не только забор и ворота поправит, но и новый дом выстроит! Да ишо жену молодую даст! Будешь жить в новой избе да с молодой женой миловаться!
- А когда даст-то? – спросил старик, ковыляя вслед за уходящими красными.
- Скоро! – улыбнулся Конин и пришпорил жеребца. – Но-о-о! Пошел!
     Не прошло и четверти часа, как красноармейский отряд покинул деревню и скрылся за поворотом, оставив клубиться над дорогой облако пыли.
     Старик некоторое время стоял на улице, глядя в ту сторону, в которую уехали красные. Затем он вздохнул и поплелся домой. Слова шустрого красноармейца о молодой жене деду очень понравились.
«Выгоню свою бабку к едрене-фене! На кой она мне старая нужна! Буду жить с молодой женой! Ну, а чаво! Я ишо не такой старый. С молодой бабой ишо запросто справлюсь! - мечтал он, ухмыляясь в бороду. – Тока бы опять энти красные меня не объегорили. Хитрые черти! Я их напоил, накормил, спать уложил, а они наобещали с три короба и ни хрена не сделали».

Глава восьмая
    
       Эрнест Аппога, как и Александр Трукшин, тоже был родом из Либавы Курляндской губернии. Он был младшим ребенком в семье латыша и потомственного ремесленника Фрица Аппоги. Детство Эрнеста прошло в Латвии, а когда началась война с Германией и кайзеровские войска стали подступать к Либаве, вся их семья переехала в Петроград.
       Его отец еще смолоду увлекся революционными идеями и в 1902 году стал членом РСДРП. В 1905 году Фриц Аппога принимал активное участие в революционных выступлениях в Либаве, будучи одним из организаторов всеобщей рабочей стачки, которая стихийно переросла в погромы магазинов и публичных домов, за что он был арестован и несколько лет провел в тюрьме.
      Эрнест и его старший брат Фриц росли в семье, в которой открыто критиковалось самодержавие и вслух произносились мечты о лучшей жизни для рабочего класса. В этом доме в тайнике хранилась нелегальная революционная литература, скрытно приходили и оставались ночевать какие-то непонятные люди, чтобы утром также тихо исчезнуть, вечерами часто собирались рабочие (друзья отца), чтобы при свете настольной лампы перечитывать вслух нелегально доставленные в Россию номера газеты «Искра».
       Дети росли в обстановке предстоящей революционной борьбы с самодержавием, и, соответственно, их жизненный путь был предопределен.
       Эрнест учился в седьмом классе городской гимназии, когда немцы начали наступление на Либаву. Его отец одинаково не любил монархию - как русскую, так и немецкую. Но русский царизм был все-таки ближе и понятнее, чем власть кайзера в Германии. Поэтому, как только по Либаве поползли слухи о немецком наступлении и ветер стал доносить до города гул далекой артиллерийской канонады, родители Эрнеста собрали нехитрые семейные пожитки, взяли сыновей и сели в один из последних поездов до Петрограда.
       В столице Фриц Аппога устроился рабочим на механический завод «Людвиг Нобель». Его старший сын Фриц был мобилизован в действующую армию, но сначала попал на ускоренные курсы прапорщиков, а затем через полгода с новенькими офицерскими погонами на плечах уехал на фронт. А Эрнест вместе с отцом стал работать на заводе Нобеля.
       Незадолго до Февральской революции Фриц Аппога вместе с семьей был выслан из Петрограда в Пермскую губернию как политически неблагонадежный. Царское правительство обвиняло большевиков в сговоре с немцами, считая революционеров шпионами и предателями родины.
       Таким образом, Эрнест Аппога вместе с отцом оказался в Пермской губернии в небольшом городке Лысьва, затерянном среди пологих отрогов западного склона Уральского хребта.
       Они с отцом устроились на Лысьвенский металлургический завод, где Эрнест стал работать шлифовальщиком в шанцевом цехе.
       Фриц Аппога сразу познакомился с местной ячейкой большевиков и активно включился в революционную работу. Лысьвенская большевистская организация была тогда самой сильной в Пермской губернии. Отец Эрнеста близко сошелся с членами партийного руководства: двадцатипятилетним слесарем Александром Белобородовым и тридцатичетырехлетним электромонтером Степаном Новосёловым. Эти двое были самыми авторитетными большевиками на заводе и в дальнейшем стали видными руководителями при Советской власти. Именно Александр Белобородов, будучи в должности председателя исполкома Уральского областного Совета, подчиняясь распоряжению из Москвы, подписал приказ о расстреле последнего российского императора Николая Второго и его семьи.
       Эрнесту до головной боли не нравилась работа на заводе. Скука страшная! Каждый
день - одно и то же! Утром надо вставать по заводскому гудку, идти по хлипким дощатым
тротуарам грязной улицы к заводской проходной, затем шагать в свой уже грохочущий цех с другими такими же невыспавшимися угрюмыми рабочими, стоять по двенадцать часов у станка и шлифовать осточертевшие детали. Ему хотелось какой-то другой жизни: яркой, живой и осмысленной. Чтобы была великая цель, в которой он бы видел главную суть своего существования на этой земле.
       Такой смысл Эрнест Аппога осознал в революционной борьбе. Безусловно, подобные мысли развились у него не только от скучной и тяжелой работы на заводе, но в основном под влиянием отца-революционера.
       Эрнест, глядя на разлетающиеся снопы искр от шлифуемых деталей, представлял себя не у станка в грязной рабочей робе, а на тонконогом огненно-рыжем коне с саблей в одной руке и красным флагом в другой…
       Он, гордо подняв голову, ведет за собой революционные полки восставших рабочих! Реет красное знамя на ветру, его воины, сомкнув ряды, под пение Интернационала идут в наступление на помещиков и капиталистов. Вдали виднеется враг. Это царские войска. Они верные псы ненавистного Николая Кровавого! Но рабочих не испугать вражескими штыками! Да здравствует революция! Долой самодержавие! Смерть буржуям!
       Мечтам Эрнеста вскоре суждено было сбыться. В феврале 1917 года в Петрограде произошла революция и царь Николай Второй отрекся от престола. Как многие молодые лысьвенские рабочие, Эрнест бросил работу и стал бойцом народной милиции. Он участвовал в разоружении полицейских, бывал на рабочих собраниях, много выступал, агитируя за Советскую власть. Энергия из него била ключом. Высокий, складный, смелый, умеющий найти общий язык с любым собеседником, несмотря на сильный прибалтийский акцент, Эрнест Аппога сразу выбился в лидеры среди молодых лысьвенских революционеров. Весной 1917 года он вступил в партию большевиков и вскоре был избран членом Совета рабочих и солдатских депутатов и членом Центрального Совета фабзавкомов Лысьвенского горного округа.
       В феврале 1918 года в составе отряда Красной гвардии, состоящем в основном из лысьвенских рабочих, Эрнест Аппога прибыл в Чердынь для помощи местным коммунистам в установлении Советской власти.
       Весной 1918 года в Чердыни состоялся уездный съезд Советов, на котором лысьвенские большевики были выдвинуты на ответственные посты. Эрнест Аппога был избран на должность уездного военного комиссара.

*      *      *

      Григорий Подкин истово молился перед иконостасом, низко кланяясь ликам Христа и Богородицы:   
- Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благо сотвори, братиям и всем сродником нашим, иже и уединившимся, даруй им вся, яже ко спасению прошения, и живот вечныи.
В болезнех сущия посети и исцели, в темницах сущих свободи, по водам, плавающим правитель буди и иже в путех шествующим исправи и поспеши.
Помяни, Господи, и плененныя братию нашу, единоверных православныя веры, и избави их всякаго злаго обстояния.
Помилуй, Господи, давших нам милостыню и заповедавших нам, недостойным, молитися о них, прости их и помилуй.
Помилуй, Господи, труждаюшихся и служащих нам, милующих и питающих нас, и даруй им вся, яже ко спасению прошения, и живот вечныи.
Помяни, Господи, прежде отшедшыя отцы и братию нашу и всели их, идеже присещает свет лица Твоего.
Помяни, Господи, и нашу худость и убожество и просвети наш ум светом разума святаго Евангелия Твоего и настави нас на стезю заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих, аминь!
      Григорий Подкин остался в храме один. Он закончил утреню, и деревенские старухи, отстоявшие службу, разбрелись по домам. Священник продолжал молиться, выпрашивая у Бога милости для всех православных.
      День был погожий. Солнце, предвещая скорое наступление Медового Спаса, мягко светило с вышины неба на деревню, окрестные поля и леса. На поле звенели косы, белели бабьи платки, шевелились потные мужицкие рубахи. На свежем жнивье уже стояли аккуратные снопы ржи. Подкинцы принялись за уборку хлеба. Убитые красноармейцы были убраны с поля и закопаны в лесу без креста, как отъявленные безбожники. Крестьяне работали с опаской, изредка оглядываясь, крестясь и шепча молитвы, тем самым защищаясь от темных сил антихристовых.

*      *      *

      Григорий Степанович вел повстанческий отряд по лесной тропе навстречу чердынским чекистам. Ветки деревьев больно хлестали по лицам мужиков, в глаза и уши лезли комары, лапти цеплялись за торчащие из земли, словно руки подземных чудищ, корни старых деревьев.
      Сегодня ночью Ташкинов получил сведения от мужиков, которых он послал наблюдать за отрядом Трукшина, что красные снова идут на Подкину по Юмской дороге. На этот раз разведка не подвела. Мужики-разведчики обнаружили чекистов неподалеку от деревни Мухоморка.
      Григорий Степанович очень удивился настойчивости Трукшина. «Вновь наступать на противника с малыми и потрепанными силами? Это похоже на самоубийство! Видать, очень не хочется начальнику ЧК предстать перед своим революционным комитетом, раз решился он идти на верную гибель. Ну коли так, «товарищ Трукшин», то я с превеликим удовольствием помогу устроить тебе геройскую смерть»! – злорадно думал Григорий Степанович, шагая впереди своего отряда.
      Размышляя так и радуясь будущей легкой победе, Ташкинов ничего не знал про отряд Эрнеста Аппоги, прибывший на подмогу чердынцам. Повстанцы-разведчики попросту не заметили усольцев и поспешили доложить о возвращении отряда Трукшина.
       Григорий Степанович приказал своим мужикам занять оборону на краю лога за поворотом дороги. Повстанцы расположились в густом ельнике: кто-то прилег с винтовкой прямо на мох, другие – заняли позицию, присев за деревьями. Пулеметчик с «Льюисом» пристроился под задранным корневищем поваленной ветром елки.
       С этой стороны оврага дорога круто спускалась к ручью, по бревенчатому мостику перебегала его, и далее постепенно поднималась по пологому склону в гору. Позиция, как казалось Ташкинову, для повстанцев была очень удобной. Красные, спускаясь по дороге с той стороны, были бы как на ладони, становясь отличной мишенью. И деваться им некуда. Ручей, кроме как по мостику, нигде не перейдешь! Его топкие берега густо поросли ивняком – сразу запутаешься в зарослях и схлопочешь пулю!
       Ташкинов оглядел свой отряд. Мужики с суровой сосредоточенностью смотрели на дорогу, откуда должны были появиться красные. В этот момент все они были одной веры: и старообрядцы, и никониане. А вера у них была простая и понятная! Крестьяне желали прогнать чужаков со своей земли!

Глава девятая

        Выйдя из Мухоморки, Аппога с Трукшиным разделились. Отправив раненых на двух подводах обратно в Юм, отряд чердынских чекистов, как было условлено, двинулся прежней дорогой к Подкиной. У усольцев было четыре пулемета, и один из них вместе с расчетом Аппога передал Трукшину для усиления огневой мощи.
        Усольский отряд, продираясь сквозь дремучие лесные чащобы, к ночи скрытно подошел к Дубровке. Эрнест приказал остановиться в лесу в двух верстах от деревни, не показываясь на глаза местным жителям, чтобы те, чего доброго, не предупредили подкинских бунтовщиков. От Дубровки до Подкиной рукой подать - любой мужик верхом мигом доскачет.
        Выставив дозоры, Аппога приказал бойцам располагаться на отдых. Красноармейцы, не распрягая и не расседлывая лошадей, стреножили им ноги, затем нарубили еловый лапник на подстилку, погрызли ржаные сухари вместо ужина и, укрывшись шинелями, завалились спать. Командир огня разводить не разрешил - дым от костров мог выдать отряд. 
        Стемнело. Эрнест решил пройтись по лесу и заодно проверить посты. Его бойцы уже вовсю храпели под шинелями, устав от утомительного перехода по тайге. В ночном воздухе тонко звенели комары. Фыркали кони, сонно обмахиваясь хвостами. Поскрипывая стволами деревьев и устало шевеля ветками, лес тоже понемногу отходил ко сну.
        Осторожно ступая, чтобы не запнуться в темноте за корягу, Аппога вышел на окраину леса. На небе в разрывах между туч серебряными россыпями мерцали звезды. Где-то в вершинах елей сипло прокричала какая-то ночная птица. Вдалеке, в стороне деревни Дубровка, смутно мигал огонек, тянуло дымком и лениво брехали собаки. 
        Эрнест сделал глубокий вдох, чтобы побольше набрать в легкие свежего лесного воздуха. «Ах, как хорошо пахнет! Восхитительно!» - с удовольствием потягиваясь, подумал он. В такую ночь хорошо бы где-нибудь на лавочке под березой обнимать ядреную молодуху, которая, уткнувшись в мужское плечо, стыдливо прячет губы после жаркого поцелуя. Аппога с нежностью подумал о жене и улыбнулся.
        Год назад в Лысьве он познакомился с молодой учительницей Клавой Неволиной. Они быстро сдружились, часами беседуя о книгах, писателях и будущей мировой революции. Дружба быстро переросла в любовь, и вскоре Клава Неволина стала Клавдией Аппогой. Сейчас его жена находилась в Чердыни, куда она отравилась вслед за мужем как верная соратница мужа-революционера. Клава была беспартийной, но жила интересами своего мужа и его товарищей.
        По краю леса, скрываясь за деревьями, Аппога пошел к тому месту, где должен был находиться дозор.
- Стой! Кто идет? – раздался приглушенный возглас откуда-то из-за кустов.
- Свои! Аппога! – также тихо ответил Эрнест.
        Раздался шелест листьев, и из темноты появился силуэт человека с винтовкой. В лунном свете тускло сверкнула красноармейская звездочка на его картузе.
- Товарищ командир, все спокойно! – негромко доложил боец Аппоге.
- За дорогой наблюдали?
- А то как же!
- Кто проезжал?
- Никто! Только телега с бабами протащилась. Видать, местные крестьяне с поля возвращались.
       Эрнест вернулся в лагерь, залез под шинель на охапку еловых веток, предусмотрительно приготовленную бойцами для командира, и спокойно заснул. Надо хорошо отдохнуть - завтра будет бой!

*      *      *

       Солнце хорошо пригревало, начиная погожий августовский день. В траве звонко стрекотали кузнечики.
       Усольский отряд рассредоточился в осиновой роще на краю ржаного поля в полуверсте от деревни Подкиной. Эрнест Аппога, сидя в седле своего коня, разглядывал окрестности в бинокль. Деревня, словно спрятавшись, незаметно расположилась в низине у речушки, выставляя наружу лишь деревянный шатер церковной колокольни с восьмиконечным старообрядческим крестом. На той стороне за речкой паслось тучное коровье стадо. На обширном поле на возвышенности перед деревней торчали снопы убранной ржи, мелькали платки и рубахи работающих крестьян.
      Весь этот мирный пейзаж напомнил Аппоге картины из детства. Снопы в поле, пасущийся скот, веснушчатые крестьянские девушки… Тихая трудолюбивая Латвия! Увидит ли он когда-нибудь свою родину… Эрнест, подумав об этом, вздохнул.
- Кулачьё! Жируют сволочи! – со злобой проговорил сзади кто-то из усольских красноармейцев, наблюдая, как подкинцы работают в поле.
      Сегодня рано утром еще до первых петухов отряд Эрнеста Аппоги, выйдя из леса, как ветер, промчался через Дубровку, вызывая бешеный лай собак и нарушая сон местных крестьян. Усольцы двинулись в наступление на Подкину...   
      На вершину старой осины села сорока и, вертя хвостом, затрещала на всю округу, будто пытаясь оповестить подкинцев о приближении врага. По ржаному полю, вынюхивая заячьи следы, кралась бурая облезлая лиса. Почувствовав присутствие людей, она замерла, навострив уши, понюхала воздух, затем махнула хвостом и спокойно побежала в другую сторону.
      Аппога прислушался. Вдалеке в лесу в стороне юмского тракта раздались едва слышимые винтовочные выстрелы и пулеметные очереди. Похоже, отряд Трукшина вступил в бой с бунтовщиками.
      Эрнест опустил бинокль, погладил шею коня и, обернувшись к своему отряду, коротко произнес:
- Впиеред!
      Выехав на дорогу из рощи, Аппога, одним движением вытащил шашку из ножен и громко скомандовал:
- За мной! За власть Совиетов!
      Он пустил коня рысью, цепко держась в седле и высоко подняв руку с шашкой, ярко блестевшей лезвием на солнце. Усольские кавалеристы, также сверкая шашками, поскакали вслед за командиром. Пешие красноармейцы, рассыпавшись по полю в стрелковую цепь, молча двинулись на деревню за своими товарищами.
      Работающие в поле подкинские крестьяне, издалека увидев скачущих вооруженных всадников, побросали снопы и кинулись в разные стороны. Одни бросились к лесу, другие побежали к деревне, надеясь найти защиту у отца Григория. Визжали бабы, плакали малые ребятишки. На колокольне церкви торопливо затренькал колокол, оповещая жителей об опасности и призывая воинов встать на защиту родной земли, совсем как при набеге кочевников в стародавние времена. Но защищать Подкину было некому. Самую боеспособную часть повстанческого отряда Григорий Ташкинов увел навстречу чердынским чекистам на юмскую дорогу. Деревня была обречена.
    
*      *      *

      Красные появились неожиданно. Как-то внезапно, непонятно откуда, на дорогу выскочили конные всадники. Осаживая разгоряченных лошадей и поднимая их на дыбы, красные, словно чувствуя опасность, не стали спускаться к мостику.
      Ташкинов, отгибая рукой еловые ветки, чтобы не мешали, стал внимательно наблюдать за противником. «Почему красные остановились? Неужто заметили засаду?» - тревожно подумал он.
      Похоже, это была разведка, а остальные чекисты, видать, тащились где-то позади.
      Из ельника, в котором засели повстанцы, без команды грохнуло несколько выстрелов. Красные повернули коней и, нахлестывая их плетками, быстро исчезли за пригорком.
- Прекратить стрельбу! В Бога, душу, вашу мать! – заматерился на весь лес Ташкинов. – Спугнули красных, черти! Выдали нашу позицию!
       Вытащив из кобуры револьвер, он кинулся к мужикам, которые открыли огонь, желая в порыве злости наказать своих непослушных вояк.
       Григорий Степанович едва успел пробежать несколько саженей, как откуда-то с горы саданули красные пулеметы. Пули свинцовыми струями захлестали по ельнику, сшибая ветки, брызгая еловой корой и впиваясь в человеческую плоть. Ташкинов бросился на землю. Красные вели плотный кинжальный огонь, методично прочесывая очередями лес.
       Некоторые повстанцы, заметавшись, пытались спрятаться среди зарослей, но молодые тоненькие елочки не могли укрыть людей от пуль. Другие, падая на землю, вжимались пузом в мох, что тоже не сильно спасало от смертельного огня. Красные пулеметчики находились на пригорке и сверху сплошным огнем «штопали» вражеские укрытия в ельнике. Чей-то голос, от которого побежал мороз по коже, предсмертно затянул: «Господи помилуй…»
- Эх… Баран я старый! Неудачную выбрал позицию! – в отчаянии отругал себя Григорий Степанович.
       Мужики не выдержали и поодиночке, оглядываясь и припадая к земле, стали отбегать назад в гущу леса.
- Назад! Назад, суки! – заорал Ташкинов.
       Но его никто не слушал. Крестьяне не думали ни о чем, кроме спасения свой жизни. Его бойцы, мелькая лаптями, уже улепетывали назад в лес, бросив своего командира.
       Григорий Степанович увидел, как на той стороне речки, где находились красные, от кустарника к кустарнику, от канавы к канаве, перебежками, с горы стали спускаться фигурки людей, постепенно приближаясь к ельнику, в котором занимали позицию повстанцы. Стало ясно - красные пошли в атаку.
       Понимая, что надо, пока не поздно, уносить ноги, Ташкинов вскочил и, пригибаясь, побежал через лес в сторону деревни Подкиной.
       Ветки деревьев больно хлестали по лицу, намереваясь выбить глаза. Трухлявые пни мешали быстро бежать, словно нарочно попадаясь под ноги. Неприятно кололо в боку, пот застилал глаза. Ташкинов топал вперед, не разбирая дороги, желая лишь поскорее добраться до деревни. По лесу гулким эхом перекатывались голоса, крики, щелкали винтовочные выстрелы. Казалось, весь лес кишит красными! Мерещилось, что вот-вот из-за елки выскочит чекист с чертовой звездой на шапке и, пальнув из нагана, засадит пулю Ташкинову прямо в кадык!
       Григорий Степанович злился, что его отряд разбит. Оставалась лишь небольшая кучка мужиков во главе с Васькой Перебатовым в самой Подкиной. «Может, еще удастся организовать оборону, как в прошлый раз», - думал Ташкинов.
       Тяжело дыша, он выбежал на окраину леса, где уже начинались подкинские поля и вдалеке виднелась деревня. Он хотел через поле сразу кинуться в Подкину, но тут же снова спрятался в кустах, громко выругавшись от неожиданности.
       Над деревней плясал огонь. Горели избы, амбары. Огромным ярким костром полыхала церковь. Черный дым вихрем крутился над пожарищем, унося в небо снопы искр.  Среди горящих домов метались люди, слышались пронзительные женские крики, детский плач, мычание коров. На конях по улицам носились всадники, сверкая шашками, грохотали выстрелы. Наверное, именно так горели первые русские поселения в Прикамье при набегах вогулов пятьсот лет назад.
       У Ташкинова защемило сердце. Было ясно, что в Подкиной творится кровавая вакханилия. Красные захватили деревню и теперь жестоко мстят неразумным староверам за бунт против Советской власти.
       Григорий Степанович увидел, как через деревенский забор перемахнул какой-то человек и побежал по полю в сторону леса, как раз туда, где сидел в кустах Ташкинов. Он сразу узнал этого человека. Это был Васька Перебатов.
- Васька! Сюда! Шибче беги! – закричал Ташкинов.
       Но крики людей и треск пожарищ заглушили голос Григория Степановича. Он уже хотел было выскочить Ваське навстречу, но увидел, как вслед за Перебатовым гонится красный конник, размахивая шашкой. Ташкинов, торопясь, расстегнул кобуру, вытащил наган и, прицелившись в красного, нажал на спуск. Выстрела не последовало - раздался сухой щелчок. Дрожащими руками Григорий Степанович крутнул барабан револьвера. Барабан был пуст. Хотя Ташкинов этого не помнил, но, видимо, он расстрелял все патроны во время бегства от красных по лесу. Он стал лихорадочно шарить по карманам в поисках патронов.
       Красный кавалерист догнал Ваську и, взмахнув шашкой, на полном скаку снес Перебатову голову. Затем, повернув коня и сделав короткий круг по полю, красноармеец унесся обратно в деревню. Васькино туловище, брызгая фонтаном крови, пробежало еще несколько шагов, затем обмякло и свалилось на свежескошенную рожь. А голова, словно репа, нечаянно выпавшая из рук, укатилась и застряла где-то на жнивье.
       Ташкинов, увидев какой смертью погиб Васька, вытер дрожащими руками холодный пот со лба и перекрестился.

Глава десятая

       Эрнест Аппога рассчитал все верно! Усольский отряд вступил в деревню, почти не встречая сопротивления. Лишь у околицы несколько крестьян пытались размахивать вилами. Но несколько взмахов шашек и бунтовщики уже поливают кровью придорожные лопухи.
       Красноармейцы откуда-то притащили босоногого мужика в разодранной рубахе с окровавленной мордой (видать, бойцы побили со злости) и бросили его в пыль под ноги комиссарского коня. Аппога наклонился к пленному с седла:
- Ти местный? Гдие ваш поп? Гдие официер Ташкинов? Гдие все ваши основние силы? Отвиечай!
       Крестьянин тяжело поднялся с земли и, сплевывая кровь, хрипло ответил:
- Ташкинов, почитай, всех мужиков в лес увел чердынскую чеку боем встречать, а отец Григорий в церкви…
- Глупий зиемлепашец! Зачем ти вздумал бунтовать против Советской власти? – грозя плеткой, гневно проговорил Эрнест. – Совиетская власть дает тебе зиемлю, свободу, равиенство! А ти - бунтовать!
       Пленный мужик медленно поднял окровавленную бороду на Аппогу. Непонятны слова этого нерусского комиссара - прислужника Антихриста. Почто подкинцам земля? Она и так у них в избытке. Работай – не ленись, и земля даст мужику все, что требуется для жизни! Почто истинным православным свобода и равенство? Слава богу, подкинцы который век живут на казенных царевых землях. Они и так свободны - не крепостные крестьяне. Равенство? С кем равняться-то? В шестом годе царь Николай Второй и так признал древнюю православную веру и разрешил подкинцам свой храм возвести. Так что жителям деревни Подкиной и без Советской власти хорошо живется! А нонешняя власть – Антихристова! Потому как отбирает у трудящегося мужика хлеб и скотину, чтобы тот с голодухи ноги протянул. Хочет Антихрист измором взять православных, чтобы христианская вера сгинула с Земли и установилось мрачное царство Диавола…
- Изыди, сатана! Не бывать на земле власти Антихриста! Поднимется мир православный и изничтожит все ваше семя диавольское! – со злобой крикнул пленный крестьянин и двуперстно перекрестил Эрнеста.
      Военный комиссар вытащил из кобуры маузер и пальнул в окровавленную морду мужика.
- Дикарь! Сектант! Фанатик!  – плюнув, выругался Аппога. – Ребята, за мной к церкви! Надо взять попа!
      Аппога понимал, что надо немедленно арестовать попа и с бунтом будет покончено. Староверы, оставшись без своего идейного вдохновителя, угомонятся и попрячутся по домам. Правда, в лесу, как уже выяснилось, еще огрызается бывший офицер Ташкинов со своей бандой, но, судя по утихающей там стрельбе, бунтовщики уже разбегаются под натиском Трукшина.
       Усольские кавалеристы, поднимая пыль и размахивая шашками, промчались по главной улице деревни и стали осаживать коней на площади у церкви.
- Ребята, попа взять живьем! – приказал бойцам Аппога.
       Несколько усольцев спешились, взбежали на паперть, толкнули дверь в храм. Она не поддавалась – была заперта изнутри. Аппога задрал голову, оглядывая бревенчатые стены и шатровую колокольню. Церквушка была срублена крепко и на совесть: венцы сруба аккуратно подогнаны друг к другу, наружная дверь из толстых крепких досок, на окнах узорчатые кованые решетки. Такую крепость можно развалить разве что динамитом.
       Эрнест задумался, не зная, как поступить: то ли дверь пытаться вышибить, то ли гранату в окно бросить. «Надо ломать дверь. Чертов поп нужен живым! Он, наверняка, знает всех участников белогвардейского подполья», - решил военный комиссар.
       Мрачно темнел восьмиконечный крест на фоне несущихся по небу облаков, уныло висел колокол на колокольне церкви, узенькие оконца, вырубленные в бревенчатых стенах, неприязненно щурились, глядя на красных. Из храма слышалось похоронное пение.
- Чего делать-то, товарищ командир? – обернулись бойцы к Аппоге. – Дверь прочная! Плечом не выбить!
       Эрнест соскочил с коня, поднялся на паперть и, пнув по двери, громко проговорил:
- Эй ви, глупие сектанты! Сдавайтиесь! Виходите! Иначе вас ждет суровое наказание за неподчинение власти!
       Пение на мгновение прекратилось, затем снова продолжилось, кажется, еще громче и сильнее. Староверы просили Исуса Христа защитить их от слуг антихристовых.
- Мерзкие фанатики! – выругался Аппога.
       Из переулка раздался топот копыт и на площадь, осаживая взмыленного коня, выскочил Трукшин. За ним, сверкая обнаженными шашками, высыпали чердынские конники. Начальник уездной ЧК, подняв коня на дыбы, чтобы тот наконец остановился на месте, прокричал Аппоге:
- Эрнест, банда разгромлена! Половину бунтовщиков мои ребята изрубили в капусту! Остальные драпанули в лес… Ташкинов тоже ушел, сволочь!
- Это плёхо! Это очень плёхо! – недовольно проговорил Аппога. – Ташкинова надо ниемедленно арестовать!
- Арестуем! Никуда он, гад, не денется! Я его сам лично к стенке поставлю! – погрозил плеткой Трукшин, обернувшись к лесу, где, наверное, скрылся главарь восстания.
Начальник ЧК соскочил с коня, взбежал на паперть и быстро спросил:
- А где поп?
- Заперся, - спокойно ответил Аппога.
- Вот сволочь! – ощерился Трукшин. – Сжечь эту богадельню к чертям собачьим!
Эрнест наклонился к двери и громко сказал:
- Я снова приедлагаю вам всием сдаться! Если ви не пожелаете открить двери и подчиниться Совиетской власти, ви будете наказаны по закону революционного времени! Ми будием поджигать храм!
       Никто не ответил, и дверь не открылась. Из храма по-прежнему лишь слышалось похоронное пение.
       Трукшин вопросительно посмотрел на Аппогу. Эрнест, пожав плечами, скомандовал:
- Эй, ребята, тащи хворост!

*      *      *
   
      Отец Григорий, услышав крики людей, понял, что красные ворвались в деревню. Он тяжело вздохнул. Не смогло крестьянское воинство защитить православных от нашествия слуг Антихриста. Придется взвалить на себя тяжелый крест, и, как Исус Христос взойти на Голгофу, дабы принять мученическую смерть за всех подкинцев, в надежде, что когда-нибудь в будущих веках человечество искупит все грехи, Господь одолеет Антихриста, и на земле установится райская благодать!
      «Кто знает, как повернулась бы история государства Российского, не будь церковного раскола, - думал Подкин, - может и не было бы этих проклятых революций! Жил бы себе народ тихо, мирно, землю пахал, царя и Бога почитал… Патриарх Никон, породив раскол между православными, посеял в душах людей сомнение великое… Он позволил народу усомниться не только в истинности веры, а и в самом существовании Бога! Нельзя сомневаться в вере и Боге! Сначала человек усомнился в вере, затем стал отрицать существование Бога, а потом и вовсе будет считать себя выше Создателя. Сии помыслы приведут к последствиям страшным, коих еще не знало человечество!»
       В храм сбежались подкинские жители, в основном старики и старухи, чтобы просить у отца Григория защиты от антихриста. Все двуперстно крестились, слушая священника. По всем стенам горели свечи. Лики с древних икон скорбно смотрели на людей.
- Братие и сестры! – сильным голосом говорил Подкин. – Антихрист уж здесь! Возжаждал он крови христианской! Пришел он разорять наши дома! Антихрист хочет отобрать у нас землю, хлеб, скот! Хочет поработить всех православных, превратив их в своих рабов бессловесных… А тех, кто не покорится, сожрет антихрист, не пощадив ни стариков, ни женщин, ни детей малых… Воинство наше встало на защиту от нашествия диавольского, но перехитрили нас слуги антихристовы. Пали в битве страшной наши воины, сложили свои головы на поле брани!
       Страшны были слова священника! Неужто настал конец света? Неужто исчезнет с земли христианская вера и настанет правление антихриста? Куда же смотрит Господь? Почему он не покарает Посланника Диавола?
       Подкинцы стали всхлипывать, падали лицами на пол, содрогаясь плечами. Отец Григорий стоял за аналоем, с печалью оглядывая паству. Плач стал всеобщим.
- Спасайтесь, братие и сестры! Я боле не в силах быть вам защитником… Уходите в леса, в скиты, подальше от лап антихристовых! – сказал Подкин.
       Несколько молодых мужиков и баб тихо поднялись с колен и, оглядываясь на священника, нерешительно направились к выходу.
- Ступайте, возлюбленные мои! Спасайтесь! – двуперстно перекрестив уходящих, проговорил отец Григорий.
- Храни тебя Христос, батюшка! – кланялись люди, торопливо покидая церковь.
В храме остались лишь седовласые старцы и старухи.
- Батюшка, не прогоняй нас! Позволь нам принять смерть во славу Божию! Не тело бренное, душу желаем спасти! – раздались возгласы оставшихся прихожан.
      Отец Григорий перекрестил людей, благословляя на уход в Царствие Небесное.
- Заприте дверь! – приказал он. - Слуги антихристовы идут! Не позволим осквернить храм Божий!
      Едва задвинулся крепкий кованый засов, как кто-то несколько раз ударил в дверь церкви. Затем с улицы, сильно коверкая русские слова, раздался чей-то громкий голос и ругань.
      Не обращая внимания на удары в дверь, Подкин проговорил:
- Антихрист от крови пьян, на огнедышащем коне за дверью стоит! Рать бесовская обступила нас со всех сторон! Места нам на земле не осталось…
      Отец Григорий запел:
- Со святыми упокой…
- Со святыми упокой… - разными голосами подхватили старики и старухи.

*      *      *
      
      Веселым огнем затрещали охапки хвороста под стенами церкви. Дым заклубился, легко поднимаясь к небу. Языки пламени жадно лизнули бревна.
- Поп будиет задихаться от дыма и вилезет наружу, - усмехнулся Аппога.
- Эрнест, ты не знаешь этих староверов. Это очень упрямые люди! За свою веру они с легкостью пойдут в огонь, - покачал головой Трукшин. – Да и хрен с ним, с этим попом! Пусть горит живьем!
      Военный комиссар с начальником ЧК отъехали на лошадях в сторону, чтобы дым не ел глаза, и теперь наблюдали с седел за разгорающимся пожарищем. Усольские красноармейцы, окружив горящую церковь, ждали, когда же поп Подкин выскочит из огня, чтобы сдаться в плен. В это время чердынские чекисты прочесывали деревню, в поисках спрятавшихся бунтовщиков.
      Огонь неистово охватил стены церкви, из-под крыши повалил удушливый черный дым. Пение внутри оборвалось.
       Через мгновение храм превратился в огромный костер с пылающим крестом на макушке. В огне трещали бревенчатые стены, лопались стекла, гудел сам по себе колокол. Шатер колокольни зашатался и провалился в глубину пламени, высоко взметнув ввысь буран искр.
       От нестерпимого жара красноармейцы попятились. Одни из них в страхе и изумлении глядели на огонь, другие с ненавистью смотрели, как горит чертова богадельня! Но и те и другие были поражены, что староверы, не испугавшись, добровольно приняли такую лютую смерть!
- Мерзкие сектанты! – злился Аппога, глядя на полыхающую церковь. –  Бунт подавлиен, но главарей ми не взяли…Ташкинов скрился, Подкин заживо сгорел…
- Сжечь деревню, чтобы другим бунтовать неповадно было! – тоже со злобой предложил Трукшин.
- Это будиет правильно! – согласился Эрнест.
      Аппога приказал спалить деревню в наказанье за смерть юмских и чердынских товарищей. Красноармейцы быстро притащили сухой хворост, солому и стали хладнокровно поджигать избы.
- Замиечательно! Теперь глупие крестьяне будут хорошиенько думать, приежде чем бунтовать! – усмехаясь, говорил Аппога, наблюдая с седла, как загораются крестьянские усадьбы.
      Вскоре деревня Подкина превратилась в один большой полыхающий огонь, среди которого метались люди, пытаясь спасти свое добро, страшно кричали бабы, плакали младенцы, ревел скот.
      Чердынские и усольские красноармейцы построились в походную колонну и, развернув знамя, двинулись в обратный путь. Их задание выполнено. Бунт подавлен, староверы наказаны, один из главарей бунтовщиков поп Подкин уничтожен. А Ташкинову не долго бегать по лесам! Придет час и карающий меч революции настигнет и его.
      Глухо стучали по дороге конские копыта, поднимали пыль стоптанные красноармейские сапоги, скрипели колеса телег. Над уходящим отрядом реяло красное знамя! Впереди колонны гарцевал на жеребце Георгий Конин. Трукшин и Аппога о чем-то непринужденно разговаривали, покачиваясь в седлах. Позади догорала деревня. 

*      *      *

      Ташкинов напоследок обернулся. На месте деревни Подкиной было сплошное пепелище. Вокруг торчащих закопченых печных труб тлели головешки, черный дым стлался по земле, тянуло смрадной гарью. Выли собаки. Слышался пронзительный бабий плач по покойнику.
       Григорий Степанович вздохнул, перекрестился и скрылся в лесной чащобе. Он нарочно брел через глухие непролазные дебри, держась в стороне от дорог. Ташкинов держал путь к той самой пасеке, где скрывался ранее, чтобы пересидеть некоторое время и собраться с силами. Восстание против большевиков потерпело неудачу. Не ожидал Григорий Степанович, что красные окажутся хитрее и умнее его в военном деле. Крестьяне-староверы оказались, словно дети малые, перед сильным, хорошо вооруженным и жестоким врагом. Но ничего! От битья железо крепчает, а человек умнеет! Ташкинов не желал сдаваться! Он решил готовить новое восстание. Теперь он не допустит промахов и подготовится к битве как следует.    
       В другую сторону по лесу брели подкинские крестьяне. Тащили на себе узлы с добром, вели за руки детей, гнали хворостинами коров. Это были те, кто не пожелал оставаться в деревне и успел спастись от большевиков. Теперь подкинцы шли искать новую землю обетованную. Их предки когда-то точно так же покинули обжитые места в центральной России, не выдержав преследований никонианской церкви за старую веру, пришли в Прикамье, чтобы начать новую жизнь. Их приютила тихая и богатая природными дарами долина реки Лопвы. Почти двести лет прожили старообрядцы в этих местах. Царские власти знали о деревне староверов, но сильно не притесняли, а потом и вовсе махнули на подкинцев рукой.
       А теперь новая Советская власть дала понять, что не даст тихой жизни старообрядцам, отберет трудом нажитое добро и загонит в чертову коммунию.
       Поэтому, идут подкинцы в глушь подальше от людей. Говорят, где-то на Верхней Каме среди лесов и болот есть еще старообрядческие скиты, которые дают приют всем истинным православным. Там нет власти - ни царской, ни большевистской. В скитах правят древние старцы. В тех местах тихо шумят сосны, бродят по лесу непуганные лоси, долго кукует кукушка и никто не запрещает креститься двумя перстами. Истинно, райское безмятежное житие…


Конец


Пермь-Юрла-Подкина.
2022г