Путешествие двенадцатое

И это «не то» и «не так», чем ближе к земле, к сохе и хлебу насущному, ощущалось тем сильнее. И в этом нет ничего парадоксального: самые, как им кажется, гениальные идеи правителей бьют больнее всего именно по тем, кого призваны облагодетельствовать.
Казалось бы, что может быть страннее: на расстоянии дневного пешего пути расположены две деревни, но в одной совхоз, а в другой колхоз. И те, и другие выращивают зерно, лён, производят молоко, мясо. Но в первом случае рабочим, заметьте, «рабочим» платят зарплату, а колхозник работает за трудодни. В нашем случае благо состояло в том, что Люба была дояркой и норму трудодней, работая 365 дней в году, она перевыполняла. Справедливости ради отметим, что им, учитывая характер их труда, сена на личную корову, пусть какого придётся, пусть по условной норме, но выделяли из колхозных запасов. Их, правда, ещё предстояло создать, а получалось это не всегда, а потому большой надежды на колхоз доярки не питали, благо приусадебный участок в полгектара давал возможность посеять немного клевера и даже скосить отаву для овечек, о других уловках по добыче кормов бурёнке речь ещё впереди. А всё остальное потом и кровью заработанное – по итогам года, как правило, в виде какого-то количества зерна, чтобы, перемолов его на мельнице, рассчитать на весь будущий год на хлебушек. Но ведь и трудодень в разных колхозах весил по-разному, и зависел не только от того урожайный год или нет, а ещё и от того, куда глядит председатель: в копилку колхоза или в бутылку. К великому сожалению, последних всегда оказывалось больше, а их колхозу на подобных спецов прямо-таки везло. Потом, позже, при одном из таких горе-хозяев, они доработались до того, что среди зимы коровам нечего было положить в кормушку, но об этом тоже речь позже.
В хрущёвские годы в колхозе кукурузу на зерно выращивать, к счастью, не пытались, только на силос. Но ведь дело-то по замыслу на самом верху, было даже не в кукурузе, а в том, что коммунизм вот он, уже за ближайшим лесом, там, за Осиновыми Островами, и стоит только внимательнее присмотреться в его заманчивый облик. Понятное дело, что идущему в коммунизм не след заниматься грязными шайками в хлеву и копошиться в согбенной позе на грядках. И ретивые проверяющие из района, имевшие большой опыт распространения займов, теперь столь же рьяно подсчитывали, сколько кустов смородины и крыжовника растёт на приусадебном участке колхозника (лишнее под топор); сколько кур и овечек обитает в хлеву (лишнее под нож). Алёшу с младенчества приучали быть честным, но есть-то каждый день, хоть и не всегда сытно, надо всем и ему тоже, а поэтому по мере того, как слух об очередном рейде фининспекторов приближался к Загривью, он становился активным участником, стыдно сказать, почти партизанских приемов. Впрочем, не для оправдания, но это история повторялась каждый раз не только у них, но и в каждом дворе, хотя и не всегда заканчивалась благополучно, ведь овцы имеют привычку блеять, а куры кудахтать в самое неподходящее время. Ну а пока «лишнюю», по мнению власти, овечку отводили на веревке в ближайшие кусты и там привязывали к раките, где заросли погуще. «Лишних» кур сажали в корзины и отправляли на чердак хлева, завалив сверху рыхлым сеном, благо известно, что в темноте они меньше склонны шуметь, а значит, в буквальном смысле сохранить свою жизнь шансов у них наоборот больше.
Когда у домашней бурёнки рождался теленок, особенно, если это был бычок, его выпаивали месяц, два, потом, так называемого молочного, сочного, а он и впрямь питался в это время только молозивом и молоком, резали, разделывали на куски тушу, и, вместо того, чтобы съесть самим и подсластить, так сказать, свою «счастливую» колхозную жизнь, завертывали бедолагу в холстину, укладывали в старый обшарпанный чемодан и тайком, со всякими предосторожностями, никому ничего не говоря, боясь встречных, проводников, да кого угодно, на поезде увозили в Ленинград. Но и там приключения не кончались. Надо было, также таясь, добраться до рынка, найти там перекупщика, барыгу, желательно более-менее честного, сбыть ему мясо по сильно заниженной цене, получить деньги и, живым и здоровым добраться обратно до дома, купив самое необходимое. Шампанское и торты и даже колбаса в этот список не входили.
Столь же страшно каралась заготовка дров в государственном лесу, причём, под дровами надо понимать, в том числе, и сбор валежника, который годами гнил там, но брать его было нельзя – пусть гниёт, а на всю деревню должно хватать вот тех ракитовых кустов и ольхи, что росла вдоль большака, проселка и по канавам, а также по опушкам близлежащего лесочка под названием Калошка. Не хватало этих скудных дровишек, как ни странно, показалось бы авторам запрета на все деревенские трубы. Труб, при всём том, даже с учётом сбежавших и вывезенных хозяев, оставалось много, а ольха и ракита, хоть и жаркие дрова, да мелкие. И однажды Сергей рискнул, имея в своём распоряжении колхозную лошадку, и нарезал хлыстами по длине дровней валежника в лесу. Он привёз его ночью и, уже готовившийся стать октябрёнком Алёша, тоже помогал прятать распиленные на поленья дрова на чердаке всё того же хлева, и их укрывая сеном, да и рискуя, честно говоря, потому что потолок, не предназначенный для этого, состоявший из жердей с накиданным на них и слежавшемся за годы сеном, мог не выдержать и рухнуть. Но кто-то в деревне не дремал в эту ночь, а, скорее всего, кто-то просто «держал зуб» на их семью, и на другой день нагрянул участковый из поселка. После обычного в таком случае приветствия, после дежурных вопросов о жизни, последовал и тот самый, роковой, о дровах из государственного леса. Получив отрицательный ответ, участковый отправился вместе со всеми посмотреть, где же лежат у них дрова. Стоя уже в сарае, рядом с костром ольховых и ракитовых кругляшков, он, присмотревшись, пнул кожаным сапогом кучку мусора и оттуда, как чёрт из табакерки, выскочил кусок берёзового полена.
- А это что?
- Александр Васильевич, потерял видно, когда тут возле верстака крутился, это у меня заготовки для топорища. Сами знаете, без него никуда.
- Топорище, говоришь. Конечно, без него в хозяйстве никак. – Он повертел в руках огрызок берёзы и повернулся к выходу. – Ну и ладно.
И  с тем уехал.
Надо ли говорить, что сердце, когда появился на свет этот  злосчастный обрубок, уроненный ночью в тёмном сарае и затоптанный ногами, упало у всех троих и так и билось в пятках, пока мотоцикл участкового не скрылся в дали, и не затихло в ушах его тарахтение. И все трое прекрасно понимали, что Бог пожалел их, что им просто повезло, а участковый оказался порядочным человеком, понимавшим всю нелепость ситуации. Прямо сказать он скорее пожалел их семью, ибо Сергею с его прошлым клеймом не отделаться бы штрафом, который даже нечем было бы оплатить, и это светило тюремным сроком.
И точно также Алёше не забыть тот день 1965 года, наступивший достаточно быстро после смены власти в стране, когда мать принесла домой первую свою зарплату в виде денег. Об этом в течение года ходили слухи, но им и верили, и не верили. Но, когда об этом речь зашла уже в правлении колхоза, и эту новость довели до фермы, рассказав, что зарплата каждой из них будет зависеть от надоя и что расценки в любом случае будут выше, чем в полеводстве. Доярки, не понаслышке знавшие как трудно даётся каждый литр молока, как-то даже воспрянули духом. И вот Люба сидела у стола, держала в руках эту красненькую десятку, и у каждого из троих было, как минимум, десять самых необходимых предложений, на что её потратить. Чтобы не омрачать их радость нет нужды напоминать о том, что по сравнению с зарплатами рабочих совхозов сумма всё равно выглядела весьма и весьма скромно. Правда, зарплата являлась приятной новостью, но не единственной: постепенно менялось отношение и подход к самой организации сельской жизни. Ушли в прошлое дикие запреты и ограничения, появились дополнительные стимулы, чтобы лучше работать в колхозе, и одновременно расширять своё подворье, и последний фактор становился во многих случаях решающим в увеличении достатка семьи. Оказалось, что всего-то и нужно: не мешать крестьянину, если он того хочет, работать на своём участке, в своём хлеву, а где-то, как со сбором излишков молока от населения, просто пойти ему навстречу.  И поэтому, когда в 82-ом Брежнев умер, кто бы и что бы не говорил о нём, до смерти и после, открыто и не очень, основываясь на фактах или фантазируя, рассказывая были или, пересказывая анекдоты, мать, узнав о его смерти, плакала совершенно искренне…, просто ей было что и с чем сравнивать.
Это не отменяет того, что Люба, вообще отличавшаяся трезвым практическим взглядом на то, что делает человек на своём месте, если он, конечно, действительно занимает своё, а не чужое место, не раз и не два в эти годы вслух рассуждала о вещах, которые не умещались в её представление о государстве и людях в нём. Возьмём для примера только один факт. По мере того, как рос достаток в семье, как появились в доме, и отрывные календари, и журнал «Крестьянка», а в них полезные советы из цикла «хозяйке на заметку», появилось понимание, что огурцы можно не только солить, но и мариновать. Оказалось помидоры не обязательно снимать зелёными и складывать в валенки, чтобы они быстрее дозревали в темноте. И даже свинину не обязательно засаливать в бочке. Да и время свободное тоже стало выкраиваться. Так вот всё это в совокупности вызвало желание заняться домашними заготовками по-новому. А поскольку такая Люба была не одна, а одна из миллионов, то по её безграмотному понятию о жизни, надо было создать условия для этого. Но человек в Госплане ССР, отвечавший за подобную проблематику, либо понимал в этом меньше, чем безграмотная доярка, либо, простите, занимался вредительством. Не сразу, но по случаю, Люба и Сергей тоже купили закаточную машинку, но наличие в продаже машинок никак не объясняло поголовного и повального отсутствия крышек для консервирования в открытой продаже, хотя, казалось бы, чего проще: штампуй и штампуй. Но закаточные машинки шли в торговлю, а крышки – на консервные комбинаты. О том, каким ценным подарком являлся набор крышек уже сложены легенды, Сергей нашёл свой путь, да, неверное, и не он один. В магазине или в автолавке покупалась в пол литровых банках грибная солянка. А надо отдать ей должное – она была хороша и в холодном виде (мужики в колхозном гараже ею по известному поводу не брезговали), и в горячем, как сочетание с горячей картошкой, а какой на её основе получался борщ! Но перед этим Сергей брал банку, острый нож с крепким лезвием, садился поудобнее на скамеечке у печки, и миллиметр за миллиметром осторожно, так, как  сапёр трясётся над неведомой ему конструкцией адской машины, отгибал края металлической крышки и получал вторичное сырьё. Если опять же пользоваться закаточной машинкой аккуратно, то крышка вполне сносно служила второй год, а хозяйство пополнялось стеклянной банкой, каковых в продаже пустыми тоже не было. Смешно сказать, но это можно было попытаться зарегистрировать, как рационализаторское предложение, что тогда входило в моду повсеместно. Жаль, правда, что третий раз использовать одну и ту же крышку не получалось. Понятное дело, что в процессе такого консервирования у кремлевских обитателей и госплановских деятелей должно бы икаться от своеобразных комплиментов в их адрес.
И ещё одно отличало их дом от соседских, и было, возможно, кому-то невдомёк. На первый взгляд и задатков к этому, вроде бы не было с учётом того, в каких семьях и в каких условиях воспитывались Люба и Сергей. Но факт остается  фактом: когда в семье завелись какие-то средства, то, всякий раз, когда предстояла поездка в райцентр, они заглядывали в книжный магазин, где продавались типографским способом напечатанные  и наклеенные на картонные подложки, имитирующие багет, фотокопии известных картин. Так на стенах чистой половины дома появились, выбранные Любой, «Незнакомка» Крамского, «Дети, бегущие от грозы» Маковского, и понравившиеся Сергею «Юноша с лютней» Караваджо, а также «Цветы и плоды» Хруцкого.  И никогда даже в шутку не обсуждалась для украшения дома покупка тех, а-ля ковров, которые сбывал на рынке персонаж Вицина в «Операции «Ы», хотя, что греха таить: русалки и олени встречались в ту пору на стенах домов в их деревне, увы, не редко.