Мережковский о символизме Пушкина

Пушкин = гармония  двух начал – нового мистицизма христианства и язычества

Слава Пушкина становится все академичнее и глуше, все непонятнее для толпы.

 Кто спорит с Пушкиным, кто знает Пушкина в Европе не только по имени?

У нас со школьной скамьи его твердят наизусть, и стихи его кажутся такими же холодными и ненужными для действительной русской жизни, как хоры греческих трагедий или формулы высшей математики.

Все готовы почтить его мертвыми устами, мертвыми лаврами, - кто почтит его духом и сердцем? Толпа покупает себе признанием великих право их незнания, мстит слишком благородным врагам своим могильною плитою в академическом Пантеоне, забвением в славе.

Кто поверил бы, что этот бог учителей русской словесности не только современнее, живее, но с буржуазной точки зрения и опаснее, дерзновеннее Льва Толстого?

Кто поверил бы, что безукоризненно-аристократический Пушкин, певец Медного Всадника, ближе к сердцу русского народа, чем глашатай всемирного братства, беспощадный пуританин в полушубке русского мужика?
   
Нашелся один русский человек, сердцем понявший героическую сторону Пушкина. Это - не Лермонтов с его страстным, но слабым и риторичным надгробным панегириком; не Гоголь, усмотревший оригинальность Пушкина в его русской стихийной безличности; не Достоевский, который хотел на этой безличности основать новое всемирное братство народов. Это - воронежский мещанин, прасол, не в символическом, а в настоящем мужицком полушубке.

Кольцов...

Для Кольцова Пушкин - последний русский богатырь. Не христианское смирение и покорность, не "беспорывная" кротость русской природы, - народного певца в Пушкине пленяет избыток радостной жизни, "сила гордая, доблесть царская":
   
У тебя ль, было,
   В ночь безмолвную
   Заливная песнь
   Соловьиная.
   У тебя ль, было,
   Дни - роскошество.
   Друг и недруг твой
   Прохлаждаются.
   У тебя ль, было,
   Поздно вечером
   Грозно с бурею
   Разговор пойдет, -
   Распахнет она
   Тучу черную,
   Обоймет тебя
   Ветром, холодом,
   И ты молвишь ей
   Шумным голосом:
   "Вороти назад!"
   "Держи около!"
   Закружит она,
   Разыграется! -
   Дрогнет грудь твоя,
   Зашатаешься;
   Встрепенувшися,
   Разбушуешься, -
   Только свист кругом,
   Голоса и гул...
   Буря всплачется
   Лешим, ведьмою,
   И несет свои
   Тучи за море.
 
   И символизм пьесы вдруг необъятно расширяется, делается пророческим: кажется, что певец говорит уже не о случайной смерти поэта от пули Дантеса, а о более трагической, теперешней смерти Пушкина в самом сердце, в самом духе русской литературы:
 
   Где ж теперь твоя
   Мочь зеленая?
   Почернел ты весь,
   Затуманился;
   Одичал, замолк, -
   Только в непогодь
   Воешь жалобу
   На безвременье...
   Так-то темный лес,
   Богатырь-Бова!
   Ты всю жизнь свою
   Маял битвами.
   Не осилили
   Тебя сильные,
   Так дорезала
   Осень черная.
 
   В настоящее время мы переживаем эту "черную осень", этот невидимый ущерб, - убыль пушкинского духа в нашей литературе.

***

И это настоящее время для Мережковского становится все более настоящим, а черная осень  все чернее, а ее материя и энергия все темнее и темнее ...