жаме

                ЖАМЕ*

С наступлением осени 1913 года грузо-пассажирский пароход «Курск» завершал очередной трансокеанский рейс из Нью-Йорка в Россию. Высадив в благословенной стране солидную группу людей, по тем или иным причинам предпочтивших покинуть свою Родину, корабль целиком загрузился иностранным товаром и отправился в обратный путь. Ход его затрудняла резко изменившаяся погода, приводящая к солидной боковой качке, и в кочегарку то и дело подавалась из рубки команда, требующая усиления давления в котлах.

Кочегар, человек средних лет, крепкого телосложения, с широкой грудной клеткой и сильными руками, соответствующими характеру работы, непрестанно подбрасывал уголь в топку. На корабле он плавал уже лет пять, но никто из команды даже не знал его имени. Да и сам он уже его практически не вспоминал, и звали его просто Данилычем. Данилыч был родом из дальней деревни под Уралом и во флот попал случайно, когда в одном из кабаков губернского города познакомился с матросом, прибывшим на побывку. Соблазнённый посулами заработать много денег и увидеть мир, о существовании которого он не подозревал, Данилыч загорелся желанием изменить свою тусклую жизнь. Ему уже давно надоела его сварливая жена, не приносящая потомства, вечный недород на земле и дырявая крыша в избе, которая ухитрялась протекать где-нибудь в другом месте, как только залатают старую дыру.

Однако на корабле жизнь его и вовсе не отличалась разнообразием. Там, в чреве парохода, где топка жадно требовала для себя постоянного притока пищи, работа была ещё более тяжёлой, чем в поле. Однообразные движения на протяжении дня, тяжёлый уголь и нестерпимый жар около печи приводили Данилыча к усталости и нежеланию с кем-либо разговаривать. Замкнутый от природы, за годы работы кочегаром он стал произносить за день едва ли больше десяти слов, и то они касались угля и огня, либо жалования.

Полученные деньги долго в кармане не задерживались и оседали в ближайшем кабаке после причаливания парохода. Уже давно Данилыч оставил свою мечту увидеть мир, и любой город, в котором он оказывался, представлялся ему всего-навсего портом той или иной величины. Оказавшись на берегу среди бесчисленных машин, тележек, тюков, мешков и ящиков, которые передвигались по порту в разных направлениях и выглядели везде совершенно одинаково, он утрачивал интерес к самому городу, который так же мог оказаться неотличимым один от другого. Даже кабак наводил на него тоску, так как в человеческой речи, которая гудела вокруг столов с пивом и спиртным, он не только не обнаруживал ни одного понятного для себя слова, но и панически боялся это показать из чувства самосохранения, прикидываясь глухонемым. Наскоро выпив, он торопился на пароход и только там находил спасение в одиночестве.

В тот злосчастный день, когда на подходе к Роттердаму их застал шторм, Данилыч с помощником работали, как машины, не разгибаясь. Пароход дал сильный крен. Данилыч, не удержавшись,  упал и не заметил, как искра упала на штанину и стала быстро разгораться, пробираясь к телу. Данилыч забегал, заметался, но от этого огонь только почувствовал свободу и взметнулся огромным огненным языком. К счастью, помощник накинул на него бушлат, толкнул кочегара на пол, и не жалея Данилыча, стал отчаянно сбивать огонь. Однако Данилычу пришлось отправиться в лазарет, где он провалялся до самого прибытия в Петербург. Как ни старался судовой врач, ожог к этому времени полностью не зарубцевался, и Данилыч был вынужден покинуть «Курск», ставший ему когда-то вторым домом.

Когда Данилыча «по увечью» списали на берег, он растерялся. Ехать было некуда, вернее, незачем, так как дом его, затерянный в дебрях России, стоял, по-видимому, пустой. Он не получал оттуда весточек уже года два с тех пор, как узнал, что жена его слегла и «почти померевши». Не только ехать, но и идти куда, Данилыч не знал. Шумный город всегда давил его наплывом изнеженных, как ему казалось, людей, экипажей и полицейских, грозно смотрящих на его пропитанные угольной пылью лицо и руки. В редкие вылазки на берег он дальше ближайшего кабака, где с лёгкостью пропивалось всё его жалованье, не ходил. К счастью для него же Данилыч
*жаме (jamais – фр. ) – никогда
;
относился  к «тихим пьяницам». Напившись, он стремился как можно скорее попасть на пароход,
чтобы спрятаться у себя в кочегарке и отоспаться до выхода в море.
Однако на этот раз, оказавшись со своим нехитрым скарбом на берегу, Данилыч усилием воли поостерёгся идти проторенной тропой через кабак, понимая, что жизнь его круто изменилась, но совершенно не представляя, как именно. Ещё в порту он встретился с каким-то разбитным малым, который, было, принял его беду к сердцу, и всячески обхаживая, навязал ему купить «для обживания» три вещи – попугая, патефон и одну к нему пластинку. С разросшимся в один миг и совершенно ненужным багажом Данилыч ходил до вечера вдоль речки Екатерингофки в поисках жилья. Берега речки от самой Невы были заболочены, топки, заросшие густым кустарником, из-за которого не всегда был виден другой берег. И вдруг Данилыч увидел удивительную краснокирпичную церковь с необычным, словно лепёшка, куполом, со стороны которого явственно доносился звон колоколов. Данилыч счёл это знаком, чтобы осесть где-нибудь здесь, и сразу вошёл в ближайший довольно тесный и грязный дворик, где встретил  бойкую хозяйку дома. Сошлись на довольно низкой цене «с пропитанием и за помощь по дому». Это последнее было Данилычу по душе, так как сразу определяло его трудоустройство.

Комната бывшего кочегара располагалась на первом этаже, наполовину вросшего в землю, так что окно лишь на немного возвышалось над вечной лужей, созданной самой хозяйкой, выливающей сюда всё, что можно было вылить. В непросыхающей луже обитали лягушки и множество червей, которыми лакомились принадлежащие хозяйке две утки. Дворовый пёс и худой рыжий кот, также находящиеся в ведении хозяйки, к луже не подходили и делили между собой крыльцо. Пёс спал под крыльцом, а кот валялся целыми днями на самом крыльце, ловя лучи чахоточного петроградского солнца. Увидев в первый раз кота, Данилыч искренне ему посочувствовал, как брату по несчастью – на правом боку среди рыжей нечёсаной шерсти белел шрамом след от кипятка, который случайно выплеснула на кота хозяйка. Пёс, кот и лягушки вели до вселения Данилыча ничем не нарушаемый образ жизни. Первым признаки беспокойства стал проявлять кот. Если утки были ему не по зубам, то попугай в клетке представлял с точки зрения кота лакомую добычу, и теперь, валяясь на солнце и притворяясь спящим, кот тщательно обдумывал планы по поимке никогда не виданной птицы. Единственным, что его несколько смущало, была клетка.

Купленный Данилычем попугай был, по-видимому, очень стар. Он был довольно вял, сонлив и мало разговорчив. Зато его сильно загнутый вниз клюв создавал ощущение того, что попугай, на каком бы уровне по отношению к человеку или животному он ни находился, смотрит на живое существо сверху вниз. Его мутный серо-голубой левый глаз всегда оставался неподвижным, и это придавало попугаю вид некоего превосходства. Только на третий день владения попугаем Данилыч услышал от него некие слова, которые его существенно озадачили. Это было вечером, когда Данилыч, растопив у себя в комнате маленькую печурку, сел поужинать рыбой. Он тщательно обсасывал каждую косточку рыбьей головы, когда услышал вдруг за спиной скрипучий, как немазаное колесо, довольно громкий голос:

- Реи обрасопь! Обрасопь реи!*
Данилыч вздрогнул от неожиданности, чуть не подавившись костью.
- Чего? – спросил он попугая.
- Реи обрасопь, - прохрипел тот.
Данилыч понятия не имел, что имеет в виду попугай, и удивился не только тому факту, что попугай действительно говорящий, но и тому, какие странные слова тот говорит.
- Это что значит? – наивно спросил Данилыч.
- Обрасопь реи! Реи обрасопь, - кипятился у себя на жёрдочке светло-серый попугай, распушив свой хохолок.
- Видать, есть просит, - подумал Данилыч и дал ему кусок хлеба.
Съев хлеб, попугай продолжал свою загадочную речь, в ответ на которую Данилыч долил ему в чашку воды. Но и тогда попугай не успокоился и продолжал громко обрасопить реи. В этих словах Данилычу поочерёдно слышалось что-то загадочное, смешное и даже неприличное, и устав от попытки расшифровать слова, произносимые попугаем, он в сердцах заявил:
          * « Обрасопить реи» - термин времён парусного флота. Повернуть с одного галса на другой
;
- Ну-у, заладил? Глупая ты, оказывается, птица, вот ты кто.
Однако попугай, то сутками сидевший молча, то вдруг оживляясь, продолжал выкрикивать свои единственные два слова. И настолько к ним Данилыч привык, что уж и самому даже захотелось их как-нибудь сказать. Он и не заметил, как стал употреблять так и не понятые слова при каждом удобном случае. Теперь какому-нибудь не в меру расшумевшемуся на улице человеку Данилыч солидно говорил:
- Ты реи-то обрасопь, мил человек!

И выходило это так доходчиво и внушительно, и настолько веско и не оскорбительно, что человек и в самом деле, обескураженный, замолкал. Бывало, что эти слова защищали Данилыча от рукоприкладства, когда он, повысив голос, твёрдо говорил драчуну:
- Но,но…Ты реи-то обрасопь немного!
Иногда казалось, что только этими двумя словами и можно объяснить всё, что хотелось, потому что, миновав смысл, Данилыч одной лишь интонацией придавал словам так много значений, что они часто выручали немногословного кочегара. Данилыч был даже рад, что попугай знал всего два слова, потому что боялся всяких других непонятных слов, смысл которых пришлось бы постигать, и тогда привычная беседа двух одиноких существ наполнилась бы непониманием и, может быть, отчуждением, ненужным напряжением мысли и раздражением. К попугаю, у которого так же, как у самого Данилыча, не было имени, он всё больше привязывался, потому что это было единственное существо, с которым они говорили на одном языке. Чем больше росла любовь Данилыча к попугаю, тем больше росла тревога за его жизнь из-за рыжего кота. Первичная жалость к коту, которую Данилыч испытал много дней назад, увидев его обваренный бок, сменилась сначала на осторожность, а потом на ненависть, так как кот при первом удобном случае посягал на жизнь попугая. Он пробирался в комнату Данилыча и устремлялся к клетке, в которой томилась птица. Клетка была не слишком просторной, и часто лапа кота, просунутая сквозь прутья, касалась крыла попугая. Тот начинал метаться, переступать ногами по жёрдочке, наклонять голову вперёд и громко кричать: « Реи обрасопь!». Кот отпрыгивал, но не столько потому, что воспринимал этот крик, как ругательство, сколько потому, что конфузился от своей неудачной охоты.

К Данилычу иногда заглядывал один-единственный гость – дворник с лопатообразной бородой и всклокоченными волосами, в которых терялись листья, упавшие с дерева, перья пролетавших мимо птиц и всякий другой мусор, поднятый в воздух щедрыми взмахами его метлы. Визиты эти приходились в основном на периоды неизбывной тоски, нападающей на дворника, когда у него кончались деньги, и кабак отодвигался до лучших времён. Дворник усаживался за стол, на котором, как правило, ничего не стояло, подпирал рукой щёку, целиком пропадающую в бороде, и устремлял свой взгляд на попугая, произнося при этом загадочное: «Надо же! Тоже ведь птица, а?»
Птице по какой-то причине дворник не нравился. Всякий раз, когда они встречались взглядом, попугай закрывал оба глаза, зрячий и незрячий, и замолкал.

- Ишь ты, молчит, - обиженно говорил дворник. – А ты бы, что ли, Данилыч, патефон свой завёл…
Данилыч, тоже молча, вставал, поднимал крышку патефона, брал в руки единственную пластинку, доставал её из картонки, бережно дул на круглую чёрную поверхность, и водрузив на штырёк в середине патефона, принимался крутить заводную ручку. Пластинка называлась «песенки Вертинскаго», но записана была одна единственная – «Жаме», и хотя смысла названия никто из присутствующих не понимал, сама песенка всем троим очень нравилась. Данилыч при словах «белеют ваши блузки» вспоминал те редкие мгновения, когда он видел поднимающихся на борт корабля воздушных барышень в белых платьях, с белыми зонтиками, в белых перчатках и с ослепительно белыми зубами, смотрящими на свет через широкую улыбку. Глядя на них, Данилыч всегда стремился спрятать подальше свои прокопченные руки и скрыться сам, считая, что ему не место в сказке, которой он оказался свидетелем. Дворник, погрузив руки в свою замусоренную шевелюру, внимал голосу певца, напоминающему то счастливо-слезливое чувство, которое появляется после двух-трёх шкаликов водки, и начинал плакать. Понимал ли попугай, что в песне идёт речь о его собрате, никто не знал, но когда раздавалось надрывное «жаме, жаме, жаме», попугай неизменно склонял голову набок, и от этого его надменный вид несколько смягчался.
 
- Тоже вот, - говорил дворник, - попугай, а толком говорить не умеет. Какие-то у них всё слова непонятные. Только у твоего строгости больше, а у того – жалости.
- Да, - соглашался Данилыч, и поскольку говорить больше было не о чем, глубокомысленно замолкал.
Посидев немного, дворник, слабо рассчитывающий на угощение, уходил, и Данилыч со своей птицей погружались в дремотное состояние, которое скрашивало их тягучую, монотонную жизнь, потому что оба видели сны. В снах Данилыча никогда не являлась котельная. Раскалённая, жадная до угля, топка отодвигалась куда-то. Расслабленные во сне руки Данилыча безвольно свисали и глазам представлялись зелёные острова на фоне оранжево-зелёного заката, тёмно-зелёная, почти чёрная, вода океана, чужие города с огромными суматошными гремящими портами, полными товара, рабочего люда и крыс, встречные корабли, вздымающие в знак приветствия разноцветные флажки, и белозубые барышни, покидающие корабль в поисках нового счастья. Его сны были спокойны и безмятежны, как в детстве, когда его головы касалась материнская рука. Лишь один раз детский сон прервался гулом набата с деревенской колокольни, когда разгорелся тот ужасный пожар. «Вставай, вставай, золото моё, скорее вставай, - теребила его мать. Но почему-то во сне она говорила не совсем понятные слова, хотя в них слышались тревога , страх и опасение за жизнь. «Жаме, жаме, жаме», - кричала мать. Данилыч в ужасе проснулся.
 
- Жаме, жаме, жаме, - громко кричал попугай, переступая лапами по жёрдочке и отчаянно хлопал крыльями, которые уже обильно осыпались перьями под цепкими когтями рыжего кота, дождавшегося своего счастливого часа, когда дверца клетки оказалась незапертой.