лс. Мережковский, Пушкин, демонизм и Обаяние Зла

 Обаяние Зла = это основа библейской повести о попытке двух первых лично ИМ тварных адамитов = иш адама и его иши (еще тогда не Евы) =  познать Добро и Зло, овладеть критериями их распознания и оценки ... иметь инструментарий выбора поведения без чрезмерного (хотя бы) греха и власти Зла

Увы...
За эту попытку последовало изгнание и Приговоре Его

***
В совей работе "Пушкин"  (1896) Мережковский исследовал тему "Пушкин и Обаяние Зла" :

<<<<
Более чем кто-либо из русских писателей, не исключая и Достоевского, Пушкин понимал эту соблазнительную тайну - ореол демонизма, окружающий всякое явление героев и полубогов на земле.

Однажды, беседуя при Смирновой о философском значении библейского и байроновского образа Духа Тьмы, Искусителя, Пушкин на одно замечание Александра Тургенева возразил живо и серьезно:

"суть в нашей душе, в нашей совести и в обаянии зла. Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всем, что касается Сатаны; в стихах о Падшем Духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина".

 "Обаяние зла" - языческого сладострастия и гордости, поэт выразил в своих терцинах, исполненных тайною раннего флорентийского Возрождения. Здесь Пушкин близок нам, людям конца XIX века: он угадал предчувствия нашего сердца - то, чего мы ждём от грядущего искусства. Добродетель является в образе Наставницы смиренной - одетой убого, но видом величавой жены, "над школою надзор хранящей строго". Она беседует с младенцами приятным, сладким голосом, и на челе ее покрывало целомудрия, и очи у нее светлые, как небеса. Но в сердце поэта-ребенка уже зреют семена гордыни и сладострастия:
 
   Но я вникал в ее беседы мало,
   Меня смущала строгая краса
   Ее чела, спокойных уст и взоров,
   И полные святыни словеса.
   Дичась ее советов и укоров,
   Я про себя превратно толковал
   Понятный смысл правдивых разговоров.
   И часто я украдкой убегал
   В великолепный мрак чужого сада,
   Под свод искусственный порфирных скал.
   Там нежила меня дерев прохлада;
   Я предавал мечтам свой слабый ум,
   И праздно мыслить было мне отрада.

Красота этих божественных призраков ближе сердцу его, чем "полные святыни словеса" строгой женщины в темных одеждах. Более всех других привлекают отрока два чудесные творенья:
 
   То были двух бесов изображенья.
   Один (Дельфийский идол) - лик младой -
   Был гневен, полон гордости ужасной,
   И весь дышал он силой неземной.
   Другой - женообразный, сладострастный,
   Сомнительный и лживый идеал,
   Волшебный демон - лживый, но прекрасный.
 
   Эти два демона - два идеала языческой мудрости: один - Аполлон, бог знания, солнца и гордыни, другой - Дионис, бог тайны, неги и сладострастия.    Оба время от времени воскресают. Последним воплощением дельфийского бога солнца и гордыни был "сей чудный муж, посланник провиденья, свершитель роковой безвестного веленья... сей хладный кровопийца, сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари", - Наполеон.

В самые темные времена, среди воплей проповедников смирения и смерти, воскресает и другой демон, "женообразный, сладострастный", - со своею песнью на пире во время чумы:

 Зажжем огни, нальем бокалы, Утопим весело умы - И, заварив пиры да балы, Восславим царствие чумы! Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъяренном океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении чумы! Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья - Бессмертья, может быть, залог!
 
>>>