Калейдоскоп. Ленинград. Этюд 7

Мой план был прост и изящен: я переезжаю жить в город на Неве, устраиваюсь работать дворником в Эрмитаж, получаю лимитную прописку и служебную комнату. Передо мной открывается целый веер возможностей: в основе всего - наш план эмиграции во Французскую Полинезию. А если что-то пойдёт не так и я останусь в этом городе навсегда, то обязательно стану знаменитым ленинградским писателем, что само по себе тоже не так уж и плохо.

Я ехал на разведку в Питер - в отдел кадров знаменитого музея чтобы, получив подтверждение, вернуться в Балаково и уволиться с прежнего места работы. По дороге у меня была остановка в Москве и я провёл вечер в гостях у своего отца в Коптево. По этому случаю к нам приехали обожаемые мной родственники семьи отца Карастояновы - Божедар с Наталкой и их дочки Машка и Сашка.

Божедар – тогда ещё молодой болгарский музыкант, который приехал учиться в московскую консерваторию, женился здесь и остался жить со своей семьёй. Для нас он просто Божка – учёный-музыковед, а в недалёком будущем - крупнейший в мире специалист по древней славянской церковной музыке. Младшая дочка Сашка, - тогда совсем ещё юная школьница, а сейчас известнейший из мировых композиторов, работающих в области современной классической, сложной как абстрактная алгебра, музыке.

Все разговоры в тот вечер были о моём плане, о его глупости и безрассудности. Меня жалели, журили и увещевали: зачем ехать в чужой и далёкий город, где у меня нет ни родных, ни знакомых. Да ещё с перспективой на всю жизнь остаться дворником. А Москва-то в конце концов чем, мол, плоха? И Москва и Ленинград были закрытыми для прописки городами, но у родного отца прописаться можно было легко.  Я же, с трудом сдерживая снисходительность в голосе, отвечал:
        - Да, дворником. Но ведь не где-нибудь, а в Эрмитаже!

Ранним утром июньского понедельника 1981-го года я вышел из ворот Московского вокзала на площадь Восстания. Я впервые увидел её панораму, но не спрашивая ни у кого подсказок, перешёл Лиговку и пошёл по Невскому проспекту туда, куда светило солнце. Я выбрал этот город сердцем, как выбирают невесту и за сорок с лишним лет мне ни разу не хотелось променять его на какой-либо другой. А он, похоже, тоже признал меня, ведь я безошибочно пришёл к зданию Зимнего дворца задолго до его открытия. Уже в начале десятого я вышел из отдела кадров где, посмотрев мои документы, подтвердили: да, вакансия для вас есть, приезжайте и оформляетесь.

В те минуты мне казалось, что я решил задачку типа "белые начинают и ставят мат судьбе в два хода". И что теперь всегда всё будет так же просто и понятно. Но получилось всё несколько сложнее.

Автором нашего плана был Сашка Кривошеин. А кто ещё мог сподвигнуть на это безумство двух своих вполне взрослых друзей? Ленинград был выбран нами в качестве промежуточной площадки как крупный портовый город. Здесь мы должны были пожить некоторое время, чтобы основательно подготовиться к побегу. Но сначала надо было сюда переехать и обосноваться, а это также было не просто. День отъезда был выбран заранее, но когда пришло время покупать билеты, мои друзья - Саша и Олег  неожиданно для меня стушевались.

На словах Александр был самым решительным и убеждённым пассионарием из нас. А я, если честно, в душе сомневался. Да, это круто, - купаться ежедневно в чистых водах Тихого океана, ходить почти без одежды и жить в хижине под пальмой. Но ведь можно накупаться да посинения, а потом - домой. А если хочешь как Поль Гоген писать маслом портреты юных обнажённых полинезиек, - ну пиши. Пару полотен, цикл. Два цикла, три. Ну а потом - к берёзкам с соснами. Снег, опять же, Новый год с ёлкой. Но наш Саня  не терпел полутонов. Да и кто бы нас пустил обратно? Разве что в тюрьму...

И вот утром 2-го августа я стою на краю лётного поля один с чемоданом, а они провожают меня с улыбающимися лицами, как когда-то провожали в полёт первых космонавтов. Я слегка расстроен и раздосадован их нерешительностью. Обнял их на прощание и потопал в свой кукурузник на рейс до Саратова.

А когда вечером я вышел с чемоданом из здания аэропорта Пулково, то сразу же поехал... на Московский вокзал. Я не спрашивал себя: а почему туда? Это ведь и так понятно. Московский вокзал - единственное знакомое мне здание в городе. При нём была комната отдыха. Это нечто отдалённо напоминающее гостиницу. Огромный зал, где рядами стояли железные кровати. Никаких других удобств, но застелены чистым бельём. Впрочем, туда мне попасть не удалось. Свободных мест не было. Была огромная очередь. Не было мест ни в гостинице Октябрьская, ни в какой-либо другой. А как иначе — лето, сезон отпусков. Справедливости ради надо заметить, что мест не было в них и в любой другой сезон. А если коротко, то для простых смертных -  никогда.

Но я не расстроился. Сдал чемодан в камеру хранения и переночевал сидя на лестнице возле комнаты отдыха. А утром выяснилось, что вакансию мою заняли - слишком долго я не приезжал и Эрмитаж мне больше не светит. Потянулись дни в поисках работы. С утра до вечера я объезжал предприятие за предприятием, а все вечера проводил у Львиного мостика, где была тогда стихийная биржа по сдаче жилья в наём. Ночевал на той самой заветной лесенке между вторым и третьим этажом в главном здании вокзала.

Вначале надежда снять комнату казалась мне вполне реальной. Но вскоре я увидел, что сдают жильё одни и те же люди - несколько пенсионеров, - бабушек и дедушек. И было похоже, что занимаются они этим просто для развлечения. Я многократно был свидетелем типового допроса. Дед будто бы сдавал комнату, но только одинокому мужчине от тридцати пяти до сорока пяти лет. Почему такое ограничение? Неважно. Некурящему и непьющему. Ладно. Но когда такой именно находился, дед ставил ещё одно условие, чтобы жилец у него в квартире прибирался. Кто-нибудь и на это соглашался. И раз в неделю чтобы за него в магазине ходил. Ну, хорошо. И чтобы ноги не потели. Нет, не потеют. А вы не храпите, случайно, по ночам? Ну, тогда вы точно мне не подходите. Ещё изощрённее в своём деле были бабушки. Они как правило искали девушку-студентку. Таковых тогда было очень много. А бабушек с комнатами на сдачу очень мало. У них был богатый выбор. И они устраивали подробнейшие биографические исследования. Девушки, только что поступившие в какой-либо ВУЗ, чтобы получить заветное жильё всё это терпели и рассказывали всю свою жизнь во всех подробностях, включая очень личные и даже интимные. В конце концов закономерно выяснялось нечто, что делало каждую кандидатку неприемлемой для хозяйки.

У Львиного мостика я познакомился с коллегой по мытарствам и ровесником Мишкой Дорфманом. Его отчислили после третьего курса из Политеха за неуспеваемость и выписали из общаги. Ему тоже нужно было где-то жить. Мы нашли бабку, которая была готова приютить именно двух молодых людей и мы почти уже с ней договорились. Но как всегда в самом конце чем-то мы её не устроили. Наступил поздний вечер. Все стали расходиться. Пора было уходить и нам.
- Ты куда сейчас? - спросил я у Мишки.
- Куда, куда... в общагу. Куда же ещё? А ты?
- На Московский вокзал. Мне пока ещё больше некуда...
- Да ладно! Поехали тогда со мной в общежитие - предложил он.
- Ты же сказал, что тебя выгнали оттуда.
- Да. Но сейчас до первого сентября все разъехались и общага почти вся пустая. Можно пока перекантоваться. А там что-нибудь придумаем.
Так общежитие номер шесть возле метро "Площадь Мужества" стало моим вторым жильём в нашем городе после Московского вокзала.
 
Мишка поселился в своей комнате, а меня определил в к своему родному брату Виталику - новоиспечённому второкурснику и его одногруппнику вьетнамцу Нгуену. А вообще в этом здании было очень много иностранных студентов из самых разных стран. Интересно было наблюдать разность менталитетов. Никто из русских ребят не мог есть или пить что бы то ни было в присутствии других иначе, чем угостив их и поделившись. Иностранцы могли уплетать всё что угодно. Их нимало не смущало чьё-либо присутствие при трапезе.

Нгуен как и Виталик закончил первый курс, но по-русски говорил очень плохо. И даже те немногие фразы, которые он знал наизусть, он произносил так, что понять их было невозможно. Он совершенно не мог воспроизвести некоторые звуки. И, хотя в армии я с подобным явлением сталкивался, я не переставал этому удивляться. Если попугай может воспроизвести журчание воды из крана, а кенарь - стрёкот швейной машинки, то что уж говорить о человеке? Я поставил эксперимент:
- Нгуен! Скажи мне самую сложную для меня фразу на вьетнамском и я в точности её повторю.
Он произнес по-вьетнамски "спокойной ночи". Никакая транскрипция не может помочь мне положить её на бумагу. Но я повторил всё в точности до нюансов. Даже гнусавый французский прононс помноженный на сто выглядел бы на её фоне бледно.
- А теперь, - сказал я ему - произнеси по-русски слово "брат". Ведь мы с вами братья. Как-никак вместе американцев прогоняли из Индокитая.
Он напрягся и выдавил с трудом:
- Праш...
При этом звук "р" в середине слова получился настолько задне-нёбным и картаво-гортанным, словно он полоскал горло жидкостью для пускания мыльных пузырей. А звуки "б" и "т" в определённых позициях я так и не смог научить его произносить. Тогда я стал заниматься с ним русским языком. Всё-таки я филолог и без пяти минут второкурсник. Начали мы с разучивания самых грязных ругательств. Некоторые из них были настолько изощрённо многоэтажными, что сам адмирал Чичагов счёл бы за честь включить их в свой речевой обиход. Смысл каждого из них я объяснял Нгуену весьма обтекаемо и поэтому в его речи они играли самыми неожиданными гранями. Заведующая общежитием была в отпуске и когда в комнату без стука зашёл её помощник - проверить порядок, наш вьетнамец вдруг спросил у него:
- Что пришёл, епун карравый?
По счастью, вошедший не смог осознать всей глубины произнесённого, а мы не могли удержаться от приступа смеха.

Возвращались с каникул арабы. Некоторые из них были выходцами из богатых стран и из состоятельных семей. Студенты с Ближнего Востока и Северной Африки были слегка высокомерны и надменны. Они не играли с нами в настольный теннис в вестибюле. Свободное время проводили в своих комнатах, где у них были музыкальные центры с виниловыми дисками, видеомагнитофоны и прочие атрибуты заграничной жизни о которых у нас знали тогда лишь фарцовщики и мажоры.

Когда такой студент закатывал вечеринку, он обычно приглашал на неё пару своих друзей и трёх-четырёх русских девушек-студенток. Очень многие из них мечтали провести с арабами ночь, ведь им как правило дарили потом по паре французских колготок. Лично у меня это вызывало чувство раздражения и унижения. Особенно тогда, когда одну из двух подруг позвали, а вторую нет и из-за этого происходила шумная ссора, переходящая во взаимную неприязнь.

Кто-то может быть скажет мне:
- Что, до сих пор завидуешь более успешным конкурентам?
А я отвечу: - Нет! Я не не вижу ни единой причины завидовать хотя бы одному арабу в мире. Даже если он ест из золотой посуды в своём гареме. Но в своём гареме. И желательно без русских девушек.

А кто-то может упрекнуть меня:
- Как же ты должно быть ненавидишь свой народ, если с таким смаком описываешь наших девушек ничтожествами.
Опять не соглашусь: русские девушки самые красивые, талантливые и порядочные. Но они разные. К счастью. А к несчастью - есть среди них и такие. Есть. Но от этого все остальные не становятся хуже.

Целые дни я проводил в поисках работы. А вечера и выходные мы проводили вместе с братьями Дорфманами и Нгуеном за спорами, общением и выпивкой.
Однажды, подняв стакан с портвейном "три семёрки", я произнес тост за то, чтобы мы с Мишкой долго помнили Львиный мостик и, если я стану большим начальником, то обязательно потяну его за собой. А если он опередит меня в этом вопросе, то он обязательно приготовил бы для меня какую-нибудь значимую должность.

Я ждал, что после такого проникновенного тоста все дружно встанут и звонко  чокнуться . Хоть это и было сказано для красного словца и несколько шутя. Но Мишка неожиданно для меня ответил очень серьёзно:
- Знаешь, Лёха, не обижайся, но я никогда не возьму тебя на хорошую должность.
- Это почему? - удивился я. Ведь он мог хотя бы подыграть, чтобы не портить тост.
- Если я стану начальником, то я стану продвигать только евреев.
- Хм... Но меня-то ты знаешь. Во мне ты можешь быть уверен. Не возьмёшь же ты на важный участок работы незнакомого человека будь он трижды еврей?
- Возьму.
- Но почему? - я пытался понять логику, мотивы и резоны такого подхода...
- Потому что меня с детства так учили.
Сколько я не пытал Мишку, он твёрдо стоял на своём. Как ни пробовал я переубедить его, доказать нерациональность такого стиля, ничего не получилось. Я был огорчён и озадачен. Несправедливо? Да. Нечестно? Да. И, к сожалению, позднее я не раз ещё столкнусь с этим подходом. Но я не стал антисемитом. Почему? Да по той же причине, по которой я не перестал восхищаться русскими девушками и считать их лучшими в мире. Ну и что, если есть среди них процент мечтающих отдаться арабу за пару колготок? Но ведь даже все они вместе взятые не перевесят на чаше весов одной замечательной настоящей русской девушки.

А евреи? У нас всегда были, есть и будут Высоцкие, Кобзоны и Розенбаумы. Зачем нам считать каких евреев больше? Ведь нам вполне достаточно, что у нас был один Высоцкий. Один Кобзон. И есть один Розенбаум.

Я в детстве любил читать про Робинзона Крузо и Капитана Немо. А в отрочестве моим кумиром был капитан Блад. Понятие "романтика" и "море" для меня всегда были синонимами. И в этом основная причина, - почему выбора между Ленинградом и Москвой для меня не существовало.

У меня не было ещё ни работы, ни постоянного жилья, а я уже поехал на Петровский остров записываться в секцию парусного спорта в Центральный яхт-клуб.
Доехал на троллейбусе до конечной остановки на Петровском проспекте, дошёл пешком до недавно построенного и имевшего тогда вполне футуристический вид административного здания клуба. Был не слишком поздний вечер, но из администрации на месте уже никого не было. Был только дежурный тренер. Сейчас вы уже вряд ли найдёте дежурное ответственное лицо в спортивном учреждении, но тогда это было всего лишь год спустя после Московской олимпиады. Я подошёл к нему и самоуверенно заявил, что хочу заниматься парусным спортом.

        - В каком классе вы хотели бы выступать? - уточнил дежурный.

В классах спортивных парусников я совершенно не разбирался. Но не растерялся и сказал как отрезал:

        - В любом из олимпийских.

Он удивлённо посмотрел на меня поверх очков, для чего ему пришлось слегка наклонить голову вниз:
- В олимпийском? А сколько, простите, вам лет?
- Двадцать два... - протянул я, ещё не понимая: это больше хорошо или больше плохо?
- Молодой человек... А вы знаете, что этим видом спорта начинают заниматься в шесть лет, в шестнадцать становятся чемпионами мира, а в двадцать уходят из спорта навсегда?
Я был огорошен ответом и спросил:
- Нет, я не знал. А что же мне делать?
- Ну, пойти хотя бы на крейсерскую яхту...- задумчиво протянул он.
- А это возможно?
- Да, есть у нас одна большая лодка, там кажется ещё есть свободное место в экипаже. Сейчас уточню.

В этот момент я осознал, что именно об этом я и мечтал. Не об утлых скорлупках - олимпийских водомерках, способных гоняться вокруг трёх буёв в какой-нибудь луже, а на настоящих больших посудинах, которым по плечу и моря и океаны. Так я стал членом команды большой двухмачтовой красавицы с гордым именем "Нева". По заверениям "стариков" до войны она принадлежала лично Герингу и к нам попала по репарациям. Яхта была далеко не новая, но какая же она была изящная: корпус полностью из красного дерева, грот-мачта высотой с девятиэтажный дом и киль - свинцовый шеститонный плавник с каплевидным утолщением снизу. Не один год я проведу в составе команды этого славного парусника. Побываю в настоящих морских переделках. Выучусь на яхтенного рулевого и дойду с ней до Таллина и Риги.

Поиски работы в конце концов тоже завершились успешно. В РСУ № 3 треста "Лифтреммонтаж" очень нужны были электромеханики по лифтам. Они готовы были предоставить мне служебную комнату и направить на учёбу в профильное училище. Вот только надо было дождаться когда хотя бы одна такая комната освободится.
Но наступал сентябрь и мне надо было освободить место в общежитии. Я приехал на поклон в Управление на Коломенской улице. Рассказал в отделе кадров о своём безвыходном положении. Милым добрым кадровичкам пришла в голову изумительная по простоте мысль: дать мне путёвку в ведомственный санаторий-профилакторий на Каменном острове. Это было нарушение, да. Но это было осуществимо. И если на работу без прописки меня было оформить невозможно, а пропиской занимается милиция, которая нашему отделу кадров почему-то не подчиняется, то идея с санаторием решается на уровне их собственного руководителя. А уж они-то знали волшебные слова, которые нужно произнести, чтобы начальник дал "добро" на эту мелочь.

Скоро я буду жить на Каменном острове в особняке самого Данзаса и ощущать себя немножко Пушкиным в гостях у своего друга. Я проведу там целых три смены прежде, чем перееду в свою собственную комнату в районе Лиговки. Буду гулять по островам сколько захочу - ведь я официальный отдыхающий. Буду ходить пешком в яхт-клуб через весь Крестовский остров и кормить там белок в парке перед мостом, выходящим прямо к Дому актёра. И мне снова будет казаться, что в этой шахматной партии у меня как минимум очень неплохие перспективы.